ИСТОРИЯ

КАЗАНСКОЙ ДУХОВНОЙ АКАДЕМИИ

ЗА ПЕРВЫЙ (ДОРЕФОРМЕННЫЙ) ПЕРИОД ЕЕ СУЩЕСТВОВАНИЯ

(1842—1870 ГОДЫ)

П. В. Знаменского

Выпуск III

Содержание студентов пищею. Расписание обедов и ужинов. Нормальное расписание, составленное профессором Гусевым. Содержание одеждой. Возрастание дефицитов по студенческой статье. Критическое положение академической экономии. Единовременное пособие от Святейшего Синода. Продолжение кризиса и полный упадок экономии перед введением новых штатов для академии

I) Жизнь студентов. Поступление в академию

Вызов студентов в академию. Волонтеры. Условия для приема студентов в академию. Приемные экзамены. Их результаты. Замечания семинарским начальствам за неуспешных студентов. Понижение требований от поступающих в академию в 1860-х годах

II) Жизнь студентов с нравственной стороны

III) Учебные занятия студентов

IV) Выход из академии и дальнейшая судьба студентов

ЧАСТЬ ЭКОНОМИЧЕСКАЯ

Первоначальный штат академии простирался до 21,956 рублей в год. Из них, по приведенному выше положению, 9458 рублей назначено было на содержание личного состава с присовокуплением к тому 460 рублей на жалованье письмоводителям и 450 рублей на жалованье особому, только в 1840-х годах явившемуся чину под именем смотрителя зданий; на канцелярские расходы назначено 200 рублей; по управлению округом на проезд ревизоров 715 рублей; на библиотеку и кабинеты 572 рубля и на выписку журналов 72 рубля. Остальная сумма разделялась на статьи по содержанию дома 3500 рублей, по содержанию больницы и покупке медикаментов 430 рублей и на содержание студентов пищей и одеждой 6000 рублей (по 100 рублей в год на человека). Штат этот с годами несколько изменялся. Первое увеличение его последовало к^[1] 1856 году вследствие открытия миссионерских отделений, которые потребовали прибавления в числе кафедр; по Высочайшему повелению от 27 октября 1856 года прежнее число кафедр с 14 увеличено до 18 и, кроме того, для миссионерских отделений дозволено определить до двух ординарных профессоров и до четырех бакалавров — сообразно с этим увеличена была и сумма, расходовавшаяся на содержание личного состава академии. Тогда же открыты при отделениях две лекторских или практикантских должности, но с вознаграждением за них из экономических сумм самой академии. Прибавка 1864 года к жалованью наставников увеличила штатную сумму на личный состав еще 2549 рублями 70 копейками. Последовавшее затем новое увеличение жалованья наставников сначала оплачивалось из аренды семинарского дома и только с 1867 года пало на счет духовно-учебного капитала. По другим статьям увеличение штатной суммы последовало в 1865 году по одному содержанию дома: вместо 3500 рублей положено выдавать на эту статью до 5000 рублей.

Из хозяйственного управления при Святейшем Синоде высылалась обыкновенно только половина штатного оклада на второе полугодие каждого года, а другая половина денег на первое полугодие получалась из свечных доходов Казанской и Симбирской епархии через консистории, с 1865 года еще из тех же доходов Самарской и Кавказской епархий. В 1865 году на содержание академии взято было 14417 рублей экономического капитала казанской семинарии^[2]. На первое полугодие деньги, шедшие из разных мест, не приходили иногда так долго, что на январь и даже на февраль месяц правление должно было делать для своих расходов займы; в этих случаях оно прибегало обыкновенно к редакции «Православного собеседника». По получении денег оно немедленно разверстывало их по статьям и расходовало, ведя согласно уставу особый счет по каждой статье и на каждый случай перевода расходов из одной статьи в другую испрашивая особое разрешение от высшего начальства. Вся экономическая деятельность его совершалась под непосредственным ведением местного преосвященного и под высшим контролем хозяйственного управления при Святейшем Синоде. Ежегодно по всем операциям экономии составлялся общий отчет и рассматривался особым комитетом из троих духовных лиц, назначавшихся преосвященным, которые ревизовали и состояние самой экономии, ее кассу и документы. В разные годы описываемого времени членами этого комитета были протоиереи В. П. Вишневский, А. Н. Иорданский, священники А. Г. Ласточкин, А. Д. Ясницкий, Н. И. Муратовский и некоторые другие; при преосвященном Антонии в число членов комитета назначался один из профессоров (И. Я. Порфирьев). Экономический отчет посылался в хозяйственное управление, и последнее нередко присылало в правление требования разных объяснений по поводу неясных расходов, передержек и прочее.

На первых порах существования академии штат 1842 года был еще довольно достаточен для всего ее содержания; она благополучно вела свои хозяйственные дела не только без дефицитов, но и с каждогодными сбережениями. Так продолжалось почти до конца 1850-х годов, когда после роковой для русских финансов крымской кампании стала с каждым годом развиваться дороговизна на все предметы. За первые годы в академической экономии от штатной суммы оставались очень значительные остатки, из которых с годами мог бы образоваться у нее большой экономический капитал, если бы с развитием дороговизны правление не вынуждалось делать из них год от года все бóльшие расходы. Согласно предписанию бывшей комиссии духовных училищ от 18 июля 1825 года, такие остаточные суммы отсылались в московский опекунский совет для приращения процентами. Движение этих экономических капиталов очень выразительно для определения хода академической экономии, а потому мы приведем здесь по этому предмету несколько цифровых данных из разных годичных отчетов. После первого полугодия 1843 года от личного состава, от жалованья по должности смотрителя зданий, оставшейся незамещенной, и от содержания неполного числа студентов остаточной суммы оказалось 6312 рублей, из которых 6000 рублей и было отослано в опекунский совет. От второго полугодия образовался еще остаток в 5528 рублей — из них в опекунский совет отослано 4000 рублей. Получив деньги на новый 1844 год, правление взяло из опекунского совета еще билет в 5000 рублей. Таким образом, в два года накоплено было 15 000 рублей сбережений. Но в 1845 и 1846 годах, по распоряжению духовно-учебного управления, правление должно было израсходовать из них 4000 рублей на квартиру академии и 5000 рублей на отправку кончивших в 1846 году курс студентов к местам их назначений на должности^[3]. В 1848 году правление вновь внесло в опекунский совет 5000 рублей и у него опять образовалось 11 000 рублей сбережений, но это были уже последние его сбережения, внесенные в опекунский совет для приращения процентами. К 1855 году их осталось в билетах уже всего 8000 рублей, потому что в предшествовавшие годы из них пришлось сделать расходы на некоторые крупные ремонты по зданиям, на которые особых сумм не было тогда ассигновано. К 1856 году на ремонты израсходована еще тысяча рублей, и у правления остался в запасе один только билет в 5000 рублей. Оно долго хранило этот билет неприкосновенным, но для покрытия открывшихся с 1858 года разных передержек по экономии и на ремонты, произведенные в 1860 году, должно было, наконец, поступиться и им и к 1863 году вытребовало по нему все сбереженные деньги^[4]. После этого у него не осталось никакого залежного капитала, да и завести его не было уже никакой надежды. Остатки от каждого года делались все меньше и впереди все яснее обозначались одни дефициты. В 1850–1855 годах экономические суммы простирались до 12 000–16 000 рублей; в 1856 году их было 10 066 рублей, к 1857 году — 6205 рублей, к 1858 году — 4994 рубля, к 1860 году — 5860 рублей; к 1861 году весь остаток от года простирался до 6800 рублей. В 1862 году видим уже передержку до 1664 рублей и перенесение 838 рублей разных платежей на следующий год; за 1863 год полная передержка простиралась уже до 4490 рублей 92 копеек и на следующий 1864 год перенесено было до 980 рублей платежей; к 1865 году всей передержки было 4285 рублей. С этого времени академическая экономия уже не выходила из своего критического положения до новых штатов 1870 года.

Каких-нибудь собственных капиталов, как у других академий, у Казанской академии не было, кроме единственного небольшого капитала в 100 рублей, пожертвованного ей по духовному завещанию 1855 года графом Протасовым. Правление внесло эти деньги в количестве 99 рублей (уплатив 1 рубль за пересылку) в Приказ общественного призрения с тем, чтобы проценты с этого капитала, по воле жертвователя, через каждые два года были выдаваемы лучшему из кончивших курс студентов^[5]. В 1862 году деньги эти с накопившимися процентами были обращены в непрерывно доходный 4% билет в 116 рублей^[6]. Первые проценты с этого капитала, по журналу правления от 20 октября 1865 года, были выданы (в количестве 16 рублей 48 копеек) кончившему в 1864 году курс студенту (в это время уже бакалавру) И. С. Бердникову. В 1865 году академия едва было не лишилась и этого единственного своего капитала; хозяйственное управление при Святейшем Синоде распорядилось зачесть его, в числе остатков от предшествовавшего года, в ассигновку следующего года и, вытребовав билет себе, выслало взамен его деньги. Из академии этой ошибки ему почему-то не объяснили; в 1868 году оно уже само усмотрело ее, узнав из последующих отчетов, что отобранная сумма была жертвованная и имела специальное назначение. Последовал запрос, из каких теперь денег правление выдает лучшим воспитанникам премии; правление отвечало, что с 1865 года оно прекратило выдачу этих премий. От 7 марта 1869 года билет был возвращен^[7].

Самые большие остатки от каждого года, к которым чаще всего прибегало правление для покрытия своих дефицитов, получались 1) от сумм на содержание личного состава, которые до последнего времени никогда не расходовались вполне вследствие постоянно значительного числа вакансий ординарных профессоров, случайного незамещения некоторых кафедр и оставления праздным места положенного по штату смотрителя зданий; 2) от суммы на проезд академических ревизоров, которая в нечетные, некурсовые годы вовсе не расходовалась, так как академия посылала ревизоров только в курсовые годы, да и в эти годы расходовалась большею частию в незначительном количестве рублей до 200–300. По обширности Казанского округа 715 рублей этих денег пожалуй бы и не хватило для всех ревизий; но было принято посылать ревизоров только в ближайшие к Казани семинарии, а отдаленные ревизовать через местных преосвященных; дальше Тобольска и Ставрополя на Кавказе академические ревизоры не ездили ни разу. Меньшие и непостоянные остатки получались еще 3) от канцелярских сумм и от содержания академической больницы. Всех беднее снабжены были окладами и всех более страдали от дефицитов статьи по содержанию дома и по содержанию студентов. Так как на этих статьях всего более отражались все исторические перемены в ходе академической экономии, то мы остановимся на них с некоторою подробностью, считая относительно других статей достаточным того, чтò было уже сказано выше.

I. ПОМЕЩЕНИЕ АКАДЕМИИ, ЕЕ ОБСТАНОВКА И

СОДЕРЖАНИЕ ДОМА

В истории открытия академии мы видели, скольких хлопот стоило ее первоначальное помещение. Остановившись на мысли поместить ее в Спасском монастыре, преосвященный Владимир хорошо видел все неудобство и всю тесноту предоставлявшихся ей зданий. Владыка лично изучил весь монастырь до подробностей, стараясь извлечь пользу для помещения академии чуть не из каждого аршина небольших монастырских зданий, не забыв при этом даже «чердака» над настоятельскими кельями, который намечал то под правление, то под больницу. Все, кого можно было выселить из монастыря, были выселены. Он хотел было выселить даже самого ректора Иоанна, предложив ему небольшую квартиру у себя в городском архиерейском доме, а его настоятельские покои обратить в помещения для студентов; но ректор не согласился на такую комбинацию, отозвавшись тем, что в архиерейском доме ему будет тесно и вредно для здоровья^[8]. Заботы о расширении студенческих помещений беспокоили духовное начальство долго спустя и после открытия академии. От 26 ноября 1842 года обер-прокурору послан был затребованный им план Спасского монастыря; по рассмотрении его граф Протасов сам нашел, что студентам действительно будет тесно, и от 15 декабря предложил преосвященному вывести из монастыря половину или больше самих монахов, разместив их по другим монастырям. Но такая крайняя мера оказалась невозможной; от 13 января 1843 года преосвященный писал графу, что братии в монастыре и так уже мало для всех монастырских послушаний, иеромонахов и иеродиаконов (6 человек) и без убавки недостаточно для служения в трех монастырских церквях и для молебнов при мощах святителя Варсонофия, да и комнаты, оставшиеся в пользовании монахов, все очень мелкие, так что в них можно поместить только по одной и много-много по две койки^[9].

Жилые строения монастыря были те же, что и в настоящее время, и состояли из трех каменных корпусов: а) настоятельских келий в два этажа с антресолями, вмещавших внизу службы, в главном этаже пять комнат настоятеля, а в антресолях помещение для келейника; б) братского двойного корпуса и в) небольшого двухэтажного корпуса на запад от братского, называвшегося певческим, в последнее время отданного под миссионерский приют; верхний этаж его разделен на пять комнат, а низ занят служебными помещениями; до 1842 года тут были погреба, кухня и монастырская баня. Первый корпус заняли ректор, живший в трех комнатах, и инспектор, получивший две комнаты. В антресолях, называвшихся чердаком, преосвященный распорядился устроить правление, но по неудобству помещения оно там не водворилось, а осталось на некоторое время на прежнем своем месте в архиерейском доме, где происходило его открытие, пока 6 ноября ему не устроено было другое помещение в самом монастыре. Помещение это состояло из двух комнат в верхнем этаже братского корпуса, в его западном конце — в одной комнате была устроена зала заседания, в другой помещена канцелярия и вместе квартира письмоводителя. В том же этаже, рядом с правлением, небольшая комната была отведена для математического класса. Для другого большого класса или аудитории (их только две и требовалось) дано помещение в братской столовой в нижнем этаже под правлением и математическим классом (мерою в 2 сажени и 2 аршина длины и 3 сажени 2 1/2 аршина ширины). До устройства этих аудиторий лекции читались тоже в архиерейском доме. Как раз против аудитории на дворе монастыря стояла, теперь уже не существующая, монастырская колокольня, страшно мешавшая чтению лекций своим звоном. Эконому дана была небольшая братская келья в другой части братского корпуса, в нижнем этаже направо от святых ворот.

Всего более затруднений встретилось при размещении 33 студентов, поступивших в состав I курса. Шестеро из них — письмоводители — поселены в канцелярии, двое — в антресолях настоятельского корпуса, остальные в собственном смысле натолканы были в пяти комнатках певческого корпуса, занимавших пространство в 12 сажен длины, 2 сажени 2 1/2 аршина ширины и до 4 аршин вышины. Почти все это пространство, за исключением неширокого прохода посередине, было сплошь заставлено койками, столами с табуретками и шкафами для платья и книг. При взгляде на эти тесные и низкие комнатки, с какими-то дырами вместо окон, теперь трудно и представить, как могли тут проводить свою домоседную и трудовую жизнь столько молодых людей, при естественной в их летах потребности в движении, свежем воздухе и просторе. В своих письмах к обер-прокурору преосвященный Владимир недаром отказывался ручаться за их здоровье. Но молодость и свежесть здоровья выдержали все неудобства двухлетнего заключения и в этих тесных камерах. В нижнем этаже корпуса, с восточного конца его, в двух комнатах устроены были студенческие кухня и столовая; и та и другая были тоже очень тесны; в кухне, для которой отделено было всего 4 1/2 аршина, повару и хлебнику негде было повернуться, а в столовой, для которой было отделено 5 аршин, студенты должны были обедать в две перемены, потому что все за раз не помещались. В одном деле правления 1843 года о покупке новой посуды, по поводу замечания владыки, что в академии от чего-то слишком уже много бьется посуды, встречаем такое объяснение правления: «По тесноте столовой, где, кроме половинного числа студентов, трудно поместиться лишнему человеку и даже пройти служителю, по неудобности кухни, в которой большею частью помещается посуда и через которую между самым столом, где ставится посуда, и очагом лежит тесный проход в столовую, трудно избежать лишней траты в посуде»^[10]. Против кухни и столовой в том же этаже устроена была для студентов небольшая баня; затем остальное пространство этажа занято было погребами, о которых правление нарочно спрашивало доктора, не будут ли они вредны для здоровья живших над ними студентов — доктор Франк, как мы видели в истории открытия академии, дал на этот вопрос успокоительный ответ.

При размещении студентов на донесение преосвященного, что он не ручается за здоровье студентов, из Петербурга от 19 октября 1842 года было отвечено предписанием немедленно отыскать для академии штатного врача. Но, начав устроять медицинскую часть в академии, правление затруднилось вопросом не о враче, которого всегда можно было отыскать в Казани, а о помещении больницы. 6 ноября оно решило отвести это помещение в том же благодетельном чердаке над настоятельскими кельями, к которому оно прибегло было и для своего собственного помещения; но чердак этот оказался непригодным и для больницы, так как был слишком низок и притом непосредственно связан с квартирами ректора и инспектора; поэтому 15 декабря решено было студентам хворать в их жилых помещениях, а серьезно больных отправлять в университетскую клинику^[11]. К счастью, студенты редко заболевали на первом году курса и в больнице действительно не было слишком чувствительной надобности. Осенью 1843 года, уже через год по открытии академии, ректору удалось выпросить у монастырского казначея две небольшие комнатки с передней в братском корпусе против квартиры эконома, где больница и была наконец открыта^[12].

О помещении библиотеки долго не было речи, потому что не было и книг, а какие были, все были разобраны по рукам. Особый склад для них понадобился уже летом 1843 года. Как раз за певческим корпусом и доселе возвышается башня городовой стены; в ней валялся разный монастырский лом и хлам. Академическое начальство слазило в эту башню и нашло ее пригодной для своей библиотеки. В заседании 21 августа правление обсуждало уже записку библиотекаря Холмогорова об устройстве в новой библиотеке шкафов, но вместо шкафов порешило устроить в ней пока простые полки по стенам, поручив это дело академическому плотнику. Осенью оказалось, что крыша на башне протекала, и правление 11 ноября решило починить ее, «дабы не сделать вреда книгам». Эконом накупил лубьев и досок и покрыл башню заново.

Нужно сказать, что все перечисленные помещения монастыря, небольшие и неудобные сами по себе, были еще крайне запущены. Все деревянное в них было гнило и валилось, каменное отсырело и трескалось; своды грозили рушиться; печи стояли с прогорелыми нутрами; окна снабжены были гнилыми рамами с разноцветными осколками вместо стекол; везде царила страшная грязь, которой часто отличаются наши мужские монастыри и доселе. Первым делом академического правления была универсальная чистка и починка доставшихся в его ведомство помещений и устройство в них некоторых приспособлений к их новому назначению. С 24 октября и весь ноябрь повсюду шли работы по пробивке новых дверей, перестилке полов, починке печей, возобновлению штукатурки, покраске стен, устройству новых рам и вставке в них новых стекол; в большой аудитории для ее осушки после починки свода поставлена была железная печь с трубой, протянутой по диагонали через всю аудиторию в стоявшую в противоположном углу каменную печь; студентов весьма потешало, как бакалавр философии Соколов, человек очень высокого роста, ходя взад и вперед по аудитории с свойственным ему важным видом, должен был нырять под трубу при каждом своем марше. Эконом Аркадий ухитрился все перечисленные ремонты и переделки (1842 года) произвести всего за 105 рублей 98 копеек. Работы подобного рода производились и в следующие два года. Содержа свои помещения во всевозможной чистоте и исправности, академия принесла этим, вероятно, немалую пользу монастырю за свое в нем пребывание; он едва ли когда видел столько попечений о своих зданиях и улучшений в них, как в эти два года жительства в нем академии.

Кроме внешнего устройства академических помещений, требовалось еще снабдить их необходимыми принадлежностями для общежития и ученья, на чтò, как известно, Святейшим Синодом было ассигновано 2000 рублей сверх штатного оклада еще до открытия академии. По распоряжению обер-прокурора, еще в августе 1842 года семинарскому правлению поручено было изготовить для приема 30 студентов академии железные кровати, постельные принадлежности и разные столовые вещи. Правление семинарии успело многое из этих вещей уже накупить, израсходовав свыше 390 рублей, как случился пожар 24 августа, истребивший значительную часть приготовленного для открытия академии, — после него уцелело из этих вещей всего 5 тюфяков с 2 наволоками, 40 аршин тику, 60 салфеток, 3 скатерти и 28 коек. Недостававшие вещи должно было потом заводить с большими хлопотами и поспешностью уже само академическое правление. В течение той же осени заведено было для студентов и больницы 40 железных коек с волосяными тюфяками, байковыми и тканьевыми одеялами, восемью полупуховыми подушками и тремя полными переменами постельного белья. Для бóльшей экономии правление пользовалось, по указаниям хлопотливого и многосведущего эконома Аркадия, разными случаями для покупки уже готовых вещей. В октябре оно воспользовалось, например, дешевой распродажей имущества закрывшегося тогда частного пансиона Топорнина и действительно очень дешево приобрело здесь множество нужных для академии вещей: портрет императора Николая I для правленской залы, часы (20 рублей), разную мебель, для студентов самовары, тазы, медную посуду (по 40 копеек за фунт), 20 дюжин тарелок (по 28 копеек дюжина), 8 дюжин стаканов (по 60 копеек дюжина) и 24 графина, 4 дюжины аргентинных ложек (по 5 рублей 71 копейки дюжина) — всего на 150 рулей^[13]. Покупка эта сразу подняла вещевой капитал заведения и удовлетворила его первым потребностям. К концу 1842 года из суммы, ассигнованной на обзаведение, издержано было 1723 рубля 17 копеек, в остатке числилось 276 рублей 83 копейки. Кроме разных хозяйственных принадлежностей для стола и кухни, постельных приборов, парт, табуретов, столов, правление в этот счет успело дешево приобрести несколько вещей для обмеблирования квартир начальников академии^[14]. Покупки вещей продолжались в следующем году; заводились гардеробы для платья студентов и комоды (по 7 рублей 14 копеек), занятные столы (по 5 рублей), кафедра в большую аудиторию, оклеенная березой (22 рубля), стенные часы к ректору (51 рубль), зеркало в правление (45 рублей 85 копеек), кресла для заседаний конференции и т. д. Как и прежде, правление не раз пользовалось случайными дешевыми продажами, например в марте, по случаю отъезда из Казани одного чиновника, купило несколько мебели в ректорские комнаты и два экипажа (за 120 рублей). В 1844 году до выхода из Спасского монастыря академии пришлось значительно увеличить свой вещевой капитал ввиду поступления в академию нового курса студентов и перехода в более обширную квартиру Мельниковых. Из приобретений этого года можно упомянуть о приобретении доселе существующего портрета первого благодетеля академии преосвященного Владимира; он был написан тоже по дешевой цене (за 17 рублей 15 копеек) соборным дьяконом Ив. Дмитриевым, кое-что мараковавшим по живописи самоучкой; правление в свое время находило этот портрет написанным «сходственно»^[15].

Преосвященный Владимир зорко следил за правлением, чтобы оно не роскошествовало. Несмотря на то, что эконом Аркадий и сам заботился о том, чтобы все приобреталось дешево, кроме того, при даровом помещении академии и при половинном ее составе против штата, домовой суммы было весьма достаточно для предпринимаемых правлением покупок, владыка часто останавливал казавшиеся ему излишними расходы. Так, в 1843 году, когда начальство академии для своего выезда приобретало лошадей и экипажи, он решительно остановил покупку 6-й лошади, написав на журнале: «Как уже есть 5 лошадей, то сей 6-й лошади не покупать, а равно и сбрую, буде она не нужна для наличных лошадей; здесь езда, а паче зимою, не дальняя — можно на трех лошадях ездить и на двух и даже на одной; да и самое содержание лошади в год обходится недешево»^[16]. Когда правление накупало и возобновляло посуду, он делал замечания, к чему ее столько надобно и почему она скоро бьется; на приведенное выше объяснение, что посуда не может не биться в тесной кухне и столовой, он заметил: «Чтобы теснота столовой была причиною того, что так много бьют посуды, сему я плохо верю, а наипаче, когда и виновных нет в виду». Правление распорядилось накупить оловянной посуды. При закупках мебели преосвященный требовал себе для соображения подробных реестров всей мебели, какую покупали прежде с самого основания академии^[17]. Желая настоять на каком-нибудь предпринятом и порешенном уже расходе, правление вступало иногда даже в спор с расчетливым владыкою. В августе 1843 года, получив из духовно-учебного управления полное Собрание законов, оно заказало для хранения дорогих томов этого собрания тройной липовый со стеклами шкаф в 5 аршин ширины за 25 рублей. Преосвященный воспротивился такому расходу, начал доказывать, что довольно сделать для этих книг и для тетрадей дел простые полки по стенам канцелярии. Но правление (журнал 21 августа) настояло на своем определении, указав на то, что на открытых полках книги будут портиться, а между тем такой шкаф будет украшением канцелярии не только теперь, но и после, в собственном доме академии; шкаф был приобретен и хотя не особенно украшает канцелярию, но стоит в ней и доселе.

Благодаря хозяйственной бережливости преосвященного и распорядительности эконома, изыскивавшего всякие «случаи» для приобретения нужных вещей, академия в два года пребывания в Спасском монастыре успела обставить себя всеми домовыми принадлежностями, насколько позволяло ее тесное помещение, и даже запастись некоторыми вещами для будущей, более просторной своей квартиры, издержав на все это лишь до 4000 рублей.

Одной из самых важных ее потребностей, за все это время остававшейся без удовлетворения, была потребность в собственном храме. Монастырь не уступил ей ни одной из своих трех церквей. Для участия в литургии студенты и наставники ходили большею частью в кафедральный собор, а всенощные слушали в ректорской зале, где службу отправляли академические и монастырские монахи и послушники монастыря. В вознаграждение монастырской братии за этот труд, а также за свечи, ладан, масло и хлебцы правление за всю зиму расходовало до 28 рублей из своих домовых сумм^[18]. Надеясь со временем иметь свой собственный храм, академия очень рано начала подготовлять кое-какие предметы и для своего церковного имущества. Самым ранним приобретением ее в этом роде была икона Успения Богоматери в серебряном окладе (10 1/2 вершков длины и 7 1/2 ширины), которою благословил академию еще при ее открытии знаменитый вития русской церкви преосвященный Иннокентий Харьковский^[19]. Потом в память открытия академического правления 21 сентября 1842 года начальники и наставники академии решили устроить по подписке икону святого этого достопамятного дня, святителя Димитрия Ростовского. Подписка эта, в которой приняли участие и некоторые посторонние лица, близкие к академии (архимандриты Мартирий Свияжский, Мелетий бывший Свияжский и Даниил Иоанновский), кончена была к октябрю 1843 года и правление, поручив ректору приобрести самую икону, постановило: «Просить у его Высокопреосвященства благословения праздновать Казанской духовной академии ежегодно 21 день сентября в память святителя Христова Димитрия Ростовского, сего светильника церкви и земли Российской, в коем самому Промыслу угодно было указать Казанской академии иметь своего покровителя, положив в день его памяти начало Казанскому академическому правлению, с таковым притом предположением, чтобы в случае построения храма в новых зданиях академии посвятить сей храм его святому имени». Преосвященный распорядился, чтобы об этом ему доложено было снова, когда готов будет план на церковь и фасад ее иконостаса. Но предположению этому в свое время не суждено было исполниться. Икона святителя была представлена ректором правлению 3 апреля 1844 года; она пожертвована была академии с приложением службы святителю настоятелем Ростовского Яковлевского монастыря, где почивают мощи святителя. Поэтому деньги, собранные по подписке в количестве 127 рублей, были употреблены только на ее украшение серебропозлащенным окладом, который устроил за эту цену казанский купец Серебреников^[20]. Икона эта находится в зале присутствия академического правления. Очень рано потребовались для академического богослужения некоторые различные принадлежности. В марте 1843 года явилась надобность в двух мантиях и митрах для ректора и инспектора. Правление определило израсходовать на эти предметы 250 рублей. Преосвященный, как было уже упомянуто, остановил этот расход, но в следующем году он все-таки был произведен с разрешения Святейшего Синода, которому об нем было доложено по ходатайству преосвященного же; куплены были две мантии и одна митра — последняя по случаю у настоятеля Ивановского монастыря архимандрита Даниила за 50 рублей серебром; снова она стоила, как значится в деле, 300 рублей ассигнациями^[21]. Остальной ризницей академические духовные лица пользовались для служения от Спасского монастыря или собора, смотря по тому, где служили. Полный круг богослужебных книг был выслан, по определению Святейшего Синода от 24 мая 1843 года, из складов синодальной типографии.

С началом второго года своего жительства в монастыре, ввиду поступления в 1844 году нового курса студентов, академия стала подумывать о приискании себе нового, более обширного помещения^[22]. В ноябре 1843 года правление остановилось было для этого на доме купца Крупенникова против гостиного двора, но преосвященный Владимир нашел, что дом этот, как только лишь выстроенный, еще неудобен по сырости, да и плата за наем его была высока (8000 рублей ассигнациями); вместо него, в резолюции 22 ноября, он обратил внимание правления на сгоревшие здания семинарии: «Не удобнее ли будет, — писал он, — поместить на будущее время, пока не устроится новое академическое здание, всю академию в обоих отделениях, кроме больницы и ректора, в старой семинарии здешней и именно в спальном корпусе трехэтажном? Рекомендую правлению поскорее осмотреть сию часть оной и, буде представится годной, немедленно составить и смету на все поделки, какие нужны к тому, чтобы сей корпус привести в удобное помещение академии, с тем чтобы сии переделки могли уже служить с пользою и для семинарии, когда она будет вся приведена в надлежащее устройство^[23]». Мысль эта была очень удачная и удовлетворяла разом двум насущным местным потребностям, принося в то же время немалую выгоду и казне, чтò признал и тогдашний губернский архитектор Петонди, составлявший требуемую смету. 2 декабря он писал в правление академии, что отделка корпуса может быть легко произведена в 3 летних месяца, как раз к приезду студентов II курса, и после этого академия до отстройки ее собственных зданий, года четыре, может иметь в нем удобное и сухой помещение всего за 4358 рублей 35 копеек, которые требовалось издержать на всю перестройку по смете, тогда как при найме частного дома ей требовалось не менее 1500 рублей ежегодно, а сверх того по перемещении академии в собственные здания отстроенная часть семинарского здания осталась бы удобною и для занятия самой семинарией. В Спасском монастыре предполагалось оставить только квартиру ректора, канцелярию и больницу.

В Петербурге, к сожалению, не оценили проекта преосвященного Владимира. Получив от обер-прокурора Святейшего Синода план и смету на перестройку семинарского корпуса, главное управление путей сообщения и публичных зданий усмотрело в них, что верхний этаж корпуса очень низок, что лестница по всем трем этажам проектирована деревянная, комнаты можно было бы распределить лучше и что, наконец, не показано отхожих мест, и возвратило план для переделки. Архитектор Петонди справедливо заметил, что все эти указания ничего не стоят и ведут только к пустой оттяжке срочного дела, что верхний этаж возвысить легко, приподняв только потолочные балки, деревянные лестницы и отхожие места будут строиться только на время до общей перестройки семинарских зданий, на которую уже есть и план, в тех видах, чтобы не изменять последнего, притом же для каменных лестниц нужно будет опять известное пространство от внутренних помещений, которые найдены тесными самим же главным управлением в его замечаниях, или сделать новую пристройку к зданию, отчего работа никак не может кончиться в августе 1844 года, а затянется по крайней мере до 1846 года. Между тем, пока за справками да объяснениями дело это бесплодно таскалось по канцеляриям, наступила уже весна 1844 года. Время было упущено. 9 апреля, за невозможностью отстроить семинарский корпус к августу, правление решило искать для академии другую квартиру. После этого из Петербурга и из Казанской строительной комиссии присылалось еще несколько бумаг об отстройке семинарского корпуса, но правление принимало их только к сведению и приобщало к сданному уже в архив делу, составляющему целых 76 листов пустой канцелярской болтовни и волокиты. Упомянутая в этом деле общая перестройка семинарских зданий, план на которую был тоже составлен архитектором Леманом, сделалась тоже предметом деятельной переписки канцелярий, вследствие чего семинарские здания оставались без возобновления целых 20 лет, составляя немалое безобразие для города Казани на самой главной ее улице^[24].

Новая квартира для академии найдена была в каменном трехэтажном с антресолями доме купеческой вдовы Н. Ф. и ее дочери М. Г. Мельниковых на углу Проломной и Гостинодворской улиц, где теперь №№ для приезжающих^[25]. 21 апреля преосвященный послал уже обер-прокурору донесение с описанием этого дома и объяснением условий найма. По надлежащем освидетельствовании здания оказалось, как доносил он: а) для торжественных собраний академических и для совершения богослужения в доме имеется обширная с двумя просветами, с хорами и с особым парадным входом зала; б) спальные комнаты в сем доме, при их обширности, значительной высоте и отдельности от других помещений, имеют то удобство, что при них же находятся поместительные комнаты для гардеробных и умывален; в) комнаты для занятий весьма поместительны и находятся в связи с комнатами для начальствующих, чтò удобно для надзора за занятиями студентов, кроме того, соединяются теплым коридором с классами и столовой; г) две комнаты для столовой поместительны, опрятны и светлы, соединяются с находящейся под ними кухней хорошей лестницей; д) комнаты для классов тоже обширны и светлы, равно е) и библиотечная; ж) есть удобные и поместительные комнаты для правления и канцелярии с архивом; з) больницу можно поместить в одном из двух каменных флигелей; и) отчасти в главном доме, отчасти в другом флигеле можно с удобностью дать квартиры для всех начальников и наставников академии, человек на 18, не менее как в 3 комнаты, а для иных, семейных, и более; й) служб при доме довольно: 2 сухих подвала, 8 погребов, 3 кладовых со сводами и железными дверями, 2 конюшни на 6 лошадей, каретник, сарай и, наконец, даже баня. Нижний этаж дома с подвалами оставался по контрактам с домовладелицами за другими постояльцами.

За наем хозяйки назначили плату в 3857 рублей серебром в год; таким образом, академии каждый год приходилось платить чуть не столько же, за сколько в упущенном из рук семинарском корпусе она могла бы прожить 4 года. Преосвященный сам сознавал, что квартира дорогà, но в донесении своем Святейшему Синоду старался смягчить это обстоятельство указанием на общую дороговизну и недостачу квартир в городе, на удобства избранной квартиры и особенно на то, что при ней не придется расходовать денег на квартирное пособие наставникам, которое при полном их штате должно простираться до 3000 рублей. В заключение преосвященный просил обер-прокурора не замедлить своими распоряжениями, чтобы академии и вовсе не остаться без квартиры. На этот раз дело не затянулось; от 31 мая пришло разрешение на наем с распоряжением только поторговаться еще о плате и изменить срок ее взносов вперед с годичного на полугодичный.

В понижении платы хозяйки отказали, но на полугодичные взносы ее согласились, за исключением только первого года. Они были настолько любезны, что дозволили занять некоторые помещения раньше срока (1 августа) бесплатно. Академия воспользовалась этим дозволением, заняв залу в доме для того, чтобы 28 июня произвести в ней свой публичный экзамен студентам. В первый раз еще она получила возможность произвести это торжество на таком просторе и пригласила на него множество почетных посетителей. Но пока составлялся проект контракта, случилась небольшая остановка в ходе дела, заставившая правление собраться 3 июля на особое заседание. В нижнем этаже дома, оставшемся за другими постояльцами, вдруг усмотрен был модный магазин, состоявший, как говорилось в журнале, «из значительного числа лиц женского пола, якобы сомнительного поведения, как случайно сделалось известным правлению, чтò может послужить поводом к нареканию на академию». Обсудив это обстоятельство, правление решило безотлагательно требовать от хозяек, чтобы к 1 августа магазин этот непременно был выведен из дома, и включить в контракт новое условие — хозяйкам не держать в доме ни женских магазинов, ни питейных и трактирных заведений, ни других постояльцев, могущих причинять академии беспокойство или навлекать на нее нарекание. Владыка тоже обеспокоился нечаянным открытием правления и написал на журнале: «Безотложно и поскорее исполнить». Мельниковы согласились и на это, несмотря на то, что с магазином у них заключен был четырехлетний контракт; с магазинщицами все-таки пришлось ведаться до 20 июля, когда они дали наконец обещание к 1 августа очистить квартиру. 25 июля произошло окончательное заключение контракта на четырехлетний срок, а 27 июля правление сделало распоряжение принять по описи дом, внести за него годичную плату вперед и объявить всем служащим, чтобы к 1 августа переходили на новую квартиру.

Академия получила в своей новой квартире вполне удовлетворительное для себя помещение, просторное и заново отделанное, со всеми хозяйственными угодьями, и, кроме того, в силу контракта освобождалась от разных хозяйственных хлопот по дому: по контракту Мельниковы взяли на себя все платежи по домовым повинностям, страховке, мощению и чистке улицы, чистке дворов, труб и отхожих мест, починке печей на первый год и даже капитальные ремонты таких повреждений, которые бы воспрепятствовали дальнейшему пребыванию академии в их доме, если только таковые повреждения можно исправить удобно, а правление обязывалось через 4 года сдать дом по описи без исправлений, в том виде, в каком он тогда окажется, только без поломок и утраты домовых вещей. По распределению помещений, произведенному еще в конце июля, положено было поместить: в бельэтаже залу собраний, правление с канцелярией, квартиры ректора, секретаря и эконома, три класса, 9 комнат для занятий студентов и гардеробную, кухни студенческую, ректора, инспектора и эконома, буфет и швейцарскую, комнаты для служителей классных, правленских и другие; в 3-м этаже — столовую, умывальню, четыре спальни, квартиры инспектора, 4 профессоров и 7 бакалавров; в антресолях — квартиру смотрителя зданий, больницу с кухней и служительскую; во флигелях, которые должны были кончиться отделкой к 1 ноября, — в одном библиотеку, оставленную пока в Спасском монастыре, в другом — две большие квартиры для семейных наставников. Распределение это было после несколько изменено, но в существенных частях оставалось одно и то же во все время четырехлетнего пребывания академии в Мельниковском доме.

Занятое академией здание было одним из самых больших домов в Казани. Главный фасад его, выходящий на Проломную и Гостинодворскую улицы, тянется на 60 сажен; кроме того, здание в концах заворачивается еще на двор двумя значительными глаголями более 4-х сажен каждый. Глубина его на одной половине протяжения в 5, на другой в 8 сажен. Длина одноэтажных тогда флигелей, помещенных на дворе, одного 15, другого 14 сажен, ширина 3 1/2 сажени. Высота комнат в двух главных этажах академического помещения была совсем удовлетворительна в гигиеническом отношении — в бельэтаже 5 1/2 аршина, в 3-м этаже — 4, низковаты были только антресоли, имевшие всего 1 сажень вышины. Все части академии свободно разместились по назначенным им местам; оставались даже запасные комнаты. Академии очень мало пришлось делать от себя даже разных приспособлений к своей жизни. Расположение коридоров и комнат, рассчитанное строителями для помещения номеров для приезжающих, как раз подходило ко всем ее потребностям. Комнаты, хотя и небольшие, были удовлетворительны как для студенческих номеров и спален, так и для помещения начальствующих и учащих, притом же, на случай надобности, легко соединялись между собой дверями в большие или меньшие группы, составлявшие приличные квартиры для служащих. На свой счет академии пришлось устроить только одну русскую печь и две печки с плитами, да переборки для квартир наставников, потом в кухнях, разных кладовых и погребах вытянуть по стенам несколько полок, что стоило уже весьма недорого^[26]. Любопытно, что после Петербургской академии, более других пользовавшейся вниманием начальства, в юной Казанской академии, не имевшей даже собственного помещения, раньше всех академий явилось теперь самое свежее тогда протасовское нововведение в нашей школьной жизни, за которое властительный обер-прокурор стоял весьма энергично, это отделение спальных комнат воспитанников от комнат занятных; в Москве это нововведение не состоялось за теснотою академических помещений и было введено уже в 1847 году; в Киеве против него стоял митрополит Филарет Амфитеатров, не любивший никаких нововведений.

Киевляне даже подсмеивались над молодой да ранней Казанской академией. В начале 1845 года инспектор Киевской академии архимандрит Иоанникий писал Иеремии епископу Ставропольскому, бывшему ректору академии: «В Казанской академии, помещающейся в наемной доме и, кажется, среди рынка, это внешнее устройство по образцу Петербургской академии уже существует. Милостивый наш владыка, сильный ревнитель отеческих уставов, очень негодует на сии нововведения. Впрочем молитвами святых угодников Господь еще доселе хранит нашу академию от всяких преобразований^[27]».

Надобно, впрочем, сказать, что место дома Мельниковых было действительно самое шумное в городе. Наискосок от него, почти напротив по Гостинодворской улице и доселе располагается шумный и не совсем трезвый толкучий рынок, а напротив, по улице Проломной гостиница, из окон которой студенты могли слышать распеваемые голосистыми певицами романсы, в роде модного тогда: «Ты не поверишь». В самом доме Мельниковых, в нижнем этаже, оставалось еще много кое-чего неудобного для академии и после вывода из него женского магазина. Например, часть этого этажа занимаема была магазином и погребком разных русских и иностранных вин, соблазн которых легко мог подниматься и до верхних этажей, занимаемых молодежью. В одно лето наняла для себя здесь помещение какая-то приезжая панорама с музыкой и во все течение академических экзаменов страшно надоедала и мешала как экзаменующим, так и экзаменующимся. Первым же действием академического правления на новом месте было нанять двух часовых или привратников и швейцара, которых вовсе не требовалось в Спасском монастыре, накупить замков и навесить на окнах, выходящих на улицы, 49 штор «для защиты, — как писал эконом в записке, — в ночное время от любопытных взоров на все действия студентов и начальствующих академии^[28]».

Обзаведение академии в новом помещении разными необходимыми вещами заняло всю вторую половину 1844 года и следующий 1845 год. С ним соединилось еще заготовление разных принадлежностей студенческой жизни для вновь поступившего в академию II курса студентов — коек, тюфяков, подушек, столового и спального белья и мебели. Длинное дело о приготовлениях к приему нового курса началось еще в Спасском монастыре с 25 января 1844 года, когда эконом внес в правление разом несколько записок, прося заблаговременно распоряжения о покупке нужных материалов, приискании мастеров и заключении с ними условий. Правление назначило для этого торги и переторжки, но ни те, ни другие не состоялись, частью по неявке на них нужных людей, частью по высоким ценам, на которые правление не могло согласиться. Поэтому все нужное для II курса было, как и для I курса, устрояемо экономическим образом и еще дешевле, чем в 1842 году. Правление из экономии не покупало целиком даже железных кроватей, а накупило брускового железа и приискало мастера сделать эти кровати из готового материала, да и мастера дешевого из пороховских кустарей, который взял всего по 1 рублю 57 копеек за полную кровать и даже с сигнатурой для написания имени студента. Летом для студенческого стола, частью по случаю, частью по торгам, куплено 3 дюжины аргентинных столовых ложек (по 57 копеек за ложку) и назначены торги на поделку оловянной посуды, завести которую было решено еще в октябре прошлого года, на ножи, вилки, кухонные медные котлы, умывальники, лампы и мебель. Торги эти тоже не состоялись, и вещи эти приобретались экономическим же образом уже в августе и сентябре, когда после перехода в Мельниковский дом потребности академии определились точнее. В сентябре сделаны на заказ котлы и большая медная в 5 1/2 пудов ваза, около которой умывались все курсы Казанской академии, стоившая в то время 142 рубля 63 копейки серебром со всеми принадлежностями^[29]. В следующем году правление озаботилось приобрести даже водоочистительную машину для очищения воды с озера Кабана, не отличающейся доброкачественностью. Машину эту устроил один унтер-офицер с порохового завода всего за 5 рублей 72 копейки^[30]. Часть нужной мебели правление рассчитывало купить по случаю у Мельниковых; она состояла из предметов, которыми обыкновенно снабжаются гостиницы для приезжающих, но запоздало своей покупкой, так как эта мебель была уже взята в другое место. Поэтому разные вещи для меблировки студенческих комнат и квартир начальствующих пришлось приобретать частью покупкой, частью по заказу. Еще в июле устроена была для второй аудитории кафедра, во всем похожая на имевшуюся прежде (за 22 рубля 85 1/2 копейки), и к ней пюпитр для чтения с нее стоя на случай собраний (за 4 рубля 28 1/2 копейки)^[31]. К сентябрю для студенческих комнат устроены по заказу 12 липовых конторок на два места и с двумя ящиками каждая, ценою по 6 рублей, 8 липовых же занятных столов по 7 рублей 14 копеек, 14 липовых шкафов со стеклами для книг по 11 рублей, до 50 табуретов по 60 копеек, 18 новых парт со скамьями для классов по 7 рублей 14 копеек, 5 столов со скамьями же для столовой по 6 рублей. Представляем перечень этих вещей нарочно для показания качества тогдашней обстановки академии. Почти такого же качества обстановка приобреталась для казенных квартир начальствующих лиц академии, для библиотеки, больницы, канцелярии и прочее. За весь первый 1844/45 год жизни академии в Мельниковском доме на приобретение всего ее вещевого капитала издержано было 626 рублей 50 копеек, уже гораздо менее сравнительно с издержками на ее первоначальное обзаведение в первый год после ее открытия. В следующий учебный год израсходовано еще менее, до 425 рублей. В отчете за 1846/47 учебный год красноречивый секретарь конференции профессор Гусев писал: «Экономия академическая в предыдущие годы довольно запаслась уже всеми предметами, которые, будучи существенно необходимы в хозяйственном быту академии, составляют вещевой ее капитал. Всех приобретений этого рода сделано только на сумму около 115 рублей. Экономия академическая вследствие этого текла уже тихо, подобно небольшой реке, вступившей в свои берега и имеющей небольшое падение».

Имея в своем распоряжении двухъярусный зал в Мельниковском доме, академия в первый раз получила возможность удовлетворить своей потребности в собственной церкви. Мысль об устройстве своей академической церкви явилась еще при самом переходе академии на новую квартиру.

Преосвященный Владимир принял живейшее участие в ее осуществлении и еще в августе распорядился передать в академию 25 икон разного именования и ценности из кафедрального собора. Иконы эти, впрочем, пошли не на церковь, а в студенческие и другие комнаты^[32]. 30 августа ректор Григорий вошел к преосвященному с представлением о разных предметах церковной утвари, необходимой для служения в академическом зале всенощных (уже начатых) и литургий в имеющей устроиться здесь церкви, и просил указания приобретать ли эти предметы на академическую сумму или ждать, не благоволено ли будет преосвященному снабдить оными академию из каких-либо закрытых или изобилующих оными церквей. По распоряжению преосвященного составлен был реестр потребных вещей и передан кафедральному протоиерею, чтобы «поискал и, где что найдет, представил о том преосвященному». Между тем ректор Григорий отыскал в Ивановском монастыре старый, но годный для подвижной церкви трехъярусный иконостас, лежавший в монастыре без употребления, и 28 октября правление представило преосвященному уже формальную просьбу об устройстве подвижной церкви в академии и о выдаче для нее на время намеченного иконостаса, объясняя при этом, что церковь имеет быть устроена во имя архистратига Михаила и прочих бесплотных сил в память дня открытия академии 8 ноября, что удобнейшим местом для помещения церкви может служить академический зал собраний, который обыкновенно ничем не занимается целый год, кроме одного дня публичного собрания в июне, что на время такого собрания иконостас легко может быть снимаем или занавешиваем. По получении разрешения, когда для открытия церкви все было готово, правление вновь обратилось к владыке с просьбою о выдаче для нового храма священного антиминса и о благословении положить оный по чиноположению на престоле 8 ноября. Все исполнилось, как было предположено, и торжество академического праздника 8 ноября в 1844 году было усугублено радостным для всей ее корпорации торжеством освящения ее домового храма, которое совершал ректор Григорий с собором академического духовенства и некоторых близких к академии духовных лиц. Замечательно, что благодаря распорядительности ректора и эконома Аркадия и их заботливости в приискании нужных для богослужения предметов, устройство и открытие церкви не стоило академии никаких издержек. Кроме иконостаса и необходимых для богослужения сосудов и другой священной утвари, для храма с самого же начала понадобилась еще ризница. Деятельный ректор с экономом нашли средство безденежно удовлетворить на первых порах и этой потребности. В пожар 1842 года сгорела городская Николо-Вешняковская церковь; ризница ее, сколько ее было спасено от огня, лежала теперь без употребления на сохранении в Петропавловском соборе. Из нее ректор и испросил дозволение взять нужнейшую часть в академическую церковь для временного пользования. По описи, составленной экономом Аркадием и священником Никольской церкви А. Г. Ласточкиным, заимствованными значатся: 5 предметов церковной утвари, 11 разной материи и цвета риз, до 6 эпитрахилей, набедренников и других принадлежностей священнического облачения, 3 стихаря, 5 орарей и 4 воздуха. Икона академического праздника на кипарисной доске (в 10 и 8 вершков) приобретена на заказ за 14 рублей 28 1/2 копеек у мастера Гагаева^[33].

Новая церковь была весьма неудобна по своему устройству. Академический зал, выходивший пятью окнами с балконом на Проломную улицу, имел пространства по улице 5 сажен, а вглубь корпуса 4 с полуаршином. Из этого пространства для алтаря отделено было две сажени с двумя окнами. Пространство это было бы вполне достаточно для алтаря, но боковая стена, по которой должен был последний простираться, прорезана была на расстоянии всего 3 1/2 аршин от наружной стены дверью соседнего помещения в богословскую аудиторию, куда только и можно было проходить этой дверью, так что алтарь можно было вытянуть поперек зала от окон только до этой двери. Так и поставлен был иконостас, занимая небольшой угол залы на юго-запад. В обыкновенное время и особенно на время собраний этот иконостас закрывался коленкоровой занавесью. Церковь получилась не совсем складного вида и, кроме того, проходная. Но торжественность богослужения, совершавшегося большею частью одним из академических архимандритов соборне, и прекрасное осмысленное пение академического хора, который образовался еще в Спасском монастыре, с самого начала стали привлекать в убогую академическую церковь много усердных богомольцев. В апреле 1845 года у нее открылись уже небольшие собственные средства из кошелькового и свечного сбора, на которые она в 20-х числах этого месяца сделала первые покупки для своего обзаведения: благословенное блюдо апплике, два подсвечника апплике под серебро к местным иконам и два таких же малых выносных и копие. Нашлись и доброхотные жертвователи в академическую церковь; для поминовения их имен за богослужением заведен был особый синодик. Первою жертвовательницею явилась благочестивая домовладелица купчиха Н. Мельникова, пожертвовавшая в 1845 году икону господских, богородичных и некоторых других церковных праздников на кипарисной доске в позолоченном резном киоте и с серебряными ризами (до 183 1/2 золотника серебра), одеяния на престол и жертвенник из белого глазета, завесу к царским вратам, 3 воздуха, 2 ризы, 2 эпитрахили, 2 поручей, 2 пояса, набедренник, палицу и стихарь с орарем из парчи. Другою благотворительницей — госпожой Е. П. Геркен пожертвованы облачения на престол и жертвенник из полотняной клеенки с живописными изображениями из жизни Спасителя. Казанским портным Виссарионом Вышеславцевым сделаны серебряные ризы на икону бесплотных сил весом в 183 золотника и на икону Спасителя в 2 фунта 20 золотников. Неизвестные лица пожертвовали, одна дама — 2 палицы и 3 воздуха, другой жертвователь в 1846 году — сребропозлащенную дарохранительницу с 4 финифтяными образками в 207 золотников весом, третий 11 аршин черной шелковой материи, четвертый обложил серебром (134 1/2 золотника) церковное Евангелие; мещанин Н. Тупицын пожертвовал до 20 аршин шелковой материи на подризники и так далее. Кроме более или менее крупных пожертвований, от разных доброхотных дателей и дательниц получались мелкие пожертвования вроде ковриков, платков для завертывания антиминса и утирания уст после причастия, полотенца и прочее. Кончивший курс студент Е. Ляпустин в июле пожертвовал 12 книг рукописных нот для клироса^[34].

Денежного дохода в приходно-расходной книге по церкви за 1844 и 1845 годы числилось 141 рубль 70 копеек, за расходами осталось к 1846 году 30 рублей 9 копеек. В 1847 году за целый год приход числился в 188 рублей 32 копейки (с остатком от прошлого года в 16 рублей 69 копеек), расход 129 рублей 19 копеек. Расход этот состоял исключительно из покупки вина, просфор, масла и свечей. Из академических сумм на богослужение церковь не заимствовала ничего, обходясь одними собственными средствами.

К концу 1847 года академия начала готовиться к переходу в новое собственное помещение, которое оканчивалось постройкой на настоящем месте на Арском поле.

Дело о постройке ее зданий началось почти одновременно с делом об ее открытии. Когда в июле 1842 года состоялась Высочайшая воля об открытии академии, преосвященному Владимиру поручено было, вместе с отысканием дома для временного помещения академии, войти в соображение о выборе места под постройку для нее собственных зданий. По этому поручению преосвященный, при содействии Казанского военного губернатора Шипова, избрал для академии прекрасное место на площади Арского поля против Родионовского института, где теперь водопроводные постройки, и в начале июля, вместе с планом нанимаемого тогда для академии дома Теренина, послал синодальному обер-прокурору и план этого нового места. Когда дом Теренина сгорел и преосвященный просил оттянуть открытие академии до постройки для нее собственных зданий и когда в ответ на эту просьбу последовало решительное отношение обер-прокурора от 19 октября о немедленном открытии академии во что бы то ни стало, граф Протасов в том же отношении извещал преосвященного, что Святейший Синод от 2 октября поручил своему архитектору сочинить уже и самый проект академических зданий, и определил его преосвященству во всем, чтò будет нужно раньше начала самой постройки, обращаться за содействием к казанскому губернатору, под председательством которого учреждена была тогда целая комиссия для обстройки Казани после пожара с усиленным личным составом архитекторов. В начале 1843 года Святейший Синод приказал организовать при академии особый строительный комитет из ректора и других благонадежных лиц с участием в нем одного чиновника от главного управления путей сообщения и публичных зданий и другого от местного гражданского ведомства. Членами этого комитета, по распоряжению преосвященного от 7 апреля того же 1843 года, были назначены — с духовной стороны: ректор Иоанн, которого, после увольнения его от ректуры, с мая 1844 года заменил преемник его ректор Григорий, эконом академии иеромонах Аркадий, которому поручена была и должность казначея комитета, священник кафедрального собора, служивший при Куртинской церкви, Николай Поликарпов, на которого, по близости его жительства к месту постройки, возложена была обязанность смотреть за материалами и за производством работ, и Духосошественской церкви священник Стефан Вишневский; с 1847 года Поликарпов просил об увольнении за старостию, но не был уволен до отделки главного корпуса, только получил себе помощника — дьякона Сильвестра Пучковского, которого рекомендовал ректор Григорий; комиссарами определены Варваринской церкви дьякон Стратон Студенцов и соборный дьякон Василий Ядрин, в 1844 году (по выходе в село во священники) замененный другим, георгиевским дьяконом Василием Бедняковым, который состоял при комитете до 1848 года, затем тоже вышел, уступив свое место дьякону С. Пучковскому; секретарем комитета положено быть секретарю академического правления Гусеву, но он скоро (11 ноября) отказался от этой должности за множеством других дел по академии, и на место его 16 ноября назначен бакалавр Н. П. Соколов, который и исполнял эту должность до конца всей постройки. Со стороны главного управления путей сообщения и публичных зданий, от главноуправляющего этим ведомством графа Клейнмихеля назначен майор корпуса инженеров Черников, состоявший при производстве академических построек до начала 1844 года, потом замененный архитектором академиком А. И. Песке. Из гражданских чиновников, по назначению военного губернатора, при комитете преемственно перебывало несколько человек. Осенью, когда комитет вступил в полное действие, 13 октября от правления академии к нему было прикомандировано два письмоводителя из студентов с жалованьем по 100 рублей^[35].

Место для построек, облюбованное преосвященным Владимиром в 1842 году, было скоро потеряно для академии. Губернское начальство после казанского пожара 1842 года составило для возобновления города общий план Казани, на котором отметило и это место, и послало его в Петербург на Высочейшее утверждение. Когда после утверждения, состоявшегося 5 ноября, план воротился в Казанскую строительную комиссию, в нем оказались изменения, сделанные по желанию самого Государя Императора; место, намеченное тогда для академии, было теперь предназначено для постройки предположенного к открытию в Казани кадетского корпуса, а для академических построек указана земля за военным госпиталем на месте кварталов нынешней Академической слободки за академией. Но по осмотре этого места в натуре оказалось, что академии и тут строиться нельзя, потому что все поле за госпиталем и по второй горе было занято уже, по прежним условиям с городом, кирпичными сараями, которые были завалены теперь заказами кирпича для возобновления после пожара казенных, общественных и частных зданий и никак не могли быть потревожены. 12 января 1843 года военный губернатор Шипов, извещая об этом преосвященного, высказал свое мнение, что для академии нужно опять приискивать другое место. В резолюции 13 января по этому извещению преосвященный высказал твердое желание, чтобы и это другое место было отведено тоже на Арском поле, и распорядился немедленно изготовить о том известительное отношение губернатору с тем, чтобы благоволено было приказать кому следует избрать оное место и снять его на план. С своей стороны он указал, что желал бы получить для академии место, означенное на Высочайше утвержденном плане для новых кварталов за военным госпиталем по Сибирскому тракту, то есть то самое, где академия помещается в настоящее время. По ходатайству губернского начальства и с доклада управляющего путями сообщения и публичными зданиями, место это 27 февраля было Высочайше утверждено за академией, о чем губернатор Шипов и известил преосвященного 5 апреля^[36]. Но и этим затруднения еще не кончились.

Строительная комиссия, несмотря на неоднократные отношения к ней правления академии, целое лето не могла сделать подробного межевания и отвода данного места. В распоряжении академического правления пока только и было одно примерное указание отводимого места по Высочайше утвержденному генеральному плану Казани. По этому примерному указанию составлен был в Святейшем Синоде и самый план зданий академии для соображений по предмету заготовки строительных материалов. Высочайшее утверждение его состоялось 28 октября; в Казани он был получен 18 ноября^[37]. Когда комиссия наконец собралась отмежевывать академическую землю, опять вышло недоразумение. В данной на эту землю, высланной от 13 октября, количество всей земли для академической усадьбы и построек высчитано было в 34,500 кв. сажен, но когда 30 октября было приступлено к межеванию ее, на деле ее было отведено меньше. Эконом Аркадий, бывший депутатом при отводе, 11 ноября донес правлению, что межевщиками было отведено земли по Сибирскому тракту, отступя 40 сажен от госпиталя и 30 от дороги, 100 сажен вдоль дороги, 140 по боковой правой стороны, 110 по левой и 90 сзади, всего 11,250 сажен, то есть 4 десятины и 1650 сажен, тогда как по данной следовало отвести спереди 200, сзади 140, а по бокам 240 и 220 сажен, то есть 34,500 кв. сажен. Правление решило: доложить о том преосвященному для сообщения господину военному губернатору, дабы благоволено было выслать другую данную в правление по причине несообразности отведенного количества земли с данною. Такое неожиданное уменьшение академической дачи более чем втрое, произошло от того, что после Высочайшего утверждения плана Казани и отмеченного академического места от 27 февраля, составлен был уже новый изменный план Казани, Высочайшее утверждение которого последовало 14 октября, после полученной академией данной от строительной комиссии. Правление, под первым впечатлением от такой невыгодной перемены, сначала хотело было обратиться к губернатору за разъяснениями и писать о том же в Святейший Синод обер-прокурору, вероятно, в надежде, не дойдет ли это дело до Высочайшего сведения и не будет ли восстановлена сила прежней данной на место, приготовило уже и самые бумаги; но тогдашние начальства не любили поправлять своих ошибок и допускать подобных разъяснений. Преосвященный Владимир, человек очень осторожный, прежде чем пустить в ход заготовленные бумаги правления, сначала словесно переговорил с губернатором Шиповым. О чем они говорили, не знаем, но только после этих переговоров владыка запретил посылать бумаги, которые так и остались в архиве правления, и распорядился попросить только о выдаче другой данной.

Весной, когда 29 мая 1844 года произведена была поверка межевания, земли для академии против ноябрьского межевания немного прирезали, положив по лицевой и задней сторонам поровну по 98 сажен, а по боковым по 136, так что во всей площади между этими линиями вышло 13 328 кв. сажен^[38]. После выдачи данной на это место 19 июля уездный землемер и архитектор Песке приступили к разбивке местности и к назначению площадей для зданий. Тут явилось новое затруднение. 22 числа Песке донес строительному комитету, что восточный угол академического места, где должен по плану быть поставлен восточный флигель академии, вместо того, чтобы отстоять от Сибирского тракта на 18 сажен, врезался при разбивке в самую дорогу, следовательно, план составлен не согласно с натурою, кроме того, вся местность академической дачи оказалась изрезанною более или менее глубокими ямами от производившихся прежде на ней работ кирпичных сараев и требует уравнения через привозку значительного количества земли со стороны, чтò не может не отозваться на увеличении расходов по составленной им смете на постройки. Комитет встревожился; начались с его стороны экстренные собрания и переписка с преосвященным, губернатором, строительной комиссией и обер-прокурором Святейшего Синода. Губернатор распорядился составить новый точный план всей части Арского поля от Варваринской церкви до Сибирской заставы с обозначением всего ее рельефа и с нанесением дорожных линий. По нему оказалось, что неправильность заключалась не в плане академической дачи, а в направлении самой Сибирской дороги, которую проезжающие пробили «своевольно» не по надлежащей линии. После этого, уже в начале сентября, снова было приступлено к разбивке академического места и к земляным работам по углублению нижнего этажа главного корпуса и уравнению всего места. Все лето таким образом было потеряно и закладка самого здания отложена была до весны будущего 1845 года. Уравнение места производилось почти до конца всей стройки главного корпуса, так как, во избежание лишних расходов, производилось исподволь, без употребления посторонней земли, через срытие бугров и через засыпку ими ям, а также свалкой в ямы выемной земли из-под фундаментов зданий. Все-таки на одно это было издержано 2481 рубль 60 копеек, без прибавки, впрочем, к сметной строительной сумме, а из одних ее остатков^[39].

8 мая 1845 года в день святого евангелиста Иоанна Богослова, после литургии в ближайшей к академии Варваринской церкви, совершена была преосвященным Владимиром закладка корпуса академии. В основание здания собственными его руками положена была чугунная плита с отлитою на ней надписью: «Во имя триипостасного Бога Отца и Сына и Святого Духа, во дни благополучного царствования и по повелению Государя Императора Николая I Павловича Самодержца Всероссийского, по благословению Святейшего Правительствующего Всероссийского Синода, при Казанском архиепископе Владимире, заложен сей главный корпус для новоучрежденной Казанской Духовной Академии, лета от Рождества Христова 1845 в месяце мае». В торжестве закладки принимали участие весь генералитет, члены университета, академическая и семинарская корпорации и воспитанники академии, при огромном стечении публики. Инспектор Серафим Аретинский произнес по этому случаю красноречивую речь, к которой провел мысль, что «аще не Господь созиждет дом, всуе будут трудиться зиждущии».

Господь благословил дом. После преодоления предварительных препятствий самая стройка пошла весьма успешно. Строительный комитет проявил редкую по своей распорядительности деятельность. Не довольствуясь одной распорядительной частью, председатель комитета ректор Григорий лично вступался во все мелочи заготовления материалов и самого производства построек, проводя каждый день по нескольку часов на месте работ, куда, по дальности расстояния от квартиры академии в доме Мельниковых, было нелегко ездить так часто. Правою рукою его и главным смотрителем за работами был священник Николай Петрович Поликарпов, человек весьма опытный в строительном деле, расчетливый и, несмотря на свои немолодые годы, необыкновенно деятельный; он почти постоянно находился на стройке, все видел и все знал, чтò там делалось, самым строгим образом принимал все материалы и наблюдал за каждым вершком работы, кроме того, был постоянно полезен комитету разными практическими указаниями по части лучших способов устроения того или другого предмета, выгоднейшей покупки материалов и изыскания средств к сбережению казны. Не отставая от него в усердии к делу, действовал один из комиссаров комитета дьякон Стратон Студенцов. Подрядчики, имевшие в годы стройки какие-нибудь дела с академией, в голос говорили, что им еще никогда не приводилось участвовать в такой тяжелой для них и взыскательной стройке. Сам преосвященный Владимир с видимой любовью занимался делом академических построек; бумаги комитета все испещрены его большею частью длинными резолюциями, в которых он давал разные замечания, указания, советы, извещения о мерах, самим им предпринятых в разных случаях, вообще руководил деятельностью комитета; некоторые черновые отпуски бумаг, посылавшиеся высшему начальству, написаны им собственноручно даже целиком. Чистота, аккуратность, прочность всех произведенных тогда построек, и вместе громадные сбережения от сметной строительной суммы всего красноречивее говорят о хозяйственных заботах и энергичной деятельности всех первых строителей академии.

Не нужно забывать, что время для начатия построек было тогда самое неблагоприятное. После опустошительного пожара 1842 года вся Казань перестраивалась заново; для удовлетворения потребностей этой всеобщей перестройки города не хватало ни материалов, ни рабочих рук; цены на все поднялись до небывалых прежде размеров. Академия с 1843 года несколько раз назначала торги на свою постройку, но на всех торгах предлагались ей такие цифры расходов, которых никак нельзя было принять, несмотря на то, что комитет старался выискивать для этих торгов, по возможности, более удобное и дешевое время. На большинство торгов даже никто из подрядчиков и не являлся. Вследствие этого всю постройку пришлось вести самым хлопотным, хозяйственным способом, с самой мелочной расчетливостью, с утомительным наблюдением за всякою подробностью, а главное при крайне усложненном бумажном делопроизводстве, которое при подрядной постройке было почти не нужно. Делопроизводство это в академическом архиве представляет собою ужасающую массу писаной бумаги в шести огромных фолиантах, вершков по 67 толщиной каждый. Вот для любопытства число одних входящих и исходящих бумаг за строительные годы: в 1845 году входящих 498 №№, исходящих 667, в 1846 году первых 323, вторых 446, в 1847 — 360 и 570, в 1848 — 666 и 655, в 1849 — 223 и 267, наконец, в 1850 только 72 и 94. Не можем удержаться, чтобы не привести здесь описания хоть нескольких эпизодов этой образцовой и поучительной казенной стройки.

Первым делом строительного комитета была заготовка материалов для постройки. Первоначальные, законные условия для поставки кирпича казались так тяжелы поставщикам, что никто не хотел на них соглашаться, и комитет два раза должен был понижать свои требования, наконец, не добившись ничего на двукратных уже торгах, пришел к мысли устроить свои собственные кирпичные заводы. Мысль эта была одобрена и преосвященным Владимиром, и Святейшим Синодом. Это было в августе 1843 года еще до ректора Григория. Но более опытные члены комитета, отец Аркадий и священник Поликарпов, подали мнения против такого предприятия, указывая 1) на дальность мест, где нужно было строить такие заводы, так как ближние места до 5 верст от места стройки были уже заняты, 2) на дороговизну их устройства и самого производства кирпича вследствие вздорожания топлива и рабочих рук, 3) на затруднительность для академии сбыта кирпича, негодного для стройки, серого и алого, которого из каждого горна выходит более, чем годного — железняка и красного, и который может остаться на шее у академии. Комитет оставил свою мысль и опять начал сзывать торги. До марта 1844 года опять были два раза торги и опять не утверждены. Наконец, уже в половине марта один заводчик Лелякин, заводы которого частью выходили на самое место стройки академии и подлежали сносу, согласился доставить 500,000 кирпичей (в числе их 75,000 железняка) за подходящую цену, вместо 9 рублей справочной цены без доставки, за 7 рублей 65 копеек с доставкой, только с тем, чтобы ему дозволено было продолжать на лето работы по своему заводу на академическом месте. К удивлению, вдруг с этою ценою не согласился Святейший Синод и стал настаивать на выполнении прежней мысли комитета об устройстве собственных заводов, да и бумагу об этом прислал уже к осени, когда все дело было сделано и кирпич поставлен. Пришлось отписываться. Ректор Григорий, вошедший тогда уже во все подробности строительного дела, сам приготовил объяснение, в котором очень сильно доказал, что от собственных заводов комитет никогда бы не получил такой выгоды, как от поставки Лелякина, что цена его кирпича самая низкая, какой в городе и найти нельзя, что комитету только потому и удалось доторговаться до такой цены, что он немного прижал Лелякина, заставляя его в самое дорогое для производства кирпича время безотлагательно снести его завод с академического места. Святейший Синод от 31 декабря разрешил заключить с Лелякиным условие уже после того, как оно было давно выполнено. После такой удачной покупки кирпича у Лелякина стали являться зимой (1844 года) и другие поставщики, потому что поставка была крупная, до 3,000,000 кирпича. Майор корпуса инженеров Мейер, у которого в управлении были большие склады компанейского кирпича на Арском поле, в зиму и летом 1845 года обязался доставить 1,500,000 кирпича по 7 рублей 55 копеек за тысячу. Другой поставщик, заводчик Преображенский, остальное количество продал еще дешевле — за 7 рублей 50 копеек. После этого по части заготовки кирпичного материала комитет нашел себя обеспеченным^[40].

С такою же расчетливостью заключались условия по поставке и других материалов. Комитет торговался из-за каждой мелочи, назначая по нескольку торгов на каждый род материалов и соглашаясь на заключение условий с поставщиками только тогда, когда цена поставки спускалась до минимума; но и после этого на журнале об утверждении торга непременно являлась резолюция преосвященного Владимира: «поторговаться еще, ибо цена сия все еще высока». Поставки все были разбиты по рукам разных вольных поставщиков и по ценам действительно до нельзя минимальным^[41]. Множество предметов и работ было передано даже разным деревенским поставщикам и артелям, что называется, в первые руки, помимо более дорогих городских поставщиков и рабочих подрядчиков.

Земляные работы, например, за которые меньше 1 рубля 12 копеек с куба земли (справочная цена 1 рубль 40 копеек) в городе никто не брал, были отданы вольным рабочим за 86 копеек с куба^[42]. Торги на кирпичную кладку начались с весны 1844 года и производились до января 1845 года восемь раз; комитет находил цены все слишком высокими и в конце концов добился таки желательной уступки^[43]. В январе 1845 года явился подрядчик, взявший произвести эту работу по 2 рубля 20 копеек с сажени бута, по 1 рублю 78 копеек с тысячи кирпичей за кладку стен и прочего и по 13 копеек с погонной сажени за таскание кирпичей, чтò в общей сложности за всю кирпичную работу по главному академическому корпусу составляло всего 5,373 рубля 10 копеек, тогда как, по смете архитектора Песке, эта работа была исчислена в 10,925 рублей, а по справочным ценам стоила 12,026 рублей. При заключении окончательного условия, ректор и из этой цены успел уторговать еще по 3 копейки с тысячи, то есть отдать подряд по 1 рублю 75 копеек с тысячи. С такой же экономией делались условия с разными лицами на работы плотничные, столярные, кровельные, кузнечные, малярные и так далее^[44]. Надобно заметить при этом, что, вследствие огромного спроса на рабочие руки, цены на рабочих стояли тогда очень высокие, не совсем низкие даже для нашего времени; по смете архитектора, согласной с справочными ценами, плотник стоил в день 70 копеек, столяр и кузнец по 1 рублю, каменщик, штукатур, маляр, кровельщик, печник по 90 копеек, чернорабочий поденщик по 40 копеек. Для наблюдения над работами комитет нанял даже особого десятника за 120 рублей в год, а для рисования планов, фасадов и разных деталей стройки — чертежника за 100 рублей^[45].

Самая смета на постройки составлена была очень экономно — на весь главный корпус в 3 этажа, кроме подвального жилого же, длиной в 31 сажень 2 аршина, глубиной в 10 сажен 1 аршин, высотой в 8 сажен, было назначено 82,721 рублей 68 1/2 копеек; но в Святейшем Синоде эту смету значительно еще сократили, назначив к отпуску в разное время, с разными прибавками, которые потребовались при самой стройке по дополнительным сметам (например, 10,000 рублей на устройство, вместо голландских, духовных аммосовских печей) и по непредвиденным обстоятельствам, всего 78,622 рубля 15 копеек. Многие сокращения сметы составлены были в Петербурге неосновательно, без знания местных условий и были только лишней помехой для расчетов и действий комитета, который не мог их исполнить и не исполнял, а от некоторых пришлось даже отписываться. Например, рекомендовано было для сокращения расхода весь подвальный этаж устроить, вместо кирпича, из дикого плитовника, карнизы, вместо кирпича на железе, вытянуть из вятской плиты, из нее же поделать лестницы вместо чугунных плит. Комитет сделал все по-своему на собственные экономические остатки, ссылаясь на то, что казанский плитовник, по своей неровности, в стены не годится, постройка из него потребует множества извести и обойдется гораздо дороже кирпичной, а стены все-таки будут сыры, холодны и непрочны и из-за одного этажа испортится все здание, что вятская плита по рыхлости в карнизы тоже нейдет, а на лестницах будет крошиться и стираться и потребует частых ремонтов^[46]. Петербургские канцелярии, особенно самая важная и ленивая из них — по управлению путей сообщения и публичных зданий графа Клейнмихеля, немало мешали правильному ходу постройки, опаздывая с рассмотрением смет и разных прибавочных подробностей к ним. Например, по предмету устройства в академии аммосовского отопления утверждение сметы, составленной еще в ноябре 1844 года, пришло уже от 30 января 1846 года, когда аммосовские печи были уже готовы; все это время комитет, совершая их постройку на свой страх, конечно должен был сильно беспокоиться, а между тем времени терять было нельзя, чтобы не лишиться выгодных условий подряда^[47]. Подобные замедления канцелярий, не поспевавших за практическою энергией комитета, случались не раз в продолжение академической постройки.

После окончательного возведения здания в 1848 году, согласно определению Святейшего Синода от 23 апреля 1847 года, устроена внутри его домовая церковь во имя архистратига Михаила. Мы знаем, что при открытии академии предполагалось в ее домовой церкви устроить еще придел во имя Святого Димитрия Ростовского, но по небольшим размерам церкви этого предложения не пришлось осуществить. Церковь вышла, впрочем, весьма приличная и изящная в два света с алтарем в один свет; иконостас ее с простою резьбою в виде полукруга, завершающийся сверху полусферою, представлял собою нечто вроде внутренности круглого павильона с решетчатым сводом, сквозь клетки которого в полусфере виднелось лазурное небо с летающими в облаках ангелами^[48]. Устройство его взял на себя мастер Соболев за 314 рублей 27 копеек; живопись на куполе, а также иконостасных и алтарных икон исполнил мастер Гагаев за 311 рублей 44 копейки, так что все стоило 625 рублей 71 копейку^[49]. Прежний иконостас Мельниковского дома был сдан Ивановскому монастырю, откуда он был заимствован; разная церковная утварь также возвращена Николо-Вешняковской церкви по принадлежности. В новую церковь перенесен был только святой престол и предметы, приобретенные для церкви самой академией. Затем в ноябре ректор Григорий получил от преосвященного новый антиминс, и 8 ноября 1848 года сам преосвященный освятил академическую церковь с большим торжеством, для которого был утроен крестный ход из собора с чудотворной иконою Казанской Божией Матери.

Летом 1848 года, во время ваката, академическое правление приняло от комитета готовый к переходу академии корпус в свое владение по надлежащей описи, утвержденной окончательно уже в январе 1850 года^[50]. Окончательные результаты всей операции по постройке главного корпуса узнаем из отчета строительного комитета, законченного для отсылки в Петербург 28 марта 1851 года^[51]. Представим из него по крайней мере главные цифры, которые и без дальнейших подробностей выразительно могут свидетельствовать о необыкновенной внимательности и распорядительности главных деятелей описанной нами строительной операции. Вместо 82,721 рубля 68 1/2 копейки по первоначальному сметному исчислению стоимости всей постройки, или 78,622 рубля 15 копеек действительного отпуска денег по сокращении этой сметы в Синоде, комитет употребил в расход только 65,923 рубля 67 1/4 копейки, то есть сберег против сметы 16,798 рублей 1 1/4 копейки, а против действительного отпуска денег 12,698 рублей 47 3/4 копейки. Притом же в число указанного расхода вошли жалованье архитектору 1662 рубля 50 копеек, разъездные 211 рублей 80 копеек и награды главному смотрителю работ отцу Поликарпову и двоим дьяконам до 300 рублей. Сбережение состояло частью в материалах, употребленных потом на последующие постройки, частью в деньгах (до 7,760 рублей). С разрешения Святейшего Синода из остатков покрыты еще некоторые сверхсметные расходы, например, очень крупный расход по уравнению академического места, которое все было изрыто ямами от бывших на нем кирпичных заводов, простиравшийся до 2,481 рубля 60 копеек. Действительный остаток, за покрытием всех этих расходов, состоял из 10,216 рублей 87 3/4 копеек. Получив такие результаты, комитет решился еще ходатайствовать о наградах архитектору в размере его годового жалованья (475 рублей) и 450 рублей священнику Поликарпову. Награды эти были разрешены, но отец Поликарпов не дождался получения денег. Еще в 1847 году почтенный старец просил освободить его от непосильных уже для него занятий, и комитет определил на его место дьякона С. Пучковского. В аттестате, данному ему при отставке, комитет свидетельствовал, что он, Поликарпов, проходил свою должность «с превосходным знанием дела, с отличным рвением и с самою тщательною заботливостью о соблюдении казенного интереса в употреблении материалов и через то весьма много способствовал к сокращению расходов». В июле 1851 года он скончался, и его наградные деньги были выданы уже его наследникам^[52].

Принятый правлением академии главный корпус заключал в себе такие помещения. Подвальный этаж заключал в себе преимущественно хозяйственные помещения — кухни ректора, инспектора, больничную и студенческую, помещение для нагревания воды, хлебную, комнаты для служителей, две кладовых и (при восточном сходе в этот этаж) большую комнату для кончивших курс студентов, в которой потом был помещен ламповщик, брадобрей и др. служители. Кроме того, еще ниже этого этажа устроены были особые подвалы в земле для 4-х пневматических печей. В первом нижнем этаже в самой середине помещалась входная парадная площадка и лестница, ведущая в следующий этаж. Направо и налево от входа устроены были две комнаты, спускающиеся в подвальный этаж, — одна налево для швейцара, другая направо — кладовая с особой сводчатой камерой, отделенной от кладовой железною дверью, для хранения академической кассы. Вдоль всего корпуса как в этом, так и в следующем этажах, тянулись длинные коридоры, по обе стороны которых и были расположены все жилые и другие комнаты. В нижнем этаже, с площадки налево помещалась квартира ректора, занимавшая всю четверть этого этажа до восточного его конца; направо — небольшая приемная, за ней с одним входом из коридора две комнаты для канцелярии и правления, а еще далее к западу две с разными входами комнаты, разделенные каждая на три части дощатыми переборками, для квартир монашествующих профессоров. По другую сторону коридора на западном конце квартира эконома с одним окном на двор; в ней, впрочем, жили обыкновенно комиссары, а эконому отводилась одна из указанных сейчас более просторных профессорских квартир. К этой небольшой экономской или комиссарской квартире прилегал^[53] буфет в два окна с подъемной машиной из кухни и кубами с водой для чая студентов; из нее вела вверх узкая лестница, доведенная только до 2-го этажа, и лестница вниз в кухню. Рядом с буфетом устроена была студенческая столовая в 4 окна с расположенными поперек нее четырьмя столами и скамьями. Около самой парадной лестницы помещался правленский архив в небольшой комнате в одно окно. Такая же комната в одно окно по другую сторону лестницы занимаема была иногда монашествующими студентами, а иногда письмоводителями. От нее затем шла вдоль всего коридора больница в 5 окон с двумя выходами в коридор и одним сбоку, где шла боковая лестница вверх во все верхние этажи. Во втором этаже (бельэтаже) среднюю часть впереди занимала церковь, вторым своим светом проходившая и в верхний этаж; рядом с нею в западной части до конца корпуса было отведено помещение для библиотеки, состоявшее из двух зал, разделенных аркой, по 5 1/2 сажен длины и 3 1/2 ширины; по другую сторону церкви за алтарем расположены были кабинеты для хранения физических инструментов и предметов естественной истории; в одном из них, рядом с алтарем, помещена была впоследствии Соловецкая библиотека. По другую сторону коридора, начиная с западного конца корпуса, шли квартира инспектора, аудитория младшего курса, маленькая в одно окно аудитория монгольского отделения, другая такая же маленькая комната, по другую сторону парадной лестницы, после обращенная в ризницу, затем большая аудитория и комната в одно окно, занимаемая сначала комиссаром, потом студентами-монахами и священниками. В верхнем этаже спереди расположены были шесть занятных комнат студентов и кладовая для студентов, а по другой стороне коридора два обширных дортуара, гардеробная и умывальная комнаты.

Весь корпус был устроен чрезвычайно прочно, расчетливо и предусмотрительно. Поперечными капитальными стенами, сводами коридоров и брандмауэрами на чердаке он был разделен на несколько изолированных отделений на случай пожара. Общий пожар здания был даже, можно сказать, невозможен, потому что огонь легко было локализировать только в том отделении, где он начался; каждое отделение, в случае несчастия, могло выгореть, хоть бы даже сквозь все три этажа, без вреда для остальных. При последующих в разное время переделках стен и домовых труб, и вентиляционных ходов это первоначальное устройство здания было значительно изменено, но все еще может и теперь поучительно занять знатока строительного дела. Был один только ощутительный в нем недостаток: строители слишком поэкономили на счет его размеров; студенческие помещения были рассчитаны лишь на штатное тогда число студентов — 60 человек, и притом совсем в обрез, так что академия стеснялась принимать свыше этого числа даже самое ограниченное число студентов-волонтеров; помещения для начальников и наставников устроены были очень скромные, вовсе не было устроено актового зала, так что академия должна была справлять свои торжества или в старшей, очень непространной для публики аудитории (всего в 4 окна), или в академической церкви, которая на такие случаи обращалась в зал через занавешивание ее иконостаса полотном.

28 июля 1848 года совершился переход академии из дома Мельниковых, где она прожила 4 года, в собственное помещение. Но в этом помещении нашли себе приют только студенты, начальствующие и профессоры-монахи. Остальные преподаватели должны были перейти из дома Мельниковых на вольные квартиры, так как казенные помещения для них еще не были готовы.

Для квартир наставников положено было, кроме главного корпуса академии, выстроить два флигеля^[54]. Любопытна одна бумага обер-прокурора от 19 ноября 1845 года, касавшаяся размеров этой постройки. Архитектор Песке предполагал устроить во флигелях 14 квартир для наставников, в том числе 6 для женатых, побольше размеров; обер-прокурор писал на это, что «духовно-учебным управлением признано необходимым сократить число квартир, без назначения вовсе помещений семейным наставникам, каковых вообще при духовно-учебных заведениях стараются избегать». Смета переделана на 14, но холостых квартир. На оба флигеля, на устройство конюшен, сараев, кладовых, ледников, бани, колодца, каменной ограды около всего места и поперечной стены между передним и задним двором с садом, двух деревянных заборов от главного корпуса до флигелей и мостовой на дворе и по улице было исчислено по смете 77,232 рубля 31 1/4 копейки. После длинной переписки с Петербургом к 1847 году, когда комитет приступил к работам, смета эта была сокращена до 56,729 рублей. Урезки ее большею частью так же были непрактичны и основывались на таких же заглазных и чисто канцелярских соображениях, как при сокращении сметы на главный корпус. К удивлению, тут находим повторение даже опровергнутого уже распоряжения устроить нижние этажи из плитовника; синодальный архитектор почему-то особенно напал еще на каменные ограды, рекомендовал пустить их тоньше, фундамент углубить только на пол-аршина, железом не крыть, поперечную стену на дворе заменить деревянным забором (что было противно даже Высочайше утвержденному плану), решетку у сада перед корпусом оставить только с уличной стороны, а с других сторон заменить деревянными надолбами с одним поперечным бруском, наконец, на дворе, вместо мостовой, положить только деревянные мостки для переходов; в Петербурге, конечно, не знали, что в вязкой глине этого двора могли утонуть не только пешеходы, но и кареты ректора и архиерея. Архитектор Песке настоял на своем, но для этого все-таки должен был сократить свою смету еще на сумму до 5,189 рублей и пообещать, что разные оспариваемые предположения свои комитет выполнит на счет своих собственных остатков, не требуя ничего от казны. В этой переписке прошло много времени. Утверждение сметы произошло уже в январе 1850 года, спустя лето, даже два лета, необходимых для работ. К счастью для академии, комитет не стал дожидаться петербургских канцелярий и начал дело раньше, на свой собственный страх; деньги для начала у него были от первой стройки и он надеялся, что их как-нибудь хватит до новой ассигновки.

Работы начались с весны 1847 года и пошли непрерывным и энергичным ходом. Заготовление новых материалов для стройки было произведено еще экономнее, потому что самое горячее время городских построек после пожара 1842 года стало уже проходить. Контракты на работы заключались по самым дешевым ценам, например, земляная выемка по 90 копеек за куб земли, бутование за 2 рубля 79 копеек квадратная сажень, кирпичная кладка по 1 рублю 38 копеек с тысячи и так далее. Самый кирпич куплен за тысячу по 5 рублей 63 копейки. К зиме 1847 года флигеля были выведены уже до половины; на все поставки и дальнейшие работы были заключены условия, а утверждения сметы все не было. Вдруг от 16 декабря 1847 года на имя преосвященного Владимира из Петербурга пришла бумага, в которой между прочим говорилось, что недостаток средств по духовно-учебному ведомству едва ли дозволит приступить в 1848 году к постройке ограды академии даже при значительном сокращении сметы и что об этом предмете следует иметь особое суждение. Это было сильным ударом для комитета, который хорошо знал, какими оттяжками грозит это особое суждение для продолжения начатых уже строек. От 14 января 1848 года он послал в духовно-учебное управление длинное объяснение о необходимости продолжать постройку флигелей до конца, чтобы, по крайней мере, покрыть их в этот же год; об ограде он писал, что она тоже необходима, так как академическое место находится на большой Сибирской дороге и теперь вовсе ничем не огорожено, строить около него временный деревянный забор будет только лишним расходом и притом недешевым, а между тем на постройку ограды заключены уже все условия, при- том с обозначением сроков.

Наступил строительный сезон, а ответа из Петербурга все не было. Отложив пока стройку ограды, которая почему-то особенно не нравилась духовно-учебному управлению, до получения окончательных известий о судьбе сметы и новой ассигновки денег, комитет сосредоточил работы на одних флигелях и строился до истощения наличных средств. Но вот понемногу истощились и эти средства, а из Петербурга не слали ни сметы, ни денег. Настал август месяц, нельзя стало оттягивать и постройки ограды. А между тем с течением работ текли и необходимые платежи. Остановить все работы до будущего года было уже невозможно, не вводя в тяжелые убытки всех, с кем комитет заключил свои условия и контракты. Когда дело дошло до такого положения, ректор Григорий решился на крайнюю и рискованную меру; он и прежде несколько раз уже делал через отца Аркадия безгласные, частные займы у разных лиц в городе, уплачивая к срокам один заем другим, в надежде покрыть их все враз ожидаемой ассигновкой; наконец, решился взять некоторое необходимо нужное комитету количество денег заимообразно даже из академической кассы. Благодаря этим мерам, осенью того же 1848 года постройка ограды и всех начатых доселе зданий вчерне была уже закончена.

Риск архимандрита Григория, однако, не обошелся ему даром. Преосвященного Владимира, который все дело академической стройки живо принимал к сердцу и который вероятно сам же и разрешил бы эту операцию с займом денег, по крайней мере, согласился бы на нее из-под руки, с весны 1848 года уже не было на казанской кафедре; новый же владыка Григорий отнесся к этому делу формально и, заметив в академической кассе, при ревизии академии, недостачу 2,660 рублей 57 копеек, донес об этом Святейшему Синоду, несмотря на все просьбы и объяснения ректора. Последний поспешил составить и послать в Святейший Синод новое объяснение нужд строительного комитета, в котором настоятельно просил о скорейшем разрешении сметы и присылке денег. Замечательно, что отпуск требуемых денег разрешен был даже и не в этом, а уже в следующем 1849 году 22 марта, за два года разом, в количестве 23,607 рублей, а окончательное утверждение сметы по постройке ограды и по мощению двора, как мы говорили, и теперь еще не было готово. Вместе с ассигновкой денег от обер-прокурора Святейшего Синода пришла бумага, заключавшая в себе выговор ректору; Святейший Синод нашел, что, «не получив разрешения на представление об ассигновании денег на работы в обширнейшем виде против дозволенного начатия оных по постройке одних флигелей», комитет не должен был действовать без разрешения «в размерах, превышавших его средства», и определением 17 февраля решил: «Неправильность таковых распоряжений поставить на вид ректору академии архимандриту Григорию как старшему члену строительного комитета, с тем, дабы он на будущее время в действиях своих был осторожнее и основывал бы оные не на предположениях токмо (то есть что деньги должны быть скоро высланы), но на законном порядке и начальственных разрешениях». Произведенное из академической кассы заимствование все-таки было признано и деньги велено возвратить из вновь ассигнованной строительной суммы^[55].

В течение 1849 года все работы по устройству наставнических флигелей были закончены, причем с разрешения Синода (от 25 июля), вместо 36 голландских печей, и здесь были устроены четыре аммосовских полупечи, по две на каждый флигель, всего за 11 000 рублей серебром. В декабре все помещения для наставников были совсем уже готовы и с 1 января 1850 года предоставлены своим жильцам; вместе с тем прекращено было наставникам получавшееся ими доселе квартирное пособие, за исключением женатых, которые, согласно приведенному выше указу, были действительно избегнуты в казенных помещениях^[56]. В том же году устроен был на академическом дворе прекрасный колодезь, который до позднейшего времени, когда явился водопровод, славился своею чистою и приятною водою на всю Казань и снабжал ею не одних только обитателей академии. На устройство его, несмотря на значительную глубину, потребовавшую 25 сажен каната, израсходовано было 871 рубль 41 копейка. Наконец, в том же году началось приготовление места в 7600 квадратных сажен сзади главного корпуса, которое назначалось для разведения академического сада, и площади в 1000 квадратных сажен, назначенной для так называемого сквера с передней стороны академии. Хлопот за этими садами было множество. Место было неровное и вязко-глинистое; его нужно было сначала нивелировать и сильно унавозить. Первые посадки числом более 5000 дерев и кустов, посаженные весной 1850 года, в значительной части погибли. В следующем году насажено еще до 1000 разных садовых и лесных растений, и дело пошло на лад. В 1854 году в саду снова навóзили и пахали землю и посадили до 4000 деревьев весной, да свыше 2770 осенью; кроме того, нанят был садовник за 15 рублей в месяц по контракту на 3 года; в эти 3 года было посажено еще немало деревьев и вновь, и взамен погибавших. Для поливки растений устроены были баки и водопровод из колодца. Академический сад имел громадное значение в прежней, совершенно почти безвыходной жизни студентов. По выходе из академии некоторые из них брали из него на память прутья для тростей, которые и берегли, как дорогое воспоминание о незабвенном саде, многие годы. Устройством этого сада академия почти всецело обязана была энергии и трудам бакалавра естественных наук С. И. Гремяченского, который неутомимо и с любовью занимался разведением всех его растений и самой планировкой местности.

Уже после того, как все постройки были закончены, от 31 января 1850 года пришло наконец и утверждение сметы на них; при этом ректору снова повторен для чего-то прежний выговор за превышение полномочий комитета с присовокуплением строжайшего внушения и самому комитету, чтобы он не выходил впредь за пределы законности. Комитет, который мог бы ожидать за свою энергичную и бескорыстную деятельность лучшего отзыва от начальства, притом же и деятельность свою уже закончил, все-таки принял это запоздалое внушение к сведению и надлежащему руководству.

По счетам, сведенным к 1 ноября 1851 года, оказалось, что на постройку флигелей и прочего, чтò строилось после главного корпуса, вместо 77,232 рублей 31 1/4 копеек первоначальной сметы, Святейшим Синодом в разное время было отпущено 44,607 рублей деньгами, да еще велено употребить оставшиеся от постройки главного корпуса материалы на 4938 рублей 44 копейки, всего же 49,545 рублей 44 1/4 копейки, в действительный же расход употреблено на 4880 рублей 14 1/4 копейки остаточных материалов и 42,089 рублей 13 3/4 копейки денег; таким образом, против сметы было сбережено 30,263 рубля 3 1/4 копейки, а против отпуска сумм 2517 рублей 86 3/4 копейки, кроме того, на 50 рублей 30 копеек материалов. Получив такие блестящие результаты, комитет определил представить свое отчет в Святейший Синод и ходатайствовать о новых наградах членам комитета^[57]. Ответ на это ходатайство, после повторительного представления, последовал уже в 1857 году; денежную награду в 400 рублей получил один секретарь комитета профессор Н. П. Соколов; Сильвестр Пучковский, теперь уже отец Савватий, получил благословение Святейшего Синода^[58]. До 1851 года, когда строительный комитет был закрыт, вся постройка академического корпуса с флигелями, службами и с полным их внутренним устройством стоила духовно-учебной казне 115,890 рублей 68 1/2 копейки за все, в том числе и на плату архитектору, и на награды. Приняв во внимание обширность всех возведенных на эту сумму построек и высокие качества их по материалам и работе, мы без преувеличения можем назвать деятельность академического строительного комитета беспримерной по внимательности, добросовестности и благоразумной бережливости в истории всех казенных построек того времени.

От 11 декабря 1851 года Святейший Синод разрешил закрыть комитет, как закончивший свое дело, чтò и было исполнено после благодарственного Господу молебствия, принесенного всеми членами академической корпорации, 1 марта 1852^[59] года. Все здания были сданы академическому правлению вместе с остатками материалов и строительной суммы в количестве 6852 рубля 46 копеек (из которых 6051 рубль 91 копейка состояли в билетах)^[60]. На эти остатки после производились некоторые дополнительные пристройки и необходимые ремонты.

При сокращении расходов по сметам, которое производилось при постройке наставнических флигелей, кроме уменьшения размера наставнических квартир, опущены были еще расходы на разные хозяйственные при них помещения. Прожив с лишком год, преподаватели академии, несмотря на свое холостое житье, почувствовали большой недостаток в службах; у них не было ни кладовых, ни погребов, где бы можно было хранить провизию, и которые оказывались для них тем нужнее, что академия была устроена за городом, в значительном расстоянии от рынков, на которых можно было бы покупать все нужное по мелочам, без запасов. В 1850 году они вошли в правление академии общим прошением об устройстве для них необходимых служб, но преосвященный Григорий отнесся к этому прошению неблагосклонно, как к какой-то прихоти, без которой можно обойтись, и пустил его в ход уже через год после новых просьб и настояний со стороны наставников и правления. Службы эти проектировано выстроить в виде двух каменных корпусов, заключавших в себе по одной конюшне, каретнику и погребу с кладовыми, по обе стороны у каменной ограды за самыми флигелями наставников. После некоторых мытарств при рассмотрении сметы по этим постройкам в Святейшем Синоде и главном управлении путей сообщения и публичных зданий, Святейший Синод от 28 июля 1852 года разрешил строиться, дозволив употребить на этот предмет исчисленную по исправленной смете сумму 5081 рубль из остатков прежних строительных сумм. Летом 1853 года постройки эти были сделаны по подряду за 3395 рублей, следовательно ниже сметного назначения на 1736 рублей^[61].

Это было уже при ректоре Парфении. В 1852 году он предпринимал еще некоторые постройки и улучшения в академических зданиях и в церкви; в церкви он думал утроить стены под мрамор и настлать паркетный пол, полы в коридорах выстлать зачем-то чугунными плитами, по всем зданиям произвести радикальный ремонт, а на дворе выстроить два навеса на каменных столбах для помещения дров; для всех этих поделок было составлено семь смет на сумму в 19,270 рублей 32 копейки. Сметы эти в 1853 году были посланы в Святейший Синод. В Петербурге прежде всего принялись разными способами сокращать их: например вместо чугунных плит, которыми предполагалось заменить прекрасные деревянные полы в коридорах всех трех этажей академии, решили было вымостить эти полы кирпичом в ёлку, как в подвальном рабочем этаже. Дело это тянулось долго, до конца 1854 года, и при ректорстве Агафангела свелось, наконец, на обыкновенный ремонт зданий на экономический счет, с сметой всего на 4390 рублей 63 1/2 копейки, из которых правление академии еще сэкономило 180 рублей. Вновь выстроены были одни только дровяные сараи^[62]. Весь этот ремонт кончился в 1855 году. По случаю этого ремонта ректор Агафангел не упустил случая заявить о своих миссионерских симпатиях; вероятно, для привлечения к академии любви раскольников над вывеской академии был поставлен огромный восьмиконечный крест, а под ним устроен из раскрашенного и раззолоченного листового железа еще огромный резной двуглавый орел. Этот орел с крестом красовался над академией с сентября всю зиму и часть лета 1856 года и слетел уже во время передвакатных экзаменов, вероятно, испугавшись случившегося тогда приезда в Казань министра внутренних дел.

В 1855 же году, по случаю увеличения академической библиотеки приобретением новых книг, пожертвованиями и особенно присоединением к ней обширной Соловецкой библиотеки, возник проект об устройстве особого помещения для библиотеки. 16 июня 1855 года ректор Агафангел вошел в правление запиской, в которой, указав неудобства имеющегося в академии помещения библиотеки, его тесноту и небезопасность от пожара вследствие связи его с жилыми помещениями, предлагал войти в распоряжение об устройстве для библиотеки нового здания, более обширного для сего назначения и отдельного от прочих зданий академии, со сводами, железными решетками и закроями в окнах. Правление согласилось и, с разрешения преосвященного, поручило архитектору Бессонову составить смету для нового здания. Смета эта простиралась до 15,039 рублей 37 копеек. Новое здание предполагалось устроить в три этажа по правую сторону главного корпуса, отступя от него на 5 сажен и соединив его с этим корпусом каменной крытой галереей. В июле 1856 году духовно-учебное управление нарочно присылало в Казань своего архитектора. Но дело это завалилось в главном управлении путей сообщения и публичных зданий на целых два года. Уже при ректоре Иоанне в июне 1858 года от обер-прокурора пришла бумага, в которой говорилось, что проект библиотеки, посланный в главное управление путей сообщения и публичных зданий, признан от последнего не волне удовлетворительным и взамен его предложен новый проект, по которому помещение для библиотеки, при меньшей стоимости, получает более вместительности (вместо 88 погонных сажен библиотечных шкафов, дает места до 110 погонных сажен); для этого в нем предположено пристроить библиотеку к самому зданию главного корпуса. Обер-прокурор требовал по этому случаю переделки прежней сметы на новый лад. 28 октября 1858 года правление решило иметь об этом деле особое суждение по уяснении необходимых предварительных соображений. Соображения эти состоялись уже в 1865 году при ректоре Иннокентии; — правление академии отвергло и прежний свой проект, и проект, предложенный главным управлением публичных зданий — последний на том основании, что пристройка библиотеки к корпусу затемнила бы коридоры академии, испортила фасад главного корпуса, а между тем не устранила бы для библиотеки опасности от пожара, по связи ее с жилыми помещениями, кроме того, стеснила бы двор, где находится академический колодезь. Новое место для библиотечного здания указывалось теперь позади главного корпуса в академическом саду; размеры постройки предполагалось против прежнего увеличить, поэтому и ценность нового здания, по смете архитектора Бечко-Друзина, предполагалась значительно больше прежней, в 22,664 рубля 65 копеек. Но дело это опять затянулось, и постройка так и не состоялась^[63].

В общих чертах академические здания оставались в том же виде, как они были выстроены, до введения нового устава, который с увеличением штата студентов и усложнением учебной жизни потребовал значительной переделки и расширения прежних помещений. Текущие ремонты, производившиеся почти каждый год, состояли главным образом в покраске внутренних стен, полов, потолков и наружных частей зданий и особенно в исправлении аммосовских печей, устроенных с самого начала не совсем удовлетворительно, за недостатком опытных строителей и сносного материала (огнеупорного кирпича и глины) в Казани, потом попавших тоже в неискусные руки доморощенных истопников и выдерживавших топку только самое непродолжительное время. Более крупные ремонты совпадали обыкновенно с поступлением в академию новых ректоров, которые на первых порах на разные лады высказывали свое неудовольствие на то, как держали здания до их ректорства прежние хозяева академии. В проектах этих ремонтов высказывались иногда и такие затеи, которые клонились к значительным переменам в самих зданиях и к пристройкам новых посещений; но ассигновки на них из духовно-хозяйственного управления были весьма небольшие, а своих денег у академии было еще менее, так что дела такого рода каждый раз сводились на обычные покраски, починки и т. п., и то больше из экономических сумм самой академии.

После ректоров Парфения и Агафангела усиленный ремонт и стройку предпринимал ректор Иоанн, который по приезде своем в академию нашел в ней все никуда не годным. В первый год ректорства он ограничился пока одной покраской всей внутренности главного корпуса и постройкой в своей собственной квартире двух голландских печей^[64]. На 1858 год у него составился более обширный проект ремонтов и переделок в главном корпусе; предполагалось между прочим: переделать пристройку для отхожих мест и изменить ход в них в верхнем этаже (не через коридор, в котором и дверь в отхожие места заложить вовсе, а из умывальной комнаты); боковую лестницу в западной части корпуса, доведенную только до бельэтажа, довести до верхнего этажа; столовую в нижнем этаже расширить, пробив арку в смежную комнату, и устроить новую подъемную машину; в студенческих дортуарах для очищения воздуха сделать в потолке вентиляционные трубы доверху крыши; на парадном крыльце снаружи здания сделать зонт и тамбур; перестроить баню; устроить кругом академии тротуары; из остатков леса от прежних построек выстроить в саду беседку на трех саженях в квадрате и в три этажа кверху и прочее. Но так как весь этот проект пришлось исполнять на экономическую сумму, то он и не был выполнен. Плодом всех работ по нему было только украшение церкви, квартир ректора и инспектора и еще больницы обоями вместо краски, общая покраска академических стен снаружи и внутри и полов, устройство парадного крыльца, починка в отхожих местах, колодце и бане, да новая беседка в виде какого-то калмыцкого хурула, в которой студенты любили после поздравлять друг друга с поступлением в академию, с окончанием экзаменов и с окончанием курса. Поставлена была, впрочем, и новая подъемная машина в столовой, изобретенная отцом Савватием и стоившая более 80 рублей; действие ее основывалось на бесконечном винте и очень почему-то мелком, так что, когда она приносила в столовую кушанья из нижнего этажа, где была кухня, то на ней все успевало простыть; года через 2 или 3 она стала ломаться, а потом совсем перестала действовать. В первый 1858 год издержано экономической суммы до 1400 рублей, в следующий до 600 рублей^[65]. При этом ректоре, любившем во всем щеголеватый вид, издержки на ремонты вообще были часты и стоили академии больших денег, так что экономические суммы и сбережения прежних лет, помещенные в приказе общественного призрения, таяли с каждым годом и, наконец, совсем растаяли к концу его ректорства. Менее всего правление заботилось о ремонте наставнических флигелей; после общего ремонта академии в 1855 году их не трогали до 1862 года, когда на ремонт их составлена была смета в 560 рублей. Хозяйственное управление отказало в деньгах, и для произведения этого ремонта пришлось в первый раз почать несколько лет хранившийся у правления билет опекунского совета в 5000 рублей^[66].

С 1860 года ректор Иоанн, впрочем, заметно охладел к постройкам, да и вообще ко всем делам; ремонты последних годов его ректорства были вызываемы уже одной крайней необходимостью. Со вступлением в ректорство архимандрита Иннокентия снова начинается время усиленных ремонтов. Началась опять повсюду краска, штукатурка, обивка академических помещений обоями, переделка печей и так далее. В 1864 году израсходовано было 1767 рублей с копейками, отпущенных хозяйственным управлением, и 450 рублей экономических. В 1865 году работы продолжались и стоили еще 2100 рублей^[67]. В это же время, в видах, как писал ректор в своей записке правлению летом 1864 года, «поставления студентов академии в прямое отношение к преподаваемым им предметам», вместо существовавших до того деревянных ворот в ограде академического двора, были устроены железные, а около них поставлена каменная сторожка для привратников, которые должны были наблюдать, кто входит и выходит в ворота. Это было последнее новое здание в старой академии, которым завершилось все ее устройство. Потом до конца 1860-х годов академия ограничивалась только обычными годичными ремонтами на текущие свои средства. Более крупный из них был в 1870 году при ректоре Никаноре по случаю ожидавшегося тогда приезда в Казань Государя Александра II. В мае хозяйственное управление дозволило произвести наружные исправления зданий на сумму 850 рублей из экономических сумм академии. Но один ремонт повлек за собой другой; пришлось чинить железные сандрики, трубы и другие части зданий, на что потребовалось еще 202 рубля, кроме того, внутренняя покраска корпуса и исправление обоев потребовали 400 рублей. Таким образом, небольшой экстренный ремонт оказался довольно крупным, почти в 1 1/2 тысячи. При ректоре же Никаноре началась радикальная перестройка и увеличение зданий академии приспособительно к требованиям нового штата и устава академии; но эта перестройка относится уже к истории преобразованной академии.

Постройка собственных зданий академии потребовала больших затрат на их меблировку и другие предметы хозяйственного обзаведения. Главные необходимые предметы были приобретены, как мы видели, еще раньше в Мельниковском доме; но ее собственные здания потребовали к своей обстановке многих прибавок. На все предметы, служащие к удобствам жизни и составляющие вещевой экономический капитал академии, по актовым и экономическим отчетам израсходовано было: в 1848 году 528 рублей, в 1848/49 учебном году 620 рублей, в 1849/50 — свыше 700 рублей, в 1850/51 — 697 рублей, в 1851/52 — 822 рубля 52 копейки, в 1852/53 — всего 305 рублей 70 копеек; обзаведение академии вещевым капиталом, очевидно, пришло к концу. В следующем году приехал ректор Агафангел, любивший около себя более или менее пышную обстановку, и с самого же начала отнесся к академическому быту очень неодобрительно. Через неделю по своем приезде он завел было дорогое дело об устройстве новой мебели почти для всех академических помещений, но, по недостатку денег, все это предприятие ограничилось только починкой старой испорченной мебели да украшением новой мебелью квартиры самого ректора, делавшего у себя частые приемы своих многочисленных знакомых из казанских дворян^[68]. В 1854 году, по случаю смерти эконома Аркадия, правление 17 февраля свидетельствовало все академическое имущество и нашло опись его довольно запущенной за последнее время; по этому случаю эконому Зефирову и канцелярии поручено было составить новую опись по документам. Она составлена летом того же года и представляет собою полное изображение всей академической обстановки в этом году, когда обзаведение академии было уже совсем закончено^[69]. Мы представим извлечение из нее, относящееся к внешнему виду тогдашних академических помещений, когда люди жили еще попросту, без особых затей. Вид этот не поражал роскошью, но по тому времени казался очень приличным.

Самое роскошное казенное убранство было в квартире ректора. При входе в нее в темной передней стояли простой опойковый диван со столиком, над которым на стене висело небольшое зеркало, чтобы посетитель мог перед ним оправиться. Из передней посетитель входил в большую залу, далее который студенты не допускались, кроме разве каких-нибудь особых случаев и особого благоволения. Эта страшная зала, в которой трепетало перед ректорами несколько поколений молодых людей, была добродушно убрана дюжиной разного фасона стульев из карельской березы с сетками, четырьмя тоже разного фасона липовыми столами, двумя липовыми диванами, обитыми один — зеленым сукном, другой — какой-то цветной материей, 12-ю липовыми креслами с обивкой из темно-зеленого драдедама; на стене против входа, кроме иконы, висела масляная картина «Жертвоприношение Исаака», весьма нехудожественного малеванья^[70]. Гостиная была убрана пороскошнее; в ней стояли ореховый диван с обивкой на пружинах из красной гарусной материи и дюжина таких же кресел под чехлами около орехового стола, а за креслами по стенам вытянуты были 12 березовых стульев с сетками; на стенах висели портреты императора Николая I и казанских архиереев Владимира и Григория^[71]; пол устилался ковром. Кабинет разделялся на две части ширмами и книжными стеклянными шкафами, в передней части стояли большой стол, оклеенный сукном, для занятий ректора, липовая конторка, как у студентов, диван, гардероб и несколько простых стульев, в задней части — кровать из карельской березы, стулья и комод, оклеенный карельской березой, служивший домашним буфетом для ректора. У инспектора в его небольшой зале вся меблировка состояла из дивана и шести кресел без пружин, обитых синей бумажной материей, 12 обитых той же материей стульев, ломберного стола у дивана, двух стеклянных шкафов, двух каких-то тумб в виде шкафиков, портрета императора Николая на стене и иконы Воскресения из уральских камней; в кабинете, разделенном ширмами, стоял студенческий письменный стол с несколькими простыми стульями и железная студенческая кровать. В передней висели старинные часы без футляра. У помощника инспектора был диван и два кресла без пружин, обитые синей бумажной материей, 8 таких же стульев, 5 стульев кожаных, два стола, из которых один был письменный студенческий, другой круглый, железная койка, медный рукомойник — и только. Эконом Аркадий помещался в маленькой комнате за буфетом, в которой вся мебель состояла из дивана, двух стульев, стола, конторки и железной койки. — Правление было украшено большим столом, накрытым зеленым сукном, шестью креслами, обитыми красной бомбой, и портретами ректоров Иоанна и Григория; канцелярия была занята двумя столами с табуретами и стеклянными шкафами по стенам. — Студенческая столовая меблирована была четырьмя длинными столами, каждый на 16 персон, скамьями около них, аналоем для чтения Житий святых во время трапезы и столиком с табуреткой для пробного кушанья; на стене всегда висело расписание кушанья на текущую неделю. Посуда употреблялась разная —миски были оловянные, тарелки каменные, ложки из посеребренной меди, пока в 1855 году ректор Агафангел не завел мельхиоровых. — Аудитории (две) имели по кафедре, оклеенных карельской березой, по нескольку липовых парт, выкрашенных под орех, и по черной доске. — В библиотеке в 1854 году было 27 трехъярусных шкафов, большой стол, табурет и две подвижные лестницы, по одной на каждое библиотечное отделение; такие же шкафы были в физическом кабинете, — кроме того, здесь стояли посередине столики с витринами и физическими инструментами. Студенческие комнаты были все убраны одинаково: в середине стояли два стола с табуретами, по одной стене кожаный диван, по другой стеклянный шкаф для книг, у окон по обеим сторонам комнаты две липовые конторки; — все это было выкрашено под орех; на стене против входа икона, на задней у двери список живущих в комнате. Гардеробная уставлена была по стенам липовыми гардеробами для платья, а посередине комодами для белья и других вещей. Кроме того, несколько комодов помещалось в небольшой комнате над алтарем. Наконец, два дортуара уставлены были в два ряда железными койками с табуретами между ними для платья. Всего хуже обзаведена была, кажется, академическая больница. Она помещалась сначала в главном корпусе, но в 1855 году была выведена, от соседства с ректорской квартирой, в западный флигель и занимала здесь в верхнем этаже две наставнических квартиры. Помещение ее было довольно просторное, но удобств в ней не было никаких. Вся ее утварь состояла только в койках да табуретках. Кое-какие первоначальные удобства в ней стали заводиться при ректоре Агафангеле^[72].

При всей незатейливости этой обстановки, академия производила приятное и даже, пожалуй, величественное впечатление. До конца 1850-х годов она содержалась с необыкновенной чистотой, какую трудно было встретить в самой благоустроенной семинарии. При частых малярных ремонтах все в ней сияло свежестью и новизной; стены красились в светлые колера — белый, желтый и светло-зеленый; полы вытирались до лоска; чугунные плиты на лестницах натирались графитом, от чего главная лестница, хорошо притом освещенная окнами, поражала входящих особой парадностью; только плохо устроенные аммосовские печи портили впечатление, распространяя свою копоть по окнам, стенам и потолкам и портя их в самое короткое время, через один какой-нибудь год после ремонта. В студенческих помещениях не позволялось держать ничего съестного, тем более курить табак — от этого сами собой поддерживались и чистота помещения, и свежесть воздуха. По выходе студентов из дортуаров или из занятных комнат в аудитории и в церковь, помещения их сейчас же обязательно вентилировались или служителями, или старшими из самих студентов. Инспекция, посещавшая все комнаты почти ежедневно, строго наблюдала за тем, чтобы все студенческие вещи были в порядке, воздух был чист и ни на полу, ни на мебели не было сору и пыли. Вновь приехавшего в академию студента прежде всего поражала эта чистота академических помещений и ясные признаки какой-то общей порядочности, которая показывала ему, что это уже не семинария, что здесь предстоит ему новая, более благородная жизнь. В письмах новопоступивших студентов к родным и знакомым, при описании первых впечатлений от академии, прежде всего указывается именно эта черта ее обстановки. Такое же впечатление производила она и на посторонних посетителей, и даже не на одних казанских гостей. В 1857 году обер-прокурор Святейшего Синода граф Толстой, посетив академию, высказал даже, что студенты обставлены уже слишком роскошно. В Казани едва ли какое-нибудь учебное заведение содержалось тогда лучше академии, не исключая даже соседнего с нею института благородных девиц, который в тогдашнее время крепостного права, силы и роскоши дворянства был заведением самым роскошным и бонтонным в городе. Университет всегда выглядел мрачно и содержался грязно.

Первые начатки разочарования академической обстановкой явились в академии с ректором Иоанном. Первое время, странствуя по ее апартаментам, он только и делал, что все бранил и приказывал одно убрать, другое переделать, третье выкрасить. Выйдет, например, из своей квартиры, пройдет в своей обычной прогулке раза два по нижнему коридору и остановится на парадной площадке. «Позвать эконома». — Является эконом Филарет. — «Это что такое?» — тычет ректор вперед себя палкой. — «Доска, Ваше Высокопреподобие, с надписью о постройке корпуса». — «Чтобы немедленно была выкрашена, и буквы позолотить». В студенческих комнатах, гардеробных и классах он остался недоволен всей мебелью: «Давно ли заведена?» — «Еще из старой академии, кое-что только чинили недавно». — «Переменить нынешний же год на новую дубовую». — «Суммы, Ваше Высокопреподобие…» — «Непременно переменить» и тому подобное. В том же апреле месяце, когда он приехал, действительно началось дело об устройстве новой дубовой мебели для всех студенческих помещений, и правление ходатайствовало перед Святейшим Синодом об отпуске нужной для того суммы. Ответа на это ходатайство, конечно, не воспоследовало; правление все-таки в июне заказало устроить для студенческих комнат 12 больших столов (по 10 рублей), столько же двойных конторок (по 9 рублей) из дубового дерева и 3 дюжины стульев из ильмы (по 18 рублей дюжина), в спальни 6 дюжин табуретов, в больницу 6 табуретов и 6 стульев из березы, в столовую новые скамьи, в гардеробную 2 ильмовых больших гардероба (по 35 рублей), третий был куплен за 40 рублей еще раньше готовый — всего на сумму 487 рублей^[73]. Денег на этот расход так и не было прислано, и правление разделалось со столяром из своих экономических сумм. Все столы в занятных комнатах и столовой ректор распорядился покрыть приличной клеенкой, а коридоры устлать половиками (до 314 аршин), чтò стоило еще до 143 рублей тоже из экономических сумм. Кроме того, при внутренней покраске академии летом того же 1857 года была выкрашена масляной краской вся остальная мебель — парты в аудиториях, шкафы, старые диваны в студенческих номерах, скамьи в столовой и прочее; вместо прежней разделки под орех, ректор велел все выкрасить под дуб; все эти покраски вытянули из экономической суммы еще 627 рублей^[74]. По приезде с ваката студенты нашли у себя все отделанным заново и в более веселые колера. Этими поделками обновление академии не ограничилось; в столовой было заведено новое столовое белье (на 123 рубля) и более нарядная фаянсовая посуда (на 134 рубля 85 копеек); оловянная посуда перелита^[75]; все служители, бывшие на виду, швейцар, больничные, коридорные и комнатные, по образцу, снятому с Петербургской академии, были облачены в казенную форменную одежду, состоявшую из черного сюртука с светлыми оловянными пуговицами, а для работ — из такой же материи куртки; кучера наряжены в новые синие кафтаны. Для своего собственного выезда ректор приказал купить в 600 рублей карету, какой не имел до него ни один ректор^[76]. Для своей домашней обстановки он, впрочем, мало требовал; покупки для этого были пустые, например, в 1858 году простеночное зеркало в 16 1/2 рубля, конторка в 10 рублей и стол в 5 рублей.

Но при всех ремонтах и усиленном приобретении вещей для удобства своей внешней жизни академия при том же ректоре Иоанне стала терять прежнюю чистоту и порядливость. К концу 1860 года беспорядки дошли до того, что студенты подняли ропот, обративший на себя внимание ректора при всей его замкнутости. 10 декабря он вошел в правление запиской: «Принимая во внимание, что студенты академии в последнее время стали особенно жаловаться на общее расстройство их здоровья, происходящее, по их отзывам, от дурного воздуха в комнатах жилых и спальных, от свойства пищи, кухонной посуды и прочее, я поручил академическому врачу внимательно и во всех подробностях осмотреть комнаты, кухню, столовую, пищу и прочее, чтобы поверить их отзывы и о последующем донести. Получив обстоятельное донесение врача, предлагаю оное для сведения и надлежащих распоряжений правления». Донесение это, написанное тогдашним врачом И. С. Дмитревским, очень длинное, как следует — осторожное в предметах порицания, видимо обходящее вины самого академического начальства и, к слову сказать, весьма забавное по своей наивности, малограмотности и частому употреблению заверений «по чести, по совести, положа руку на сердце» и совсем ненужных латинских терминов, все-таки довольно выразительно определяет тогдашнее состояние прежде такой чистенькой и во всех отношениях порядочной академии. Мы представим его в извлечении, удерживая только более выразительные указания. «1921 ноября, — писал врач, — я в присутствии господ студентов произвел осмотр всего нужного и нашел: а) столовая, ее посуда и белье содержатся в опрятности; б) столовые ложки мельхиорового серебра безвредны даже и при небрежном с ними обращении; на некоторых найдены темноватые пятна, подавшие студентам повод предполагать, что эти ложки из накладного серебра (особенно вредного), а пятна на них ярь-медянка (aerugo), но эти пятна, как я думаю, произошли от не вполне опрятного их содержания и не вредны для здоровья; в) кухонная посуда вылужена и чиста, кушанья, рассмотренные за 3 недели, хороши и из здоровых материалов, но кухня содержится неопрятно; г) в двух спальнях (20 и 40 кроватей), несмотря на то, что в них спало 60 человек, равно как и в шести занятных комнатах, воздух чист, но весьма сух, чтò вполне зависит от аммосовских печей, вредоносное влияние коих для грудных органов едва ли можно предотвратить при самой добросовестной их топке. Более года служа в академии, я большею частью имел дело с больными, жалующимися на сердцебиение, одышку, тяжесть в голове (в скобках все эти болезни объяснены по-латыни), каковые болезни зависят именно от воздуха аммосовских печей, вредное влияние коего еще более усиливается трудолюбивою сидячею жизнью, может быть, более, чем прилежно учащихся воспитанников академии; д) отхожее место (cloaca), куда студенты должны ночью ходить, может быть, в испарине, из сухой и теплой спальни, так как сосудов для extretio lottii et alii depositio у них в спальнях не имеется, нашел я чрезвычайно холодными, с полом и стольчаками, покрытыми ледяной корой, в такой мерзости, какой, положа руку на сердце, скажу, не встречается в беднейших постоялых дворах, чтò может оказать более, чем вредное влияние на состояние здоровья студентов; е) в больнице нужно обратить внимание на белье, находящееся в укоризненном состоянии, дозволить приобрести необходимые медицинские пособия и быть врачу главным распорядителем диетического содержания болящих (намек на назначение в посты скоромной пищи, чему всегда препятствовала инспекция, а отчасти и эконом)». — Года два тому назад, такая записка вызвала бы со стороны ректора какой-нибудь радикальный ремонт зданий и имущества академии, но теперь он уже уходился и ограничился решением правления (29 декабря) вменить эконому в обязанность, чтобы он наблюдал за чистотой белья, посуды и прочее, для облегчения сухости воздуха ставить около печных душников и особенно в резервуарах над аммосовскими очагами воду, в отхожих местах два раза в день чистить полы и стольчаки и ежедневно поддерживать топку в устроенных там для очищения воздуха каминах, представить соображения об улучшении больничного белья и о нужных для больницы медицинских пособиях, а доктору предоставить главные распоряжения по диетическому содержанию больницы^[77]. Таким образом, дело свелось на внушения, чтобы все, кто обязан, смотрели за своей частью лучше, чтò и без того они обязаны были делать, то есть ровно на нет.

Поэтому запущенность в содержании академических зданий и в их обстановке продолжала развиваться и с каждым годом все более. Преемник ректора Иоанна был человек без особенно эстетических наклонностей, сам жил в довольно грязной обстановке и не обращал внимания на внешность академии, будучи поглощен другими делами. Люди, знавшие академию в прежнее время, даже во время ректорства Иоанна, нередко просто поражались, увидав, какою она стала теперь. В студенческих помещениях часто было накурено табаком; книги и вещи валялись в беспорядке и часто пропадали; в комнаты студенты приносили не только свою одежду из гардеробной, но даже тарелки, графины, чайные приборы, хлеб и разные объедки из буфета и столовой; в спальных комнатах, где прежде царила строгая униформа в постельных приборах и замечательная чистота, на койках лежали разноцветные и разнофасонные одеяла и подушки — и казенные, и собственные, и во всякое время валялись с книгами сами студенты; распределение времени занятий не наблюдалось; встречая себе помеху от беспорядков и шума в занятной комнате, желавший что-нибудь поделать студент уходил или в спальную комнату, или вечером в аудиторию, где и сидел с особой свечой иногда далеко за полночь, а утром профессор брезгливо садился и раскладывал свои книги и тетради на кафедре, облитой салом и чернилами. Перестали заботиться о чистоте и служители; помарав в разных местах пол мокрой и грязной шваброй, каждый из них считал свою обязанность вполне и добросовестно исполненной.

В таком положении в 1868 году застал академию поступивший в нее после Иннокентия ректор Никанор. Запущенность академических помещений, как видно, сильно его поразила. В 1869 году, когда возник вопрос о приспособлении академических зданий к требованиям нового устава, 14 августа он вошел по этому случаю в правление с обширной запиской, в которой высказывал, чтò, по его мнению, следовало переделать и расширить в академических помещениях, и между прочим изложил свое мнение об их неустройстве и неудобствах; резко и видимо взволнованно он нарисовал самую мрачную картину, которая очень любопытна для нас как потому, что живо изображает тогдашнее состояние академических зданий, так и потому, что может служить выразительным указанием на то, как в течение каких-нибудь 27 лет успели измениться взгляды духовного начальства на материальные потребности духовно-учебных заведений^[78]. Записка касается не только разных сторон запущенности в содержании зданий, но критикует в разных частях самый план первых строителей академии, которым в свое время представлялось, конечно, очень хорошим и вполне удобным все, чтò они строили. Так, он обратил внимание на то, что академическая столовая, за неимением особого выхода с кухонной лестницы в коридор нижнего этажа, была проходною комнатою, вследствие чего имела всегда затоптанный вид и была небезопасна для целости хранившихся в ее буфете съестного, посуды, ложек и прочих вещей, кроме того была бедна и тесна для академии: «Ни в одном из духовно-учебных заведений, не говоря о светских, которые Бог судил мне видеть, я не видал столовой учебного заведения беднее по размерам и очертаниям столовой Казанской духовной академии. Вход косой, выход по косой диагонали; столы, как стоят теперь, мешают входу и выходу и проходу, стоят без всякой пропорции в отношении к окнам, простенкам и дверям. Боковая дверь, всегда по необходимости открытая, ведет прямо в буфет со всеми его буфетными принадлежностями, отправлениями и устройством: люком и машиною (полуразрушенною и недействующею); буфет сообщается с кухнею, из которой проходят в столовую чад и копоть; сырость посуды и кухонных остатков пропитали его и столовую особого рода гнилым запахом; чистка посуды в буфете сопровождается зрелищем грязи, помоев, тряпок, кирпича, угля, а все в совокупности завершается целым неистребимым заводом тараканов, расползающихся отсюда во все этажи и во все помещения академии даже до правления, ректорского кабинета и церкви. Кроме того, из боковой двери буфета, всегда во время стола открытой на ведущую вниз лестницу, несет смертельным сквозняком, которому, без неизбежной необходимости, ни один порядочный человек не захотел бы подвергнуться ни на 5 минут. А студенты в такой столовой кушают». Далее следует описание больницы, недавно только, при ректоре Иннокентии, переведенной из довольно порядочного помещения в западном флигеле опять в большой корпус, где она помещалась по первоначальному плану академии; она представляла, по словам записки, «не менее неудобства и всяческого неблагообразия, чем столовая. Вход главный из вонючего (от соседства отхожих мест самого прадедовского устройства) и почти темного бокового коридора; почти темная прихожая, здесь первые впечатления: слева вешалка со студенческими брюками и прочим платейным хламом, вправо сундук или ящик, на котором служитель спит, моет больничную посудину; тут его имущество, постель, тряпки, кирпичи, бумага, заткнутые за сундук вакса, угли, огарки и т. д.; тут же на виду нужный ящик скаредного вида, и другого учреждения по этой части нет: отсюда вонь и миазмы по всей больнице. Далее за прихожею темная длинная каморка, отрезанная от света перегородкой, и здесь живет всегда без света подлекарь; здесь же шкаф для лекарств и больничных инструментов, склад черного и чистого белья, ненужных тюфяков и прочих больничных приборов, туфлей, носков, сапогов, халатов и прочего тряпья, посуды, самоваров и прочее, резервуар вони, нечистоты всякого рода и неизводимых тараканов. А за перегородкой больные, дышащие этим омерзительным миазматическим воздухом. Справа от вонючей прихожей комната для больных, за нею смежная с подлекарскою каморкою другая — и все тут». Ни ватерклозета, ни ванной, ни даже особой комнаты для заразных болезней — ничего не было.

Не преминула коснуться записка ректора и другого больного места академии — отхожих мест, ужасных, по выражению ректора, которыми архитектор навсегда испортил академическое здание; при этом ректор с особенною омерзительностью изобразил постоянную мокроту, грязь, ледяные наросты на полях, стенах, стольчаках во всех четырех этажах академии, начиная с подвального, через который был единственный выход в сад на прогулку; везде открыты люки, распространяющие зловоние по всему корпусу, из которых устроенные для очищения воздуха камины только более вытягивают этой вони, осенью и зимой «ужасный северяк, как будто нарочно для того здесь проведенный, чтобы поражать студентов в боках, бедрах, желудке и груди ревматизмами и гастрикою», наконец, «эту полуоткрытую яму в виде целой вонючей бездны с несколькими десятками кубических сажен, заражающую своими испарениями и корпус, и весь академический сад и отнимающую у академии всякую возможность подышать где бы то ни было свежим воздухом». «Так жили наши отцы! — замечает записка. — Но академии в настоящее время пора подумать о том, чтобы быть зданием европейским, чтобы не казать себя рассадником холеры и всяких болезнетворных влияний, чтобы не краснеть при посещении людей, которых нервы не привыкли к общественному зловонию, — пора и позволительно подумать о сравнении своем в этом отношении с духовными академиею и семинариею петербургскими, которые…» и проч. Сказано несколько прочувствованных слов и о третьем больном месте академии — аммосовском отоплении зданий, со временем все более и более портившемся от недостатка радикального ремонта, требовавшем дорогой прислуги, печника-механика и ставившем академию в некоторую зависимость от этих людей за крайним недостатком подобного рода специалистов в Казани, и между тем неудовлетворительном во многих отношениях; печи эти не способны были очищать в густо населенных комнатах воздух тягою, какая бывает у печей голландских и каминов, напротив, страшно портили воздух сажею, копотью, чрезмерною сухостью, от которой нет спасения нигде; без печной вентиляции, особенно в спальнях, студенты для очищения воздуха даже зимой отворяли иногда на целую ночь оконные фортки и спали при них; без этого от недостатка свежего кислорода и влаги в воздухе во время сна они подвергались нарочито частым кошмарам, кричали, вскакивали в испуге, а поутру просыпались все с засухою и горечью в горле и первым делом должны были пить для промочения горла; далее аммосовские печи, от дурного ли устройства, или от позднейших повреждений, неравномерно распространяли самое тепло, так что некоторые помещения приходилось на зиму совсем закрывать, наконец, имели, по словам записки, и другие неудобства по своему устройству — своими трубами, изрезывающими все стены, делали здание особенно акустическим, так что шум в одном месте распространялся по трубам по всему зданию и его этажам, а по вентиляционным отдушникам внизу «ползали кошки, которые вдруг неожиданно появлялись, например, в ректорской квартире», сверху же попадали в трубы вонючие дохлые птицы и проч.

Коснувшись затем тесноты библиотеки, квартир для служащих, рассчитанных для жительства только одиноких монахов и невозможных для обитания людьми семейными, ректор Никанор как великий любитель церковного благолепия обращается, наконец, к нуждам академической церкви. Ему не нравились в ней и входные двери, грубо выкрашенные масляной краской под дуб, и ее просто выбеленные стены, и истоптанные простые полы, плохо разделанные под паркет, и убогие малые клиросы, не помещавшие певчих и для простора сдвинутые с мест, и хоругви при них необычайного вида, изветшалые и плохо написанные, и грязные стекла в окнах, и иконостас с облезлым по местам золотом и попортившейся резьбой. «Иконы, особенно почти единственная в алтаре запрестольная, удовлетворительная для деревенской церкви и простых, не просвещенных глаз, сколько-нибудь образованному человеку неприятно кидаются в глаза своим убожеством, уже крайнею невзыскательностью, просто сказать — несоответственностью иконописания со священными сюжетами и своим назначением назидать высокообразованный и образовательный круг посетителей академической церкви… Академическая церковь строена первоначально так экономно, что не имеется в ней никакого уголка для пономарской, которая необходима». Церковная утварь и ризница найдены им тоже почти в нищенском виде.

В резолюции своей от 2 сентября на докладе правления с этой запиской ректора преосвященный Антоний заметил: «Недостатки академических зданий сами по себе явны и не требуют слишком живописного и не без преувеличений сделанного в докладе описания», но согласился со всем, чтò проектировалось по этому случаю и ректором, и правлением, выразив только желание, чтобы библиотека по новому распорядку академических помещений была отделена от жилых помещений, особенно с кухнями и другими принадлежностями. Правление решило поручить обстоятельное рассмотрение всех нужных переделок и приспособления зданий к новому уставу академии комиссии из трех профессоров (Гвоздева, Порфирьева и Ивановского). Дальнейший ход этого дела относится уже к истории новой академии.

Доселе мы ничего не говорили об обзаведении академической церкви, потому что все вообще содержание ее, на которое не было ассигновано ни копейки, составляло особую статью, выступавшую из обыкновенных пределов академической экономии, и зависело от доброхотных пожертвований и даяний. Пожертвования эти и все вообще церковные доходы были очень скудны, чтò зависело от самой местности академии в отношении к городу. Будучи вдали от последнего, отделенная от ближайших городских жилищ обширным пустырем Арского поля, по которому, особенно в весеннее и осеннее время, не было ни пролаза, ни проезда, кроме того, имея вблизи несколько других церквей, академическая церковь мало посещалась посторонними богомольцами, несмотря на свое постоянно чинное и торжественное архимандричье служение и на благоустроенный хор певчих. Постоянными ее посетителями были бедные обыватели Академической слободки; из людей богатых, от которых можно было ожидать более пожертвований, являлись в нее исключительно разные знакомые и почитатели академических ректоров. Число их всегда поэтому зависело от степени обширности знакомства этих монашествующих лиц. За 1848 год всей церковной суммы в приходе числилось 201 рубль 69 копеек; — в расход, состоявший в покупке свеч, ладана, вина и просфор, употреблено было 79 рублей 90 копеек^[79]. Приблизительно к этой цифре держался приход и расход и за последующие годы при ректорах Парфении и Агафангеле. Поэтому каждый год оставался даже небольшой остаток церковной суммы. Остатки эти начальство обыкновенно прикапливало на более крупные расходы по покупке и ремонту различных вещей по церковной утвари и ризнице, но расходовало их очень осторожно, стараясь оборачиваться в своих нуждах больше с помощью разных пожертвований; до ректорства архимандрита Иоанна мы знаем только два крупных расхода церковных сумм: в марте 1857 года куплен был для академической колокольни большой колокол в 5 пудов 16 фунтов — за 71 рубль, да еще несколько раньше было израсходовано 207 рублей церковных денег на украшение пожертвованного в академическую церковь напрестольного Евангелия^[80]. Пожертвования были тоже невелики, но, как ни на есть, все-таки удовлетворяли скудным церковным потребностям и понемногу увеличивали церковное имущество. Самыми замечательными из них были: в первый год на устройство ризницы 105 рублей, сребропозлащенные сосуды со всеми принадлежностями в 2 фунта 23 золотника, такой же крест в 21 золотник, ковш для теплоты в 30 золотников и другие предметы; в 1851 году плащаница из голубого атласа, ковчег для нее из липового дерева и 537 рублей деньгами, на которые устроена приличная ризница на весь собор академических священнослужителей (5 священнических и 2 дьяконских облачения); в 1852 году от бывшего ректора преосвященного Калужского Григория 2 митры — одна шитая золотом по малиновому, другая по темно-зеленому бархату, темно-зеленого же бархата на фелонь и голубого на епитрахиль; в 1854 году темно-синего бархата для риз на 136 рублей и другого темно-зеленого на 165 рублей^[81]; в 1855 году от инспектора Серафима писанная на полотне икона — копия с Бруни — моление Спасителя о чаше; в 1856 году большой напрестольное Евангелие, отделанное потом на церковную сумму^[82]. Другие пожертвования состояли из разных предметов церковной утвари и ризницы, икон, лампад, пелен и т. п.

Благодаря таким пожертвованиям и бережливости, к приезду ректора Иоанна церковной суммы, с остатком после затраты в 207 рублей на украшение Евангелия, числилось 115 рублей. Архимандрит Иоанн остался очень недоволен бедностью церковной обстановки и, по обычаю своему, очень резко высказывался о разных предметах, которые попадались ему на глаза. — «Это что развешано?» — спросил он, указывая на хоругви у клиросов, устроенные действительно необычайно, с двумя спущенными вниз синими лопастями. О ризнице отозвался: «Рвань какая!» Эконому немедленно было дано распоряжение перестроить хоругви и клиросы, на что (в августе 1857 года) израсходовано было из церковных денег — за первые 35 рублей, за вторые 40 рублей. На стенах, по его распоряжению, прибиты были купленные на церковные же деньги 4 стенника^[83]. К празднику 8 ноября заведены были новые облачения на престол и жертвенник, стоившие церкви до 131 рубля, потом обновлены многие ризничные принадлежности на неизвестную сумму, потому что это делалось властными распоряжениями эконому без письменного делопроизводства и даже неизвестно из каких сумм. Ректор израсходовал на этот предмет до 100 рублей даже собственных денег^[84]. Вероятно, немало досталось по этому случаю и карману эконома Филарета, который должен был исполнять приказания ректора, на какие угодно средства, наверстывая потом все расходы безгласно из разных частей академической экономии. При общих ремонтах академии облагоображивалась и внешность церкви, но это делалось уже на общие ремонтные деньги. Теперь, конечно, не могло быть уже и речи о каких-нибудь остатках и сбережениях церковных доходов, а между тем доходы эти при ректоре Иоанне сильно упали. Неприветливое обращение его с публикой и редкое личное участие в богослужении лишило академическую церковь почти всех посетителей. В первый год его ректорства посещения их еще продолжались, но потом церковь совсем опустела; в 1859 году множество публики снова было привлечено проповедями Иоанна, особенно в Великом посте; но этот наплыв ее был случайный и живо прекратился, как только оратор перестал выходить на кафедру; в последние годы ректорства он и служил только в самые большие праздники. В 1858 году дохода было от 10 до 20 рублей в месяц; в 1859 году в первое полугодие 7, 8 и 10 рублей, во второе полугодие 3, 4, а в некоторые месяцы ни копейки, в 1860 году — 2, 3 рубля и даже 1 рубль^[85]. В начале 1859 года для увеличения церковного дохода нашли особого ктитора церковного, книгопродавца И. В. Дубровина, но из этого ничего не вышло, да Дубровин был вовсе и не церковный человек; послужив года два (с 21 января 1859 года по 14 декабря 1862 года), он сам увидал, что не годится на ктиторство, и отказался от него^[86]. В 1862 году всего дохода было за первое полугодие 14 рублей 11 копеек, за второе 18 рублей 77 копеек. Такой же доход был и в 1863 году. В сентябре этого года, когда разбился пятипудовый церковный колокол, за недостатком суммы для его починки, порешено было переменить его на новый с уменьшением веса — новый вылит в 3 пуда 11 фунтов.^[87] Текущих доходов не доставало на самые необходимые расходы по богослужению, как они ни были незначительны (рублей 89 на масло в лампады, рублей до 3040 на вино, рубля 4 на ладан, до 2040 на просфоры и до 6070 на свечи); чего не доставало, приходилось платить уже из денег по содержанию дома. Какая-нибудь лишняя панихида или похороны перепутывали все расчеты по свечному расходу. В таком же положении оставалась церковная экономия и при ректоре Иннокентии, не пользовавшемся уважением в обществе и, кроме того, часто отвлекавшемся от служения в академической церкви на архиерейское служение. Любивший благолепие при своем служении преосвященный Антоний постоянно приглашал к нему ректоров академии и семинарии. В 1865 году консистория требовала от академического правления сведений о количестве свечных и кружевных доходов по церкви — требование это повторялось и в последующие годы; правление отвечало, что свечных доходов в академической церкви нет вовсе, а кружечных за 1864 год было 41 рубль 39 копеек, в 1865 году — 39 рублей 99 копеек, в 1866 — 26 рублей 21 копейка, в 1867 — 51 рубль 35 копеек, в 1868 — 35 рублей, в 1869 — то же количество^[88]. Большой выгодой для академического храма было то, что у него были по крайней мере даровые священнослужители из начальствующих, учащих и учащихся в академии; даже дьякон был почти всегда даровой, потому что для содержания его обыкновенно назначали в какую-нибудь академическую должность, от которой он и получал известный оклад. Так служили иеродиакон Савватий, диакон Стефан Виноградов и Стефан Померанцев. Только при ректоре Иоанне Савватий получал из церковной кружки еще по 2 рубля 50 копеек в месяц в прибавок к жалованью по должностям^[89].

Ректор Никанор предпринял целый ряд мер к облагоображению академической церкви и к возвышению благолепия при ее богослужении. Прежде всего он озаботился приобрести полный круг церковного пения; потом в октябре 1868 года порешил ходатайствовать перед высшим начальством об ассигновании до 200 рублей в год на содержание церкви и столько же на содержание при ней особого штатного дьякона. Ходатайство это посылалось два раза, но Святейший Синод в оба раза в нем отказал, прислав только 100 рублей на содержание церкви на первое полугодие 1879 года^[90]. Ректор все-таки успел многое сделать для церкви и без назначения на нее особого оклада. В 1868 году попечитель купец Чарушин пожертвовал ризничных вещей на сумму до 450 рублей^[91]. Потом в 1869 году ризница была значительно обновлена на счет домовой суммы академии; на одно пошитие новых риз вышло до 78 рублей. Рублей на 120 заведено было разных алтарных вещей для хранения ризницы, книг и проч. Из 100 рублей, присланных на церковь в 1870 году, заплачены ее долги за свечи и приобретено еще несколько необходимых вещей с приплатой из домовой же суммы. При готовившейся тогда общей перестройке академических зданий ректор предпринимал большие улучшения и в церкви. По смете на эту перестройку, считая украшение и ремонт церкви, исчислено до 3000 рублей^[92].

После обозрения необходимых строительных и ремонтных расходов по дому и хозяйственному обзаведению академии постоянным вещевым капиталом, обратимся к обозрению текущих расходов по ежегодному содержанию дома. Самыми крупными статьями расходов по этой части считались обыкновенно содержание прислуги, отопление и освещение зданий.

Когда академия еще в своем неполном составе жила в Спасском монастыре, ей достаточно было всего 1215 человек служителей вместе с комиссаром и притом с очень небольшим жалованьем. Самое большое тогда жалованье брадобрея простиралось до 6 рублей; комиссарское не превышало 4 рублей 45 копеек в месяц; затем следовали оклады в 3 1/2 рубля, 2 рубля 85 копеек, 2 рубля 60 копеек, 2 рубля 20 копеек и так далее до 1 рубля 20 копеек. За первый год существования академии самый большой месячный расход на служительское жалованье (в декабре) доходил всего до 37 рублей 94 1/4 копейки^[93]. В следующем 1843 году в июле эконом подал правлению расписание жалованья служителям в первый раз с поименованием их должностей. По этому случаю обнаружилось, что служители ректора и инспектора и общий их повар получали до сих пор казенное жалованье и притом в возвышенном против других количестве, и поднялось уже упомянутое нами прежде дело о служителях. По требованию преосвященного навели справки в уставе и нашли, что ни о каких служителях начальникам академии в нем не упоминается; правление 17 июля постановило выдачу упомянутым служителям жалованья остановить, а эконома обязать, чтобы в записках своих о жалованье служителям обозначал непременно их должности. В заседании 5 августа правление, по записке эконома и согласно с требованиями устава академии, определило полный штат прислуги с обозначением наемной платы; штат этот был такой: 2 исполнителя при экономе — комиссар с платой в 5 рублей и старший над служителями в 3 рубля, буфетчик за 22 1/2 рубля, двое поваров — один за 4 рубля, другой за 2 1/23 рубля, хлебник — 2 рубля 85 копеек, трое служителей при студентах по 2 рубля 85 копеек, один при больнице за 34 рубля, правленский рассыльный — от 2 рублей 85 копеек до 4 рублей, кучер за 4 рубля, водовоз за 2 рубля 50 копеек и служитель при классных залах — всего 14 человек; для услуги при столе, для чистки двора, топления бани положено употреблять людей из поименованных же служителей, для стрижки и бритья студентов и для починки платья отыскать особых людей или поручить эти обязанности кому-либо из наличных, но с особой приплатой к жалованью; содержание привратников предоставить Спасскому монастырю. В вакационное время число служителей сокращалось. Содержание их пищей, насколько возможно отделить его от содержания студентов, правление постановлением от 11 января 1843 года отнесло к статье по содержанию дома.

В 1844 году, когда академия была уже в полном составе и заняла более обширное помещение в доме Мельниковых, прежних 14 или 15 человек прислуги оказалось мало, и с 31 августа возникло дело об увеличении их штата, доходившее до Святейшего Синода^[94]. По соображениям, всех служителей теперь требовалось до 27, тогда как по уставу полагалось их всего 20. Правление нашло эту прибавку их против устава необходимой и по местному положению академии, и по числу в ней комнат и коридоров, и по разным нуждам, например, по дальности воды и тому подобное. От 27 ноября ходатайство об этом предмете было утверждено Святейшим Синодом в виде временной меры на счет остаточных сумм по содержанию дома. При этом же случае в отрицательном смысле решено было Святейшим Синодом и дело о лишних служителях ректора и инспектора — им велено довольствоваться наемной прислугой. Число служителей на деле, впрочем, никогда не доходило до 27; большею частью их было 2025. Плата им с прежних 4142 рубля в месяц возвысилась до 7075 рублей, хотя правление всячески старалось соблюдать в вознаграждении их всевозможную экономию; на случай, например, надобности вознаградить известного служителя свыше других, принято было за правило удовлетворять его не возвышением постоянной платы за его услуги, а единовременною наградою.

В 1848 году, когда академия перешла в собственный дом, правление ходатайствовало перед высшим начальством о новом увеличении числа служителей до 28 человек. Почти такое же число служителей (27) разрешено было держать и прежде в 1844 году, но правление надеялось, возобновляя это ходатайство, на то, не увеличена ли будет самая сумма на их содержание. В январе 1849 года высшее начальство уважило эту просьбу, но плату увеличенному числу прислуги велено было производить по-прежнему из тех же экономических сумм^[95]. Между тем у академии явился еще один ценный служитель; в сентябре 1848 года в больницу нанят был постоянный фельдшер — некто Августов, за 5 рублей в месяц, с обязательством завести при больнице небольшую аптечку и самому составлять лекарства^[96]. Расход на него, впрочем, с избытком потом окупался по статье о содержании больницы. С самого начала 1849 года он действительно завел при больнице аптеку из более необходимых вещей и лекарств по реестру, составленному доктором Скандовским. Эконом Аркадий оценил его заслуги и в течение года два раза ходатайствовал перед правлением о прибавке ему жалованья (вместо 5 —8 рублей), выставляя на вид то, что он очень заботливо ухаживает за больными, сам даже дает медицинские советы и составляет в своей аптеке лекарства и тем приносит значительную выгоду больничной экономии; но правление не согласилось изменить принятому правилу заменять прибавки жалованья единовременными наградами и, принимая во внимание заслуги Августова, выдавало ему во все время его службы (с 1849–1854 год) только единовременные награды, обыкновенно под конец каждого года. Сумма этих наград равнялась почти той самой прибавке к жалованью, какую просил для него эконом (до 30 рублей)^[97]. Такие же награды получали и преемники его по должности. Из других служителей каждый год получал награды (обыкновенно в 10 рублей) служитель правления, который нес сверхдолжную обязанность по доставке из академии на почту и с почты в академию студенческой корреспонденции^[98].

Число служителей в первое годы по переходе академии в свой дом оставалось почти прежнее, 1921; правление, вынужденное платить им жалованье из своих экономических денег, сколько возможно, удерживалось от увеличения на них расходов, но с 1859 года все-таки должно было покориться требованиям новой обстановки и увеличило их число до 2123. Служители эти были: комиссар, фельдшер, повар с помощником, хлебник также с помощником, 2 буфетчика, гардеробщик, брадобрей — он же ламповщик, 2 коридорных служителя, 2 служителя при занятных и спальных комнатах, служитель при среднем коридоре, церкви и библиотеке, правленский рассыльный, больничный служитель, кучер с помощником, привратник, дворник, служитель при экономе и столяр. При новом увеличении числа служителей при ректоре Иоанне стали держать еще двоих привратников, одного служителя при колодце, одного лишнего коридорного и особого служителя при редакции «Православного собеседника». Кроме этих служителей, получавших от академии жалованье и стол, с 1848 года она имела у себя еще несколько истопников для топки аммосовских печей, летом до 3, зимой до 5, получавших жалованье от подрядчика, заведовавшего ремонтом и топкой печей, а от академии довольствовавшихся одною квартирою и столом. В 1859 году число служителей достигло до 25^[99]. Общий расход на их жалованье после перехода академии в свой дом увеличился сразу до 8085 рублей в месяц, потом непрерывно все возрастал, как вследствие увеличения их числа, так и вследствие возрастания цен на рабочие руки; в начале 50-х годов было еще довольно служителей, которые получали 2 рубля 85 копеек в месяц, потом с 1855–1856 года не видим уже ни одного служительского жалованья ниже 3 рублей. Месячный расход на них возрос до 90 рублей; в 1857–1859 годах он простирался до 100104, в 1860 — до 107, в 1868 — до 111, а в последний год старой академии (1870 год) возрос до 114115 рублей при том же числе прислуги (до 24 человек).

Некоторые из этой низшей академической братии могут быть нарочито упомянуты в истории академии; вероятно, их хорошо помнят и современные им питомцы академии. Аристократом между ними всегда был комиссар, доверенное лицо эконома. Всех дольше под разными наименованиями служил в этой должности известный уже нам дьякон Сильвестр Иванович Пучковский, поступивший в комиссары в 1844 году и с самого же начала с высоким окладом в 8 рублей 33 копейки в месяц, за который он, кроме прохождения комиссарской службы, должен был еще неопустительно участвовать в богослужении академической церкви. С 1847 года он служил смотрителем работ при постройке академических зданий. В последние годы экономства Аркадия и в первое время после смерти его вся экономия академии лежала исключительно на одном отце Сильвестре. Он надеялся сделаться даже преемником отца Аркадия и едва ли не для упрочения своей кандидатуры на его место изъявил желание постричься в монашество. Пострижение его произошло в сентябре 1854 года^[100]. Но расчеты его не оправдались. Еще в феврале 1854 года правление определило в экономы более компетентного человека, бакалавра М. М. Зефирова. Новый ректор академии Агафангел неблаговолительно отнесся к отцу Сильвестру из-за замечания Святейшего Синода правлению за один просчет отца Сильвестра в экономическом отчете за 1853 год, когда отец Сильвестр исправлял должность эконома^[101]. После этого ему не помогло уже и монашество. Воспользовавшись просрочкой отпуска, взятого им для устройства семейных дел перед пострижением, ректор лишил его и комиссарской должности и оставил только в должности дьякона^[102]. После пострижения отец Савватий (так он был назван в монашестве), впрочем, как-то умилостивил ректора и успел получить новую должность. В это время, вместо постоянного фельдшера, в больнице служил один приходящий фельдшер из госпиталя, и ректору пришла в голову оригинальная мысль — сделать отца Савватия как великого химика подлекарем больницы. Спросили доктора Скандовского; этот подал мнение, что до весны пусть послужит старый фельдшер, а отец Савватий пока пусть из-под его рук присматривается к делу. Так и сделали. В июне ректор опять спросил доктора Скандовского, не присмотрелся ли уже отец Савватий. Доктор отвечал, что он уже немного попривык, но еще не может вполне заменить имеющегося при больнице фельдшера. Тогда правление определило: «Вменить отцу Савватию в обязанность, чтобы он непременно озаботился приобретением сведений, нужных для фельдшера», сроком в два месяца, после которого доктор опять должен сообщить правлению об его успехах. Делать было нечего — начальству очевидно хотелось сделать его фельдшером, и 5 октября Скандовский сообщил, что отец Савватий приобрел нужные познания; после этого правление определило его фельдшером за 5 рублей жалованья, а госпитального фельдшера уволило^[103]. Он оказался действительно очень заботливым помощником доктора, так что правление в конце 1856 года дало ему даже награду в 10 рублей^[104]. Он постоянно возился с лекарствами и делал их не хуже ученого фельдшера, изредка только увлекаясь своей изобретательностью немного далее тех пределов, до которых достигала современная ему фармакология. В ректорство Иоанна фонды его поднялись. Во время своей болезни по приезде в Казань, когда отец Савватий за ним ухаживал, ректор близко узнал его и хотя постоянно потом над ним подсмеивался, но всегда считал его способным и надежным человеком. Под конец года ему назначена была даже чрезвычайная награда, какой никто еще не удостаивался из служивших на низших должностях, в 25 рублей^[105]. С 1 июня 1858 года отец Савватий сделан был помощником эконома с жалованьем в 125 рублей в год^[106]. Вскоре после этого началось дело об увольнении эконома Филарета, и между обоими этими монахами возникло сильное неудовольствие. Филарет открыто обвинял отца Савватия в том, что он подкапывается под него — эконома, желая стать на его место. Савватий, принимая от него экономию, как исправляющий должность эконома сильно прижал его своими учетами. Пользуясь доверием ректора, он сделался в это время заметной силой в академии. Служба отца Савватия в должности помощника эконома продолжалась и при экономе Фалькове и при Рудольфове до самого конца ректорства Иоанна; все это время он не ослабевал в своей энергии и силах, не переставал даже выдумывать разные эксцентричности. В конце 1850-х годов он живмя жил в академическом саду в палатке, за что студенты прозвали его кущником, и хлопотал около разведенного им тут небольшого пчельника. Ему было уже за 50 лет, а он был все такой же свежий и крепкий человек, как в молодые годы. В 1862 или в 1863 году летом на Арском поле явился какой-то скороход, устроил большой круг, обгороженный разными рогожками, и объявил, что пробежит по этому кругу столько-то верст во столько-то минут; это заинтересовало отца Савватия; — ни слова никому не говоря, он встал пораньше утром, пошел в загородку и с часами в руках пустился сам производить эксперимент бега, а после с критической улыбкой над самохвальством разных шарлатанов рассказывал профессорам академии, что пробежал назначенную дистанцию на сколько-то минут даже скорее. — При ректоре Иннокентии с мая 1864 года он должен был оставить академическую службу, будучи вызван иеродиаконствовать в Спасский монастырь, к которому был причислен еще при пострижении и в котором тогда оказался недостаток в иеродиаконах^[107]. После в 1870-х годах он был переведен в Свияжский Богородицкий монастырь, где в начале 1880-х годов и скончался.

На его место ректор Иннокентий предложил поступить служившему при кладбищенской церкви бывшему протодиакону Стефану Евфимиевичу Виноградову с тем же жалованьем в 125 рублей, какое получал и отец Савватий. Отец Виноградов был из кончивших курс Казанской семинарии (в 3 разряде), был сначала певчим в архиерейском хоре, потом дьяконом в городе Арске, с 1855 года дьяконом в Казанском кафедральном соборе, с 1857 года протодиаконом, наконец, в 1862 году попал за что-то на дьяческую вакансию к кладбищенской церкви, приписанной к собору. На предложение ректора он согласился с тем, чтобы числиться в кладбищенском причте и получать по-прежнему часть из соборного дохода^[108]. Он был человек еще молодой, 37 лет, высокий, видный собой, с громадным басом, при котором обладал еще прекрасной и выразительной манерой церковного речитатива. Для академического богослужения он был великим украшением, но экономическими делами занимался не особенно энергично. В сентябре 1867 года, когда соборяне отказали ему в доходе и оставили за ним всего 85 рублей в год иподиаконского оклада, он успел выхлопотать себе у правления прибавку к жалованью — 150 рублей. После смерти Иннокентия в июне 1868 года он приискал себе место при приходской Вознесенской церкви, где и служил до смерти^[109]. На место его в дьяконы поступил причетник Вознесенской церкви Степан Иванович Померанцев, назначенный в то же время для жалованья письмоводителем правления с окладом в 20 рублей в месяц из канцелярских сумм^[110].

Из простых, нечиновных служителей академии заслуженнейшим был правленский служитель Осип Петрович Самохвалов. По службе в академии он был почти ровесник самой академии, пристав к ней еще в 1844 году при переходе ее в Мельниковский дом^[111]. Он был финляндский уроженец, отставной унтер-офицер, раньше академии прослуживший уже 25 лет Государю и Отечеству. Бездомный и бессемейный бобыль крепко привязался к академии, как к родной семье, вошел во все ее интересы, особенно правленские, следил за разными отношениями людей, соприкосновенных с академической администрацией, кто с кем и кто кого, за правленскими делами, в которых замечал как разные промахи начальств, так и особенно ловкие канцелярские фокусы, но в то же время считал своей священнейшей обязанностью хранить канцелярскую тайну. Он даже самую личность свою сливал с правлением — все тут делали «мы с ректором или с секретарем», например, «на днях мы натянули нос» (по внешнему правлению) такому-то ректору семинарии или даже епархиальному архиерею и т. п. В особенности в большой дружбе состоял он со студентами-письмоводителями, с которыми почти вместе и жил и с которыми делился и горестями, и радостями, а подчас и подкрепительными материалами для перенесения тягостей канцелярской жизни. В обыкновенном состоянии он был всегда солиден, молчалив и непроницаем, но у кого-нибудь слегка угостившись, начинал самым злодейским образом хихикать, делая намеки, что много знает кое-чего такого, о чем другие и не подозревают. Исполнитель он был аккуратнейший; на него можно было всякому положиться больше, чем на себя самого. В течение всей своей службы он нес на себе разнообразнейшие поручения по части простой и денежной корреспонденции служащих при академии лиц и студентов, и ни разу у него ничего не пропадало; оттого и пользовался от всех, начиная с ректоров, безграничным доверием. Когда его одолевала несчастная хмельная слабость, он прямо заявлял секретарю, а то даже, явясь в присутствие, самому правлению: «Я-де вам теперь не слуга, как знаете», махал рукой и уходил в свою каморку. Все относились к этой, не частой, впрочем, слабости снисходительно, с улыбкой, ценя его старые заслуги. От ректоров, которые при нем были, он имел у себя похвальные листы, которые любил показывать, как заслуженные дипломы. В мае 1861 года письмоводители-студенты устроили для него большую радость, отыскали 1002 статью (Свода законов, III т.) устава о службе, в котором оказалось, что он как заслуженный военный имеет право на двойное жалованье, написали от его имени прошение о том в правление, заставили его подписаться и пустили бумагу в ход. Правление уважило эту просьбу и определило выдавать ему вместо получавшихся им прежде 5 рублей — 10^[112]. Его радовало тут не столько увеличение денежного оклада, сколько честь, то, что признали его заслуги. Чувство чести было в нем сильно развито. Он и держался всегда солидно, не заискивая ни в ком, не угодничая даже перед ректорами, которых уже довольно видал на своем веку. Еще большая и неожиданная радость досталась ему на долю в 1869 году, когда он дожил до 25-летнего юбилея своей академической службы; наставники академии, сговорившись между собою, подарили ему серебряный кубок. Это его особенно тронуло, так как в последнее время, ввиду нового устава и предстоявшего усложнения правленской службы, он видимо стал падать духом и все чаще предаваться своей слабости, да кроме того, после 50 лет всей своей службы не мог не чувствовать и ослабления своих крепких прежде сил. Целый год он еще прослужил правлению, потом слег и уже не встал. 12 сентября 1870 года, в то самое время, когда в академии только лишь начало действовать новое правление, Осип Петрович скончался. Его хоронила в академической церкви вся академическая семья преподавателей и студентов с ректором Никанором во главе. Вития-ректор почтил кончину его задушевною и назидательною речью, в которой симпатично и верно выставил служение и заслуги этого благого и верного раба; академия и место для его могилы отвела около своих семейных студенческих могил^[113].

Осип Петрович как служитель правления принадлежал к высшей административной сфере академической жизни и только по части корреспонденции входил в связи с студенчеством. Ближе него к студентам стояли рядовые служители студенческих комнат, буфета и других учреждений; в числе их питомцы академии вспоминают, вероятно, много личностей, которые играли немаловажную роль в их школьном общежитии. Жизнь старой академии носила более сплоченный и даже семейный характер, чем жизнь академии новой. Как в некоторых старинных частных домах, в ней чаще, чем в позднейшее время, попадались тогда типы слуг-радельщиков, почти семейных людей; такие радельщики были заодно со студентами во всех их проказах и в известного рода оппозиции против монахов-начальников, по их мнению, напрасно притеснявших молодых людей. Они по-своему жалели этих молодых людей, покрывали их грехи и делали им сотни разных мелких и крупных апокрифических услуг. Вероятно, каждый курс академии может вспомнить по нескольку таких радельщиков, сплетших свою жизнь с жизнью студенчества. Другой, тоже довольно господствовавший тип служителей составляли служители-старожилы, которые почти бескорыстно сживались с жизнью заведения, не могли себя и представить вне стен академии, за какие-нибудь 2 рубля 80 копеек служили на своих низменных постах до последнего истощения своих сил.

Первые восемь курсов академии хорошо помнят служившего с самого начала академии косого Кириакыча, Федора Гуляева, из мещан, перебывавшего, кажется, на всех должностях, — комнатного служителя, буфетчика, швейцара и других, несколько раз пробовавшего перейти на частную службу к наставникам академии, но всякий раз снова возвращавшегося на службу при академическом общежитии. В последние курсы он любил играть роль какого-то дядьки у студентов, хотя и терпел от них за это немало неприятностей. Достигнув солидного возраста, он не прочь был потщеславиться, представить себя несколькими рангами выше своей меры. Особенно любил он поражать своей солидностью студентов-новичков, когда они, приехав в академию, робко осматривались кругом и готовы были кланяться всякому встречному. Профессор Аристов, рассказывая о своем прибытии в академию, обрисовывает обычный маневр Кириакыча, как он встречал несколько курсов новопоступивших студентов, каждый раз проделывая одно и тоже: «У парадного крыльца сидел на стуле тщедушный старичок и читал газеты; это был служитель Кириакович, который во время приезда новичков из семинарий нарочно одевался в черный сюртук и чистую рубашку, а воротнички выпускал до ушей; принимая его за профессора, некоторые неопытные юноши отвешивали ему низкие поклоны. Такая честь льстила самолюбию старика»^[114]… Он очень покровительственно принимал новичков, указывал куда им идти, к кому обратиться за услугой и проч. В 1857 году он пристроил к академии же гардеробщиком сына своего, порядочного портного, но молодое поколение служителей оказалось уже непригодным к этой службе; за нечестность молодой Гуляев был прогнан со службы; за ним в следующем 1858 году вышел за старостью и его отец Кириакович, служивший в последнее время при спальнях студентов.

Другим старожилом в академии был ламповщик и брадобрей студентов Егор Власов Ронжевский (из крепостных господина Бекетова), поступивший на службу в конце 1847 года и с тех пор бривший всех студентов старой академии, обязательно хватая при этом каждого из них за нос. Помещение его в подвальном этаже, несмотря на обилие по всему его полу сурепного масла, было всегда наполнено студентами, часто устраивавшими тут и свои увеселительные сборища, которым академический Фигаро великодушно покровительствовал. Он хорошо знал личности и судьбу всех студентов, прошедших под его бритвой и масляными пальцами, судьбой некоторых великих потом людей даже искренно гордился. Он заимствовал у студентов любовь к чтению ученых книг, но читал их без особенно систематического выбора, услаждаясь очевидно только процессом чтения; студенты VII–VIII курсов долго потешались над тем, как Власов однажды добросовестно читал в русском старинном переводе «Критику чистого разума» Канта. В последнее время, когда в академии явился бóльший запрос на чистоплотность, он должен был покинуть свою службу и перешел на низший оклад в рядовые служители. В новой академии ему не нашлось уже места; немного послужив в ней по-старому ламповщиком и не дождавшись конца своего 25-летия, он как-то незаметно стушевался вместе с переходом от сурепного освещения к керосинному и сгиб несчастною смертью где-то в Академической слободке.

Третьим старожилом между служилой братией был преемник отца Савватия по подлекарской должности из военных фельдшеров Захар Иванов, поступивший в августе 1858 года на оклад в 5 рублей. Он кое-чему учился; мог сам подавать первую помощь больным и имел даже практику между бедняками Академической слободки. Со студентами был внимателен, любил поговорить по-ученому, уснащивая свою речь множеством иностранных слов с преобладанием слова «натурально», не прочь был даже повольнодумничать, становясь на материалистическую точку зрения как истый медик. При очень неразвитом красноречии и наклонности к заиканью, вследствие которого он долго не подбирал нужного слова и только разводил забавно руками, говоря свое «натурально», эти экскурсии его в область науки служили немалым развлечением для больных академической больницы. Больница эта наполнялась, впрочем, тогда больше здоровыми больными. Врачом был добродушнейший старик И. С. Димитревский, никогда не ездивший в академию без зову, которого Захар Иванович, в случае надобности, мог даже и не пустить в больницу, сказавши, что больных нет, или что больные не желают его в настоящее время видеть; от этого ведомство Захара Ивановича было в некоторых отношениях даже удобнее и безопаснее, чем помещение Егора Власова и другие укромные места в академии. Такое приятное для студентов служение этого подлекаря кончилось в 1864 году, когда в академию определился новый доктор, А. А. Кремлев, живо удаливший из больницы всех здоровых больных, забравший в руки и самого Захара Ивановича. Плохо теперь пришлось последнему с его старческой неповоротливостью и прежнею избалованностью, когда новый врач потребовал от него строгой и быстрой исполнительности, какой он никогда не ведал при докторе Димитревском. В марте 1868 года доктор вошел в правление запиской о непригодности Захара Ивановича к службе по старости и об определении на его место другого, крестьянина Ефима Тарасова^[115]. Уволить было легко, но труднее было отделаться от старика, который сжился с академией да не имел, кроме нее, где и голову приклонить. Он просто не пошел из больницы и только, как его ни уговаривали. Начальство, наконец, сжалилось над ним и не только дозволило ему жить и кормиться при академии, но в 1870 году назначило ему в виде пенсии даже его прежний подлекарский оклад. Академия была преобразована, устроилась новая больница на другом уже месте, а Захар Иванович, как старая кошка, все продолжал льнуть к западному флигелю академии, где началась его подлекарская служба и где теперь уже поместилась академическая библиотека. Чтобы занять его чем-нибудь, его сделали швейцаром — хранителем платья при библиотеке, но и на это он оказался непригоден. Выживший из ума старик помер в 1874 году в городской больнице; он едва согласился отправиться туда из академии для лечения, даже не раз уходил оттуда в свою каморку под библиотечной лестницей.

Было много памятных людей из числа низшей академической братии, и менее служивших в академии, чем эти старожилы. У старых студентов не раз, наверное, по разным случаям, воскресали в воображении оригинальные типы служителей, с которыми они были в разнообразных отношениях, — и серьезный Иван Глотов, служивший с 1855 года хлебником и вместе банщиком, поддававший пару всем студентам последующих курсов, имевший в последнее время право прислуживать в академической бане даже во время пребывания там женщин из прислуги профессоров; и кривоногий матрос, всегда полупьяный Фома водокач (с 1858 года), с утра до вечера ходивший в колесе на колодце и помогавший студентам упражняться в Присницком гигиеническом баловстве холодной водою; и разные буфетчики, оставлявшие запоздавшим к столу студентам порции кушанья, доставлявшие им молоко и сливки к чаю, хранившие у себя их скудные собственные припасы в подспорье к казенным и их собственную чайную посуду; и маленький плюгавый солдатик с совершенно голой головой — Матвеич, с 1862 года служивший при спальнях, бегавший беспрекословно по всем секретным поручениям студентов и считавший долгом в свои именины являться с калачом или арбузом ко всем преподавателям академии, чтобы поздравить их с своим ангелом, и tutti quanti. Не можем не привести здесь выразительного случая трогательной привязанности одного старого служителя к академии. Весной 1856 года ректор Агафангел получил из Кронштадта письмо с адресом: «во икадемию монаху лехтеру», и со вложением 10 рублей. Из содержания его оказалось, что это — предсмертное завещание академии бывшего ее служителя, некоего матроса Михаила Макарова, поступившего на службу в студенческие спальни весной 1852 года, потом по случаю войны вызванного в 1855 году снова в свою прежнюю морскую службу в Кронштадт и скончавшегося там от болезни. У бедного бобыля нашлась на свете одна только семья — академия, которой он и оставил свой скудный капитал. Вспомнили по этому случаю в академии его скромную личность, его редкое благочестие, вспомнили, как бывало по ночам видали его долго и усердно молившимся на коленях. Ректор отслужил по нем панихиду в присутствии всех студентов и распорядился передать его деньги в академическую церковь на помин его души.

После содержания прислуги другою дорогою статьею содержания дома было отопление академических помещений. Когда академия жила в немногих и небольших помещениях Спасского монастыря, эта статья стоила ей очень дешево, особенно при тогдашней дешевизне дров, до 1 рубля 42 копеек за сажень сосновых и 1 рубль 92 копейки березовых. Расходовалось же всего 225 сажен в год. В Мельниковском доме, где отапливалось 58 голландских печей и 9 очагов, стало выходить больше, от 600 до 650 сажен; но цены очень долго стояли такие же, как прежде. Так, в 1845 году осиновые дрова покупались по 1 рублю 31 1/2 копейки, березовые по 1 рублю 85 1/2 копейки, в 1846 — березовые и ольховые по 1 рублю 71 копейки, разнородные по 1 рублю 26 копеек. В первое время жизни академии в собственных зданиях ценность дров была почти прежняя и поднималась лишь на самую незначительную сумму, а в некоторые года была даже ниже прежнего. Так в 1849 году за дубовые и березовые дрова платили всего 1 рубль 60 копеек, а за сосновые и осиновые 1 рубль 18 копеек; в 1850 году средняя цена при покупке дров была 1 рубль 43 копейки, в 1852 году — осиновые и сосновые 1 рубль 30 копеек, в 1854 году — средняя цена 1 рубль 50 копеек. Количество расходуемых дров, при аммосовском отоплении новых зданий академии на 4 полных и 4 половинных пневматических печи и сверх того на 1 банную, на 7 русских и 2 голландских печи, на 2 камина и 8 очагов тоже не увеличилось, в некоторые годы было даже меньше, так что средний расход можно считать в 600 сажен в год. Увеличился только расход на печной ремонт и на самую топку печей. Для этого понадобился особый мастер-специалист, знающий устройство духовых печей, который мог бы руководить их топкой, чисткой труб и производством мелких печных ремонтов. В Мельниковском доме годовой печник за чистку труб и мелкие ремонты получал всего 10 рублей в год. Нового мастера-специалиста едва нашли лишь за 150 рублей в год с обязательством держать от себя, но на академическом содержании 5 истопников^[116]. Потом эта цена с 1851 года спустилась до 100 рублей и держалась до 1857 года. Нашелся более дешевый и порядочный мастер Иван Ксенофонтов, который и заведовал отоплением академических зданий целых 16 лет^[117]; но за редкостью таких людей в Казани правление должно было не раз поневоле подчиняться ему, когда он возвышал цену при заключении годовых контрактов^[118], и терпеть разные его неисправности. В 1858 году в августе, вместо него, наняли было другого печника за 123 рубля в год; но он оказался еще неисправнее и, кроме того, менее знающим, и с января 1859 года правление принуждено было снова пригласить того же Ксенофонтова за 125 рублей^[119]. В последнее время подряд на топку печей заключался за 120 рублями в год. С 1856–1857 года цена на дрова стала год от году подниматься, как и на все вообще предметы. С 1858 года в экономических отчетах за каждый год встречаем нарочитые объяснения передержек по статье содержания дома, основанные на цифрах стоимости разных предметов, нужных для домового хозяйства, и прежде всего стоимости материалов для отопления зданий. Вот последовательный ряд цифр, указанных здесь и в делах о покупке дров: в 1856 году дрова (сосновые) куплены были за 1 рубль 18 копеек сажень, — очень дешево, в 1857 — за 1 рубль 70 копеек, в 1858 — за 2 рубля 18 копеек сосновые и 2 рубля 93 копейки березовые, в 1859 году за 2 рубля 22 копейки — сосновые и 2 рубля 95 копеек березовые, в 1860 году — первые 2 рубля 25 и 2 рубля 95 копеек вторые, в 1861 году дешевле — первые 2 рубля 3 1/2 копейки, вторые 2 рубля 74 1/4 копейки, в 1862 году еще дешевле — 1 рубль 98 копеек и 2 рубля 61 копейку; но в 1863 году цена вдруг поднялась до 3 рублей 80 копеек за сосновые и осиновые дрова; в следующем году она спустилась до 2 рублей 57 копеек — цифры все-таки выше прежних; в 1867 году платили 2 рубля 94 копейки, а за березовые 4 рубля 50 копеек, в 1868–1869 годы — 3 рубля, березовые 4 рубля 30 копеек. Все цены указываются здесь по самой покупке и по торгам; справочные и действительные рыночные цены для мелочной продажи были всегда несравненно выше. Вследствие пристройки новых голландских печей и других причин самый расход на дрова с течением времени увеличивался; по делу о расходе дров эконома Рудольфова было высчитано, что в 1855–1859 годах средним числом выходило на отопление зданий 584 сажени в год, в 1860–1864 годах — 602, в 1865–1869 годах — 693 сажени^[120].

Освещение зданий было более дешевой статьей, но и в ней возрастание расходов к концу описываемого времени тоже немало стесняло академическую экономию. В Спасском монастыре освещалось очень немного помещений: 2 комнаты для правления и канцелярии, 9 жилых комнат, 1 столовая, 1 больница, 1 служительская и 1 коридор; в доме Мельниковых освещалось: 3 комнаты для правления и канцелярии, 10 занятных и 5 спален, 1 зала, 1 столовая, больница, служительская, гардеробная, умывальная, 7 коридоров, 5 лестниц и 2 кухни; наконец, в собственном доме академии: 1 комната в правлении, 6 занятных и 2 спальных комнаты, гардеробная, умывальная, 2 монашеских, 1 письмоводительская, 1 швейцарская, 3 больничных, 2 кухни, 1 столовая, 1 буфет, 2 служительских, 1 столярная, 1 комиссарская, 1 кучерская, 4 коридора, 9 лестниц, 4 сортира, 4 камеры при пневматических печах. Осветительными материалами для всех этих помещений до 70-х годов служили сальные свечи и сурепное масло. Для занятий студентам выдавалось обыкновенно 4 свечи на каждую занятную комнату. Стоимость этих материалов возрастала с годами тоже довольно значительно: в 1840-х годах масло покупалось по цене от 2 рублей 3025 копеек до 2 рублей 85 копеек; с 1857 года от 3 рублей 30 копеек и выше, в 1860-х годах от 4 рублей с копейками до 5 рублей; годовой расход его с 1848 года определялся в 4050 пудов. Сальные свечи в 1840-х годах покупались за 3 рубля 3060 копеек пуд; в 1850-х годах за 3 рубля 70 копеек — 4 рубля 50 и 65 копеек; в 1860-х — от 5 рублей до 6 рублей 85 копеек. Годовой расход с 1848 года простирался до 5060 пудов.

Затем следовала крупная статья по домовой экономии — содержание конюшни. Во всех трех местах жительства академии она постоянно содержала до 5 лошадей с надлежащим при том количеством экипажей^[121] как для хозяйственных надобностей вроде закупки на рынке припасов или возки воды, так особенно для выездов начальствующих и вообще монашествующих лиц, которым не принято было ходить пешком или ездить на извозчиках. Пара лошадей была назначена для ректора, 1 лошадь для инспектора, 1 для эконома и 1 рабочая. Это количество лошадей содержалось при академии до последнего времени. Более всего издержек по конюшенной части падает на время ректорства Иоанна, заведшего карету в 600 рублей и более дорогих лошадей. Одно время в 1861 году при нем было до 8 лошадей, впрочем, вследствие замедления в продаже старых при покупке новых. Издержки по конюшне с 1859 года обратили на себя даже внимание Святейшего Синода, и правление должно было отписываться на последовавшие по этому случаю запросы^[122]. Предметы расхода по этой статье оставались приблизительно одни и те же, но самый расход тем не менее увеличивался год от году, как и по другим статьям, от возвышения цен; например, сено, покупавшееся в 1840-х годах по 56 копеек пуд, после 1856 года стало 712 копеек, а в 1868 году — уже 19 копеек; овес, продававшийся в 40-х годах 1 рубль 20 копеек и 1 рубль 50 копеек четверть, после 1856 года стоил 2 рубля 5 копеек — 2 рубля 80 копеек за четверть, в 1868–1869 годах 4045 копеек пуд. Не говорим о возвышении цен на конюшенную прислугу, ремонты экипажей и т. д.

Не вдаваясь в утомительное перечисление других расходов по статье содержания дома, приведем здесь только несколько цифирных показаний относительно общего хода академической экономии по этой статье. Из показаний этого рода видим, что до конца Крымской войны домовой суммы, отпускавшейся по штату, было вполне достаточно на все расходы по дому. Когда академия жила в наемном доме, домовая сумма давала даже остатки; так в 1845 году из 3500 рублей этой суммы израсходовано 3192 рубля, в 1847 году — 3084 рублей 20 1/2 копейки. После перехода в собственный дом в 1848 году, по случаю обзаведения зданий разными предметами, допущена передержка в 830 рублей, легко, впрочем, покрывавшаяся излишками по другим статьям; в следующем 1849 году опять издержано всего только 2723 рубля 79 копеек; в 1850 году передержка из-за ремонтов и покупок разных вещей доходила до 460 рублей 54 копеек, в 1852 году — до 235 рублей 59 копеек, в 1854 году уже менее — всего до 24 рублей 43 копеек; — постройки и обзаведение кончились, а в 1855 году был уже остаток, так как издержано было всего 3251 рубль 22 копейки; в 1856 году остаток был меньше, всего на 79 рублей 34 копейки, а с 1857 года начинается уже возрастание постоянного хронического дефицита. В этом году передержка простиралась до 505 рублей 79 копеек, а в 1858 году до 558 рублей 61 копейки, и правление в своем экономическом отчете сочло нужным объяснить ее происхождение, приложив таблицу постепенного возрастания за последние три года цен на все главные предметы содержания дома — дрова, сурепное масло, свечи, сено и овес; в итоге этой таблицы выведено, что за одни дрова в отчетном году против прежнего пришлось приплатить 228 рублей, за масло 48 рублей да за свечи до 30 рублей, не говоря о цене других предметов домовой экономии и рабочих сил. Только по трем главным статьям — отоплению, освещению и прислуге расход доходил до 2721 рубля 3 копеек. Объяснения такого рода помещались в отчетах и за следующие годы, причем цены сравнивались за несколько лет назад. В 1859 году допущена была особенно большая передержка по содержанию дома, так что высшее начальство обратило на нее внимание. От 23 ноября 1861 года от синодального обер-прокурора пришла бумага, в которой было высчитано по отчетам 1859 года, что на содержание и ремонт зданий академии по домовой статье было передержано 1258 рублей 59 копеек, да кроме того, израсходовано на разные работы по корпусу и в академическом саду — 599 рублей 93 копейки, на покупку саней и лошадей 362 рубля, исправление колодца, бани, печей 253 рубля 15 копеек, всего 1215 рублей 8 копеек, так что вся передержка дошла до 2473 рублей 68 копеек — требовалось объяснить это обстоятельство^[123]. Мы приведем объяснения правления в подробном извлечении, так как в них выяснены и количества расходов по разным статьям домового хозяйства, и вместе положение этого хозяйства в данное время при возвышении цен. По справкам правления оказалось, что на содержание дома по штату отпущено было, как всегда, 3500 рублей; расходы же были следующие: 1) на отопление зданий требовалось до 700 сажен дров, куплено 665 сажен сосновых по 2 рубля 22 копейки на 1476 рублей 30 копеек, и березовых для русских печей 35 сажен по 2 рубля 95 копеек на 103 рубля 25 копеек, за отопление и чистку труб переплачено по контракту 115 рублей 10 копеек, всего 1694 рубля 65 копеек; на освещение нужно было до 50 пудов сальных свечей и 50 пудов сурепного масла, куплено к 22 пудам остатка от 1858 года 35 пудов свечей по 4 рубля 98 копеек на 174 рубля 30 копеек, и 50 пудов масла по 4 рубля 50 копеек на 225 рублей — всего на освещение 399 рублей 30 копеек; 2) на содержание служителей 2425 человек и комиссара вышло всего 1246 рублей с копейками. Таким образом, на отопление, освещение и прислугу вышло 3339 рублей 95 копеек, т. е. почти вся сумма, ассигнованная на содержание дома. Сюда не вошли еще годовые платы по дому: малярная стоимостью до 50 рублей, слесарная до 30 рублей, бондарная до 38 рублей, чистка отхожих мест 40 рублей, часовщику 30 рублей, за полуду медной посуды и самоваров 34 рубля 90 копеек, за исправление конюшенных вещей до 63 рублей, за ковку лошадей 35 рублей 80 копеек, лечение их 38 рублей 5 копеек, прокорм их овсом на 277 рублей 12 копеек, сеном на 108 рублей 17 копеек, за стекло 43 рубля 75 копеек, за поделку резервуаров для сурепного масла 55 рублей, покупка посуды на 26 рублей 30 копеек, скатертного полотна на 25 рублей 53 копейки, полотна для буфетных полотенец и фартуков для кухни, хлебопекарни и прочее на 46 рублей 78 копеек, лесу для разных поделок по дому на 65 рублей 40 копеек, льду для погребов на 14 рублей 80 копеек, веников для бани 13 рублей 12 копеек — всего по всем статьям на 1017 рублей с копейками. Остальные деньги до 1258 рублей 59 копеек израсходованы на приобретение тоже необходимых мелких вещей, показанных в отчетах. Покупка лошадей и саней на 362 рубля была необходима и сделана с согласия преосвященного. Также настоятельно необходимы были расходы по переделке печей, ремонту бани и колодца, отхожих мест в корпусе, уже развалившихся от ветхости; сад без ухода успел зарости и на очистку его употреблено всего 33 рубля. На все эти ремонты употреблено 599 рублей 93 копейки.

Между тем передержки все продолжались и после 1859 года, и в отчетах постоянно продолжали обозначаться в особых табелях цифры возвышения цен по главным статьям, чтобы оправдать эти передержки недостаточностью домовой суммы. В 1869 году по указанным первым трем статьям расход доходил до 3403 рублей 60 копеек, на все прочее оставалось только 96 рублей 40 копеек; в 1861 году до 3497 рублей 29 копеек, на остальное оставалось всего 2 рубля 71 копейка; в 1862 году — 3418 рублей 96 копеек; в 1863 году — 4572 рубля 86 копеек, т. е. и на три указанные статьи главного расхода уже не достало 1072 рубля 86 копеек и т. д. Что касается до всей передержки по всем статьям домового хозяйства вообще, то в 1860 году она простиралась до 1080 рублей 88 копеек, в 1861 году до 1153 рублей 43 копеек, в 1862 году — 705 рублей 34 копейки, в 1863 году — 2315 рублей 63 копейки, в 1864 году — 2260 рублей 63 1/2 копейки, в 1865 году — уже 4459 рублей 71/4 копейки по случаю необходимых ремонтов, на которые хозяйственное управление не соблаговолило выслать особой суммы. В 1865 году Святейший Синод решил, наконец, увеличить домовую сумму для Казанской академии, доведя ее с 3500 до 5000 рублей в год. Экономия академическая немного поправилась, но этой прибавочной суммы все-таки было мало, как это легко видеть из сравнения ее с количеством постоянных дефицитов. В 1865 году этого было еще не видно за чрезвычайными расходами этого года, но в следующем 1866 году мы опять наталкиваемся на дефицит, правда, уже небольшой, но простиравшийся все-таки до 150 рублей 66 копеек; в 1867 году — он уже дошел до 697 рублей 47 1/2 копеек, а в 1868 году до 868 рублей 11 копеек. — Все эти передержки до 1868 года покрывались из разных экономических сумм. Сначала, как сказано, у академии был даже небольшой капитал в билетах, который служил чувствительным подспорьем в разных хозяйственных недохватках, но к 1863 году от этого капитала растаяли последние 5000 рублей, которые правление долго крепилось расходовать. Самыми богатыми статьями академического бюджета, из которых получались более или менее крупные остатки и из которых правление заимствовало суммы для покрытия дефицитов по дому, были: а) статья по содержанию личного состава начальствующих и учащих, который никогда не был полон, б) деньги на проезд ревизоров, так как ревизоры посылались по округу обыкновенно через год, да когда и посылались, то расходовали несравненно менее ассигнованных на то 715 рублей в год, и в) суммы экономические и экстраординарные. Нередко, впрочем, случалось, что не хватало и этих сумм; в таких случаях непокрытая часть передержки одного года покрывалась из сумм следующего года; так в 1861 году уплачено за 1860 год 133 рубля 46 копеек, в 1862 году — 63 рубля 45 копеек от 1861 года, в 1863 году было уплачено 205 рублей 23 копейки, оставшихся неуплаченными от 1862 года, в 1864 году — 96 рублей от 1863 года, в 1865 году — 94 рубля 20 копеек от 1864 года, в 1868 году — 146 рублей 75 копеек от 1867 года^[124]. Такие неизбежные переносы долгов с одного года на другой конечно еще более содействовали хроническому развитию дефицита в содержании дома. В 1867 и 1868 годах при общем возвышении цен и, кроме того, вследствие увеличения тогда числа студентов, а вместе с тем и расходов на прислугу, отопление, освещение, ремонты вещей и на другие статьи домового хозяйства, экономия академии дошла, наконец, до самого критического положения, из которого она уже никак не могла выбиться с помощью одних только своих экономических остатков. Между тем над нею разразился новый и на этот раз решительный удар. Для усиления содержания служащих при академии лиц, как известно, была назначена сумма, получавшаяся за аренду семинарского дома. В 1868 году часть этого дома была занята семинарией и так как годовая арендная плата должна была вследствие этого пропорционально уменьшиться, то Святейший Синод взял недостающее количество для добавочного жалованья личному составу академии на счет духовно-учебного капитала, но вместе с тем определением от 27 мая/18 июня 1868 года распорядился, чтобы все годовые остатки от штатного жалованья личного состава академии зачисляемы были в сметы на будущий год и поступали на пополнение добавочного жалованья. Так уничтожился для академической экономии единственный возможный для нее источник средств к покрытию ее дефицитов, потому что остаток (около 700 рублей) в 1868 году только и предвиделся от жалованья личного состава. Чтобы выйти из такого состояния полного банкротства, ей уже ничего больше не оставалось, как только обратиться к высшему начальству с просьбой, чтобы оно само ее выручило, если не прибавкой годового оклада на содержание дома, то по крайней мере единовременным пособием, чтò она в конце 1868 года и сделала. Этот заключительный акт академической экономии перед самым преобразованием академии касался, кроме домового хозяйства, еще такой же несчастной экономической статьи по содержанию студентов; поэтому прежде описания его и дальнейшей судьбы академической экономии до преобразования, нам следует обозреть важнейшие факты и по этой важной отрасли хозяйственной жизни академии.

II. СОДЕРЖАНИЕ СТУДЕНТОВ

История этой отрасли академической экономии совершенно такая же, как содержание дома — сначала густо, к концу 1860-х годов совсем пусто, потому что раз назначенная по штату сумма в 6000 рублей на 60 студентов не изменялась до самого нового устава и с каждым годом становилась, конечно, все менее достаточною. В расписании академических сумм по разным статьям студенческая сумма разделялась обыкновенно пополам — одна половина назначалась на содержание студентов пищею, т. е. по 50 рублей на каждого студента, другая, тоже по 50 рублей в год, на содержание их одеждою; так она числилась в расходе и по годовым отчетам; но остатки и дефициты по ней большею частью показывались одною общею цифрою без разделения. Мы уже упоминали, что в первые годы по открытии академии начальство академическое содержало студентов не по штату роскошно, даже баловало их. Стол приготовляли сытный и богатый. По праздникам являлись к нему иногда сюрпризы в виду апельсинов и других плодов. Кроме того, по примеру Петербургской академии, утром и вечером для студентов заведен был чай. Академическое начальство удовлетворяло иногда даже прихотям студентов и затрудняло этим эконома. Один из богатеньких тамбовских студентов Флорин, потому ли, что действительно пользовался в семинарии лучшим столом на своей счет, или просто из молодого бахвальства, постоянно высказывавший недовольство академической пищей, успел подбить товарищей требовать у начальства, чтобы стол был приготовляем по новому расписанию, которое сам и составил из разных изысканных блюд, в числе их и такие, о которых многие, а может быть и он сам, даже не слыхивали. Ректор с инспектором распорядились ввести это расписание в практику, и только эконом Аркадий остановил их, заявив, что после этого ему остается только подать в отставку.

Пока студентов было немного, один курс, а сумма на их содержание была отпущена на полный штат, роскошествовать так еще было можно, хотя и незаконно; но постоянно так продолжаться не могло. За приведение экономии в уставные границы взялся сам преосвященный Владимир. В самом конце 1842 года на журнале 30 декабря о покупке чайной посуды и об уплате за сбитень и чай с сахаром он написал: «Что-то плохо понимаю сию статью: если позволено производить сбитень, то на что же чай, а если чай, то на что сбитень?» Правление объяснило, что, по его распоряжению, сбитень выдавался в пост, а чай закуплен для святок и скоромных дней. С 25 декабря студенты пили чай два раза в день, кроме того по утру им выдавались булки. В конце января 1843 года эконом нашел это невозможным, и правление, не отменяя чая, распорядилось не выдавать утром булок^[125]. Для разнообразия чай заменялся по временам сбитнем. Чтобы поддержать это продовольствие студентов казенным чаем, правление еще раньше, по докладу эконома, распорядилось отнести продовольствие служителей, содержавшихся до сих пор на общий счет с студентами, на счет содержания дома, от которого тогда были большие остатки^[126]. Преосвященный Владимир все молчал и приглядывался к академической экономии до самого конца учебного года; наконец, в июле 1843 года потребовал выписки «тех правил или постановлений, какие у нас существуют касательно производства студентам платья и пищи и питья, дабы мне можно было видеть, какими именно предметами или вещами должно ограничиваться их содержание вообще». С этого началось длинное дело об устройстве содержания студентов, из которого мы сделаем извлечения, могущие всего лучше показать существующую тогда практику этого содержания в первое время академии, ограничиваясь пока известиями о содержании студентов одним столом, без одежды, о которой речь впереди^[127].

По положению, составленному в 1837 году бывшей комиссией духовных училищ для Петербургской академии и поставленному в руководство и прочим академиям, содержание студентов академии столом должно было заключать: обед в 12 часов дня из 2 блюд, а в праздники из 3, питье из кваса и воды, ужин в 8 часов вечера тоже из двух блюд, при чем блюда как за обедом, так и за ужином должны были разнообразиться, чтобы не надоедали студентам. 30 сентября преосвященный написал на представленной ему выписке длинную резолюцию, в которой, сделав некоторые заметки о мебели и посуде, что в журналах о покупке этих предметов не обозначено ни времени покупки, ни справочных цен и что посуды требуется слишком много, указывал далее особенно подробно на расходы по содержанию студентов столом: а) «в числе покупаемой рыбы большею частью покупается рыба только свежая и даже стерляди, кои всегда несравненно дороже другой рыбы, б) множество покупается для студентов фамильного чая и сахара, кроме меду и чайных чашек, а на каком основании такие расходы дозволяются, я из представленных сих бумаг сего не вижу. Посему и не менее и для того, чтобы нам впоследствии не подпасть неприятной ответственности, я рекомендую внутреннему академическому правлению: 1) войти в ближайшее рассмотрение всех экономических частей по содержанию академии и, сколько возможно, применяясь к уставу, составить расписание для трапезы студентам, чтò именно им в пищу готовить, в какие дни как постные, так и скоромные, в руководство эконому; 2) рассудить, следует ли для стола всегда покупать в посты рыбу только свежую и даже стерляди, а равно давать и чай, сахар, мед; 3) какие меры предпринять к сохранению целости посуды, чтобы не покупать ее столь часто; 4) чтò нужно положить для поверки эконома, в том ли он количестве и качестве покупает пищу для стола, как положено правлением; 5) не нужно ли в справках под статьями выставлять справочные цены и проч.». Вскоре после этого преосвященный заметил еще некоторые неудовлетворительности в распоряжениях правления и 5 октября дал еще несколько хозяйственных резолюций на журналах по счетам на разные припасы и по больнице. На одном он написал: «Мне кажется, что правлению необходимо иметь в виду примерное расписание: сколько какой провизии должно выходить в месяц на известное число воспитанников, дабы можно было делать проверку эконому», на другом: «Не видно, за какое время были сии издержки… посему и поверки сделать нельзя, справедлив ли расход»; на третьем заметил высоту цен на капусту. В заседании 19 октября правление приняло эти замечания к сведению и руководству, по первой же резолюции распространилось в длинных рассуждениях, стараясь отстоять заведенный порядок содержания студентов столом. Справки показали, что по недельным расписаниям кушаний в пищу студентам готовится к обеду по два (очень редко, только в сочельники да в некоторые дни Великого поста), но большею частью по три, а иногда и по 4 кушанья, а к ужину по 2 кушанья; кроме того, по распоряжению правления, с 10 декабря 1842 года производился сбитень, а с наступлением святок чай; с 23 января положено журналом, утвержденным преосвященным, давать сбитень или чай попеременно; из записей эконома видно, что, кроме свежей рыбы и стерлядей, в посты он покупал иногда и маленькую севрюгу, а также картофель, низовое и сарацинское пшено, полбяную крупу, горох, капусту, свеклу и огурцы; по тем же расписаниям видно, что в посты с кушаньями из рыбы готовились студентам в пищу иногда картофельные похлебки, иногда щи из белой капусты, иногда жаркое из картофеля, а иногда гречневая и др. каша, и что последние из этих кушаний нередко готовились и в скоромные дни; на содержание студентов за первое полугодие из 1500 рублей к 1 июля еще осталось 851 рубль 23 копейки; покупка припасов производилась экономическим образом, потому что на торгах 12 и 15 января цены были объявлены слишком высокие, на которые правление не согласилось, кроме цены на говядину и телятину по 1 рублю 32 копейки за пуд, назначенной купцом Дворниковым. При покупке правление всегда сообразовывалось с справочными текущими ценами; по истечении каждого месяца экономом представлялись ведомости о приходе, расходе и остатке съестных припасов и при сличении этих ведомостей с журналами правления оказывались верными во всем; при сем эконом представлял правлению ежедневные записи расхода припасов, которые представлялись им на ревизию ректора по окончании каждой недели. На основании всех этих справок правление постановило: по 1 пункту резолюции преосвященного эконому заблаговременно заготовить подробнейшее расписание всех расходов на будущий год, согласно 230 § проекта устава, в настоящий же год оставаться при принятых доселе правилах, так как правление, руководствуясь ими, не только не предвидит передержки против штатной суммы, но надеется иметь даже остатки, поставив эконому в обязанность при покупках обозначать, когда и для какого времени что покупается; по 2 пункту, согласно принятому правилу, покупать в посты рыбу как свежую, так и соленую, даже стерляди, когда продажа оных бывает выгоднее, а равно по временам производить им чай, в надежде, что все эти издержки не будут превышать штатного оклада, и имея побуждением к сему и то, чтобы через сие и подобные улучшения в столе, хоть сколько-нибудь, смягчить тяжкое положение студентов, в котором они находятся по причине тесного и нездорового помещения; по 3 пункту a) подтвердить эконому, чтобы он принял всевозможные меры к сбережению посуды, хотя, впрочем, и самому правлению известно, что, по неимению буфета для посуды, по тесноте столовой, трудно избежать лишней траты в посуде; б) поручить эконому приискать мастеровых для сделания посуды оловянной, как более прочной; по 4 пункту считать достаточными пока ежедневные записи эконома, но свидетельствовать и закупки, и расходование, где будет возможно; по 5 пункту всегда выставлять справочные цены. Преосвященный сдал на это такую резолюцию: а) «Я думаю, то достаточное количество положенной на содержание студентов пищею суммы не дает нам права умножать и улучшать пищу вдвое или более против того, как назначено уставом; б) знаю, что стерляди продаются или не очень мелкие, или мелкие; первые дороги всегда, а последние так безвкусны и бесполезны, что хуже мелких окуней, и гораздо лучше их не покупать и денег не тратить; в) если нездоровое помещение студентов требует значительного изменения и умножения или улучшения пищи, то нужно на сие свидетельство господина лекаря, и когда оное представит, то надобно будет это обстоятельство на разрешение представить начальству со своим мнением». Резолюция эта была неприятна правлению и долго оставалась без доклада. Начальство академическое, видимо, стеснялось ограничить содержание студентов, к которому они уже привыкли, требуемой нормой. Доклад последовал уже 31 декабря. Правление постановило: «Доложить преосвященному, что при производстве студентам чая и улучшении стола правление, кроме изложенных в определении его причин, руководствовалось примером Петербургской академии, с которой казанскому академическому начальству поставлено в обязанность соображаться как в содержании студентов, так и в других случаях, и в которой студентам, как известно лично ректору и инспектору академии, производится чай или вместо его сбитень, и стол содержится не только не скуднее, но и гораздо лучше здешнего». Владыка отвечал на это: «Не видя свидетельства лекарского и не зная, какой стол и прочее производится в других академиях, я на сие ничего теперь не могу сказать, кроме того, чтò уже было мною по сей статье сказано»^[128].

Правление крепко стояло на своем до конца учебного года. Несмотря на то, что 1842, 1843 да и 1844 годы были для Казани годы тяжелые (после пожара) в экономическом отношении, цены на жизненные припасы стояли все-таки сносные. Академия, как мы видели, за несостоявшимися торгами, покупала эти припасы по разнообразным ценам экономическим образом, даже без поставщиков, чтò было тогда очень возможно по неполному числу студентов; под конец 1843 года из разных цен в разные месяцы выведены были средние годовые цены за все припасы, и оказалось, что, например, ржаная мука покупалась по 32 копейки пуд, пшеничная 1-го сорта 1 рубль 5 копеек, 2-го сорта — 83 копейки, пшено низовое — 60 копеек пуд, — сорочинское — 1 рубль 78 копеек, крупа гречневая — 41 копейка, полбенная — 43 1/2 копейки, картофель — 14 копеек мера, масло коровье — 4 рубля 50 копеек пуд, конопляное — 2 рубля 85 копеек, говядина — 1 рубль 32 копейки; за рыбу платили — за стерлядь за 1 фунт 5 копеек, за лещей 4 копейки, щуку и язя 3 копейки, малосольную севрюгу 9 копеек и т. д. Это были цены самого голодного и дорогого года; в следующем же 1844 году на многие предметы они уже значительно упали, а в 1845 году стали еще ниже: ржаная мука дошла в покупке до 18 1/4 копейки за пуд, пшеничная 1-го сорта до 95 копеек — 1 рубля, 2-го сорта до 62 1/2 копейки, пшено низовое до 50 копеек, гречневая и полбенная крупа до 28 1/4 копейки, манная до 1 рубля 5 копеек, масло коровье до 4 рублей, конопляное 2 рубля 20 копеек, говядина 1 рубль 28 копеек. Свежая рыба, на дороговизну которой указывал преосвященный, была действительно ценнее другой провизии; в 1844 году — стерляди покупались по 811 копеек фунт, окуни фунт 46 копеек, караси 45 копеек, судак 6 копеек, щука 4 копейки, малосольная осетрина 10 копеек фунт и т. д. Остатки от содержания студентов были большие даже помимо того, что, за неимением второго курса студентов, непочатою оставалась целая половина студенческого оклада 3000 рублей. Но такой порядок, конечно, должен был измениться с увеличением числа студентов до полного штата, с поступлением в 1844 году второго курса. К тому же времени за экономиею академии энергично взялся новый ректор Григорий, и она вошла в свою постоянную колею.

Выдача казенного чая и сахара была уничтожена для всех студентов, кроме больных, содержавшихся в больнице, и не возобновлялась до самого преобразования академии. Для больницы эти продукты покупались из больничных денег, независимо от студенческой суммы и в очень ограниченном количестве — до 3 1/2 фунта чая в год. Кто из студентов желал пить чай, тот должен был покупать на свой счет не только чай и сахар, но и чайную посуду; академическая экономия предоставляла для чаепития только помещение в своей столовой и свои казенные самовары с углями, водой и прислугой. Уничтожена была и выдача сбитня.

На завтрак студентам полагалось выдавать только белый хлеб из муки 2-го сорта (около ½ фунта) и кому угодно квас, всегда в избытке находившийся при буфете, в умывальной, гардеробной и на ночь в спальных помещениях. Чай не полагался и в праздники, не исключая и Пасхи, когда студенты в течение трех первых дней получали всегда богатый завтрак (по паре яиц, по порции сыра из творога, по куску кулича с ветчиной и сливочным маслом). Кроме Пасхи, особенные завтраки были еще в последние три дня Масленицы (кроме Прощального воскресенья), состоявшие из гречневых блинов, за которыми студентам дозволялось даже самим спускаться в кухню, чтобы получать их прямо со сковороды. — Обед состоял в обыкновенные дни из трех блюд, а в праздники из четырех. В скоромные дни из этих трех блюд два блюда всегда были мясные, в постные же, когда полагалась по церковному уставу рыба, из рыбы. Ужины состояли из двух блюд — из них мясное или рыбное было одно.

Меню обедов и ужинов, довольно разнообразное, составлялось на каждую неделю экономом с ведома инспекции, утверждалось правлением и вывешивалось на стене в столовой комнате для общего сведения. Одно блюдо на обеде было горячее, состоявшее из щей, супов разного рода из зелени, из круп или картофеля, борща, солянки, лапши и т. д. с говядиной или рыбой (свежей или соленой), а в большие посты с белыми грибами. Другое блюдо было или холодгое перед супом, или жаркое после супа. Холодное в скоромные дни состояло большею частью из студеней; постное было разнообразнее, хотя редко бывало рыбное; оно состояло из ботвиньи с рыбой, из винегрета, свекольника, вилковой капусты, картофеля и т. п. продуктов. Жаркие состояли из говядины, телятины, баранины, приготовлявшихся в виде котлет или просто зажаренных, с разными приправами и чаще под каким-нибудь соусом; любимыми блюдами были буженина и духовая говядина. Постные состояли из рыбы разного рода и разного приготовления, часто под соусами, картофеля, грибов, круп и т. д. Третье блюдо — пирожное или каши разного рода; в этом блюде было большое разнообразие, и оно постоянно менялось по годовым сезонам: пирожки делались с изюмом и другими ягодами, с яблоками, вареньями и т. д.; кроме них, подавались левашники, пшенники, блины, неженки, пышки, вафли, оладьи с сахаром, с медом или сладким соусом, компоты, в праздники пудинги. Ужины состояли из двух таких же блюд: горячего и пирожного или жаркого и пирожного. В праздники обеды приготовлялись особенно богато; главными праздниками были Пасха, Рождество и 8-е ноября, отчасти дни причащения студентов после говения в Великом посте. Блюда оставались в основе такие же, но их было больше числом — прибавлялись пироги (во все воскресные дни); жареное и соусы разделялись на две перемены; припасы поставлялись дороже; говядину и телятину заменяли куры, гуси, поросята, индейки, готовились затейливые пудинги и т. п. Случалось, что студентам подавали вместо кваса даже пиво.

Эту часть экономии академическое начальство вообще старалось держать в положении наиболее приятном для студентов и не особенно на нее скупилось. Вновь приезжавшие студенты на первых порах даже поражались теми Лукулловскими пиршествами, какие их встречали здесь после скудных семинарских, да и собственных домашних хлебов, и в письмах на родину почти единогласно хвалили свою съестную обстановку, пока к ней не привыкали. После, конечно, начинали находить в ней и неудовлетворительные стороны. В сентябре 1856 года, когда стол академический уже стал ухудшаться, обер-прокурор А. П. Толстой, посетив столовую студентов, остался даже недоволен тем, что их так роскошно кормят, и заметил, что после в жизни им самим же придется плохо после такой роскоши. Самые припасы, покупаемые для стола, были большею частью удовлетворительны во всех отношениях; но много значило их приготовление — мудрено было ждать чего-нибудь особенно хорошего от повара, получавшего 56 рублей в месяц, а лучше такого правление не в состоянии было держать; много зависело тут и от надзора за приготовлением, который лежал на экономе, а больше на комиссаре. Ректор Григорий был очень внимателен к ведению экономических дел, но и при нем бывали крупные неудовольствия студентов на стол, особенно под конец его ректорства, когда эконом Аркадий становился все более и более слаб и неисправен. Едва ли не самой лучшей порой академического стола было время ректора Агафангела и инспектора Серафима Протопопова, который очень заботливо относился к этой статье и сильно донимал своими требованиями эконома Филарета, любимца ректора. Ректор Иоанн, приехав в академию, на первых же порах резко высказал свое неудовольствие на счет академического стола: пироги-де на подошву похожи, мука черная, в расписании горох да каша — в Петербурге все вдвое дороже, а лучше кормят, и распорядился, чтобы стол был лучше. Все ждали, что так оно и будет. Но вышло не так. Сам ректор не спускался до таких низменностей, как еда; инспектор Феодор был занят тоже совсем другим, и содержание студентов становилось все хуже и хуже. Притом же в это время академическая экономия стала запутываться по всем статьям, отчасти вследствие возвышавшейся все более и более дороговизны, отчасти от небрежности эконома Филарета. Заявлений о каких бы то ни было недостатках стола со стороны студентов ректор не допускал. Сумма накоплявшихся у них неудовольствий все росла и разразилась, наконец, сильной манифестацией в самый праздник 8 ноября, в который студенты привыкли видеть лучшие кушанья в своей столовой, а между тем должны были отведать протухлого масла. Ректор страшно рассердился, едва не исключил двоих из лучших старших студентов почти перед самым окончанием курса; но все-таки обратил наконец внимание на общее недовольство и поручил профессору Гусеву, как наиболее популярному и опытному человеку, произвести подробный осмотр и учет хозяйства и составить подробное нормальное расписание студенческого стола^[129].

Почтенный ветеран правления принялся за это дело с полным усердием и с помощью дежурных по кухне студентов раскрыл множество мелких, а подчас и крупных опущений, промахов, растрат и злоупотреблений в ведении экономии, оставшихся, впрочем, и после этого официально неизвестными. Он возился с этим делом несколько месяцев, каждый день проводя на кухне по нескольку часов и следя за всеми мелочами приготовления кушаний, за выдачей провизии поварам, количеством ее для разных блюд, количеством разных припеков, уварок, усушек и прочее и высчитывая все это математически и в целых числах, и в десятичных дробях. Весной 1858 года эта огромная и хлопотливая работа была закончена, и 5 июня ректор, пересмотревши, сдал ее от себя правлению под названием нормального расписания студенческого стола. Здесь были перечислены: 1) кушанья, которые должны быть употребляемы студентами в скоромные дни и постные; 2) припасы, требующиеся для приготовления их; 3) количество ежедневного расхода этих припасов на определенное число студентов на 20 и на 60; 4) ценность их на каждый день и 5) наконец, особое расписание и учет блюд для больничного стола. Мы представим некоторые образчики его вычислений. Пшеничной муки 2-го сорта для завтраков студентов положено по ½ фунта на человека, 30 фунтов на 60, ржаной муки на человека в день 1 1/8 фунта, на 60 человек 1 п. 27 1/2 фунта, квасу ежедневно 6 ведер, соли до 7 фунтов, перцу 15 золотников. Кушанья разделены на скоромные и постные, затем те и другие — на холодные, горячие, соусы, жаркие и пирожные и подробно определено количество материалов на каждое. Например, холодное из говядины: говядины, солонины на 20 человек 7 фунтов, на 60 — 21 фунт, хрену на 20 человек 1 1/2 пучка, на 60 — 4 1/2, уксусу на 20 человек ½ штофа, на 60 — 1 1/2 штофа или же горчицы на 60 человек 3/8 фунта, сахару 1/8 фунта; холодная окрошка: говядины на 60 человек 12 фунтов, сметаны 3 фунта, яиц 30, огурцов 60, луку 6 пучков или 15 луковиц, зелени 6 пучков, квасу 3 ведра и т. д. Горячие кушанья: щи — говядины 24 фунта, капусты 1 1/4 ведра или 6 вилков, моркови 12 штук, репы около того же, луку 30 штук, муки 3 фунта и т. д., целая поваренная книга для студенческого стола. К этому нормальному расписанию приложены были еще табели еженедельных расписаний обедов и ужинов на целый год по отделам: стол мясной для обыкновенных дней; для дней воскресных и праздничных; стол для рождественского поста и для постных воскресных и праздничных дней; стол для Масленицы; стол для Великого поста, особо для первой недели и для Страстной; в Успенском посте стол положен, как в Великом, в Петровском — как в Рождественском; стол для сочельников, для праздников Рождества Христова, Благовещения, Преображения и Святой Пасхи^[130]. Везде положено в скоромные дни из трех блюд два блюда мясных за обедом и одно из двух блюд за ужином, в воскресенья и в праздники с прибавлением на обеде пирогов; в постные дни, когда разрешалось на рыбу, такое же количество рыбных блюд, в праздники то же с прибавлением пирогов; в Великий и Успенский посты рыбы вовсе не полагалось; в Страстную и первую недели поста все кушанья положено готовить даже без масла; в сочельники подавалось одно блюдо — капуста с огурцами, луком, хреном или горчицей без масла; то же в среду и пяток Страстной недели.

Во время составления расписания в Великом посте ректор Иоанн вздумал сам, так сказать на практике, поверить его пригодность — для этого зашел во время обеда в столовую и стал добиваться у студентов одобрения кушаний, назначенных уже по новому расписанию в виде пробы; отведал капустной солянки и обратился к одному студенту: «Ну, можно есть?» — «Можно». — «Хорошо?» После некоторого молчание: «Хорошо». — «Недурно?» — «Недурно». — «Ну и прекрасно». — Другого спросил также о борще, третьего о каше, которая по расписанию числилась с маковым маслом, на самом же деле было непонятно, с каким была маслом. Все оказалось недурно и, следовательно, прекрасно. Высказав несколько слов надежды на благородство студентов, ректор этим и закончил испытание. 11 июня 1858 года правление утвердило нормальное расписание и положило ввести его в употребление под надзором инспектора и эконома и с распоряжением ни под каким видом не выдавать припасов больше положенного в нем количества. Оно действительно со всею точностью выдерживалось до конца ректорства Иоанна, осталось образцом и для последующего времени. Особенно полезной оказалась для последующего времени та часть его, где высчитано было количество материалов для каждого блюда; эта часть легла в основу всех последующих смет и расчетов правления. Тетради Гусева когда-то и куда-то были затеряны из архива, вероятно кем-нибудь из экономов, делавших по ним постоянные справки, но общие правила, выработанные в них, в правлении академии и доселе еще лежат в основе разных расчетов относительно материалов для студенческого стола. При ректоре Иннокентии нормальное расписание соблюдалось особенно строго, потому что этому ректору всегда и во всем нужно было на что-нибудь ссылаться и откуда-нибудь приводить пункты и параграфы; в деле прокормления студентов нормальное расписание для него было с этой стороны незаменимой находкой и получило значение настоящего законодательного акта. Для всякого отступления от него по требованию обстоятельств требовалось нарочитое разрешение правления. Так в Великом посте 1865 года эконом докладывал раз, нельзя ли в некоторые дни, когда вместо пирожного назначены пирожки с черникой или малиной, изготовлять таковые пирожки с рисом, потому что ягоды на рынке плохи и дороги, а также не дозволено ли будет заменять иногда гречневой кашей клюквенный кисель, который студенты находят для себя малопитательным. Правление, по надлежащем рассуждении, журналом 13 февраля разрешило ему это отступление от нормы^[131].

В 1867 году преосвященный Антоний в одно из своих посещений академии нашел, что студентам по действовавшему расписанию блюд очень голодно приходилось питаться в некоторые посты, когда им не отпускалось на стол рыбы, а также в первую и последнюю неделю Великого поста и в сочельники, когда к столу не отпускалось даже и масла; снисходя к естественной потребности молодых тружеников науки в более сытном питании, благодушный и любящий молодежь владыка распорядился, чтобы им сделано было в этом отношении некоторое послабление. С тех пор рыба для студенческого стола стала выдаваться даже и в Великом посте, за исключением только недель студенческого говенья и всех сред и пятниц, когда им разрешено было только на масло. Это было очень важное облегчение прежней суровости постного стола. Правление академии составило новое расписание кушаний с изменениями против прежнего в указанном смысле, которое и было формально утверждено 30 декабря этого 1867 года.

Содержание студентов одеждою не изменялось по качеству почти во все время старой академии, а в некоторых отношениях с течением времени даже улучшалось. Первоначальное положение об одежде студентов, составленное в 1837 году бывшей комиссией духовных училищ, находим в той же справке правления, какую оно представило на запрос преосвященного Владимира в июле 1843 года^[132]. По этому положению студентам должны были выдаваться: сюртук и шаровары из нанки и жилет из пике или другой материи на один год, на год же — черный шелковый платок на два галстука, 3 пары полусапог, по 3 пары шерстяных и белевых носков, по 3 же пары белья, 2 утиральника и 3 платка, на два года шелковая шляпа и ватная фуражка и сюртучная суконная пара с жилетом (из сукна не ниже 10 рублей ассигнациями за аршин); для домашнего употребления сюртучная пара из темно-серого сукна (не ниже 7 рублей ассигнациями) и из такого же сукна шинель на 4 года, подтяжки тоже на 4 года;, впрочем, на первые 2 года такая же пара должна была выдаваться студентам еще при отправке их из семинарий; постель — тюфяк, набитый конским волосом, 2 полупуховых подушки, 4 простыни, 6 наволочек, одеяла бумазейное и байковое, 2 тиковых чехла на кровать — все на 4 года; при окончании курса форменный фрак, панталоны и жилет из темно-зеленого сукна. Положение это выдерживалось на практике с некоторыми изменениями и несколько к лучшему.

С экипировкой студентов, отправляемых в академию, в семинариях сначала встретились затруднения: каждый из них должен был снабжаться сюртучной парой из тесно-серого сукна на год и такой же шинелью на 2 года, подтяжками на два же года, шелковой косынкой и выростковыми сапогами. Когда студенты I курса приехали в академию, они оказались одетыми не одноформенно; тамбовское правление прислало даже особое объяснение, что требуемого сукна в г Тамбове не оказалось. О таком же затруднении в Саратовской семинарии узнал сам Святейший Синод и определением от 8/27 января 1843 года постановил на будущее время выдавать отправляемым в академию студентам только по 3 пары белья, по косынке, по паре сапог и подтяжек, а постройку для них сюртучных пар и шинелей предоставить самой академии и высылать ему на этот предмет деньгами 34 рубля 28 копеек, потому что цена эта как раз равнялась ценности означенных вещей; относительно одежды, в какой должны ехать студенты в академию, постановлено: как казеннокоштным, так и своекоштным отправляться в той самой, в какой они ходили в семинарии, по сшитии же им новой академической одежды отбирать у них казенную семинарскую для раздачи ученикам училищ^[133]. Определение это соблюдалось потом во все описываемое время, за исключением последнего пункта; в училища семинарской одежды не отбирали, она шла обыкновенно в подарок от студентов разным служителям академии.

По принятии в академию новые студенты прежде всего получали домашние сюртуки, потом черные суконные пары; вместо нанковых домашних сюртуков в первом курсе сшиты были сарлетиновые с ластиковыми брюками; в следующем году правление распорядилось шить казинетовые, причем объяснило, что в таких сюртуках, для сбережения суконных, студенты могут ходить и в классы^[134]. С этих пор нанка совсем вывелась из употребления, и студенты стали носить дома постоянно казинетовые пары. В некоторые годы вместо казинета употребляли и другие материалы — серое бумажное трико, твин (в начале 50-х годов) и сатин серого или голубоватого цвета (при ректоре Иоанне). Из серого сукна, кроме вещей, строившихся на семинарские деньги, шились только шинели, по положению две на 4 года, из коих одна на семинарские деньги, другая на академические в начале 3-го года каждого курса. Суконные черные сюртуки выдавались 2 раза в курс — в начале первого и в начале четвертого курсового года. Кроме того, при окончании курса для выпускных студентов шились еще форменные костюмы, фрак или после, в 60-х годах, сюртук с форменными пуговицами и бархатным воротником, жилет и брюки. Вся эта одежда выдавалась студентам в полную собственность, так что более бережливые люди долго носили ее и по окончании курса, на должностях в семинариях или училищах. Сукно употреблялось небогатое, но приличного достоинства, так что в сюртуках из него студентам можно было свободно являться в люди, у кого было какое-нибудь знакомство в городе. Покрой сюртуков с течением времени изменялся. До 1850-х годов они шились очень длинные, 67 вершков от земли, потом стали делаться понемногу короче; ректор Агафангел распорядился придать им обыкновенный, всеми принятый тогда покрой и длину, и с тех пор студенты перестали стесняться своих длинных сюртуков, а экономия в то же время выиграла в количестве расходуемого на них материала и получила возможность закупать этот материал лучшего достоинства. Серые студенческие шинели оставались одинаковыми до конца 60-х годов. Студенты носили их бессменно и лето, и зиму и чувствовали от них и летом, и зимой одинаковые неудобства — материал их для лета был слишком тяжел, а для зимы уже слишком легок; под сукно шинели подкладывалась только зеленая жидкая фланель и то лишь до пояса, все остальное было без подкладки, да согревал еще несколько капюшон, употреблявшийся, впрочем, главным образом для защиты шеи и головы, для чего его заворачивали на голову, разумеется, когда этого не видала публика, например, когда студент энергично шагал по пустому Арскому полю в город или обратно. Уже в 1868 году при ректоре Никаноре шинели были заменены зимними драповыми пальто на вате, и пригретое студенчество благословило попечительное об нем начальство^[135]. Студентам-монахам и священникам вместо сюртуков и шинелей шились рясы и подрясники из соответствующего по цене материала — сатина, гаруса, ластика, камлота, бомбарета, твина, казинета и др. Для покрытия головы до 1850 года студентам выдавались шелковые шляпы и ватные фуражки, потом стали выдавать одни фуражки^[136]. Для обуви на каждый год выдавали по две пары сапог, пару головок и галоши; некоторые студенты, по желанию, получали взамен какой-нибудь из этих трех пар глубокие галоши, в которых очень нуждались для перехода летом грязного, а зимой сугробного Арского поля.

Белье шилось исключительно из холста — для сорочек (покроя ночных сорочек) потоньше, а для нижнего белья из холста порядочно грубого. Почти такого же качества употреблялся холст и на белье постельное. Манишки (а в последнее время и дневные сорочки) шились студентами на свой счет и мылись казенною прачкой с известной приплатой со стороны владельцев. Деньги на пошитие лучшего белья и на другие свои нужды бедные студенты обыкновенно получали от эконома за «мелочи» — так назывались остальные предметы, назначавшиеся к выдаче студентам, галстуки или шелковые платки, полотенца (из скатертного полотна), две пары перчаток — фильдекосовые и шерстяные, носки летние и зимние, карманные бумажные платки, подтяжки и фуражки; натурой эти вещи брали из казны только немногие студенты, большая же часть получали за них деньгами в количестве за все до 6 и более рублей. Многие, пользуясь собственным бельем, брали деньгами и за казенное белье.

Предметы спальные выдавались по приведенному положению. Снаружи студенческие постели, по своей униформе и опрятности, были красивы, но спать на них было не мягко. Подушки делались из полупуха, т. е. из настоящего пера с прибавлением иногда папортков от крыльев и даже целых кусков сухого мяса, с которым этот полупух выдирался продавцами, — некоторыми перьями этого полупуха можно было в случае нужды даже писать какое-нибудь семестровое или курсовое сочинение. Неизбалованная молодежь, впрочем, вполне удовлетворялась и такими возглавиями и догадывалась об их неудобности большею частью уже после на должности, потому что по окончании курса студенты получали свои постели в полную свою собственность, как и одежду, и увозили их из академии с собой на должности, так сказать в приданое. Тюфяки сначала заводились по положению из конского волоса и были, можно сказать, роскошны; но в 1844 году правление нашло, что они стоят очень дорого, и распорядилось набивать их рубленым мочалом. Уже в 1854 году, при ректоре Агафангеле, правление снова возвратилось к старому положению и для VII курса студентов построило тюфяки опять из волоса (на что пошло 28 пудов волоса по 4 рубля 50 копеек пуд)^[137]. Так продолжалось до ректорства Иннокентия; при поступлении в академию XII курса студентов, в 1864 году осенью, по докладу эконома Григория, жаловавшегося на дороговизну конского волоса (пуд его в 1860-х годах доходил до 7 и более рублей), правление снова порешило возвратиться к тюфякам мочальным (мочало стоило 40 копеек пуд)^[138]. Мочальные тюфяки перешли потом и в новую, послереформенную академию.

Содержание студентов одеждою обходилось дороже, чем содержание пищею. Передержки по нему не однажды встречаем и в первые годы академии, до 1856 года, во время сравнительно низких цен на все предметы, когда по содержанию пищей всегда оставались остатки. Например, в 1844 году на пищу вышло 1843 рубля 21 1/4 копейки, на одежду 3481 рубля 99 1/4 копейки; в 1845 году на пищу 2122 рубля 76 копеек, на одежду 3782 рубля 47 1/4 копейки; в 1846 году на пищу 2945 рублей, одежду — 5191 рубль 94 копейки, в 1850 году — на пищу 2744 рубля 45 копеек, на одежду 3719 рублей 14 копеек; в 1851 году — 2583 рубля 76 копеек, а на одежду 3210 рублей 76 копеек; в 1852 году — 2672 рубля 58 копеек и 3832 рубля 56 копеек; в 1853 году — 2634 рубля 23 копеек и 2573 рубля 12 копеек; в 1854 году — 2454 рубля 23 копейки и 4193 рубля 7 копеек и т. д. В четные годы по всей статье содержания студентов расход превышает штатный оклад особенно много, потому что в эти годы поступали новые студенты, для которых нужно было заводить новые постельные приборы, стоившие значительных издержек, которых в нечетные годы не было. Издержки эти покрывались частью теми суммами, какие присылались из семинарских правлений на экипировку новых студентов, частью на счет оклада по содержанию студентов пищей, частью, наконец, из остатков по другим статьям.

Из сравнения отчасти уже приведенных, а особенно последующих цифр общего расхода на студентов по обеим статьям нельзя не вывести еще одного важного наблюдения, что расход по второй статье был постояннее и менее возрастал с годами, чем по первой; — это зависело, с одной стороны, от того, что возрастание цен касалось более предметов студенческого стола, чем одежды, а с другой — и от того, что правлению в своих расходах легче было делать урезки в одежде, чем на счет желудков студентов. Например, черное сукно на пошитие суконных сюртуков, начиная с 40-х годов и оканчивая последними годами старой академии, постоянно покупалось почти по одной цене — 2 рубля 48 копеек, 2 рубля 50 копеек и даже ниже, в 1868 году — по 2 рубля 15 копеек и 2 рубля 85 копеек; сукно черное же на форменные сюртуки и фраки покупалось высшего достоинства — в 1840-х годах по 4 рубля с копейками, а в 50-х годах даже дешевле — от 3 рублей 85 копеек до 2 рублей 50 копеек (в 1858 году), в 1860-х — постоянно свыше 3, но ниже 4 рублей за аршин; серое сукно на шинели — постоянно от 1 рубля 85 копеек до 2 рублей 25 копеек; с 1868 года драп на пальто, вместо шинелей, покупался по 2 рубля и несколькими копейками дороже. Летние пары шились из разного материала ценой от 20 (даже 16 в 1850 году) до 60 копеек. И нельзя сказать, чтобы одежда 40-х годов была лучше одежды 60-х годов; выходное суконное платье с годами делалось даже все приличнее и наряднее. Разница между ранними и поздними годами в стоимости одежды зависела преимущественно от цен за ее пошитие; в 1844 году шитье суконной пары стоило 2 рубля 48 копеек, летней 1 рубль 42 копейки, шинели 1 рубль 80 копеек; в 1858 году, когда правление стало особенно жаловаться на дороговизну, за шитье суконной пары оно платило 3 рубля 95 копеек, летней 2 рубля, форменной суконной даже 4 рубля 30 копеек; в 1868 году за суконную пару брали с торгов 4 рубля 40 копеек, а за летнюю 4 рубля 38 копеек, за пальто 3 рубля 50 копеек. Вследствие той же главным образом причины дорожала и обувь: в 1843 году за 2 пары сапог и головки брали по контракту 7 рублей, в 1858 — 10 рублей 27 копеек, в 1868 году — 11 рублей 50 копеек. Одна только стоимость белья изменялась по ценности одинаково как материала, так и работы, да и самое достоинство материала должно было возвышаться с годами по возрастающим требованиям времени. Студентам I курса на рубашки покупали холст по 8 копеек аршин, а на нижнее белье даже по 6 1/2 копеек; в конце 1850-х годов вошло в употребление полотно уже в 2530 копеек аршин, самый холст на нижнее белье и на другие надобности, например спальные принадлежности, покупался не ниже 10 копеек. Так называемые мелочи экипировки — галстуки, платки, носки, полотенца и т. д. по своей общей стоимости тоже почти не изменялись, главным образом, может быть, потому, что выдавались не натурой, а деньгами.

В общем итоге всех расходов по экипировочной статье правлению, таким образом, до последнего времени удавалось держаться почти тех самых цифр, какими оно задалось с первых лет существования академии, так что особенно резкого увеличения этих цифр мы не видим; правление и само не жаловалось никогда на то, что по этой статье ему приходится выступать из принятых пределов уже укрепившегося с годами постоянного расхода, а жаловалось только на возрастание цен по содержанию студентов пищею. С 1858 года, когда по содержанию студентов впервые стали обнаруживаться год от году возраставшие передержки, в объяснение этих передержек годичные отчеты постоянно стали указывать на возрастание цен именно лишь на пищевые материалы студенческого стола, хотя на первых порах общая цифра годового содержания студентов пищею на деле и не превышала штатной суммы (в 1857 году — 3000 рублей, в 1858 году — 2959 рублей 37 копеек), а вся передержка падала только на содержание их одеждою. И оно не допускало в этом случае какого-нибудь противоречия своим собственным цифровым показаниям, потому что увеличение расхода происходило действительно по первой статье, которая прежде давала остатки, покрывавшие дефициты по второй статье, а потом стала все более и более возрастать по расходу и скоро не только перестала давать остатки, но и сама начала обнаруживать дефициты, тогда как вторая довольно неизменно продолжала держаться почти на прежних цифрах. Правление в этих объяснениях как бы забывало только то, что и первоначальные цифры годовых расходов на экипировку, которыми оно задалось еще с начала академии, были подняты выше штатной нормы, и смотрело на них уже как на цифры принятые, узаконенные временем и практикой, о которых нечего и толковать. Точно так же, принимая разные меры с целью поддержания своего бюджета, правление старалось прежде всего уменьшить свои расходы именно по студенческому столу. С этой целью предпринят был, например, в 1858 году указанный выше учет экономии и выработано нормальное расписание студенческого стола. С тою же целью в июле того же года было обращено внимание на расходы из студенческой столовой суммы на содержание академических служителей. Эконом вошел тогда в правление запиской, в которой изъяснил, что служителя постоянно пользуются студенческим столом и что, так как это невыгодно ни для студентов, у которых через то стол ухудшается, ни для служителей, которым, по роду их занятий, студенческий стол слишком голоден, то следует назначить для них особый стол погрубее — щи, кашу с маслом, огурцы, картофель и прочее (хлеба выдавать по 2 фунта на день, говядины ¼ фунта, масла скоромного 1 — фунт на 15 человек, постного ½ — фунта на 12 человек и т. д.), так чтобы прокормление каждого служителя обходилось в год рублей до 20, студенческие же порции отпускать только комиссару, фельдшеру, служителям редакции и правления и наемному письмоводителю. Правление согласилось на это предложение впредь до усмотрения^[139]. В 1861 году для пущей экономии правление распорядилось отнести на счет редакции «Собеседника» содержание редакционных служителя и письмоводителя, взимая с нее за это 100 рублей в год.

Приведем для образчика несколько цифр постепенного возрастания стоимости главных предметов студенческого продовольствия из оправдательных объяснений экономических отчетов. В первый раз такие объяснения встречаем в отчете за 1859 год, когда оказалась первая, сравнительно еще небольшая передержка по студенческому столу, всего в 120 рублей. Правление представило в этом отчете таблицу цен на главные предметы расхода по столу с 1856 года. Пуд муки ржаной в 1856 году стоил 24 копейки, в 1857 году — 33 копейки, в 1858 — 36 1/2 копейки, в 1859 — 40 копеек; пшеничной — 1-го сорта в 1856 году — 1 рубль 10 копеек, в 1857 году — 1 рубль 48 копеек, в 1858 году — 1 рубль 59 копеек, в 1859 году — 1 рубль 60 копеек, 2-го сорта в 1856 году — 74 копейки, в 1857 году — 94 копейки, в 1858 и в 1859 годах 1 рубль 9 копеек; крупы гречневой — в 1856 и 1857 годах 64 1/2 копейки, в 1858 году — 59 копеек и 1859 году — 70 копеек; манной последовательно за те же годы — 1 рубль 19 копеек, 1 рубль 48 копеек, 1 рубль 49 копеек, 1 рубль 80 копеек; полбенной — 65 копеек, 57, 57, 68; пшена низового — 71 1/2 копейки, 78 копеек, 1 рубль 14 копеек, 1 рубль 20 копеек; масла коровьего — 4 рубля 3079 копеек, 4 рубля 90 копеек, 4 рубля 79 копеек, 6 рублей 20 копеек; конопляного — 2 рубля 71 копейка, 3 рубля 19 копеек, 3 рубля 50 копеек, 3 рубля 85 копеек; говядины в 1856 и 1857 годах — 1 рубль 38 копеек, в 1858 году — 1 рубль 50 копеек, 1959 году — 2 рубля. В отчете за 1863 год выведена такая постепенность возрастания цен: мука ржаная в 1869 году стоила до 54 копеек пуд, в 1861 году — 45 копеек, в 1862 году — 62 копейки, в 1863 — 50 копеек; пшеничная 1 сорта последовательно с 1860 года 1 рубль 7090 копеек, 1 рубль 83 копейки, 1 рубль 35 копеек, 1 рубль 77 копеек, она же 2 сорта — 1 рубль 1030 копеек, 1 рубль 40 копеек, 70 копеек, 1 рубль 29 копеек; гречневая крупа — 90 копеек, 1 рубль 10 копеек, 70 копеек; манная — 2 рубля, 2 рубля 5 1/2 копейки, 1 рубль 95 копеек, 1 рубль 80 копеек; полбенная — 8395 копеек, 1 рубль 1 копейка, 70 копеек, 73 копейки; пшено низовое — 1 рубль 1025 копеек, 1 рубль 42 копейки, 1 рубль 15 копеек, 97 копеек; масло коровье — 7 рублей 20 копеек, 7 рублей 70 копеек, 7 рублей 60 копеек, 7 рублей 99 копеек; конопляное — 3 рубля 8085 копеек, 5 рублей 40 копеек, 4 рубля 50 копеек, 4 рубля 89 копеек, говядина пуд — 2 рубля, 2 рубля 20 копеек, 2 рубля 22 копейки, 2 рубля 40 копеек. В 1864 году возрастание цен перестало уже показываться, и правление ссылалось на него только огульно.

Передержки на стол все возрастали, а вместе с тем возрастала и общая передержка по статье содержания студентов. В 1859 году за столовые припасы передержано было 120 рублей, в 1860 — 675 рублей, в 1861 — 926 рублей 31 копейка, в 1862 — 1071 рубль 35 копеек, в 1863 — 1148 рублей 28 копеек, в 1864 — 1010 рублей и т. д. В 1860 году Святейший Синод для уменьшения расходов на казенных воспитанников духовно-учебных заведений предложил такую меру: усмотрев из разных экономических отчетов, что во многих из находящихся в одном городе заведений съестные припасы приобретаются не по одинаковым ценам, в одних дороже, в других дешевле, и приписывая это неодинаковому количеству потребления этих припасов в том или другом заведении и неодновременности закупок, определением от 14 декабря 1860 года он положил, чтобы на поставку припасов для духовно-учебных заведений, находящихся в одном городе, назначаемы были общие торги и в такое время, когда припасы дешевле^[140]. По получении этого указа в Казани академия, семинария и духовные училища снеслись между собою и в 1861 году действительно назначили общие торги на 1862 год. Такие же торги назначались потом и на 1863 год, 1864, 1865, 1866 годы, в общем присутствии начальников этих заведений^[141]. Но на практике эта мера ни к чему не повела, потому что цены на этих общих торгах, как и на других частных, назначались высокие, каких вовсе нельзя было принять, и каждое заведение должно было после них по-прежнему самостоятельно отыскивать для себя более дешевых поставщиков; притом же ни академия не могла примкнуть к семинарской поставке, потому что требовала лишних и особенных припасов — высшего достоинства, чем семинария, ни последняя — к академии, потому что для нее это товарищество было слишком дорого; вследствие этого общие торги после 1866 года прекратились сами собою.

Кроме этой меры, Святейший Синод еще раньше, в 1859 году 15 мая, сделал попытку помочь бедности духовно-учебных заведений через назначение к ним так называемых почетных попечителей по хозяйственной части^[142]. Но, по крайней мере для Казанской академии, и эта мера принесла плоды весьма мало заметные. Первый попечитель академии, купец К. Крупеников, поступивший в это звание в конце 1859 года, с начала 1860 года стал жертвовать на содержание студентов по 1 рублю в день, 30 рублей в месяц, но это продолжалось недолго, потому что в мае того же года он сложил с себя звание попечителя для поездки по болезни за границу^[143]. Преемника ему не находилось до лета 1867 года, когда звание попечителя согласился принять на себя купец Н. Н. Чарушин. Этот попечитель служил почти два года, но в мае 1869 года тоже отказался от попечительства по требованию своих коммерческих дел^[144]. По содержанию студентов пожертвования его ограничились тем, что в 1868 году он принял участие в закупке для студентов сукна и драпа и приплатил при этом к казенным деньгам до 100 рублей своих^[145]. Главная сумма пожертвований как этого, так и предшествовавшего попечителя относилась, как и следовало ожидать, к академической церкви. — Увеличения штатной суммы по содержанию студентов, какое было произведено в 1865 году по содержанию дома, не было до нового академического устава.

Все передержки по этой статье правление должно было поэтому покрывать из одних собственных сумм, а между тем передержки эти быстро возрастали с каждым годом. Вот в кратких чертах весь ход этой хозяйственной операции по отчетам, начиная с 1858 года до 1868 года, за исключением экстренных приходов, например, на экипировку вновь поступающих студентов на деньги, высылавшиеся из семинарий, денег от почетных блюстителей и денег, получавшихся от студентов, отказывавшихся от обязательной духовно-училищной службы, за воспитание в академии. В 1858 году вся передержка по содержанию студентов столом и одеждою простиралась до 449 рублей 12 1/2 копейки; в 1859 — передержано до 191 рубля 8 копеек; в 1860 — 1029 рублей 85 1/2 копеек; за 1861 год — 1369 рублей; за 1862 — 947 рублей 9 1/2 копейки; за 1863 — 1990 рублей 741/4 копейки;… за 1866 — 381 рубль; за 1867 — 1174 рубля 58 копеек. Передержки эти покрывались, как и передержки по домовому расходу, остатками от содержания личного состава академии, от сумм больничных, ревизорских, канцелярских и экономических и переносами долгов с одного года на другой. Переносы эти, за положительным недостатком сумм на покрытие разных расходов, начались с 1859 года; за этот год в 1860 году было уплачено из сумм по содержанию же студентов 191 рубль 8 копеек; в 1861 году из тех же сумм за расходы 1860 года 460 рублей 33 1/4 копейки; в 1862 году за 1861 год 722 рубля 57 3/4 копейки; в 1863 за предыдущий — 633 рубля 45 1/4 копейки; в 1864 году за 1863 год — 884 рубля 43 1/4 копейки; в 1865 за 1864 — 276 рублей 30 1/4 копейки; в 1867 за 1866 — 381 рубль 1 3/4 копейки; в 1868 за 1867 год — 893 рубля 65 ½ копейки.

В 1868 году академическая экономия дошла наконец до невозможного положения. Дефицит к концу года предвиделся огромный, а средств покрыть его, за упомянутым выше отчислением всякого рода остатков за год к статье содержания личного состава преподавателей, не было никаких. В половине ноября этого года ректор Никанор предложил правлению исчислить ожидаемый и уже выяснившийся дефицит как по содержанию студентов, так и по содержанию дома, для представления о затруднительном положении академической экономии высшему начальству и просить о воспособлении из сумм духовно-учебного капитала. К концу ноября секретарь Миротворцев изготовил по этому поводу обширный доклад, содержание которого выразительно определяет, в каком положении очутилась наконец академическая экономия. По расчислению наличных сумм в распоряжении правления и предстоящих платежей по обеим статьям, к декабрю не доставало по содержанию студентов 1883 рубля 10 копеек, по содержанию дома 771 рубль 32 копейки, всего 2654 рубля 42 копейки. В частности: — по содержанию дома правление из 5000 рублей оклада должно было уплатить только по главным расходам: 2134 рубля 50 копеек за дрова, 1386 рублей на жалованье служителям и печнику, 477 рублей на освещение, 585 рублей на сено и овес, так что на все остальное — на годовые поделки слесарю, меднику, бондарю, коновалу, кузнецу, часовщику, на содержание погребов, бани, каретника, на чистку ретирадных мест и прочее оставалось всего 417 рублей — количество совсем недостаточное. Доклад вошел в обстоятельное рассмотрение, как недостаток штатной суммы отзывался дефицитами и прежде, начиная с 1858 года, вследствие чего правление должно было для покрытия их прибегать к переносам денег из других статей экономии и к перенесению некоторых неоплаченных долгов от одного года к оплате их на следующий год. Особенно большая величина передержки за 1867 и 1868 годы объяснена: а) увеличением против прежних годов числа студентов (более 60 человек, тогда как в 1863–64 году их было 54 и 53, в 1865 — 40, в 1866 — 46), а вследствие этого увеличением расходов, кроме их собственного содержания, еще на прислугу, освещение, ремонт вещей и прочее; б) возвышением цен: за дрова в 1867 году платилось — за сосновые 2 рубля 60 копеек, березовые 3 рубля 50 копеек, в 1868 году за первые 2 рубля 94 копейки, за вторые 4 рубля 50 копеек; за муку в 1867 году — 38 копеек, в 1868 году — 70 копеек; за овес в 1867 — 34 копейки, в 1868 — 40 копеек и прочее. По рассмотрении этого доклада правление, не имея у себя в 1868 году более никаких средств восполнить недостающую по штату сумму денег, решило просить у Святейшего Синода добавочной ассигновки в количестве, нужном для покрытия образовавшегося дефицита. Хозяйственное управление при Святейшем Синоде, приняв во внимание все вышеизложенное, положило «для приведения хозяйства академии в нормальное состояние», чего нельзя было достигнуть без значительного сверхсметного пособия, отпустить из духовно-учебного капитала единовременно 2700 рублей из кредита по духовно-учебной части на 1869 год, а так как этой суммы все-таки было недостаточно, потому что вся передержка по указанным статьям на деле по окончании 1868 года обозначилась в 2864 рубля 34 копейки, то на покрытие остальных 164 рублей 34 копеек правлению разрешить употребление такой суммы из своих остатков, но при этом напомнить ему, чтобы оно соблюдало более экономии при расходовании своих сумм и чтобы, в случае новой передержки, не рассчитывало на вторичное пособие от высшего начальства. Святейший Синод утвердил это распоряжение определением от 24 марта/18 июня 1869 года^[146].

Так наконец разрешилось безвыходное экономическое затруднение академии, но разрешилось, конечно, только на время. Нужно было не временное только пособие какими-нибудь 23 тысячами рублей, а постоянная прибавка к академическому штатному окладу; временным пособием да одними внушениями на счет бережливости поправить дела очевидно было нельзя. В 1870 году для определения количества желательной постоянной прибавки правление вздумало заняться исчислением всех действительных передержек по содержанию дома и по содержанию студентов, т. е. таких, которые покрывались не переносом из года в год, а из других источников, — суммами, или имевшими другое назначение, каковы были остатки от других статей, или прямо ассигнованными из духовно-учебного капитала (на покрытие передержки в 1868 году), и нашло, что сумма всех этих действительных передержек за 11 лет (1858–1868) доходила до 20,132 рублей 51 1/2 копеек, из которых 17,268 рублей 17 1/2 копейки покрыты остатками главным образом по статьям содержания лиц управления и учащих, ревизорской и больничной, а 2864 рубля 34 копейки — суммами, разрешенными хозяйственным управлением к расходованию по последнему ходатайству для приведения экономии в нормальное состояние. Вот, значит, сколько не доставало по штату на указанные две статьи за последние 11 лет, а так как теперь никаких остаточных сумм в распоряжении правления более уже не было, то ясно, что для приведения экономии в нормальное состояние на будущее время следовало увеличить ежегодную ассигновку суммы на эти статьи в количестве, по крайней мере, равном средней цифре исчисленного 11-летнего дефицита за один год, если даже не брать в расчет возрастания цен и увеличения числа студентов.

Передержка 1868 года была вся покрыта отпущенною суммою, а в следующем 1869 году явилась уже новая передержка, цифра которой служит наглядным доказательством верности сейчас высказанного исчисления: по содержанию студентов передержано было 1386 рублей 5 копеек, по содержанию дома 519 рублей 82 копеек, всего 1905 рублей 87 копеек (немного даже более упомянутой средней цифры). В объяснение этой передержки правление в 1870 году опять указывало на возрастание цен на важнейшие припасы и на число студентов. Из припасов дешевле против 1868 года была только ржаная мука (в 1868 году — 70 копеек, в 1870 — 63 копейки), но пшеничная 1-го сорта дошла до 2 рублей 13 копеек, 2 сорта до 1 рубля 55 копеек (стоила в 1868 году 1 рубль 85 и 1 рубль 42 копейки), крупа гречневая с 67 копеек поднялась до 78 1/2, манная с 2 рублей до 2 рублей 14 копеек, масло коровье с 7 рублей 30 копеек до 9 рублей 30 копеек, конопляное с 3 рублей 80 копеек до 6 рублей 44 копеек, подсолнечное с 4 рублей 40 копеек до 11 рублей 60 копеек, овес с 40 копеек до 52 1/2 копеек, свечи с 5 рублей до 6 рублей 5 копеек, говядина с 2 рублей 40 копеек до 2 рублей 98 копеек, телятина с 2 рублей 77 копеек до 3 рублей 40 копеек, масло сурепное с 4 рублей 20 до 5 рублей, дрова с 2 рублей 94 копеек до 3 рублей 50 копеек, так что по сложении этих цен в общие суммы по годам сравнительная ценность каждого года выражалась в таком отношении за 1868 — 39 рублей 85 копеек, за 1869 — 42 рубля 45 копеек, за 1870 — 56 рублей 3 копейки. Число студентов было в 1868 году 60, в 1869 — 65, в первой половине 1870 — 66. На содержание каждого из них столом по расчету штатной суммы, за исключением расходов на одежду, приходилось в 1868 году в год 44 рубля 881/2 копейки, в месяц 3 рубля 74 копеек или 12 7/15 копейки в сутки; в 1869 году 48 рублей 51 копейка, в месяц 4 рубля 4 1/4 копейки, в день 13 7/15 копейки. В 1870 году, по расчету правления, приходилось еще меньше; предположив по примеру прежних лет, что на одежду, белье, мелочи и прочее, а также постельные приборы потребуется до 4400 рублей, оно вычислило, что на прокормление каждого из них придется всего 24 рубля 13 3/4 копейки в год, в месяц 2 рубля, а в день до 6 7/10 копейки всего-навсего, а между тем на счет того же студенческого стола должны были пропитываться еще 2530 человек прислуги. Академическая экономия, таким образом, всего через год после приведения ее, при помощи единовременного пособия, в нормальное состояние снова должна была впасть в состояние почти невозможное. А между тем и по домовой статье, за недостатком денег, над академией тяготела неотложная нужда в поддержке зданий, быстро портившихся за недостатком ремонтов.

Все эти расчеты были составлены правлением к марту 1870 года по поводу возбужденного тогда вопроса о продовольствии студентов казенным чаем. Вопрос этот первоначально поднят был, как мы уже упоминали, преосвященным Антонием в 1868 году после произведенной им ревизии Казанской академии. В своем указе от 31 октября 1869 года^[147] по разным замечаниям преосвященного ревизора, данном на его имя, Святейший Синод между прочим предписывал «войти в соображение, не признано ли будет возможным давать студентам Казанской академии к завтраку, кроме белого хлеба, чай». Вследствие этого предписания синодальному обер-прокурору от 10 декабря 1869 года донесено было, что «правление академии по сему предмету войдет в соображение по окончании текущего года, когда точно обозначатся суммы издержек за год, и по заключении контрактов на поставки материалов содержания в будущем году, когда с приблизительною точностью можно будет определить итог издержек в 1870 году». Итог этот теперь обозначился, и по журналу 5 марта 1870 года, обсудив означенные соображения и вычисления, правление определило: 1) донести обер-прокурору, что во исполнение указа Святейшего Синода от 31 октября 1869 года правление не предвидит денежных средств для введения в студенческий завтрак чая, и что вопрос этот должен быть снова обсужден в начале будущего 1871 года, 2) в покрытие оказавшейся, по примеру прежних лет, неизбежною и в истекшем 1869 году передержки в 1905 рублей 87 1/4 копейки, просить его сиятельство или ассигновать особую сумму из духовно-учебного капитала, или разрешить правлению перенести эту издержку на суммы, ассигнованные на содержание Казанской академии в текущем 1870 году.

Но в августе 1870 года введен был уже новый устав и новые штаты академии, и экономия академическая была спасена….

ЖИЗНЬ СТУДЕНТОВ

I. ПОСТУПЛЕНИЕ В АКАДЕМИЮ

В студенты академии поступали только перворазрядные воспитанники семинарии. Одни из них вызывались в академию по распоряжению начальства на казенный счет; другие приезжали сами на свой счет волонтерами. Вызов производился из академического правления с утверждения высшего начальства. Перед окончанием каждого академического курса, в апреле или в мае, академическое правление составляло для этого предварительное расписание, сколько воспитанников и из каких семинарий можно вызвать в состав нового академического курса, соображаясь при этом с числом вакансий, имеющихся для этого курса в академии, с числом воспитанников, оканчивающих в данном году курс в самих семинариях, и с достоинством этих семинарий. Небольшое число студенческих вакансий оставлялось при расписании для волонтеров.

Число вызываемых воспитанников было неодинаково. Хотя в каждом курсе академии по штату полагалось одинаково по 30 студентов, но на деле их могло быть и больше, и меньше. Так, в I курсе принято было 34 студента; к приему следующего II курса в 1844 году их осталось 33; следовательно, для II курса оставалось только 27 вакансий. К 1846 году, после выхода I курса, во II курсе считалось всего 23 человека; следовательно, для III курса было готово 37 вакансий. Ко времени приема IV курса наличных студентов было 34 человека, следовательно вакансий было 26; для V курса считалось 39 вакансий и т. д. Вызов ограничивался большею частью семинариями только Казанского округа. Из Казанской семинарии как ближайшей вызывалось более воспитанников, чем из других, по 3 и по 4 человека, хотя она имела очень небольшие курсы (до 65 человек), да и репутация ее была невысокая. По стольку же вызывалось еще только из самых многолюдных семинарий — Нижегородской, Тамбовской, Вятской, Пермской и Саратовской, из которых три первые считались притом же самыми благоустроенными по учебной части. Их других семинарий вызывалось по 2 воспитанника, а из малолюдной Астраханской и отдаленных Кавказской и Сибирских семинарий нередко даже по одному. Вызовы воспитанников из семинарий других округов допускались редко и по случайным побуждениям. Так, при ректоре Агафангеле и инспекторе Феодоре в 1856 году было вызвано по одному воспитаннику из их родных и знакомых по прежней службе семинарий Владимирской, Костромской и Тверской; при ректоре Иннокентии в 1866 году — по одному же воспитаннику из семинарий Воронежской, Орловской, Владимирской, Ярославской и Тульской. С 1868 года академические округи стали перепутываться между собой и вызовы в академию стали мало с ними сообразоваться.

Определение правления о вызове студентов посылалось на утверждение духовно-учебного управления и по получении утверждения рассылалось через внешнее академическое правление по семинариям. Утверждалось оно большею частью без всякого изменения. В 1852 году от 29 декабря, уже после приема новых студентов, последовало распоряжение обер-прокурора о точнейшем наблюдении при вызове студентов их штатного числа, мотивированное любопытным резоном: «Имея в виду, — писал обер-прокурор, — что многие из воспитанников духовных академий по окончании курса наук остаются без назначения единственно по недостатку мест в духовно-учебных заведениях, вследствие чего, с разрешения Святейшего Синода, и приняты уже меры к ограничению числа вновь принимаемых в академии Санкт-Петербургскую, Московскую и Киевскую семинарских воспитанников, нахожу нужным поставить академическому правлению в обязанность, чтобы впредь ни под каким видом не был допускаем в академию прием сверхштатных воспитанников, хотя бы они и изъявляли желание обучаться на собственном иждивении»^[148]. Распоряжение это при вызовах новых студентов постоянно выводилось после на справку и принималось в соображение. Только в 1864 году правление решилось ходатайствовать о дозволении принимать новых студентов свыше штатного числа. Поводом к нему послужил обнаружившийся тогда у академии недостаток кандидатов для замещения многочисленных наставнических вакансий по Казанскому учебному округу. В числе обстоятельств, служивших к подкреплению этого ходатайства, правление указывало на то, что отмена прежнего дозволения принимать в академию студентов свыше штатного числа последовала в 1852 году по причине только временного избытка кандидатов на духовно-училищную службу, которого в настоящее время нет, что другим академиям такое дозволение уже дано вновь, что, наконец, недавним предложением обер-прокурора от 28 февраля 1863 года академиям для возбуждения в студентах прилежания к наукам предоставлено лишать не заслуживающих казенного содержания или и вовсе исключать — по мнению правления, их вакансии и можно было бы замещать достойными своекоштными студентами, принятыми сверх штата на их собственном содержании. Ходатайствовать об этом перед высшим начальством взялась академическая конференция. Но ответа на ходатайство не было получено^[149]. В 1868 году подобное же ходатайство предпринял преосвященный Антоний, которому бросилось в глаза особенно большое неравенство между двумя тогдашними академическими курсами; в XIII курсе, который должен был перейти в этом году в старшее отделение, было 43 человека, стало быть, в состав XIV курса можно было вызвать всего только 17 человек; а правление вызывало даже 16. На журнале 23 марта о вызове студентов преосвященный написал: «В представлении (обер-прокурору) присовокупить, что я с своей стороны, согласно с сделанным мною уже прежде заявлением господину обер-прокурору, признаю столь ограниченное число студентов для составления нового курса академии крайне недостаточным и считаю необходимым прибавить к сему числу еще 20 (10 казенных и 10 волонтеров)». Утверждение пришло о вызове только 16 студентов, а о прибавке к штату еще 20 сказано было, что об этом желании преосвященного обер-прокурор будет докладывать Святейшему Синоду особо. Увеличение штата студентов последовало уже в 1870 году с введением в академию нового устава.

Волонтеров для поступления в академию являлось немного, но они все-таки постоянно были в академии, начиная с I курса, хотя в состав его вызвано было полное число казенных воспитанников (30) и волонтеры должны были поступать уже сверх штата. Один (И. Покровский-Каменский) явился из Нижегородской семинарии, другой (Д. Аретинский, брат инспектора Серафима) — из Киева, третий (И. Греков) приехал с ректором из Харькова; в 1843 году просился в студенты тоже приехавший с ректором племянник его, воспитанник Орловской семинарии, вышедший уже в светское звание, С. Солнышкин, но принят был только приватным слушателем, а в студенты зачислен уже в 1844 году во II курс^[150]. В состав II курса, кроме Солнышкина, прибыло еще 5 волонтеров — 3 из Казанской семинарии (В. Ласточкин, П. Аретинский — другой брат инспектора Серафима и А. Воздвиженский) и по одному из семинарий Вятской (И. Подарин) и Астраханской (Н. Соколов). В тот же курс в число казеннокоштных студентов просился было один воспитанник Тифлисской гимназии Н. Евреинов, но правление академии ему отказало, ссылаясь на сословно-духовное значение академии, и уведомило его, что «а) на казенный счет в академию принимаются воспитанники только духовного звания или же желающие поступить в оное, б) дозволение обучаться в ней лицам не духовного звания зависит от обер-прокурора Святейшего Синода, к которому и должны обращаться с просьбами все ищущие того»^[151]. В III курс явилось тоже 5 волонтеров — 3 из Казанской семинарии (Гур. Ласточкин, И. Пылаев и И. Альпийский, светский, сын чиновника при казанской полиции) и по одному из семинарий Тверской (Ф. Пылаев, как и И. Пылаев, брат иеромонаха Паисия Пылаева, исключившийся после года учения из Киевской академии, чтобы быть при брате) и Оренбургской (вдовый священник Иоанн Инфантьев, кончивший семинарский курс еще в 1840 году и бывший учителем Челябинского духовного училища, первый студент-священник в Казанской академии). Вместе с ними, по назначению Святейшего Синода, в число казеннокоштных студентов включен один грузин из Тифлисской семинарии, иеродиакон Александр Окропиридзе, для поступления после на службу в одно из закавказских духовно-учебных заведений^[152]. В IV курс в 1848 году поступили 2 волонтера — из Тобольска (Н. Знаменский) и Саратова (Промптов). Кроме того, уже в начале 1849 года, по желанию преосвященного Григория, в число воспитанников академии принят был уже упоминавшийся выше воспитанник Казанской семинарии из крещеных евреев-кантонистов Н. Кузнецкий, предназначавшийся к миссионерскому служению среди евреев; его дозволено было для облегчения освободить от изучения физики, математики, естественных наук и некоторых языков; на содержание его высылалась особая сумма из духовно-учебных капиталов^[153]. В V курс в 1850 году поступили 3 волонтера из семинарий Казанской (Г. Воскресенский), Вятской (Г. Спасский) и Пензенской (А. Морев); кроме того, по распоряжению высшего начальства, включены в число студентов один тифлисский воспитанник из тушменцев, Савва Цискаров, «во внимание к особенно цели, для которой он стремится получить высшее духовное образование, именно, чтобы содействовать впоследствии просвещению горского племени тушменцев»^[154]. В VI курс (1852 год) с миссионерскими же целями поступил волонтером грузин Мих. Зуриев из Астраханской семинарии; в тот же курс, кроме него, явилось еще 7 волонтеров, 2 из Вятки (В. Курбановский и П. Мышкин), 3 из Перми (А. Попов, С. Шиловский и М. Черемухин), по одному из семинарий Казанской (Н. Софотеров) и Саратовской (В. Эдемов). В VII курсе было три волонтера — пермский (М. Сильванов), казанский (П. Турминский) и нижегородский (П. Веселовский)^[155], в VIII курс — двое, — самарский (Ф. Ливанов учитель Самарского дух. училища) и симбирский (Вл. Вишневский); в IX курс — 6, пермский (А. Лавров), 2 вятских (Михаил Якимов, рясофорный дьякон, и С. Чесноков), симбирский (Н. Благодаров), нижегородский (С. Полетаев) и тульский (Н. Троицкий); в X курс 4 — вятский (Е. Кочкин), 2 саратовских (П. Князевский и И. Тихов) и уфимский (М. Агишев); в XI курс 6 — из Вятки (А. Голгофский), Саратова (Е. Сокольский, И. Соколов и М. Соколов), Перми (В. Миртов) и Уфы (Крон. Малышев); в XII курс 4 — из Казани (В. Павловский), Пензы (Н. Студенский) и Вятки (И. Князев и М. Попов). В последующие курсы число волонтеров быстро увеличилось: в XIII курсе их явилось 14, в том числе два вдовых священника (Г. Воронцов из Астрахани и Вл. Курганов из Пензы); в XIV — 10, в том числе один иеромонах из Казани (Герман Целерицкий) и один священник (Иоанн Люцернов); в XV курсе — 14 волонтеров при 15 казенных воспитанниках.

Некоторые из волонтеров заранее подавали в академическое правление и обер-прокурору Святейшего Синода просьбы о зачислении их в число студентов, посылаемых из семинарий на казенный счет, но такие просьбы удовлетворялись редко, разве только по каким-нибудь особенным рекомендациям от епархиальных или семинарских начальств, в особых видах, например в миссионерских, как просьбы упомянутых кавказских студентов. Большею же частью им разрешалось только приехать в академию, но на собственный счет, и содержаться в ней тоже с платой по 100 рублей в год в качестве своекоштных студентов, по крайней мере, до тех пор, пока не откроются для них казеннокоштные вакансии. Оттого многие волонтеры, заявив свое желание поступить в академию, потом отказывались от его исполнения, ссылаясь на свою бедность^[156]. Некоторые из них увольнялись из академии даже по приеме в нее, если не попадали на казенное содержание, и уезжали домой. — Случалось, что не являлись на вызов в академию и казеннокоштные воспитанники, а то и сами семинарские правления высылали их меньшее число против вызова, как это допускали особенно часто семинарии малолюдные и отдаленные — Кавказская, Тобольская и Иркутская; академическое правление посылало им за это выговоры и замечания.

Было несколько случаев поступления в Казанскую академию студентов из других академий. Так, в состав I курса в 1844 года поступил прямо на старшее отделение студент Московской академии Ив. Дьячков, чтобы быть ближе к родине (он был из Вятской губернии)^[157]. В том же курсе с год приватно слушал лекции еще один студент Петербургской академии, вышедший из нее по болезни в 1840 году, Мих. Чернышов, но вскоре в 1844 году вышел в гражданскую службу^[158]. В 1848 году, с разрешения высшего начальства, в состав III курса прямо в старшее отделение поступил студент Московской академии, проучившийся в ней два года, Ив. Акимов кавказец, пожелавший изучать в Казани монгольский и калмыцкий языки^[159]. В VI курс в декабре 1852 года в число казеннокоштных воспитанников, по Высочайшему повелению, но по необъясненной причине, переведен студент Московской академии родом из западного края Адриан Абрамович^[160]. В VII курс в августе 1855 года был принят студент Московской академии рязанец Н. Глебов, пожелавший заняться в Казани миссионерскими предметами^[161].

Все вновь прибывшие студенты как казенные, так и волонтеры, прежде допущения их к экзаменам должны были представить академическому правлению свои документы (отпускной билет от начальства, метрическое свидетельство, аттестат, свидетельство врачебной управы о состоянии здоровья, свидетельство о привитии оспы и извещение от семинарского правления о посвящении в стихарь) и так называемые экипировочные деньги по 34 рубля 28 копеек, высылавшиеся, впрочем, всегда самими семинарскими правлениями; деньги эти брались и с волонтеров, так как они так же, как и казенные, должны были жить в академии и подчиняться обычной академической униформе в одежде. С 1864 года при ректоре Иннокентии, когда из академии стало очень много уходить студентов, эти экипировочные деньги вздумали сделать одним из средств к удержанию молодых людей в академии и в духовном звании; их положено было взыскивать с уходивших в светское звание студентов вместе с казенными деньгами, употребленными на их академическое образование, хотя экипировочные деньги выдавались не из академии, а из семинарий. Святейший Синод сначала было не соглашался на такой взыск, но потом согласился, и от 17 августа 1865 года от обер-прокурора Святейшего Синода вышло распоряжение, чтобы семинарские правления, при ходатайстве своем за волонтеров, брали и с них, как с казенных воспитанников, подписки касательно обязательной четырехлетней службы по окончании академического курса и обязательство о взносе денег за экипировку, а академические правления без этих обязательств не допускали их и к приемному экзамену^[162].

Относительно умственных и нравственных качеств поступающих в академию лиц общее правило гласило, чтобы они были из лучших и кончивших полный курс воспитанников семинарий. Встречаем один только пример, что в академию поступил ученик из среднего отделения семинарии, за два года до полного окончания семинарского курса. Это был ученик М. Кустодиев, присланный в 1862 году из Астраханской семинарии даже на казенный счет. Семинарское правление мотивировало такое отступление от заведенного порядка тем, что в числе оканчивавших курс у него не нашлось тогда ни одного студента, достойного быть посланным в академию, ученик же Кустодиев, хотя и среднего отделения, но с выдающимися способностями и вполне подготовлен к академическому образованию. Дело это было устроено с особого разрешения обер-прокурора Святейшего Синода^[163]. Начиная с III курса, когда в академию введено было изучение инородческих языков и яснее определилось ее миссионерское значение, в вызовах из семинарий студентов стало высказываться постоянное требование, чтобы семинарские начальства старались назначать в академию преимущественно таких воспитанников, которые уже несколько подготовлены к изучению означенных языков^[164]. Правления семинарий нарочито списывались по этому делу с академическим правлением еще с весны приемного в академию года, заранее намечая имена таких учеников, имеющих быть посланными в академию; в переписке этой принимал иногда участие и обер-прокурор Святейшего Синода, извещая о поданных ему прошениях от таких учеников-волонтеров и делая свои распоряжения о зачислении их в состав новых курсов. Требование, чтобы в академию посылались только лучшие студенты семинарий, повторялось академическим правлением несколько раз; за неисполнение его семинариям неоднократно делались выговоры. Особенно строгое внушение, даже от имени высшего начальства, было разослано по семинариям в 1848 году после приема IV курса академии, оказавшегося слабее других. Распоряжением обер-прокурора от 26 октября академическим правлениям при приеме новых воспитанников велено было каждый раз представлять начальству именные списки всех прибывших студентов с обозначением, в каких предметах они оказались слабыми на экзаменах, из каких семинарий прибыли, кто их родители и какие места занимают по епархиальной службе^[165]. В 1852 году от 29 декабря от обер-прокурора Святейшего Синода последовало новое распоряжение, чтобы семинарские правления делали более строгий выбор между воспитанниками для посылки их в академии^[166].

В 1858 году ректор Иоанн, в числе разных своих преобразовательных распоряжений этого года, провел через академическое правление новые распоряжения и касательно выбора студентов для академии. 16 мая правление определило предписать всем семинарским правлениям, чтобы они при назначении в академию своих воспитанников 1) «обращали особенное внимание на способности их, избирая воспитанников, отличающихся понятливостью, быстротою соображения, здравостью рассуждения, и не предпочитали таковым тех, которые, при небогатых способностях, имеют только прилежание и отличаются механическою исправностью в ученических занятиях… 2) на поведение учеников, никак не решаясь отправлять в академию имеющих дурные наклонности, особенно же к нетрезвости, грубости и непокорности начальству; 3) предназначаемым в академию делали особые испытания по всем предметам семинарского курса, а не ограничивались общим со всеми прочими учениками экзаменом». На случай присылки впредь учеников, не соответствующих этим правилам, объявлена угроза отсылать таких учеников обратно в семинарии на счет самих семинарских правлений, а если вскоре по поступлении в академию новые студенты обнаружат дурные наклонности, то увольнять их из академии с донесением высшему начальству о невнимательности семинарских начальств к своему делу. Наконец, подтверждено было всегдашнее требование, чтобы в академию не присылались воспитанники, не способные к академическим занятиям по состоянию своего здоровья^[167]. Правила эти рассылались по семинариям и при последующих вызовах студентов. В 1861 году на выполнение последнего требования относительно посылаемых в академию воспитанников обратило особенное внимание и высшее начальство; от 31 марта, по распоряжению обер-прокурора Святейшего Синода, семинарские правления обязывались непременно принимать во внимание состояние здоровья таких воспитанников и, кроме того, их семейные обстоятельства, так как многие их них вскоре по поступлении в академию утруждали высшее начальство просьбами об увольнении, ссылаясь именно на свою болезненность и семейные обстоятельства. В следующем же, впрочем, году, при приеме в академию XI курса, по случаю жалобы обер-прокурору одного не принятого в академию студента, встречаем другое, совсем противное этому распоряжение высшего начальства, которое гласило, что слабость здоровья не следует без особо уважительных причин ставить препятствием к приему студента в академию, потому что молодой человек со временем может еще окрепнуть и проч. Их академии на это ответили, что особо уважительная причина при указанном случае имелась, так как этот молодой человек был почти слепой от болезни глаз^[168]. В 1866 году ректор Иннокентий, любивший обстоятельные бумаги, вздумал было, для еще большей определенности пункта правил о здоровье назначаемых в академию воспитанников, внести в него прибавку, чтобы семинарские правления посылали в академию именно таких воспитанников, которые бы могли выносить имеющееся в ней амосовское отопление — на это отопление чаще всего ссылались те, которым было особенно нужно представляться больными, — но обер-прокурор запретил это писать в вызовах, а распорядился, чтобы академическое правление позаботилось лучше о средствах к предотвращению вредных действий амосовского отопления в самой академии^[169].

Все вновь приехавшие студенты являлись к ректору и инспектору и размещались последним в зданиях самой академии. В старых семинариях академия пользовалась огромным авторитетом, и каждый назначенный в нее воспитанник со страхом ехал в академический город, тревожно размышляя о том, как он будет отдавать отчет в своих знаниях перед собранием учителей самих его бывших учителей, и какое достоинство будут иметь его знания и способности, дававшие ему в своей семинарии первенство, на новом поприще науки, в среде новых товарищей, составляющих цвет духовного юношества уже не одной, а многих семинарий. Попавши в самые стены академии, он чувствовал себя сначала крайне дико и переживал весьма тяжелые дни тревог и сомнений до самого приема своего в число студентов. Воротиться из академии вспять непринятым было страшным позором для всего семинарского курса, к которому он принадлежал, для всей даже его семинарии; а ему самому лично совестно было бы показать глаза на своей родине и перед товарищами, и перед родными, и перед своим семинарским, да и епархиальным начальством. Гнев последнего за посрамление семинарии мог дурно отозваться даже на епархиальной карьере неудачливого молодого человека. Приготовление к приемному экзамену в академии считалось в семинариях делом очень серьезным и продолжалось долго; в большей части семинарий начальства заранее, иногда за целый год предупреждали своих кандидатов на академию и для того, чтобы дать им более времени на приготовление к ней, освобождали их даже от некоторых рядовых классных занятий. Все время до отъезда они протверживали всевозможные семинарские учебники, читали по разным наукам и другие, более обширные руководства, особенно по истории и математике, которые сильно хромали тогда по семинариям, и подготовлялись по новым языкам. Некоторые ретивые и трусливые юноши занимались за это время так рьяно, что расстраивали свое здоровье и, выдержав в академии приемный экзамен, прямо от экзаменационного стола отправлялись в академическую больницу. Почти все эти новобранцы приезжали в академию робкими, застенчивыми юношами, боявшимися каждого своего шага, чтобы не проступиться в чем-нибудь, готовы были кланяться даже швейцару Кириакычу и недоверчиво присматривались к каждому встречавшемуся им лицу. Единственным ободрением для них в этом новом и чуждом для них мире служило всегдашнее и какое-то даже родственное внимание и руководительство, с каким встречали их в академии земляки — старшие студенты, старавшиеся поскорее устроить их на новом месте и посвятить во все таинства внутренней академической жизни. Они знакомили новичков с характерами начальников и наставников, предупреждали, как им держаться с ректором и инспектором, чем эти их встретят, что нужно им отвечать на те или другие вопросы, кто из наставников о чем больше любит спрашивать на экзамене, в каком духе должны быть ответы и т. д.

Такой страх перед академией стал ослабевать уже в 1860-х годах отчасти от ослабления испытательных требований от поступающих в академию и сокращения числа предметов для приемных экзаменов, отчасти же под влиянием тогдашних либеральных веяний, проникавших и в семинарии, и от облегчения для семинаристов доступа в высшие светские заведения, привлекавшие к себе многих даровитых духовных юношей и своим модным направлением образования, и выгодами карьеры, во всяком случае лучшей, чем полунищенская и тяжелая карьера воспитанников академий. Прежнее благоговение к высоте академического образования в семинариях быстро стало слабеть. Встречаем примеры, что, проехавшись на казенный счет до Казани, например из Сибири, семинарист почти только затем и заявлялся в академию, чтобы доложить, что не желает в ней учиться, а желает поступить в университет, в котором и прием студентов гораздо легче, да и учиться выгоднее.

Приемные экзамены в академию были действительно очень взыскательны и не легки. Они обнимали все предметы семинарского курса, не исключая и таких, как медицина и сельское хозяйство, и производились внимательно, медленно и при довольно запугивающей и озадачивающей обстановке. За исключением приемных экзаменов I курса, растянувшихся по известным уже нам причинам непомерно долго, от начала сентября до конца октября, все последующие приемные экзамены постоянно производились с 17 августа по 25 сентября, в течение 1214 экзаменационных дней. Особенно продолжительно велись они при ректорах Григории и Парфении, начинаясь с 8 и 9 часов утра и продолжаясь до 2 и 3 часов пополудни, а в некоторые дни, кроме утра, производились еще и после обеда вечером. Эти ректоры постоянно лично присутствовали на них, пропуская только немногие, например по языкам. Ректор Парфений казался в свое время особенно опасным экзаменатором, потому что известен был по своей многосторонней учености, знал хорошо даже математику, которую когда-то сам преподавал^[170]. Самая процедура экзамена отдавалась обыкновенно в руки того из академических наставников, по предмету которого экзамен производился. По медицине и сельскому хозяйству, не имевшим в академии преподавателей, экзаменовал наставник физики или естественных наук, когда эти последние еще преподавались в академии. При экзаменаторах были всегда депутаты. Отметки ставил председатель экзамена — ректор или инспектор. Так как дневной экзамен редко назначался по одному предмету, то из этих лиц — председателя, экзаменаторов разных предметов и их депутатов, составлялось немалочисленное собрание, которое, рассевшись около экзаменационного стола и нередко подсмеиваясь над наивною семинарскою ученостью, сильно смущало юных и робких студентов. Первые дни экзаменов проходили для последних особенно тревожно, потому что им неизвестны еще были ни экзаменаторы, ни новые товарищи. Потом шансы каждого студента начинали обозначаться все яснее и яснее; более успешные и талантливые постепенно выделялись из среды конкурентов и понемногу начинали успокаиваться. Немало смущали экзаменующихся и те невысокие отметки, какие принято было ставить на этих экзаменах. Редкий студент получал за свой ответ полный балл 5; большинство, говоря фигурально, въезжали в академию на тройках, а по некоторым предметам, вроде математики и новых языков, в табелях экзаменов видим целые ряды единиц и даже нолей. На экзамене по математике III курса из 39 студентов 29 человекам профессор Гусев поставил ноли… Но так это водилось, пока отметки эти были, так сказать, домашним делом самой академии. После известного распоряжения обер-прокурора от 26 октября 1848 года о представлении списков и экзаменационных отметок высшему начальству, ниже приемного балла 3 отметки стали ставиться редко, только тем студентам, которые должны были возвратиться в свои епархии.

Есть основания думать, что такие отметки в списках для отсылки в Петербург даже переправлялись на высшие. Так, при ректоре Иоанне, любившем попугать студентов своею строгостью, студенты своими глазами видели, как он чуть не сплошь ставил им единицы, но в списках при делах правления у всех встречаем вместо того довольно сносные баллы.

Одной из симпатичных особенностей старых приемных да и других экзаменов было то, что при общей оценке студентов принимались во внимание не столько их устные ответы, достоинство которых могло зависеть от разных случайностей и особенно от личных характеров и состояний духа экзаменующихся, сколько ответы письменные, могущие служить для такой оценки сравнительно более надежным основанием. На такие письменные ответы из экзаменационного времени отделялись особые дни. Первый курс, от нечего делать до запоздавшего тогда начала ученья, написал до десятка экзаменских сочинений на русском и латинском языках. С III до VII курса студенты писали по 3 сочинения — одно по богословию, другое по философии, третье по словесности; одно из них было на латинском языке. Писались эти сочинения каждое в течение одного утра в одной из аудиторий и под надзором кого-нибудь из наставников. Темы давались не обширные, но непременно какие-нибудь замысловатые, вроде так называемых возражений старого времени, чтобы студенты могли показать на них и силу своего ума, и вместе догадливость, находчивость.

Со времени архимандрита Агафангела, щадившего здоровье молодых людей, приемные экзамены сделались несравненно легче. Они продолжались всего часа два в день, хотя и то же число дней; послеобеденных экзаменов при нем вовсе не было. Ответы студентов тоже сократились до минимума — о что скажет, на том и спасибо. Отметки ставились высокие. Едва ли не главной заботой студентов на этих экзаменах было понравиться ректору уменьем порядочно держаться, не стоять букой, говорить ясно и весело, о чем старшие студенты обязательно предупреждали новичков. Студенты, мало отесанные и даже просто плохо одетые, много проигрывали и получали низшие места, имея даже блистательные отметки, как это случилось при приеме VIII курса с студентами довольно отсталой и грязной тогда Нижегородской семинарии, резко отличавшимися от других студентов и неуменьем держаться, и своим грубым произношением на о, и старинными бурсацкими сюртуками до пят. По составлении ректором списков секретарь Гвоздев почел нужным нарочно доложить ему, что баллы этих студентов несравненно выше данных им в списке мест, и вызвал его согласие на некоторое, хотя все-таки не полное, повышение бедных бурсаков. Сочинений в его время студенты писали только два — по богословию и философии, одно русское, другое латинское.

При ректоре Иоанне были такие же короткие экзамены. Сам он являлся только на богословские и философские экзамены; по другим предметам экзамены производились наставниками под председательством кого-нибудь из членов конференции и всегда очень скоро, даже в несколько рук зараз и с пропусками многих предметов однородных с каким-нибудь другими, например гомилетики с словесностью. Требования этих экзаменов были выражены ректором в особых правилах, данных им еще в 1858 году и объявлявшихся экзаменаторам перед каждым из последующих приемных испытаний: 1) обращать особенное внимание на способности, бойкость и развязность экзаменующихся; 2) спрашивать всех по всем предметам; 3) определять по ответам, в каком объеме, каким методом и насколько тщательно преподаются науки в семинариях; 4) отметки делать одному председательствующему; 5) вопросы делать в пределах семинарских конспектов наук^[171]. В 1862 году при приеме XI курса к этим правилам было присоединено еще одно новое, чтобы экзаменаторы обращали внимание не только на способности и успехи экзаменующихся, но и на образ их мысли^[172]. Тяжелее всех были богословские и философские экзамены, на которых присутствовал сам Иоанн. «Старшие студенты, — писал один вновь поступающий студент XI курса (1862 год) на родину, — нам заранее говорили, что философский экзамен не сойдет так легко, как прежние. Действительно так и было. Нашему ректору трудно ответить, какие бы руководства ты ни прочитал, — непременно собьет своей беспощадной диалектикой. Я, впрочем, довольно счастливо сдал и этот экзамен и обязан этим ничему другому, как только тому, что я сам несколько угобзился в диалектике. Из логики ректор поставил мне, кажется, 3 и еще с лишком… Впрочем не стыдно было получить и двойку, потому что у Иоанна было много единиц и нолей, двойки были не у многих, а троек едва ли было три… По догматике экзаменовали ректор с инспектором. Экзамен был такого же характера, как и по логике с психологией. Но мне и здесь посчастливилось, должно быть, на 3». Нужно заметить, что студент этот принят был первым в своем курсе. Сочинений при Иоанне было два же, но с 1860 года оба на русском языке; писались они обыкновенно на какие-нибудь современные темы, например: «Что такое современный прогресс и как судить об нем?» — При ректоре Иннокентии экзамены производились в присутствии на каждом двоих членов от конференции. Как ревнитель законности ректор снова восстановил письменные ответы на латинском языке, но так как в семинариях сочинять на этом языке тогда уже разучились, то вместо сочинений студентам задавались только версии или переводы на латинский язык готовых русских статей^[173].

Результаты экзаменов рассматривали сами ректоры, никого не спрашиваясь, и сами же с секретарями составляли приемные списки, принимая таким образом всю ответственность за их верность на свою собственную проницательность. Были ректоры действительно проницательные, как Григорий, Парфений; в воспоминаниях отца Виноградова о последнем сказано: «Лучше всего проницательность его ума в определении студентов доказывает то, что в наш курс, в каком порядке были приняты студенты в академию, в том же почти и кончили курс»^[174]. Проницательность других ректоров заставляла желать многих поправок; но приемный список имел все-таки весьма важное влияние на судьбу студентов — выбиться из назначенного в нем места во время самого курса было уже нелегко, потому что для этого нужно было заявить себя чем-нибудь особенным. При приеме студенты разделялись на несколько разрядов. Одни, получившие вполне удовлетворительные баллы, принимались в число штатных студентов на казенное содержание — число их в курсе бывало больше или меньше, смотря по строгости ректора. Другие, от 3 до 8 в курсе, принимались в качестве сомнительных на казенное же содержание, но условно, до усмотрения — обыкновенно до первых рождественских экзаменов, а иногда и до годичных перед летним вакатом, после которых, как обнаружившие достаточные успехи, они включались в число полных и несомнительных студентов. Третьи, чаще всего волонтеры, если не успели попасть в первый из этих разрядов, принимались в академию на свое собственное содержание, за которое платили в казну за один стол 50 рублей, а за стол и одежду 100 рублей в год; их называли вольными слушателями, но при окончании курса они получали обыкновенные права кончивших курс. По числу их бывало немного, человека 23, и то не через все 4 года курса, потому что, рано или поздно, они почти все зачислялись на открывавшиеся казенные вакансии. Наконец, четвертые, оказавшие на экзаменах слабые успехи или ненадежные по состоянию здоровья, которое у всех студентов свидетельствовалось академическим врачом, возвращались обратно в свои епархии — своекоштные на свой счет, казенные на счет приславших их семинарских правлений. Таких неудачников было тоже немного, человека 23, редко больше, и то большею частью из волонтеров, оказывавшихся всегда слабее присланных на казенный счет; только при ректоре Иоанне в 1858 году назад отослано было 8 человек. Некоторые из таких обракованных студентов поступали, с особого дозволения начальства, в число вольных слушателей, но большею частью скоро и после этого оставляли академию по недостатку средств к содержанию на свой счет.

Трое волонтеров I курса первое же полугодие были приняты на казенное содержание. Из 5 волонтеров II курса двое приняты на казенное содержание при поступлении в академию и один по истечении года, да двое на первом же году вышли из академии; на собственном содержании оставлено было в этом курсе двое студентов из присланных на казенный счет — один из них вышел из академии, другой принят на казенное содержание через 2 года, т. е. на старшем курсе. Волонтеры III курса были приняты на казенное содержание все, но зато на своем содержании оставлены двое из казенных студентов — оба они вскоре уволились из академии; в числе своекоштных этого курса был и перешедший в него из Киевской академии Ф. Пылаев, живший на содержании брата отца Паисия во время всего своего курса. В IV курсе на собственное содержание было принято 2, 1 волонтер и 1 казенный, да на особую сумму содержался упомянутый студент из евреев — Кузнецкий. В V и VI курсы было только 2 своекоштных студента, но к 1854 году из них остался только один. Волонтеры VII и VIII курсов были очень скоро размещены на казенные вакансии, а двое уволены. Кроме казенного содержания, при Казанской академии не было никаких (постоянных) стипендий, которыми могли бы воспользоваться бедняки; были только случайные единичные примеры содержания студентов на некоторые особые суммы (Кузнецкий). В более позднее время один кавказский студент XIII курса Б. Гатиев содержался на счет общества распространения христианства на Кавказе, другой Н. Червлянский — на счет неизвестного благотворителя; в XIV курсе Н. Стрепетов из Ставрополя содержался на стипендию преосвященного Иеремии, бывшего епископа Ставропольского. Последняя стипендия назначена была собственно для Кавказской семинарии и перешла в академию вместе с стипендиатом помимо воли преосвященного Иеремии; узнав об ее переходе, преосвященный в 1869 году пожелал, чтобы она была возвращена опять в семинарию; после этого Стрепетов был принят на казенную вакансию^[175]. На своем содержании в XIII и XIV курсах училось по 2 студента, в том числе известный священник Люцернов.

О результатах приемных испытаний и о приеме новых студентов правление доносило обер-прокурору Святейшего Синода для утверждения своих распоряжений. Утверждение это редко изменяло его распоряжения, да и приходило в Казань очень поздно, в половине первого учебного полугодия, даже еще позднее, когда в нем не было уже никакой надобности; поэтому на него так и смотрели, как на пустую формальную проволочку. Кое-какое значение имело только утверждение высшею властью тех мер, какие правление, на основании результатов приемных экзаменов, проектировало относительно постановки учебной части по своему округу; по утверждении меры эти публиковались по округу циркулярами внешнего правления — семинарским правлениям рекомендовалось поднять уровень известного класса наук семинарского курса, быть внимательнее к выбору студентов для посылки в академию и т. п., высказывались от правления академии одобрения или выговоры. Так, при приеме II курса за неудачный выбор студентов посланы замечания семинариям Тамбовской, Пермской и Тобольской^[176]. При приеме IV курса оказалось, что из Саратова присланы были два совсем больных студента — один харкал кровью, другой был почти слепой и сам не желал учиться, чтобы не потерять остатка зрения. Так как это был уже не первый случай, что Саратовская семинария посылала в академию больных, и ей уже и прежде делались замечания за неблагонадежных студентов (в 1845 году за студента И. Алфионова, который вскоре по приеме в академию должен был выйти из нее по болезни глаз, и в 1846 году, когда правление академии должно было воротить обратно тоже двоих студентов, присланных на казенный счет), то правление решило снова сделать ей выговор с донесением обо всем обер-прокурору; в другие семинарии решено послать предложения о поднятии уровня некоторых, даже первостепенных наук (риторики, философии, Священного Писания и истории), по которым успехи студентов оказались неудовлетворительными. Высшее начальство обратило на донесение академического правления серьезное внимание. От 26 октября обер-прокурор Святейшего Синода писал, чтобы после рождественских экзаменов правление всех неблагонадежных студентов из принятых в академию условно уволило в их природное епархиальное ведомство, так как по самому достоинству академии как высшего духовно-учебного заведения полезнее иметь в ней меньшее число воспитанников, но таких, которые бы вполне соответствовали высшей цели академического образования; относительно слабых знаний присланных вновь студентов было сказано, что так как это явление может происходить или от слабого наблюдения со стороны семинарских начальств вообще за успехами учеников, или от того, что к первому разряду воспитанников причисляются ученики, не вполне успевшие и заслуживающие этого, то, не делая по сему предмету окончательного в настоящее время заключения, потребовать предварительно от академических правлений именной список всех воспитанников с показанием, в каких предметах они оказались слабыми, из каких семинарий, кто их родители и какие занимают места по епархиальной службе. По собрании этого рода сведений Святейший Синод от 11 февраля 1849 года выдал окончательное определение: а) поставить на вид семинариям Казанской, Саратовской, Тамбовской, Пензенской, Симбирской и Тобольской, воспитанники которых оказались менее удовлетворительными, что представление в академию столь малоуспешных семинаристов высшее начальство относит к незаботливости ближайших семинарских начальств о выборе в состав академического курса отличнейших воспитанников, или же к недостатку должного со стороны их и наставников семинарий наблюдения за успехами учеников, и таковое опущение обязанностей предоставить местным начальствам и академическому правлению принимать в должное соображение при суждении о службе сих начальников и наставников; б) семинариям Пермской, Вятской, Нижегородской и Астраханской, некоторые воспитанники коих оказались менее неуспешными, сделать замечания; в) семинариям Оренбургской и Иркутской объявить признательность начальства за представление лучших против других воспитанников^[177].

Подобные выговоры и признательности были рассылаемы по семинариям и в другие приемные годы: в 1850 году сделаны замечания семинариям Тамбовской, Симбирской, Кавказской, Иркутской и Казанской, признательность объявлена семинарии Тобольской; в 1852 году признательность получили семинарии Нижегородская и Симбирская и т. д.^[178]. Особенно резки были замечания, посылавшиеся семинариям при ректоре Иоанне, например, в 1858 году семинариям Казанской, Тамбовской, Саратовской и Симбирской; лучшей в округе найдена была тогда семинария Нижегородская, а худшею Казанская^[179]. Об этой последней семинарии ректор Иоанн всегда высказывал низкое мнение. В 1862 году, при приеме XI курса, из духовно-учебного управления пришел запрос, почему из Казанской семинарии вызван был только один студент. Правление академии отвечало на это, что в текущем году в этой семинарии был очень малолюден курс, но что и вообще студенты, поступавшие из нее, не отличались ни дарованиями, ни прилежанием: в 1852 году трое казанских студентов приняты в числе сомнительных, а четвертый вовсе не принят; из троих принятых в 1854 году только один кончил академию в 1-м разряде; только в 1856 году двое приняты порядочно; в 1858 году один вовсе не принят, другой принят в числе сомнительных^[180].

В делах правления есть примеры, что слишком строгий тон академических выговоров и замечаний возбуждал в семинарских начальствах неприятные чувства и вызывал с их стороны даже попытки к отпору. В 1858 году академическое правление сделало строгое замечание Оренбургской семинарии за то, что эта, вместо двоих студентов, требовавшихся в академию, прислала только одного, и потребовало немедленной присылки другого. Правление семинарии 2 сентября отвечало на это довольно колкой бумагой, в которой, пародируя академические предписания, писало, что одного воспитанника оно послало в академию «не по невнимательности к исполнению предписаний высшего начальства и не по невнимательности к высшему образованию лучших своих воспитанников, как писало академическое правление, но в строгую соответственность условиям касательно качеств, требовавшихся от назначаемых в академию воспитанников по предписанию академического же правления от 19 мая 1858 года (которое мы уже приводили) и с благоусмотрения местного преосвященного», Далее, выписав на справку самый текст предписания 19 мая, правление семинарии перечисляло затем первых учеников своего выпускного курса с отметками, один-де ученик, согласно требованиям предписания 19 мая, отличался способностями и понятливостью, но не мог быть послан по состоянию здоровья, другой, будучи здоров и благоуспешен, не отличался требуемою предписаниям развязностью и быстротою воображения и т. д., и доказывало, что больше одного послать было действительно некого; следовательно, и посылка этого одного сделана была не самовольно; притом же она допущена по благоусмотрению преосвященного, да наконец, семинарское правление на такой случай не имело и распоряжений со стороны высшего начальства, которые могли бы быть посылкой одного студента нарушены. Правление академии разобиделось и от 15 октября определило послать в Оренбургскую семинарию весьма сердитое предписание, написанное вчерне самим ректором Иоанном: 1) впредь семинарское начальство «должно более обращать внимания на образование своих воспитанников и приложить все старание к его улучшению, дабы не оказывать не к чести своего заведения, что из 40 окончивших курс не может иметь 2 воспитанников, годных для академии… 2) так как лучшие воспитанники семинарии оканчивают курс с расстроенным здоровьем, то семинарское начальство должно было обращать более внимания и заботливости на состояние здоровья воспитанников, и это тем более нужно вменить семинарскому начальству, что и по ревизии, бывшей в 1856 году, медицинская часть найдена в ней весьма не удовлетворительною; 3) в делах, подлежащих решению высшего начальства, семинарское начальство не должно ограничиваться благоусмотрением местного преосвященного, но, предварительно представляя дело на его согласие, представлять далее на усмотрение высшей училищной власти и не прежде ее решения приводить в исполнение свои мнения, особенно когда дело идет об исполнении положительных предписаний этой власти; равно не должно употреблять в официальных делах выражений неопределенных к объяснению своих распоряжений и уставом не допускаемых, каково выражение в настоящем деле, что семинарское правление не исполнило академического предписания с благоусмотрения преосвященного; должно писать: с согласия или по предложению; 4) с другой стороны, не должно ожидать особых непосредственных предписаний высшего начальства там, где дело объясняется само собой или не требует новых правил (как то в настоящем деле само собою разумеется, что отступление от предписания академического правления возможно было допустить не иначе, как по предварительном представлении о том академическому правлению, не ссылаясь на недостаток особых на то правил), дабы иначе не обнаружить собственного непонимания дел или неспособности к их управлению; 5) никак не должно осмеливаться входить в неуместные объяснения с академическим правлением, направленные к опровержению его замечаний, которых не умели предупредить своевременными благоразумными распоряжениями, под опасением в противном случае строжайшей ответственности не только за нераспорядительность, но и за дух противления высшей власти». В том же году сделано такое же внушение Иркутскому семинарскому правлению за присылку тоже одного студента вместо двоих. Семинарское правление оправдывалось тем, что другой студент оказался слаб в математике, русской истории и монгольском языке. Правление академии отвечало на это, что перечисленные предметы «второстепенного рода», а монгольский язык даже «не имеет в академии особенной важности», и распорядилось, чтобы студент непременно был выслан. Он уже сам отказался ехать по болезни^[181].

После ректора Иоанна такие выговоры прекратились. Настали другие времена, когда особенно взыскательные требования со стороны академий сделались неуместными. С одной стороны, крайняя бедность службы по духовно-учебному ведомству, которая делала тяжелое приготовление к ней в академии вовсе не лестным для духовной молодежи, с другой — открытый с 1863 году и легкий прием воспитанников семинарий в университеты, которые манили к себе семинаристов и большей свободой жизни, и более занимательной и легкой тогда наукой, и лучшей карьерой, произвели то, что лучшие, т. е. более энергичные, талантливые и предприимчивые семинаристы во множестве устремились вон из духовного звания в университеты, и академии поставлены были в необходимость принимать к себе и не самых лучших студентов, занимавших в своих семинариях даже очень невысокие места в первом разряде. Это обстоятельство было тогда предметом больших огорчений для всех духовных начальств, заботившихся о благе академического образования, так как, несмотря на то, что между студентами академий в каждом курсе все еще продолжали являться замечательные таланты и труженики науки, общий уровень талантливости и образования в академиях стал заметно понижаться.

II. ЖИЗНЬ СТУДЕНТОВ С НРАВСТВЕННОЙ СТОРОНЫ

Состав студенческого общежития представлял собою довольно пеструю картину. Вследствие огромного протяжения Казанского округа, в каждом академическом курсе соединялись молодые люди из разных концов восточной и юго-восточной России и даже иногда разных народностей, с разными говорами, обличиями, нравственными свойствами и направлением образования, хотя последнее, по-видимому, было одно и тоже во всех семинариях. Тут были и забитые, но работящие питомцы семинарских бурс внутренних епархий — Нижегородской, Тамбовской, Пензенской — представители тогдашней бедноты и низменной постановки многолюдного духовенства этих краев, и дети более богатых духовных лиц епархий южного Поволжья, и добродушные вятичи с их своеобразным певучим говором, большею частью люди тоже состоятельные и чистенько воспитанные, и грубоватые питомцы пьяного заводского Приуралья, и сибиряки — большею частью независимые дети природы полубурятского типа, прямые по характеру, решительные и замечательно даровитые, и горячие сыны Прикавказья, некоторые даже инородческого кавказского происхождения, не совсем чисто говорившие по-русски, редко уживавшиеся со своими русскими товарищами, готовые раздражаться из-за каждой шутки до того, что, того и гляди, схватятся «за ножˋики»; в последнее время попадали в академию даже питомцы западного края России, тоже редко подходившие по характеру к направлению студенческой братии восточного края.

Сначала вся эта братия держалась немного врозь, ограничивая свои товарищеские отношения только тесными земляческими кружками. Землячество имело громадное значение в первоначальной жизни новых студентов. Старшие земляки были во всем руководителями младших. Они принимали последних в академии по приезде, знакомили со всеми ее входами и выходами, нравами, порядками, личностями, руководили их в городе при покупках нужных предметов, рекомендовали в свои знакомые дома, большею частью тоже к землякам, служившим и жившим в Казани. Значение землячества не пропадало потом в течение всего академического курса: земляки часто вместе занимались, делились между собою известиями с родины, братски помогали один другому в нуждах, делясь с бедняками совершенно по-родственному последним стаканом чая и щепотью табаку. В столовой комнате за чаем они так и помещались обыкновенно вместе. По истечении непродолжительного времени после поступления в академию общение студентов между собою расширялось и развивалось до широкого товарищеского союза целого курса. Общие интересы, занятия, радости и огорчения, постоянное сожительство и взаимное сообщение с утра до вечера каждый день быстро сплачивали молодую компанию и формировали среди нее такое крепкое товарищество, какое едва ли можно было встретить в каком-нибудь другом высшем учебном заведении, кроме академий. Некоторая отдаленность, отношения на Вы оставались только между старшим и младшим курсами; но в общих студенческих делах и увеселениях в тесный товарищеский союз соединялись между собою и разные курсы. Новое академическое товарищество скоро заслоняло собою старое семинарское. В первое время пребывания в академии студенты поддерживали живую переписку с семинарскими друзьями, описывая им академию и свои первые впечатления от ее жизни; но потом эта переписка все более и более тощала и даже на первом же году прекращалась вовсе. Семинарская жизнь уходила назад, в область смутных, каких-то детских и во многих отношениях даже печальных воспоминаний, особенно у студентов до 1860-х годов, которым действительно приходилось не всегда добром вспоминать свои семинарии с их тогдашними грубыми нравами и скудной полуголодной жизнью.

Насколько можно судить по письмам новых студентов на родину, академическая обстановка производила на них сильное и приятное впечатление. В письмах этих восхваляется чистота академических зданий, перед началом учебных курсов обыкновенно подвергавшихся ремонту, удобство помещений для занятий и дортуаров, качества стола, товарищеские отношения и даже отношения к начальству. В одном письме конца 1850-х годов студента, приехавшего из Нижегородской семинарии, рассказывается, как он со своими земляками, попавши за академический стол, на первый раз не знал, как и взяться за непривычные кушанья, и, чтобы не попасть впросак, на всякий случай ни к чему не притрагивался из подаваемого, сказавшись сытым, и только присматривался, как едят старшие студенты. Даже в начале 1860-х годов были еще семинарии, в которых воспитанники не имели и понятия об особых приборах за столом, кушали неизменные щи и кашу собственными деревянными ложками прямо из общей миски, подававшейся на 6 человек, и вместо тарелок знали только деревянные кружк̀и для склада объедков. Первым делом питомцев таких семинарий в академии было действительно выучиться есть, как едят порядочные люди; этому же искусству на первых порах старались выучить их прежде всего и некоторые представители академической инспекции. В отношениях к студентам начальства новичков того времени поражала невиданная ими деликатность тона и вежливость в самых выговорах. Поступавшего в академию питомца старых семинарских бурс сразу окружала непривычная ему атмосфера какой-то общей порядочности, полная уважения к его студенческому достоинству, на каждом шагу напоминавшая ему о самоуважении и воспитании в себе благородных чувств и поступков. Переход из семинарии в академию составлял поэтому в жизни каждого из ее питомцев весьма крупную и незабвенную эпоху, можно сказать, первого пробуждения начатков благородного самосознания. Во взаимных отношениях студентов, при всей прямоте и беззастенчивой откровенности более близких между собою друзей, господствовали те же черты благородства и деликатности, невольно бросавшиеся в глаза всякому новичку после большею частью грубой тогда постановки товарищеских отношений в семинариях; черты эти тоже постоянно отмечаются в письмах новых студентов на родину, как нечто новое для них и весьма утешительное. Мы позволим себе привести здесь выдержку из рукописного дневника студента XIII курса А. Л. Крылова. «И занятия, и дела, и переписка — все было у всех на глазах. Секретов не было у нас почти никаких. Что особенно мне нравилось, так это то, что никто не навязывался к другому с излишним любопытством, не любили интересоваться назойливо, кто чем занимается, кто что пишет и т. п. Письма могли целую неделю пролежать и никто их не смотрел. На начатое письмо достаточно было положить ножичек, чтобы никто не подошел к нему; никто бы не полюбопытствовал посмотреть на книгу, которую читаешь. Вообще чувство порядочности было в высшей степени развито. В отношениях друг к другу проглядывало много черт благородства и деликатности довольно тонкой, хотя все мы были из простой среды. Чувство студенческого самолюбия было развито в высшей степени». Нельзя не заметить, что автор учился в академии уже под конец 1860-х годов, когда студенческая жизнь прошла через целую полосу огрубляющих влияний начала этого десятилетия и когда в ней уже много утекло живой воды прежнего студенческого идеализма, сильно поколебались и прежние крепкие связи студенческого товарищества.

Товарищество это делало старое студенчество такой крепкой и единодушной корпорацией, какую студенты нашего времени едва ли могут себе и представить. Общее студенческое дело было святыней, изменить которой было почти немыслимо. Как-то сам собой составился целый кодекс правил, как порядочный студент должен держать себя в разных случаях своей немногосложной студенческой жизни, кодекс совершенно независимый от официальных инструкций и соблюдавшийся очень крепко. Но замечательно, что в жизни студенческого общежития при этом вовсе не заметно было насилия для личностей, кружковского деспотизма. Были горячие споры из-за несогласия во взглядах, вышучивания своеобразных людей, но для каждой личности был полный простор развиваться по-своему. Своеобразие не лишало личность ее общего полноправия среди студенчества, только бы личность эта не отшатывалась от общего студенческого дела из-за своих личных, своекорыстных интересов. Каждый, вероятно, курс может припомнить красноречивые факты, кáк проявляло себя студенческое товарищество даже в материальной поддержке разных бедняков, несмотря на то, что и само было далеко не богато средствами. В каждом курсе всегда было по нескольку неимущих студентов, которым не на что было напиться даже чаю в какой-нибудь праздник. Товарищи, и сами немногим богаче их, получавшие скудные деньги от родных или сами добывавшие по нескольку десятков рублей в год, например письмоводительским трудом в правлении, охотно делились с этими бедняками всем, чтò случалось в руках, не ожидая за это никакой расплаты и делая это с таким радушием и деликатностью, что принимать подобные благодеяния становилось не стеснительным даже для очень щекотливой совестливости. Такую материальную поддержку друг другу особенно часто оказывали студенты-земляки, которые обыкновенно вели между собою общее чайное и табачное хозяйство и спутывали при этом все свои доходы в одну общую кассу. На студенческих пирушках, делавшихся на общий счет, студент-бедняк был общим гостем и мог быть сыт и пьян, если это требовалось, на совершенно равных правах со всеми. Товарищеские отношения не оканчивались между питомцами академии даже и по выходе из академии; они встречались и встречаются между собою совершенно по-студенчески, как бы ни много лет не видались между собою и какая бы разность положений ни образовалась между ними в долгие годы их службы.

Обращаясь к более частным подробностям в направлении нравственной жизни академического студенчества, не можем не заметить, что жизнь эта, как жизнь воспитанников вообще всякого закрытого заведения, прежде всего определялась характером и силою господствовавшей в ней в то или другое время дисциплины, а потом проникавшими в нее внешними влияниями и общим духом времени. В течение описываемых 28 лет академической истории до 1870 года жизнь эта успела пройти несколько фазисов своего развития, сохраняя, однако, неизменным свое благородное общее направление. Бывали в ней, конечно, и печальные исключения, в 1860-х годах даже немало, но где же их не бывает? Общая репутация студентов академии стояла всегда высоко среди городского общества как солидных, благородно-скромных и дисциплинированных молодых людей; репутацию эту они сохраняли за собой даже в конце 1850-х и начале 1860-х годов — в печальное время студенческих волнений и беспорядков в университете. В простом народе академики тоже были известны своею скромностью и деликатностью под именем студентов с Арского поля в отличие от университетских. Даже бывавшие между ними случаи молодого веселья и разгула имели такой характер, что об них не стыдно, а даже приятно бывает вспомнить подчас, вероятно, самым почтенным теперь питомцам старой академии. Это было только одно в собственном смысле: Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus, на что большею частью снисходительно смотрело даже само монашеское начальство академии.

Первые два года существования академии в Спасском монастыре студенческая жизнь отличалась замечательной свободой от дисциплинарных стеснений. «В Спасском монастыре, — говорится в воспоминаниях Н. И. Ильминского о Бобровникове, — жили мы два года, как говорится, спустя рукава. Первые наши начальники были люди добрые, благодушные, оставили студентов без всякого надзора. В классы мы ходили вообще не усердно. А на языки, особенно на греческий, почти всегда являлся один, либо двое, по очереди. Языки преподавались после обеда, и студенты, кто был посолиднее, ложились в это время спать, а иные уходили на прогулку до чая. Поутру один ревнитель учения, малоросс (Греков), который за свое усердие поплатился жизнью, вставал аккуратно в 4 часа, другие — кто в 7, кто в 8. Бобровников вставал с лишком в 9 и на первую лекцию почти никогда не мог поспеть. Летом он спал иногда в саду под березкой под самыми окнами ректора и тоже вставал поздно». Общих молитв утром и вечером не было заведено; молился, кто когда знал и как умел. Отлучки из общежития были совершенно свободные. Студенческие помещения находились прямо против окон ректорской и инспекторской квартир, и более наблюдательное начальство могло бы обозревать их насквозь; но первые начальники не мешали студентам своими наблюдениями; на всякий, впрочем, случай студенты затыкали иногда, когда было нужно, свои маленькие окна подушками. Посещения инспектора были редкостью, а ректор и вовсе никогда не показывался. Начальство вполне доверяло студентам и не вмешивалось в их дела. Только однажды в 1843 году успел немного пристрожить их профессор Гусев в течение трех месяцев временного своего инспекторства, заставил их ходить даже на греческий класс; обойдя раз после обеда все места их убежищ, и под березками, где они спали, и между зубцов городской стены, примыкавшей к монастырю, где они укрывались с книгами, он всех, кого нашел, повыслал в класс, так что бакалавр Минервин даже испугался небывалого нашествия слушателей в свой обыкновенно пустой класс. Но потом все опять пошло по-прежнему. В преданиях ближайших курсов, живших уже под строгою дисциплиною, время этих первых двух лет академии рисовалось чем-то в роде золотого века студенческой свободы и было предметом рассказов на тему: «Вот как жили при Аскольде». Но ничего особенно предосудительного не представляют в бездисциплинной жизни студенчества и эти рассказы, даже при всех свойственных подобным рассказам прикрасах и преувеличениях. Они рисуют перед нами только ряд игривых, веселых сцен из жизни талантливой молодежи и разных проказ совершенно невинного характера, свойственных всякой молодой и здоровой компании, да и вращаются около немногих личностей, выдававшихся в курсе остроумием, веселостью и другими качествами, которые делали их центром студенческих кружков.

Чаще всего в этих рассказах фигурирует имя студента А. А. Бобровникова, который, по своему тонкому юмору и изобретательности, был настоящею душой I курса. В своих воспоминаниях об нем^[182] Н. И. Ильминский рисует живой образ этого талантливого человека во дни его студенчества. Никто лучше его не мог занять молодую компанию остроумием, веселостью рассказов, меткими характеристиками товарищей и профессоров и разными комическими выходками. Его остроты и выходки долго передавались даже между студентами последующих курсов, например, как он передразнивая профессоров, читал уморительный курс пузыристики — пародию на курсы архимандрита Серафима и Фотия, как однажды создал целую легенду, в форме собственного видения большого выхода у сатаны (в подражание известному сочинению барона Брамбеуса), об ископаемом бесе, о том, как этого беса еще в I веке закрестил в кувшине один помпейский подвижник, как он был потом вместе с кувшином засыпан пеплом Везувия и находился под землей до последних раскопок Помпеи, затем освободился оттуда, явился прямо на большой выход его мерзейшей мрачности и привел последнего в страшное затруднение, какое бы дело дать такому отсталому чиновнику ада после стольких веков безвестного отсутствия его из земной жизни, и как, наконец, после долгих дум, сатана послал его служить в правление новорожденной Казанской академии. Однажды Бобровников проявил даже сценический талант. «От нечего делать, — рассказывается в указанных воспоминаниях, — нам пришла мысль разыграть небольшую комедию. Один студент на память изложил какую-то комическую сцену, как дурачок Гурушка пришел со своим родителем сватать невесту. Роль неприступной невесты разыгрывал я. Бобровников сделал мне из листа бумаги шляпку. А сам он исполнял роль Гурушки и, надо по справедливости сказать, весьма натурально выделывал дурацкие гримасы. Ролью Гурушки он и после зачастую потешал товарищей, и это имя надолго упрочилось за ним. Он часто потешал товарищей на свой счет выходками, на которые не всякий бы решился». Обладая здоровой и подвижной натурой, он пускался даже на некоторого рода спортсменские выходки, вроде, например, упомянутой нами в его биографии храброй выпляски на дожде по лужам перед окнами студентов, которая так дорого стоила его доброму здоровью, или одного тоже рискованного salto mortale на приз через несколько табуреток и поставленый на них короб студенческого булочника Александра Иваныча; это salto mortale кончилось благополучно выигрышем всего содержимого в коробе, которое тут же и было роздано студентам и съедено ими в честь Бобровникова.

Драматическая шалость студентов после представления женитьбы Гурушки повторилась и еще. В один веселый вечер студенты разыграли собственную историко-драматическую импровизацию о жреце Богумиле. Заглавную роль играл студент М. Бобровников, создавший и сцены о Гурушке. Его вырядили в одеяла и простыни, ввели со славою в комнату, изображавшую сцену, и посадили на верху нескольких табуреток, откуда он должен был прорицать волю богов. Обличив крепко-накрепко всю окружавшую компанию за нечестие, он потребовал от имени богов в жертву упитанное теля. По молению всех, тут же указано было и это теля — кроткий и толстенький студент И. П. Гвоздев, над которым часто потешались товарищи. Как приносили его в жертву, уже неизвестно. Имя этого студента Бобровникова тоже часто встречается в рассказах о I курсе; это был представитель джентльменства в курсе. Сын бедного сельского дьячка, он как-то сумел быть или казаться богаче всех студентов, держался франтом, завел разные знакомства между казанскими дворянами и постоянно вращался в светском обществе. Студенты обучались у него искусству воспроизведения французской кадрили. Уклоняясь от всяких требований дисциплины, какая и была, он по целым неделям пропадал из академии, разъезжая по деревням знакомых помещиков, например, на охоту. Даже в самой академии он вздумал было жить в особом помещении, которое и устроил себе из досок на чердаке студенческого корпуса. Уже профессор Гусев во время исправления должности инспектора выжил его оттуда и водворил на место постоянного жительства. Тяжело ему пришлось потом при ректоре Григории, который, вооружившись против его частых самовольных отлучек, иногда на целые месяцы вовсе лишал его права выхода из академии.

Был в I курсе свой поэт и художник-карикатурист, пензенский студент М. Ушенский, о некоторых произведениях которого мы уже упоминали, автор поэтической жалобы студенческого желудка на голову; были и другие артисты. Были, конечно, люди и с грубыми наклонностями, любившие подчас и выпить, но таких было мало. В документах инспекции встречаем лишь ограниченное число заметок относительно этого порока, хотя он был сильно распространен тогда во всех высших учебных заведениях и в старших классах даже средних заведений. В этом отношении в преданиях I курса памятно особенно одно имя студента — тамбовца Ф. Флорина, при ректоре Григория уволенного из академии. Это был, кажется, самый богатый студент в курсе, достаточно избалованный и постоянно высказывавший недовольство академическим содержанием. Деньги у него водились всегда; во время самого студенчества он получил наследство, простиравшееся ценностью до 15 000 рублей ассигнациями. Держался он весьма независимо с самого поступления в академию. Современники рассказывают, как поразил он всех студентов своей смелостью при первом же своем появлении между ними, когда они только лишь собрались в академические помещения и робко озирались кругом, труся всех и каждого; храбро сбросив свой чемодан, он прямо заявил: «Нет ли кого тут послать за водкой?» и сразу завоевал себе этим уважение всех служителей. Рассказы об его похождениях, впрочем, тоже больше комического, чем грязного характера, например, рассказ о том, как он восчувствовал однажды печаль о своем покойном родителе и вздумал устроить ему поминки, на которые и пригласил всех своих товарищей. Инспектор Серафим чуть было не накрыл поминавших, вдруг ни с того ни с сего, вопреки всем своим обычаям, явившись в студенческий корпус, но, к счастью их, не дошел до той комнаты, где были поминальные принадлежности, и воротился назад.

Общее настроение нравственной жизни студентов все-таки оправдывало доверие к ним начальства. На акте 1844 года секретарь конференции профессор Гусев решительно заявлял перед публикой, что «напрасен будет труд того, кто захотел бы отыскать в жизни студентов такие поступки, которые могли бы изобличать их в уклонении от правил нравственности». Примеры рекомендаций инспектора Серафима Аретинского мы уже приводили. Между ними встречаем указания и на такие проявления христианского благочестия и доброй нравственности, которые отзываются даже аскетическим характером. В одном письме ректора Григория к преосвященному Иннокентию от 4 апреля 1844 года^[183] мы имеем очень лестный и особенно компетентный отзыв о студентах I курса от такого человека, который вообще был не щедр на похвалы и высказывал в то время даже значительное недовольство общим состоянием Казанской академии. «Студенты, — писал он, — есть с талантами очень хорошими. Правда, значимость первого курса казанского не дойдет близко к талантливости первого курса киевского, доселе единственного и в отношении к прочим. Но есть довольно таких, на которых можно, не краснея, указать, как на перворазрядных. А еще известнее то, что между воспитанниками нет ни одного, о котором следовало бы сказать, что он не годится носить имя (студента) академии».

С поступлением в ректоры архимандрита Григория в жизнь студентов стали вводиться строгие дисциплинарные порядки и прежней свободе ее положен был конец. После перехода академии в 1844 году в дом Мельниковых, где было более возможности к правильному устройству студенческого общежития, чем в тесных помещениях Спасского монастыря, ректор принял самые энергичные меры к водворению дисциплины. Самою первою из этих мер было его распоряжение 4 августа, направленное против свободного выхода студентов из академии даже во время классов под предлогом получения или отсылки корреспонденции; обязанность быть посредником этой корреспонденции возложена была на правленского служителя^[184]. Потом вскоре отлучки студентов из академии были вовсе запрещены без записи в отпускной журнал и без особых билетов, которых в ту же осень напечатано было до 2600^[185]. Затем устроен был строгий надзор над жизнью студентов в стенах самой академии. В первые годы своего управления академией ректор держался в отношении к студентам особенно грозно и настойчиво, донимая их своими выговорами, наблюдая лично за каждой мелочью их жизни и подвергая их разным школьным наказаниям. Наказаниями служили, после более или менее многочисленных выговоров, голодный стол за обедом или ужином, унизительное сажание виновного на особом месте в столовой, на конце столов, лишение отпуска в праздники, поклоны, даже стояние на коленах на молитве в собрании студентов; наказания эти разнообразились продолжительностью сроков, на какие налагались. Затем следовало формальное донесение о проступке правлению и архиерею, запись в книгу поведения, чтò имело влияние уже на окончание курса студентом, наконец, исключение из академии. Но это последнее наказание всегда смягчалось дозволением виновному выйти из академии по собственному прошению, мотивированному обыкновенно болезнью или семейными обстоятельствами, чтобы не повредить дальнейшей судьбе увольняемого молодого человека.

Первому курсу тяжело пришлось привыкать к новым порядкам, и разные его студенты, даже из лучших, постоянно попадались ректору. Но ректор Григорий в отношении к ним большею частью ограничивался только грозными выговорами и сажанием за особо важные вины за голодный стол, да лишением старших их должностей. Одного студента Фаворского он посадил за голодный стол на 4 дня за крупную ссору в нетрезвом виде со студентом младшего курса Кедровым и уволил от пения в церкви, «по коему, — писал ректор в журнале, — он почитал себя в необходимости пить крепкий портер». Только один студент этого курса был исключен из академии; это был студент Флорин, оказавшийся однажды весьма неспокойным во хмелю. За вновь поступивший в академию второй курс ректор взялся строже. Как нарочно, в состав этого курса поступило особенно много студентов слабых и по учению, и по поведению. В первый же 1844/45 учебный год из него уволено было 6 человек, но и после такого сильного его очищения в нем все еще довольно осталось грубых питомцев старых семинарских бурс, с которыми много было хлопот всем ревнителям школьного благоповедения. Замечания ректора относительно этого курса на журналах носят чрезвычайно резкий характер. Инспектор назначит попавшемуся, например, голодный стол на целый день, а ректор напишет на журнале еще от себя: «Прибавить два дня этому негодяю». Замечательно, что в разных крупных винах, вроде самовольных отлучек и нетрезвости, попадались студенты большею частью лучшие по дарованиям, которых было жаль исключать; некоторые из них все-таки так и погибли, при всем сожалении к ним начальства. Первые места в списке занимали студенты Стратилатов и Подарин, постоянно попадавшиеся в нетрезвости. Первый из них, после многих замечаний, голодных столов и донесений по правлению, успел еще протянуть кое-как все 4 года курса и кончил в числе последних кандидатов; но второй проучился только два года и был уволен как человек совершенно невозможный в академии^[186] — после он оказался невозможен даже на гражданской службе и где-то замотался в Перми. К числу таких же талантливых, но выпивавших студентов принадлежали в том же курсе С. Щапов иркутский и А. Кедров нижегородский; оба были притом же натуры совсем невозделанные, готовые в возбужденном виде на буйства и драки. Щапова ректор продержал до Масленицы 1847 года, несмотря на то, что, кроме нетрезвости, он, по замечаниям самого ректора, был «способен забывать свои отношения в припадках». Выпивши он любил ходить к ректору побеседовать по душе, чтобы доказать ему, как он дурно управляет академией. В начале 1847 года одно замечание ректора на журнале показывает, что доказательства Щапова сделались уже очень сильными: «Щапов насказал несносных грубостей довольно, коими выразил довольно ясно свой дерзкий и грубый характер, вовсе неуместный в добром воспитаннике академии; ему сказано, чтò делать после сего». В Масленицу он должен был подать прошение об увольнении. Студент Кедров слыл в курсе умнейшей философской головой, но человеком крайне грубого бурсацкого характера, не умел сдерживаться, даже совершенно трезвый ссорился с товарищами, дрался со служителями. Ректор, видимо, щадил его за его талантливость, в старшем курсе сделал было его даже старшим, хотя неоднократно писал об нем очень сильные замечания в журнале; например, в ноябре 1846 года по поводу назначения ему инспектором одного наказания: «Кедров стоит гораздо-гораздо большего; он наделал таких штук, перед коими его нетрезвость исчезает, как бы метеор во мраке. Предполагая в нем помешательство ума, запрещаю ему ходить в класс до усмотрения; посему же и по крайне дурному состоянию его духа, почитаю его вовсе неспособным к должности старшего». Вскоре, 19 января 1847 года, ректор опять писал на журнале: «Кедров утром ударил служителя по уху за чистку сапог… Подобное явление буйства, возбраненное и добрым порядком, и благонравием, и благородством, между тем повторившееся уже в третий раз, показывает в Кедрове буяна и грубого человека, невразумившегося и деланными ему замечаниями и внушениями. Посадить его опять на конец стола, объявив, чтобы он не требовал теперь от служителя ни чищения сапог, ни бритья, как неугодных ему». Через три дня и эта вина была отпущена; ректор уже шутливо писал в журнале: «Кедрову зело не нравится (сиденье на конце стола) и кажется уже ненужным к вразумлению его и к обузданию дерзости вперед; пусть сядет на прежнее место» Осенью 1847 года, после нескольких менее важных случаев его провинностей, над ним снова разразилась гроза. 3 сентября ректор писал: «Беспутным студентам назначается — Кедрову сидеть за голодным столом 3 дня и потом занять последнее место у печки, как неблагонадежному, а Стратилатову… стоять на коленах во время молитв у свечного ящика 4 дня». Неизвестно, сдобровал ли бы Кедров, если бы его не поразила той же осенью холера. В начале октября он умер вместе с другим почти таким же студентом III курса, казанцем Ф. Пальмовым^[187].

С III курсом, поступившим в 1846 году, хлопот было уже значительно меньше, хотя он был очень большой (40 человек) и потому, как говорится, не без уродов. Дисциплина, введенная в студенческую жизнь ректором Григорием, в два года успела укорениться. Студенты этого курса были встречены ректором так грозно, что почти целый год касательно них не видим ни одного замечания в журналах. Только со второго года и особенно в старшем курсе начали между ними обнаруживаться личности, возбуждавшие против себя разные школьные кары, и то, сравнительно с прежним временем, за разные далеко уже не так значительные нарушения принятых в академии обычаев и дисциплины. Начальство разражалось своей грозой, например, против того, что студент Н. Разумов возвратился домой из отпуска вместо 9 в 10 часов да еще «имел неразумие» уверять ректора, что в праздники дозволено увольняться до 10 часов, или против того, что Г. Ласточкин курил трубку — «такой невнимательный и неприязненный народ», — что И. Альпийский спал в спальной на чужой койке, что он же и А. Дьяконов, «несмотря на замечание начальства, носили прическу волос, неприличную воспитанникам академии и уже по вторичном приказании переменили ее, чем показали недостаток послушания начальству» и т. п. О последнем преступлении инспектор донес даже правлению. В старшем отделении студенты сделались посмелее и стали попадаться чаще. Особенно много было хлопот у начальства со студентом Ф. Пылаевым, братом отца Паисия Пылаева, который, надеясь на брата, совсем не признавал требований дисциплины, и со священником И. Инфантьевым, которому неоднократно приходилось внушать, что требования дисциплины простираются на него одинаково со всеми студентами. В 1849 году отец Инфантьев, постоянно тревожимый начальством, порешил даже уйти из Казанской академии в Московскую, но академическое начальство дало об нем такой отзыв, после которого переход этот уже не мог состояться^[188]. Оба эти студента успели, впрочем, дотянуть до конца курса. Одного студента того же III курса П. Веселицкого в октябре 1848 года пришлось уволить из академии. О винах его как особенно важных донесено было даже высшему начальству; эти важные вины состояли в том, что 1) в 1-ю неделю Великого поста 1848 года едва ли был у исповеди и Святого причащения, а сказался бывшим (пункт этот остался недоказанным), 2) за всенощными бдениями не ходил прикладываться к иконе праздника и Святому Евангелию, 3) в характере показывал грубость и нетерпение, например, громким стуком в посуду в столовой и окриками на служителей даже в присутствии начальства. Святейший Синод уволил его не только из академии, но и из духовного звания; но замечательно, что и само высшее начальство дозволило ему подать об увольнении прошение «по болезни и для поступления в университет»^[189]. — Четвертый, последний, Григорьевский курс вскоре по поступлении так был очищен ректором от всех, несколько неудобных студентов, что считался после него образцовым по своему благоповедению.

Преемнику архимандрита Григория ректору Парфению академия досталась уже вполне дисциплинированною. Первые примеры исключения студентов за проступки встречаем уже при ректоре Агафангеле в VII курсе за случаи нетрезвости во время рекреаций — весной 1855 года и весной же 1856 года; в первый раз исключен один студент, М. Сильванов, во второй двое упомянутых нами выше — П. Веселовский и П. Турминский^[190] и притом, кроме Веселовского, как жертвы даже несколько уже излишней строгости этого ректора к случаям нетрезвости^[191]. В очерках академической администрации, характеризуя деятельность инспекторов Макария и Паисия, мы уже замечали, как тогдашние студенты, по отзывам инспекции, были «отлично кротки, стремительно усердны к занятиям и молитве, глубоко самособранны и ревностно благопослушны начальству», и как строго относилась инспекция даже к некрупным их проступкам, доводя всякую мелочь до сведения самого преосвященного. Последнее могло, конечно, зависеть и от слабости инспекции, не надеявшейся на свои собственные способности и силу и старавшейся опереться на преосвященного; но немалое значение имело здесь развитие строгости и в самых ее взглядах на проступки студентов, шедшее в параллель с развитием дисциплины в студенческой жизни.

В чем состояла эта дисциплина, можно видеть отчасти и из приведенных выше фактов. Но мы считаем нужным остановиться на ее характеристике несколько подробнее. Она еще мало подвергалась изучению, а между тем составляет весьма важное историческое явление, имевшее значение в истории образования многих молодых поколений прошедшего времени до конца 1850-х годов, и не в одной только Казанской академии. Главные правила ее предначертаны были еще в проекте устава духовных академий, потом подробно развивались в инструкциях академическим старшим^[192]. В Казанской академии такая подробная инструкция дана была при ректоре Григории и с небольшими вариантами действовала до самого преобразования академии^[193]. Мы рассмотрим ее содержание в связи с самой жизнью студентов. Прежде всего — о самих старших, обязанностям которых посвящены первые пункты инструкции.

Это оригинальное учреждение наших старинных учебно-воспитательных заведений имело одинаковый характер во всех этих заведениях и достаточно оценено современной педагогией. В каждой комнате студентов было назначаемо по одному старшему и одному помощнику из лучших и добронравнейших студентов старшего отделения. Каждый из них понедельно исправлял еще должность общего чередного старшего. Для докладов по своей должности все старшие являлись к инспектору — при одних инспекторах каждый вечер, при других дважды в неделю, при третьих доклады эти возлагались на одного чередного старшего. Этот являлся со своим журналом к инспектору каждый день после ужина и дважды в неделю к ректору. В журнале чередного, заведенном при ректоре Григории в октябре 1844 года, каждый день записывалось, все ли было благополучно в академии, все ли студенты были на молитвах и в классах, кто болен, хорош ли стол и исправны ли служители и не было ли каких особенных происшествий и неисправностей. Комнатные старшие должны были наблюдать за чистотой, температурой, уборкой вещей и всякой исправностью в своих комнатах и за поведением вверенных их попечению студентов и доносить о всех неисправностях — об особых случаях даже во всякое время и дня и ночи. По окончании каждого месяца каждый старший должен был представлять инспектору подробные письменные отчеты о поведении своих студентов в форме характеристик, отмечая в них замеченные в течение месяца свойства каждого студента — как добрые, так и дурные. Начальство добродушно верило в важность этих донесений, поощряло добросовестных, по его мнению, старших похвалами и отличиями в списках поведения, наказывало недобросовестных голодным столом и выговорами, даже сменяло с должностей. Должность старшего требовала немалой изворотливости и ловкости, чтобы благополучно пройти между требованиями начальства и требованиями студенческой и товарищеской чести, которые, конечно, далеко расходились между собой. Характеристики свои старшие старались писать, разумеется, в похвальном тоне, отмечая из дурных черт и поступков студентов только такие, которые были уже раньше известны начальству и о которых нельзя было не упомянуть. Сведения о добрых качествах получались старшими иногда из первых, так сказать, источников, через расспросы самих аттестуемых, какими они добродетелями успели процвести за истекший месяц. В числе второстепенных источников немалое значение имело руководство к нравственному богословию, из которого почерпались иногда очень возвышенные черты студенческой нравственности, которые особенно нравились инспекторам вроде отца Паисия. Аттестации эти служили инспекторам вместе с их собственными инспекторскими наблюдениями материалом для их собственных ежемесячных донесений о поведении студентов правлению, в которых отмечались, по уставу, только более преуспевшие в поведении и более других себя опорочившие. Правление, в свою очередь, делало выборку из донесений инспектора для записи нескольких имен в общую книгу поведения и, согласно § 107 устава, от времени до времени призывало записанных в нее студентов в свое присутствие, дабы одним объявить «довлеющую похвалу», другим «изъяснить их вины». Книга поведения имела значение и при окончании студентами курса. Вся эта процедура донесений старших о своих товарищах стала терять доверие начальства уже в 1860-х годах. Сами старшие курс от курса становились лаконичнее в своих рапортах. Вместе с тем короче и бесцветнее делались и донесения инспекторов правлению, ограничиваясь рекомендациями студентов только в общих чертах. В 1860-х годах при ректоре Иоанне закончила свое существование и самая книга поведения; призывами же студентов в правление для похвал и разъяснения вин их перестали беспокоить и еще раньше, с самого начала этого ректорства.

После определения обязанностей старших дальнейшая, более пространная и существеннейшая часть инструкции занималась изложением правил благоповедения для студентов. В основе этих правил лежал тот же самый идеал полувоенной, униформенной внешней дисциплины, по которому до царствования императора Александра II устраивались все наши учебно-воспитательные заведения, духовные же, кроме того, еще с сословной примесью нравственных начал полумонашеского характера, выраженных, впрочем, в инструкции в довольно общих чертах и развивавшихся подробнее уже в самой практике академической педагогии. Эти нравственные начала изложены в немногих пунктах, в которых, согласно с уставом академий, рекомендуется развивать в воспитанниках а) страх Божий — краеугольный камень христианского воспитания, оттого небрежность к молитве и другим проявлениям благочестия «считать вящим злом, нежели упущение важнейших уроков», затем б) покорность начальству, уважение к старшим, кротость — украшение юношей — и вежливость к равным и низшим, в) доброе употребление времени и непрерывную деятельность, чтобы всякое понятие о праздности от юношей было удалено и дабы напрасно не губилось на них казенное иждивение. Последний пункт соприкасался уже с областью внешней дисциплины, изображению которой и посвящена затем большая часть всех 60 пунктов инструкции. Чего не задевали эти пункты, то еще с большею подробностью определяла практика принятого и крепко соблюдавшегося школьного этикета. Так, например, развивая общее правило инструкции об отношении студента к начальству, практика эта создала целый кодекс собственных правил, кáк студент должен держаться перед высшими лицами, как с ними встречаться, говорить, в какое место груди (отнюдь не в глаза) смотреть начальнику при разговоре и т. д. Он обязательно должен был подходить при свидании под благословение всякого духовного лица и целовать его руку. Не поклониться при встрече профессору было немыслимо. При явке к начальнику нужно было одеться в лучшее платье, застегнуться на все пуговицы и всячески себя упорядочить, не входить к нему дальше передней без особенного зова; было знаком особого благоволения, если инспектор или сам ректор, окликнув вошедшего в переднюю, позовет его в залу, а тем паче в кабинет. Множество студентов не видывали этих кабинетов во все четыре года своего курса.

В устройстве жизни студентов инструкция выставляла на первый план доброе распределение времени; распределение это описывается в ней в самых точных и определенных пунктах. Мы изложим последние вместе с фактами их практического приложения к жизни студентов в форме общего студенческого дневника, в котором можно при этом сгруппировать почти все подробности обыденного быта студентов.

Студенты вставали довольно рано. Ровно в 6 часов по коридору около самых дортуаров, всегда полуотворенных для лучшего очищения воздуха, раздавался оглушительный и продолжительный звонок коридорного служителя, который, ходя взад и вперед, усердно бил целую тревогу. Этой крайне досадной неприятностью и начинался день студента. Переждав все эти звоны, студент мог бы опять продолжать свое успокоение, но ему всегда мог помешать в этом помощник инспектора или сам инспектор, часто самолично ходившие будить студентов, особенно ко времени утренней молитвы. Восстав от сна, студент шел в умывальную, потом, исполнив все, что в ней положено было делать, — в гардеробную для своего туалета. До 7 часов все должны были умыться и одеться в свое обычное дневное одеяние еще до молитвы. В одежде наблюдалась строгая униформа. Инструкция положительно запрещала иметь собственную одежду, отличную от принятой в заведении. Мы уже знаем, как ректор Григорий рубил топором у студента запрещенный халат. Было точно определено, когда студенты должны быть в своих домашних сюртуках и когда в парадных; запрещалось смешивать принадлежности того и другого рода костюмов, например, к черному сюртуку надевать серые брюки и т. п. Униформа простиралась даже на прическу. Ректор Григорий несколько раз делал строгие замечания на журнале разным академическим франтам, которые дерзали усваивать себе модную прическу, известную тогда под названием а-ля-мужик, и называл ее «признаком недоброго состояния». В 1848 году на таких франтов за всенощной под академический праздник 8 ноября обратил внимание даже сам преосвященный. «Было бы хорошо все, записал ректор в журнале, если бы Альпийский, Дьяконов и Ласточкин не вынудили у преосвященного неприятного замечания своею мужицкою прическою. Все они должны быть внесены в месячную ведомость как ослушники; сверх сего Дьяконову как трубочнику не являться в столовую с прочими студентами, а разве с письмоводителями».

В 7 часов по академии раздавался звонок на утреннюю молитву, обязательную для всех студентов. Молитва совершалась в общем их собрании — в Мельниковском доме в зале, в собственном доме академии в 1 №, более других обширном, а при ректоре Иоанне в церкви. Было принято, чтобы студенты стояли на молитве правильными рядами, по комнатам, каждая комната со своим старшим, и по порядку списка, висевшего на стене комнаты, так что каждый студент занимал постоянно одно определенное место. Инспектор, придя на молитву, по пустым местам сразу мог видеть, кого не было налицо, и отправлялся иногда отыскивать отсутствовавших по дортуарам и по комнатам. Отысканные сейчас же высылались на молитву, а если уже было поздно, должны были молиться особо, сами читая молитвы в присутствии инспектора. В журналах чередных встречаем множество замечаний начальства, направленных к вразумлению ленивых, дабы «они были встанливее». В начале января 1846 года встречаем, например, такое замечание ректора Григория: «Утром в 9 часу (по случаю ваката молитва была попозднее) было: Д. Аретинский и Погодин пришли на молитву поздно, уже за половину, кажется, а Н. Каменский и Подарин и не думали являться к оной по-видимому, ибо первый брился, а последний оставался в спальне. Интересное явление! Объявить студентам, чтобы впредь брились только в субботу и среду, и то только после обеда до вечера, по порядку комнат». Это распоряжение относительно бриться бород (также стрижки волос) только накануне дней, когда студентов отпускали из академии в город, неизменно соблюдалось и после, до тех пор, когда студентам можно стало ходить с бородами. Ректор Григорий часто сам являлся на молитву, становясь в каком-нибудь темном углу, или бродил во время нее по комнате и спальням для проверки числа небытчиков, потом писал на журнале выговоры старшим за укрывательство ленивых; например, 23 июня 1847 года им записано: «И перед Богом лукавнуют — явно, какого чувства люди. За несознание одних и за неуказание другими лишаются все завтраков до усмотрения». — Так же обязательны были и молитвы вечерние. Небытность на вечерней молитве, совершавшейся в такое время, когда уже нельзя было предполагать, чтобы кто-нибудь спал, считалась знаком или ухода студента из академии без спроса, или же не совсем исправного состояния. И утренние, и вечерние молитвы читались студентами по очереди. Только в конце 1850-х годов эту обязанность стали принимать на себя немногие любители; при отце Феодоре почти бессменным чтецом молитв был студент VII курса В. В. Лаврский. Чтение требовалось неспешное, без пропусков и, кроме того, сопровождалось общим пением тропарей, канонов и заключительных молитв; на утренней молитве читался еще длинный помянник. Поэтому молитва шла довольно долго, так что в отсутствие начальства у студентов часто являлось поползновение сократить ее. Ректор Григорий знал это и не раз подлавливал студентов. Рассказывают, как однажды, еще в Мельниковском доме один студент, Е. Соколов, немного к вечеру выпивший, слушал-слушал длинное чтение, потом соскучился и, думая, что в зале никого из начальства нет, голосом ректора возгласил: «Чтец, читай »Благого»». Вдруг, среди полумрака, от косяка входной двери выделился сам ректор, — и вышла живая картина. В другой раз студент III курса Преловский пропустил на утренней молитве помянник; ректор сделал ему на журнале строжайший выговор, несмотря на все оправдания и его, и старшего, что пропуск произошел оттого, что куда-то засунулись листы помянника и не могли быть отысканы. Общая молитва не совершалась только вечером после всенощной накануне праздников и утром перед литургией.

После утренней молитвы следовал завтрак, для которого студенты-бедняки, не имевшие средств на покупку себе чаю и сахару, довольствовались только казенной порцией белого хлеба с квасом; прочие же расставляли в столовой свои чайники и стаканы и предавались чаепитию или с книгой, или в земляческой и приятельской компании. Глаз начальства проникал и в эти чайные собрания. Например, уже при ректоре Агафангеле один студент V курса Эрастов был посажен на черный хлеб и на воду за обедом за то, что за завтраком отбросил от себя кусок почему-то не понравившегося ему белого хлеба. Инспекция строго наблюдала за тем, чтобы студенты не пили чай и не завтракали в праздники до обедни. Привыкшие к утреннему чаю могли добывать его в праздники только контрабандой, спускаясь чайничать прямо на кухню под покровительством повара. Но если зоркое начальство узнавало об этом, следствием такого тайного чаепития было позорное изгнание чайничавших их кухни, конфискация чая и чайной посуды и потеря на долгое время хорошей репутации. В 1846 году ректор Григорий замечал, что некоторые студенты ходят по утру в праздники пить чай к знакомым профессорам, особенно к Д. Ф. Гусеву, и записал в журнале: «Весьма не чисто то, что студенты прежде литургии ходят к наставникам гостить. Это — бесчиние, а замечены в нем Орнатский, Разумов и Стратилатов». Гощения сделались реже. Особенно строго соблюдалось это благочестивое лишение завтраков в Великом посте. По окончании чая все чайные принадлежности сдавались буфетчику, так как в комнатах не дозволялось держать никакой посуды, даже графинов с водой или квасом для питья, — пить нужно было ходить в умывальную комнату, где для этого стояли ведра. С буфетчиком у студентов были постоянные связи; кроме хранения их посуды, он занимался еще доставкой к чаю и хранением молока, кто мог его покупать, потому что заводить с слободскими молочницами непосредственные отношения им строго возбранялось; от буфетчика же зависело оставлять или не оставлять порции для студентов, почему-либо запоздавших к завтраку, обеду или ужину; были и такие сердобольные буфетчики, которые не без риска для себя брались быть комиссионерами в добывании и других, менее дозволенных напитков, чем молоко.

Можно упомянуть еще, кстати, об академических булочниках, имевших тоже важное значение в питании студентов. Из них особенно памятны первый булочник Александр Иванович и булочник 1850-х и 1860-х годов Николай Федоров, много лет снабжавшие академическую молодежь своим товаром в кредит. От завтрака до обеда было столько времени проголодаться, что молодые желудки в перемены между лекциями непременно требовали чего-нибудь перехватить. Оттого до классов студенты постоянно запасались булочными произведениями, которые радушно предлагались им каждый день из короба их кредитора-булочника. Даже бедняки забирали их и питались ими все 4 года курса в долг, записываясь в засаленную книжку кредитора. Долги эти платились уже с места службы должника. Николаю Федорову многие должали до 300 рублей. Он верил студентам безусловно, часто давал им взаймы даже деньгами, и почти до конца 1860-х годов не слышно было ни одного случая, чтобы у него что-нибудь из этих долгов пропало. После он иногда стал жаловаться на неисправных плательщиков и толковать, что студенты стали уже не те, чтò были в старое время.

Время от чая до лекций считалось занятным. В 8 часов начинались лекции. Уходя в аудиторию, студенты должны были прибрать все свои ученые принадлежности по ящикам и шкафам; старший выходил после всех, запирал комнату и брал ключ с собою, не доверяя его никому. В комнатах не должен был оставаться никто, ни под каким предлогом; больные должны были отправляться с ведома инспектора в больницу. На страницах журналов классных и чередных старших находим множество замечаний, показывавших, что за обязательным посещением классов начальство следило очень пристально, не верило ни классным записям, что студенты были на лекции все, ни подтверждающим эти записи собственноручным подписям наставников, а само старалось удостоверяться в исправности студентов и усердно ловило ленивых по всем академическим закоулкам. Уклонение от класса считалось одним из важных преступлений. Вот, например, первая, попавшаяся под руку, заметка ректора Григория (9 марта 1849 года): «Бенедиктов (IV курс) сидел в комнате запершись. Поставить это на вид старшему Виноградову (III курс) как невнимательному к своему делу, внушив, что это может иметь для него дурные последствия; а поступок Бенедиктова внести не мешает в месячный отчет как мошенничество». Запирание комнат старшим было, впрочем, очень трудно наблюдать, потому что во время лекций приходилось постоянно пускать туда для уборки служителей, имевших для этого мало другого времени; оттого ключи от комнат поневоле нужно было вверять коридорным. Но строгая инспекция даже выиграла от этого, потому что без студентов могла удобнее обревизовывать незапертые их помещения. Виновник какого-нибудь замеченного при этом беспорядка в комнате получал потом обстоятельное внушение, например о том, что брошенная зря на столе казенная книга могла пропасть, и он сделался бы виновником ущерба для казны, которой так много во всем обязан, или что ключ, забытый в замке ящика, показывает во владельце этого ящика беспорядочность, а беспорядочность, как бы ни была незначительна, выражает невнимательность к себе и к своему долгу, а отсюда недалеко уже и до крупных нарушений нравственных обязанностей, следовательно — к безнравственности и т. д. Не менее строго преследовался поздний приход студента на лекцию и ранний с нее выход.

Некоторые наставники наблюдали во время лекции за внимательностью своих слушателей и записывали свои претензии в классном журнале. Так поступали, впрочем, преимущественно наставники из монашествующих лиц. Если студент желал во время лекции заняться каким-нибудь своим собственным делом или почитать занявшую его статью, он делал это с большими предосторожностями — засовывал книгу в парту и тихонько удил из нее глазами. Поддерживать свое внимание в течение всех лекций было нелегко; лекций этих было 4 в день и довольно длинных, сначала по 2 часа каждая, потом по 1 1/2; нелегко было даже и высидеть их все с начала до конца. Для облегчения себя и во избежание нередкостного в академии геморроя многие студенты не сидели, а стояли во время лекций — это им дозволялось. Вновь поступающих студентов, когда они собирались со старшими студентами на общие для обоих курсов лекции, на первых порах очень удивляло такое обыкновение, неизвестное по семинариям; при виде этих стоявших в разных местах аудитории молодых людей новичкам невольно представлялось, что они за что-то поставлены столбами в наказание. Небольшие 510 минутные перемены между лекциями мало освежали, и только одна, так называемая, большая получасовая перемена после двух лекций давала порядочный отдых; тут студенты съедали и свои взятые в кредит булки.

За окончанием лекций непосредственно следовал обед, которого нетерпеливо дожидались труженики науки. Процесс обеда и ужина окружен был разными формами полумонастырского характера. У каждого студента в столовой было свое место, как и на молитве, по комнатным спискам. Первый стол занимала первая студенческая комната, причем старший, его помощник и еще два первых студента по комнатному списку садились за первую миску; затем за другие миски также по списку остальные студенты, 3-й студент против 4-го, 5-й против 6-го и т. д., парами — четный против нечетного. В том же порядке происходило самое шествие в столовую — каждый студент шел в паре с своим vis-à-vis по столу, и все пары, начиная с первой из старших 1 №, одна за другой занимали свои места за столами по строгому порядку до последней пары за последним столом. Для того чтобы устроить этот порядок, студенты за несколько секунд до шествия должны были предварительно нарочно выстраиваться парами у дверей своих комнат и ждать, чтобы первая пара 1 № открыла шествие. В том же, только обратном, порядке производилось и обратное шествие из столовой, начинаясь с последней пары. Таким же порядком студенты ходили в церковь, о чем, впрочем, речь впереди. Так как все они жили в верхнем этаже, а столовая (в собственном доме академии) была в нижнем, то процессия выходила довольно длинная; на пути ее, по крайней мере начиная с среднего этажа, часто за нею наблюдал кто-нибудь из начальства, чтобы она шла совершенно благочинно, не расстраивая своих пар и не производя шума. Нарушение благочиния бралось на замечание и наказывалось. При ректоре Агафангеле был, например, такой случай. В V курсе был студент А. Морев — племянник Пензенского архиерея преосвященного Амвросия Морева, следовательно, в глазах этого ректора личность привилегированная, которой много спускалось и по части шума, и по части даже выпивки, бывшей в обычае у этого богатенького и балованного студента. Как-то раз, вероятно хорошо пообедав и возвеселившись духом, Морев по дороге из столовой воспел и вывел голосом какую-то руладу в среднем коридоре. Это так возмутило начальство, что преступника велели записать в журнал, потом потребовали от него объяснения, на каком основании он воспел, как дьячок, и не вовремя, а ректор собственноручно написал в журнале, чтобы на весь следующий день он был посажен в столовой на хлеб и на воду. Мы уже говорили, как строго на первых порах требовал соблюдения этого порядка студенческих шествий даже ректор Иоанн Соколов.

В столовой и за обедом, и за ужином присутствовали по очереди или инспектор, или его помощник. Пока все не войдут и не встанут на свои места, никто не смел садиться. По знаку инспектора, чередной старший давал звонок колокольчиком и начиналась общая молитва; общим речитативом пели: «Отче наш», затем делали инспектору поклон и по знаку его садились. На каждую перемену кушаний давался новый звонок и не прежде, чем все кончат предыдущее блюдо. В течение всего обеда или ужина чередной чтец читал среди столовой на аналое дневное чтение из Четьих-Миней; вместе с чередным старшим он обедал после всех за вторым столом. Чтением этим занимались одни младшие студенты; старшие назначались читать только в наказание за вины. В 1849 году так именно наказан был за небрежное чтение утренних молитв студент III курса П. Владимиров; это так его обидело, что он нарочно пошел к ректору просить о замене такого постыдного, на его взгляд, наказания другим, например чтением не в очередь в церкви, — ректор согласился. Когда все студенты окончили свое кушанье, чередной, с дозволения инспектора, давал новый звонок; все вставали, пели общим речитативом: «Достойно есть» и парами выходили из-за столов, дефилируя около стоявшего у дверей инспектора и попарно ему кланяясь. В одной из заметок ректора Григория (в октябре 1846 года) значится, что студенты в отсутствие инспектора после обеда дурно спели молитву; он распорядился сменить за это чередного старшего и внушил: «И в то время, когда у стола никого не бывает из старших (инспекторов), быть непременно звонку для начала молитвы»; все студенты оставлены были без ужина. Не бывший в столовой заподозревался в отсутствии из академии и лишался права требовать себе своих порций. Но студенты прибегали в подобных случаях к услугам буфетчиков, которые оставляли для них порции у себя в буфете или в кухне. В комнаты носить съестное строжайше воспрещалось. В продолжение всего стола требовалось сохранять полное благоприличие и совершенную тишину. «Нарушение тишины каким-либо шумом, — говорилось в инструкции, — особенно выражением неудовольствия, какого бы то ни было, как поступок, противный благонравию и нетерпимый в воспитаннике, должен быть доводим до инспектора старшим немедленно».

Правило о не выражении неудовольствия, впрочем, не всегда соблюдалось. Как и во всех общежитиях, где содержание столом бывает одним из важнейших общественных интересов, в академическом общежитии нередко возникали и по временам прорывались довольно бурно протесты против качества стола. Несколько «брюшных бунтов» этого рода было даже при ректоре Григории. Законными заявлениями недовольства столом считались словесные или письменные заявления через чередного старшего; частные или общие непосредственные выражения неудовольствия между студентами наказывались. В январе 1846 года студент В. Крылов, найдя, что в каше было мало масла, рассердился и ушел из столовой раньше времени. Его велено было записать в журнал, и ректор положил такую ироническую резолюцию: «Поелику студент Крылов выдает свой поступок за действие невольное, к которому он якобы вынужден был непонравившимся ему отказом отца эконома в требовании, напрасно почитаемом от него за обыкновенное, хотя и терпимом по снисхождению, и все неприличие случая относит к отцу эконому; то полагаю поручить стол студента Крылова особенной заботе отца эконома, для сего и для доставления студенту Крылову возможности с бóльшею удобностью предлагать свои претензии и без посредства старших, поставить для него особый стол у самого буфета и прислуживающим внушить, чтобы были внимательны к нему, дабы не доводили его до беспорядков». Но дня через 4 сам старший записал в журнале, что на обеде каша была совсем сухая, и студенты вышли из-за стола недовольные и голодные, чему был свидетелем господин помощник инспектора. После этого ректор распорядился, чтобы эконом удовлетворил желанию студентов, давал масла больше. Немного спустя чередной опять заявил, что были дурны щи, а Бобровников за ужином с сердцем бросил от себя сырую котлету. Особенно часто неудовольствия заявлялись по постным дням, когда студенты бывали недовольны даже и хорошим столом. В Великом посте 1847 года был целый ряд брюшных волнений; на грех в это время и отец Аркадий запил и совсем распустил служителей. На Страстной неделе повара, буфетчики и многие служители перепились до того, что однажды за ужином некому было и на стол подавать; в столовой произошел большой шум. Инспектор Фотий изобразил в журнале, как ему было «жаль, что это случилось в такое важное время поста», и заметил, что студенты все-таки не должны были шуметь, но распоряжения никакого не сделал. В первый день Пасхи чередной снова донес в журнале, что «обед не отвечал ни важности праздника, ни расписанию кушаний, было только два кушанья, и притом дурно приготовленных, по той причине, что повар, мертвецки пьяный, бросил приготовление обеда еще задолго до наступления обеденного времени». Во вторник Пасхи записан новый донос, что курица была тухлая, а молоко прокислое. Заявления эти поддержал помощник инспектора бакалавр С. Протопопов, постоянно входивший в интересы студентов. В субботу на Фоминой неделе оказалась жесткой говядина в борще. Ректор должен был делать соответствующие распоряжения и замечания эконому; но ему были очень неприятны эти заявления студенческих претензий. На другой день после последнего заявления, когда чередной донес ему о благосостоянии академии обычной фразой в журнале, что все было исправно, он написал колкую заметку: «Т. е. кормили вас по вкусу!» В Великом посте 1849 года опять были волнения из-за стола. Об одном особенно шумном волнении чередной записал в журнале; инспектора не было тогда дома — служил с архиереем. Ректор заметил: «О дурном следовало бы доложить хоть мне, за отсутствием других, не выходя из столовой. Я был дома». Строгая дисциплина все-таки сильно сдерживала студентов от беспорядков даже в последний год управления Григория и при ректоре Парфении, когда эконом Аркадий уже совсем ослабел и запустил экономию. При ректоре Агафангеле от беспорядков удерживал студентов инспектор Серафим, сам принимавший участие в их столе и старавшийся о том, чтобы они всем были довольны. После него волнения этого рода стали шумнее.

Время после обеда до 5 часов назначалось на отдохновение; но отдыхать в обычном послеобеденном смысле все-таки не полагалось. Спальни студентов после уборки и вентилирования поутру запирались на весь день до вечера, так что желающим после обеда соснуть нужно было ухитряться сделать это как-нибудь контрабандой и в самых комнатах для занятий, где в это время было постоянно шумно и где, кроме того, не на чем было и улечься, кроме единственного дивана и нижних досок у двух длинных конторок. Когда больница была еще в одном корпусе со студенческими помещениями, некоторые пробирались поспать туда, занимая свободные койки, но это было очень рискованно; инспекция нещадно выгоняла оттуда всех таких здоровых больных с различными внушениями. Прогулка в это время дозволялась охотно, но лишь в границах академического места. В первое время, когда академия жила в доме Мельниковых, не имевшем при себе ни сада, ни даже двора для прогулки студентов, их по необходимости пускали гулять на улицу с наказом только не уходить далеко от академии и непременно к 5 часам быть дома. Но потом с 1848 года в собственном помещении академии, имевшем при себе обширный двор и сад, инспекция совсем воспрещала выход за ограду академии. Мы уже видели, как в первую зиму 1848/49 года, когда академический двор еще не был расчищен, сам ректор Григорий почел за нужное умерить такую ревность инспекции и дозволил студентам выходить за ограду. Но потом он и сам строго преследовал такие прогулки за стенами академии. Строгость эта поддерживалась до ректорства Агафангела и инспекторства отца Феодора Бухарева. По своей заботливости о здоровье студентов, архимандрит Агафангел стал почти насильно выгонять их на послеобеденную прогулку, а чтобы гулять им было веселее, устраивал для них на дворе и в саду зимой катальные горы, летом же гимнастические приспособления и игры в чушки и кегли, в которых иногда и сам принимал участие. Прогулки студентов были все-таки редки; затворничество развивало в молодежи такую сильную тяжесть на подъем, что добрая половина студентов сиднем сидела в комнатах и зиму, и лето, почти вовсе не пользуясь свежим воздухом, и проводила послеобеденное время за книгами или за разговорами и спорами. Любимыми местами собраний студентов после обеда и ужина были гардеробная комната — обычное место всех бесед, споров, пения и других увеселительных занятий, и 6 №, над библиотекой, крайний к западу, откуда менее доходило звуков и до ректора, и до инспектора.

45 и 46 пункты инструкции старших касались студенческих развлечений в часы отдыха — в них было сказано, что в это время студентам не воспрещаются невинные занятия, музыка, рукоделье и прочее, пение же духовных песен и церковных вменяется даже в обязанность, но положительно запрещено пение светских песен и романсов, грубые удовольствия, хмельные напитки, карты, табак, пустые разговоры, ссоры и перебранки и чтение пустых книг. Правила эти имели полную силу. Мы уже видели, как против пения светских песен высказывался инспектор Фотий. О музыке до ректора Агафангела у студентов, кажется, не было и помину. Пьянство преследовалось всеми мерами, как это ни трудно было при тогдашнем распространении этого порока во всех учебных заведениях, где только были взрослые или полувзрослые воспитанники, в том числе и в духовных заведениях, и как ни располагал к развитию его самый строй студенческой жизни. При замкнутости этой жизни и отсутствии в ней всяких благородных, эстетических средств к наполнению часов досуга, в ней неизбежно должны были развиваться удовольствия грубые, в числе которых первенствующее место всегда принадлежит удовольствию опьянения. Развитие эстетических удовольствий и общей порядочности в жизни студентов при ректоре Агафангеле и инспекторе Серафиме Протопопове было самым лучшим средством к ослаблению грубых бурсацких удовольствий прежнего времени и прошло светлой полосой в нравственной жизни студенчества, заметно облагородив его сравнительно и с прежним, и с последующим временем 1860-х годов. Строгая дисциплина, школьные грозы и кары были, разумеется, далеко не радикальным средством против случаев нетрезвости и нисколько не уменьшали их числа. Чуть не наравне с нетрезвостью преследовалось еще употребление табаку. Ректор Григорий писал против табачников самые грозные замечания в журнале. Преследовался собственно курительный табак. Нюханье не преследовалось — оно было тогда принадлежностью чуть не всех солидных людей и допускалось даже высокопоставленными духовными лицами, тогда как куреньем занимались больше люди светские и легкомысленные, потому оно было менее прилично духовным воспитанникам. При всей строгости архимандрит Григорий, однако, решился было отвести для курильщиков особое место и в марте 1847 года распорядился, «чтобы они составили список себя и чтобы сделали это коноводы трубочников Кедров да Покровский». Но список этот, вероятно, не был ему представлен, и трубочники продолжали курить по всем укромным углам — в буфете, у печных вьюшек, форток, в служительских комнатах, в отхожих местах. После ректора Григория строгости против табаку еще более увеличились; он был запрещен безусловно. Начались обнюхивания студентов, обыски табаку в их конторках и прочее. Но курильщики не только не переводились, но даже умножались. Кстати, при усовершенствовании способов табакокурения, оно стало легче и удобнее прежнего; прежняя трубка сменилась папиросой… Но возвратимся к дневнику студента.

Послеобеденное свободное время оканчивалось вечерним чаем с 4 до 5 часов. В 5 часов начиналось серьезное занятное время. Все должны были находиться налицо по своим комнатам. У каждого студента было определенное место для занятий, которое редко менялось, так что инспектор, явившись в комнату, сразу видел, кого нет на месте. Все должны были заниматься делами только серьезными, соблюдая полную тишину. Отлучка из комнаты допускалась инструкцией не иначе, как с ведома старшего, который в случае спроса об отсутствующем должен был определенно докладывать, где он находится. В других местах, например в аудиториях, заниматься не дозволялось. Занятия несерьезные, например, чтение журналов и под., в занятные часы осуждались. Такое чтение производилось студентами с некоторыми даже предосторожностями, например в ящике стола, который сейчас же захлопывался при первом появлении начальства, и под прикрытием разложенных на столе серьезных книг или листков черновой письменной работы. Инспекция посещала занятные комнаты почти ежедневно, а так как коридоры были в это время пусты, то о появлении ее и повестить иногда было некому. При появлении начальства все вставали с мест и предоставляли ему рассматривать все, чем кто занимался. Посетитель разузнавал, все ли налицо и куда кто отлучился, делал о занятиях студентов более или менее нравоучительны замечания, осматривал комнату, все ли в ней в порядке, шкафы, термометр на стене; более ретивые представители инспекции заглядывали даже в конторки и ящики студентов… Студенты в занятные часы вели себя, впрочем, и без инспекции тихо и чинно; было всеми уже принято, чтобы никто никому не мешал, не разговаривал с другими, не ходил по комнате. Кому нужно было отдохнуть или пройтись, тот отправлялся в гардеробную комнату; здесь можно было найти себе и подходящего компаньона из числа таких же отдыхавших и отлучавшихся из комнат. Инспекция преследовала с своей стороны и такие короткие отлучки из комнат, предполагая в них леность и праздность. Гардеробная комната поэтому пользовалась у нее не совсем хорошей репутацией, как некоторого рода клуб празднолюбцев и людей беспорядочных. Она действительно была у студентов каким-то клубом, где они болтали, веселились, узнавали и толковали о новостях; в ней у общего зеркала вывешивались и всякого рода объявления, даже те, которые шли от начальства. Под конец занятных часов из усталых студентов в ней всегда образовывалось довольно многочисленное общество, ждавшее с нетерпением ужина.

В 9 часов раздавался вожделенный звонок к ужину, производивший оживленное движение по всем студенческим помещениям. Ужин шел так же, как и обед, только гораздо скорее, и у студентов после него оставался почти целый час до вечерней молитвы. Час этот после дневных трудов составлял самое оживленное время в студенческом дне и проводился очень весело, даже шумно, так что иногда не слышно было звонка к молитве. Во всех комнатах и в коридоре шел гул живых речей, а в 6 № или в гардеробной устраивались иногда и танцы. После молитвы в 10 часов полагалось всем отправляться в спальню по койкам. При ректорах Григории и Парфении дозволялось сидеть за занятиями и дольше этого времени, особенно перед экзаменами или старшему курсу при писании курсовых сочинений. Не велено было заниматься только в спальнях. «Внушить Пылаеву, — писал, например, ректор Григорий, — что спальные комнаты назначены только для сна и что вносить туда свечи и книги для занятий есть великое нарушение порядка. Сделать известным и всем подобным самоуправцам». Другое замечание (1846 года) гласит, что ректор, к великому своему огорчению, видел в спальне в 12 часов игравших в карты. При ректоре Агафангеле, в видах сохранения здоровья студентов, в 10 часов запирались все занятные комнаты на ключ служителями и гасились все огни, кроме ночных ламп. Инспектор Серафим вполне разделял на этот предмет взгляд ректора. Осенью 1854 года, увидав нескольких студентов вне спальных комнат, он распорядился на журнале, чтобы «господа студенты ложились спать после звонка (в 10 часов), не медля, и не вставали с постелей по той причине, что им спать еще не хочется. В таком случае пусть встают ранее утреннего звонка и тогда сон придет в свое время. Дежурный старший должен ложиться после всех, осмотревши наперед, все ли лежат на своих постелях, и замедляющих приглашать ложиться, а об отсутствующих, если бы то случилось, доносить немедленно мне. Звонок к утренней молитве бить в 6 1/2 часов, и к этому времени все должны уже быть умыты и одеты». Даже при ректоре Иоанне на первых порах все занятные комнаты в 10 часов велено было запирать швейцару. Желавшие чем-нибудь заняться после 10 часов могли располагаться с книгами в руках только разве у ночной лампы в коридоре. Вследствие раннего вставанья сон действительно приходил в свое время, и спустя каких-нибудь полчаса после звонка в спальнях царил крепкий сон на всех койках. Только под праздники, когда на другой день не нужно было вставать особенно рано, в разных углах еще в час времени слышался сдержанный гул запоздалых разговоров или по всей спальне вдруг пробегал веселой волной дружный хохот молодежи по случаю вслух сказанной неожиданной остроты или смешного бреда кого-нибудь из успевших заснуть, например первого баса студенческого хора, который, заснув под впечатлениями пропетой им всенощной, вдруг начинал выводить: «Во свете Твоем узрим», и затем, вместо ожидаемого всеми fortissime на слове «свет», заканчивал нелепым носовым свистом.

Спальни освещались на ночь слабыми ночниками из масла. Как ни тускло последние мерцали, студенты, к неудовольствию инспекции, постоянно их тушили, пока при ректоре Иоанне не стали зажигать на ночь лампадки перед иконами. Часов в 12, когда все уже успокаивались, двери спальни тихонько отворялись; в мягких туфлях, неслышно, как тень, являлся инспектор и производил ночной дозор около всех коек. На железных пластинках около каждой койки написаны были имена владельцев этих коек, да и без этого инспекция могла хорошо знать, кто где спит, потому что места в спальнях были точно распределены между студентами на два года каждого из двух курсов, старшего и младшего. Пустая койка, если только владелец ее не лежал в больнице, возбуждала сильную тревогу среди начальства и давала повод к целому криминальному делу. Спать на чужой койке было тоже строжайше воспрещено. За сентябрь 1848 года в журнале читаем, например, такую заметку помощника инспектора: «При проходе спален вчера в 12 часу ночи замечено мною, что койка, принадлежавшая студенту И. Альпийскому, не была занята никем. Ежели и справедливо то, что он перешел на другую койку в эту ночь, во всяком случае отсутствие его не может быть извинительно, как своевольное отступление от порядка. Впредь никто не должен оставлять свою койку из опасения, чтобы не сочли его не ночевавшим в академической спальне». Ректор с своей стороны подтвердил это распоряжение. В 1854 году студент Каллистов в короткое время дважды был вычеркнут инспектором из записей просивших увольнения в город; кто-то из студентов, марая записную книгу, объяснил сбоку: в первый раз «за трубку», во второй раз: «Отец Серафим в 12 часу застал на чужой койке».

Так изо дня в день монотонно текла жизнь академического студенчества в течение более 12 лет первоначального существования академии, разнообразясь только банями, праздниками да вакатами. Как ни странным может показаться сопоставление бани с праздниками, но в студенческой жизни и баня была чем-то вроде праздника, приятно нарушая однообразие обыденной жизни. В ней господствовало неудержимое веселье, потому что едва ли не тут только никто не мешал студенческому веселью. В ней можно было иногда благополучно даже проманкировать лекцию. Вечером к дням бани — вторнику и пятнице через каждые 10 дней приурочивалось и другого рода веселье, — никогда студенты не попадались так часто в нетрезвости, как именно по этим вторникам и пятницам.

Праздничные дни отличались от обыкновенных, прежде всего, разумеется, присутствием студентов у богослужения за всенощной и литургией. В церковь они должны были являться обязательно к самому началу богослужения; последнее без них и не начиналось. Перед отправлением в церковь все собирались при выходе из верхнего коридора для того, чтобы установиться в пары; при ректоре Агафангеле собирались в 1 № и перед шествием в церковь пели тропарь дня. В церкви они размещались рядами тоже по определенному порядку; сперва входили пары первого ряда правой стороны, затем второго, третьего и т. д.; после правой стороны наполнялись, начиная с переднего ряда, ряды левой стороны (младшего курса). Инспекция наблюдала за студентами из алтаря и редко становилась сзади их и в самой церкви, но наблюдала зорко. В журналах чередных старших встречаем разные выговоры и замечания студентам относительно неблаговременного прихода того или другого из них в церковь, выхода из нее во время службы и каких-нибудь, по-видимому, даже совсем незаметных неблагочиний; стоило студенту незаметно что-нибудь шепнуть соседу, улыбнуться, оглянуться на публику, как вечером на журнале являлось уже замечание ректора, либо инспектора — стыдно-де студентам не разуметь сего и прочее, и даже с определением наказания голодным столом. Выход из церкви раньше конца богослужения сопровождался допросами о причинах этого явления и строгими внушениями. «Крайне больно, — писал однажды (28 сентября 1849 года) ректор, — да и стыдно видеть, что духовные воспитанники являют в себе ту холодность и нерасположенность к богослужению, какую представляют их выходы из церкви. Надобно бояться Бога и, хоть этим соблазнительным для посторонних и оскорбительным для начальства, поступком не огорчать Его благосердия. Прочесть это в каждой комнате старшим, которые пусть и удостоверят сие своим подписом, чтобы предотвратить на будущее время (речи) о том, якобы кому-либо не известно это внушение». Начальство не любило отпускать студентов от богослужения даже в другие церкви. Это дозволялось только новым студентам, пока они знакомились с городскими церквями, особенно с кафедральным собором и монастырями Спасским и Казанским, где находятся казанские святыни; потом и их начинали отпускать все реже и реже. На отпускном журнале перед записями студентов, желавших сходить к богослужению в собор или в Казанский монастырь даже на местные праздники, постоянно встречаем отместки ректора или инспектора: «Советую помолиться дома»; «Охота ходить ночью по грязи — разве отсюда молитва не дошла бы до Богоматери?» Ректор Григорий несколько раз отменял отпуск студентов в другие церкви даже по разрешении его инспектором и делал распоряжения вовсе не проситься от своего богослужения. Тех же взглядов держались ректоры Парфений и Агафангел. Даже благодушный отец Феодор отказывал в таких отпусках и заподозревал просившихся в лености к молитве.

Не излишне упомянуть здесь о некоторых обычаях, обязательно соблюдавшихся при академическом богослужении. Так, были точно определены моменты богослужения, когда нужно было креститься, преклонять главу, делать простые и земные поклоны; за литургией при великом выходе, перед «Отче наш», при выходе с Святыми Дарами нужно было кланяться в землю; все студенты должны были подходить к кресту, к Святому Евангелию или иконе праздника за всенощной, причем тоже неизменно соблюдать порядок своих пар. Каждая пара, подходя с одной стороны, делала святыне земной поклон, затем оба студента по очереди совершали целование святыни и, снова выровнявшись в пару, поклонялись ей вместе еще раз, делали общий поклон священнослужащему, а если он совершал помазание елеем, то порознь подходили к нему и по помазании целовали его руку, наконец, вместе отходили в другую сторону, давая место следующей паре. В Великий пост, в дни причащения Святых Таин студенты перед литургией или во время причастного пения в таком же порядке пар все совершали целование местных икон иконостаса. Чтение и пение при богослужении лежало на самих студентах, первое на всех по очереди, второе на певцах студенческого хора. Очереди чтения расписывались заранее и соблюдались под наблюдением начальства; только для общего ведения клиросной службы в каждом курсе назначался или выискивался сам кто-нибудь из знающих дело и искусных чтецов в должности канонарха. Первым таким канонархом был в I курсе А. А. Бобровников. Певчие были постоянные.

Несмотря на небольшое число студентов, из них всегда выискивалось достаточное число хороших любителей церковного пения, которыми можно было наполнить даже два клироса; не переводились и знающие регенты для правого клироса (Е. И. Соколов I курса, А. Ф. Воздвиженский II курса, В. Г. Крылов V курса, В. И. Годяев VI, В. А. Орлов VII, В. С. Боголюбов VIII и т. д.). За службу свою певчие не получали ничего, кроме благодарности начальства и подарков от некоторых ректоров за праздничные концерты; но, вставши на клирос, студент тем самым обязывался уж неопустительно исполнять свои певческие обязанности, надобно сказать, весьма нелегкие, потому что академический хор исполнял много нотного пения и должен был часто делать спевки. Особенно трудным для него временем были Страстная и Пасхальная недели, в течение которых от частых спевок и церковных служб певчие совершенно выбивались из сил и теряли голоса В каждом почти курсе находились певцы с истинно артистическими талантами и любовью к своему делу; оттого пение академического хора пользовалось лестною известностью в городе и привлекало в академическую церковь немало публики. Вполне хорошие голоса встречались нечасто, но недостаток их в хоре счастливо вознаграждался искусством и осмысленностью в исполнении каждой церковной песни. Службы церковные совершались истово, большею частью соборне, с участием всех монашествующих наставников и студентов, и хору был полный простор заявлять свое искусство. При ректоре Иоанне, когда богослужение стало совершаться сокращенно и торопливо, студенческий хор с первого же года стал портиться и испортился надолго, до конца 1860-х годов. Кроме пения и чтения, студенты принимали участие в богослужении еще прислуживанием в алтаре. Служба эта развилась особенно при ректоре Агафангеле. От 16 марта 1856 года от преосвященного Григория вышло общее распоряжение для академии и семинарии, «чтобы воспитанники миссионерских отделений (следовательно, в академии все студенты, так как они все записывались на какое-нибудь из трех отделений) при всяком богослужении человека по два и по три стояли во святом алтаре и с полным вниманием замечали все действия священнодействующего и таким образом вполне ознакамливались со всеми священническими действиями прежде, чем они поступят на какое-нибудь место священническое… По совершенном ознакомлении с действиями священническими в церквях православных очень полезно познакомиться им с тем же и в церквях единоверческих, но к посещению церкви единоверческой допускать воспитанников не иначе, как по предварительном совещании с единоверческим священником, можно ли их туда допустить и когда. При службах в единоверческой церкви воспитанникам прежде, кажется, лучше стоять не в алтаре, а где-нибудь с народом назади» и проч. С этих пор в алтаре постоянно стояли по 4 человека студентов, по 2 из курса, в стихарях. Правило это соблюдалось некоторое время и при ректоре Иоанне. Кроме того, у каждого академического архимандрита были студенты-митродержцы, которые ездили с ними и в другие церкви, кроме академии. Митродержцы эти вывелись при ректоре Иоанне, который довольствовался при служении услугами своего келейника. Наконец, к участию в богослужении в стихарях студенты приглашались в некоторых особых случаях, для составления процессий при выносе, например, плащаницы и хождениях вокруг церкви.

После общих великих праздников с наибольшею торжественностью праздновался в академии местный праздник 8 ноября в честь архистратига Михаила и бесплотных сил. Накануне праздника каждый год совершалось общее поминовение всех умерших академических отцов и братий с основания академии, а также высоких благодетелей академии, начиная с Императора Николая I, — служилась заупокойная литургия и общая панихида. Кроме этого общего поминовения, некоторые курсы студентов имели обычай совершать панихиды по усопших братиях на Фоминой неделе. Литургия 8 ноября совершалась большею частью самим преосвященным архиепископом и сопровождалась проповедью или его самого, или кого-нибудь из начальствовавших монахов. Случалось, что проповеди произносились и за всенощною одним из лучших студентов. При ректоре Агафангеле к 8 ноября приурочивались именины ректора и инспектора Серафима и сопровождались общим поздравлением именинников от студентов через старших. Поздравления начальству через старших были в обычае у студентов и в некоторые другие праздники — в Рождество Христово, в Пасху и в новый год. Наставников поздравляли только студенты-земляки и близкие знакомые. После обедни 8 ноября совершался торжественный академический акт; на нем студенты должны были присутствовать в лучших своих казенных платьях — академия показывала их в это время публике. Есть поводы думать, что они не совсем долюбливали эти акты, большею частью очень длинные, утомительные и только мешавшие их собственному празднику; после акта даже погулять не оставалось времени. В 1849 году после акта ректор Григорий разразился таким замечанием на журнале: «Не знаю, как думать о тех грубых бесстыдниках студентах, кои не были на вчерашнем собрании, не предварив о том никого, равно и о тех невежах несмысленных, кои позволили предупредить себя публике. Это — оскорбление и срам начальству, о котором, видно, в голове и сердце умников нет ни смысла, ни рачения. Одолжили!!»

Перед Великим постом в Прощальное воскресенье до ректора Иоанна совершался монастырский обряд прощания. Первоначально он происходил после вечерней молитвы, на которую являлись ректор, инспектор и все монашествующие лица академической корпорации. По окончании молитвы начиналось пение: «Да воскреснет Бог»; все монашествующие вместе с ректором становились рядом; студенты делали им общий земной поклон, на который они отвечали тоже земным поклоном перед студентами; затем последние подходили ко всем монахам, начиная с ректора и оканчивая экономом, попарно, с новыми земными поклонами, целовали у каждого руку и трижды целовали уста. Между собою они прощались уже, как знали, у себя на верхах. При ректоре Агафангеле вечерняя молитва в этот день не совершалась, и обряд прощания несколько видоизменился. Ректор прощался со студентами особо после вечерни, таким же порядком, как сказано, только без пения Пасхи. Другие монашествующие лица прощались в столовой после ужина, на котором они присутствовали за одними столами со студентами. После ужина сейчас же начиналось пение Пасхи, и совершалось прощание с земными поклонами и целованием. В последний раз академия видела совершение этого обряда в Прощальное воскресенье 1857 года; на этот раз свидетелями его было несколько городских гостей ректора Агафангела, с дозволения его смотревших на церемонию в открытые двери студенческой столовой. Ректор Иоанн на следующий же год уничтожил эту церемонию: в Прощальное воскресенье не было ни вечерни, ни всенощной, а в столовой студенты заготовлялись одни. В день прощания студентам спускалось очень многое, например, и то, что при целовании от иного студента слышался предосудительный запах, и даже то, что иной, как это случилось в последнее Прощальное воскресенье 1857 года, после земного поклона инспектору дольше, чем следовало, оставался на четвереньках и весь обливался при этом умиленными слезами. Не вступалось начальство и в то, как студенты совершали потом прощание между собою.

На первой неделе Великого Поста и в Страстную седьмицу все студенты говели и причащались Святых Таин. В духовники для них и для наставников присылался обыкновенно иеромонах из Спасского или Иоанновского монастырей. Великий пост соблюдался в академии очень строго и проводился обыкновенно в серьезных занятиях; старшие студенты занимались в продолжение его своими курсовыми сочинениями, да и младшие сидели постоянно дома и чем-нибудь занимались — так было принято. Серьезная и монотонная жизнь изредка лишь прерывалась приурочивавшимися к этому времени «брюшными волнениями» из-за стола. С 1854 года, по инициативе преосвященного Григория, во всех духовно-учебных заведениях, в том числе и в академии, заведено было всем воспитанникам каждую среду и пятницу присутствовать на преждеосвященных литургиях; это продолжалось до 1861 года, когда литургии эти перестали совершаться в академии по распоряжению ректора Иоанна.

Говоря об академических праздниках, нельзя не упомянуть об оригинальных школьных праздниках — так называемых майских рекреациях — наследии незапамятной школьной старины. Рекреации эти состояли в освобождении воспитанников от занятий и дозволении им праздничной прогулки в будничное время. Как только наступил для Казанской академии первый май месяц, так и дана была студентам рекреация в загородной роще Спасского монастыря, называемой Подсека; в одном деле о мелочных расходах за май 1843 года находим запись 85 копеек ассигнациями на покупку двух мячей и 1 рубля за очистку аллей на Подсеке, где было дано гулянье студентам^[194]. Рекреации даваемы были и в последующие годы. Чаще всех ректоров их давал Агафангел: в 1855 году он дал 2 рекреации в мае и еще 3-ю под конец месяца сюрпризом, чем вызвал гром рукоплесканий у обрадованных студентов; в 1856 году было даже 5 рекреаций. Рекреации эти, впрочем, не обошлись без неприятностей; студенты отпускались во время них на прогулку без записи, и вследствие неосторожного гулянья в 1855 года, как было упомянуто, один студент был уволен из академии, а в 1856 года даже двое зараз. В 1857 году добрейший отец Феодор успел выпросить студентам рекреацию даже у ректора Иоанна, который был вовсе не расположен поощрять «такие бурсацкие глупости». Но рекреация эта пала на день преполовения и пошла не в счет, а потому студенты уговорили отца Феодора просить им у ректора еще другую. 23 мая какими-то судьбами ему удалось выпросить и другую; но она была уже последняя в жизни академии. В следующие годы о рекреациях никто уже не думал и заикаться, и они навсегда отошли в область преданий добродушной старины.

Едва ли не более всего студентам нравилась в рекреациях свобода выхода из академии без обычных записей в журнале, которая, кроме рекреаций, еще давалась иногда только в самые большие праздники, в первый день Рождества, первый же день Пасхи и 8 ноября. В другое время на каждый выход из академического корпуса, хотя бы даже на короткое время, в лавки или за другим делом, нужно было просить дозволения у инспекции, да и то не во всякое время, а только в положенные на то два дня в неделю, воскресенье и четверг после обеда, и в праздники. В четверг не было положено последней лекции, чтобы студенты могли пораньше пообедать. Вообще все было приноровлено к этим редким отпускам студентов на волю. Вставая в четверг и воскресенье утром с постели, студент находил, что у него с вечера вычищены сапоги; затем в комнате казенного парикмахера целое утро производилось генеральное чищенье студенческих подбородков и стрижка волос — в другие дни парикмахер мог отказаться от этой работы. В гардеробной комнате чередной старший выкладывал книгу для записи желающих отлучиться. Запись в ней производилась с точным обозначением, куда и на сколько времени студент желает отлучиться. К обеду или утром же книга эта сдавалась инспектором чередному обратно с дозволением отлучки. Крайним сроком последней назначалось 9 часов вечера к ужину. Увольнение на ночь не дозволялось ни под каким видом, за исключением вакатных отпусков по билетам. При ректоре Парфении увольняли только до 8 часов, по непосредственному распоряжению самого преосвященного. Инспекторы часто сокращали и эти сроки отпусков по своему усмотрению, например, по случаю предстоящего вечером богослужения или дурной погоды. При ректоре Агафангеле инспектор Серафим в дурную погоду ограничивал отпуски студентов только 5 часами вечера. Иных студентов инспектор вовсе лишал отпуска и вычеркивал из записей за какую-нибудь вину или по другим соображениям. При ректоре Григории лишение отпуска в праздники было довольно частым наказанием студентов за вины. В 1849 году 3 апреля в Пасху трое студентов в отсутствие ректора произвели за ужином праздничный шум. «Жалею, — писал рассерженный начальник в журнале, — что я, положась на благородство студентов, опустил нужду видеться вчера с ними вечером. За бесчестное проведение сего святого дня запрещаю отлучку из академии в город, особенно известным по своей склонности упиваться, чтобы не бесчестили заведения, хотя в глазах города. Препятствием к увольнению должно служить еще непредставление сочинения за март». Главных виновников шума — студента Ф. Крылова и Альшанского (после в 1850 году уволенного из академии) велено было «посадить отдельно от всех студентов на последнем столе (в столовой), как дурных людей, впредь до усмотрения; к ним же — ослам этим — приобщить и Родионова на два дня, как уподобившего себя им в нетрезвости и шумопроизводстве». Вскоре в отпускном журнале читаем новое замечание ректора же: «Владимирову, Бугульминскому, Любимову, Леопольдову отказывается в отпуске как неблагонадежным, ищущим видно выпивки. Иорданский пусть сходит и приведет с собой Г. Ласточкина».

Из заметок инспекторов, иногда и ректоров на отпускном журнале вообще видно, что увольнение в отпуск производилось с разбором. Начальство внимательно прочитывало, куда и зачем студент просился, и делало по этому поводу свои соображения. Замечали в записях разные сомнительности, например, несоответствие срока отлучки с ее целью (в университетские музеи в Пасху; открывавшиеся только утром, до 8 часов вечера в книжный магазин от 2 до 7 часов и т. п.), неопределенности (например, вообще в город, к родственникам, к знакомым), слишком частое повторение одних и тех же записей, (например, инспектор Серафим заметил: почему студент А. Павлов записывается так часто и все к священнику Пылаеву?); с сомнением смотрели даже на записи студентов к лицам, просто неизвестным начальству — инспекция иногда делала студентам даже допросы, что это за лица, к которым они просятся гости. Студенты в этих записях действительно были иногда не совсем правдивы. При инспекторе Фотии, который был известен своим недалеким образованием, один студент Малахов в 1848 году записывался к помещику Манилову, а другой Веселицкий — к Собакевичу; инспектор благодушно давал на эти визиты разрешение, подписывая в журнале: «С Богом». Во избежание всяких подозрений студенты старались соблюдать в своих записях возможную благовидность записывались на рынок для покупок, к местным духовным лицам, к чиновникам, преподавателям семинарии, к своим академическим наставникам и т. п. не предосудительным лицам. Ненадолго побывав у них на всякий случай, они затем ходили и по другим местам, куда было надобно. Но случалось, что от проницательной инспекции не укрывалась и такая фиктивность их записей. В сентябре 1848 года помощник инспектора записал в журнале: «И. Любимов и Бугульминский отпрашивались к профессору Беневоленскому, а были в другом месте, откуда возвратились не совсем исправными». Ректор с своей стороны прибавил: «К неисправности Бугульминского прибавилось еще то, что он оказался курившим трубку, а Любимов неуместными умствованиями при совершенно излишнем личном оправдании показал склонность к дерзости. Не ужинать им сегодня». В инспекторство отца Серафима Протопопова при записях студентов на отлучку в известное место не раз встречаем замечания: «Не правда, ложь, пустяки». Студенты, записывавшиеся на два выхода в один день, отпускались обыкновенно только на один выход. Ректор Григорий распорядился не допускать двух отлучек на день еще в феврале 1847 года. Начальство вообще старалось ограничивать частые выходы из академии даже к родным. «Иорданскому, — писал, например, ректор Григорий в 1849 году, — довольно сходить к дяде (священнику А. Н. Иорданскому) в месяц раз, а два уже много». В 1851 году, перед самым концом своей академической службы, он рассердился на самого инспектора за то, что тот, по случаю царского дня, уволил студентов в город третий раз на одной и той же неделе, ибо-де торжество было для молитвы за царский дом, а не для шатанья по городу. Оттого число записывавшихся было всегда невелико, человек 610, и лишь в редких, особенных случаях доходило до 20. Иной студент, желая выйти из академии, откладывал это намерение только потому, что видел в журнале много записей, сделанных раньше его. При ректоре Парфении число этих записей особенно уменьшилось. Снова возросло оно при ректоре Агафангеле, который даже поощрял знакомства студентов в городе. Но и при нем инспекторы нередко писали в журнале: «Могут уйти, но лучше бы в академии быть». Отлучавшиеся чаще других брались даже на замечание; в одной помете инспектора Серафима читаем: «Годяев, Рудольфов, Воинов, Лилов, Добротворский очень часто отлучаются. Сомневаюсь в добросовестности их отлучек».

Возвращение из отпуска требовалось аккуратно к сроку и даже по возможности раньше. Время возвращения в точности отмечалось на журнале. По возвращении необходимо было явиться инспектору или его помощнику, затем уже чередному старшему для отметки в журнале, а иногда и для передачи какого-нибудь о себе замечания инспектора и даже назначения штрафа за провинность. Эти явки инспекции были особенно тяжелы в случае какой-нибудь неисправности воротившегося; нужно было подходить к благословению, рассказывать, где побывал и все ли путешествие благополучно кончилось… Просрочка студента, особенно неявка к ужину приводили в волнение всех представителей инспекции, начиная с чередного и комнатного старших. Все беспокойно ждали и караулили, скоро ли запоздавший явится и в благополучном ли виде. Взыскательность за просрочку отравляла все прелесть отпуска. Чуть не за целый час до своего срока — академия от города далеко — уволенный в город начинал беспокойно справляться о времени, потом за полчаса опрометью пускался бежать в академию, откуда бы то ни было, и прибегал запыхавшись и весь в поту, хоть бы на дворе стоял трескучий мороз, и, несмотря на то, что его казенная шинель была без воротника и подбита одной фланелью до пояса. Было, конечно, очень досадно запоздать даже после такого усердия, и не попавшие вовремя прибегали иногда к очень рискованным оправданиям, какие первые попадали им в голову. Студент Н. Разумов, писал однажды на журнале ректор Григорий с некоторым даже удивлением «его неразумию», попавшись ректору при возвращении из города уже в 10 часу, начал вдруг настойчиво уверять его, «что в праздники студенты увольняются будто бы до 10-го часу», а не до 9-го.

Разные неудобства, сопряженные в законным увольнением, делали особенно сильным соблазн самовольной отлучки. В первые годы ректорства Григория студенты изобрели простое, но очень удачное средство освобождаться от взысканий за такую отлучку, воспользовавшись тем, что инспектор писал свою помету о дозволении отлучиться с боку всего списка записавшихся в журнал и довольно размашистым почерком: некоторые стали уходить без спросу вслед за уволенными, наказав чередному старшему — в случае, если их хватятся, — тотчас приписать их фамилии в журнал в конце, не выступая из пределов инспекторского росчерка. Уловка эта долго сходила с рук, но чего не замечал инспектор, то усмотрел ректор и после нескольких подозрительных замечаний на журнале, что-де такие-то приписались, наверное, уже после инспекторского увольнения, в 1849 году распорядился, чтобы после записей непременно ставилась заключительная черта и итого записавшихся. Во время ухода уволенных и возвращения домой начальство зорко сторожило, чтобы кто не проскользнул мимо него без увольнения. Замеченные в этом завинялись в тяжком преступлении «самовольного ослушания начальства». Проницательное начальство узнавало отлучавшегося без дозволения по одному уже тому, как боязливо и осторожно пробирался он окольными путями или из академии, или в академию, и накрывало его на самом акте его самоволия. Но в марте 1849 года оно не знало, чтò и подумать о студенте Н. Разумове, который, имея надобность ненадолго отлучиться за покупками, сделал это без спросу и при возвращении, чтобы избегнуть всякого подозрения, решился храбро и открыто подкатить с своими покупками на извозчике прямо к парадному крыльцу академии. В журнале явилась запись помощника инспектора: «Студент Н. Разумов без позволения отлучался из академии и возвратился так явно, что этим обнаружил явное пренебрежение к правилам академической жизни». Ректор с своей стороны заметил: «Самоуправство Разумова почитаю тем паче важным преступлением, что причина отлучки его, по его собственному объяснению, самая пустая». Ни с одним, кажется, преступлением, кроме разве еще пьянства, академическое начальство не боролось так настойчиво, как с этими самовольными отлучками, потому что смотрело на них как на первый и самый частый повод ко всем другим студенческим грехам. Один из представителей инспекции того времени любил повторять студентам изречение одного аввы из Патерика: «Держись келии — она тебя всему научит». Как ни старался студент скрыть свою отлучку и на какие хитрости ни поднимался, чтобы замести свой след, он постоянно рисковал попасться, где и не ожидал, либо ректору, либо инспектору с его помощниками. Самая большая часть ректорских и инспекторских замечаний на журналах относится именно к случаям самовольных отлучек.

Посещение студентов посторонними людьми в самой академии было тоже ограничено. В студенческие комнаты можно было проникнуть со стороны только контрабандой, на которую, конечно, не мог решиться никто из людей мало-мальски солидных, кроме разве каких-нибудь студенческих знакомых из молодежи. Родственники или приезжие, желавшие видеться со студентом, должны были вызывать его на нижнюю площадку в коридоре. Посетители эти были, впрочем, очень редки, так что начальство даже и не вмешивалось уже в свидания с ними студентов, хотя устав и инструкция старших и тут требовали разных начальственных разрешений и дозволений.

Понятно, что при таком замкнутом характере академической жизни студент не мог не только участвовать в каких-нибудь общественных удовольствиях вроде театра, но завязать даже знакомственных связей с городским обществом. Театра студенты первых шести курсов не знали, кажется, вовсе. Не видно их было и на общественных гуляньях. Только и можно было встретить несколько серых студенческих шинелей по воскресеньям и четвергам после академического обеда до 4 часов в Русской Швейцарии или на Воскресенской улице. Летом Швейцария была тогда любимым гуляньем казанского общества; в ней играла музыка, действовало несколько буфетов, были фейерверки и другие увеселения, но по вечерам, когда все это было в разгаре, студентов туда не пускали. На Воскресенской улице происходили зимние прогулки казанского общества и именно после обеда, в самое подходящее для студентов время; но это было так далеко от академии, а студенческие шинели были так не теплы, что, взглянув немного на то, как люди веселятся, студент спешил поскорее добраться бегом до своего Арского поля, где, по крайней мере, не стыдно было для предохранения от мороза ушей заворотить на голову шинельный капюшон. Более достаточные и франтоватые из студентов любили зайти на Воскресенской улице в модную кондитерскую Коммонена, где почему-то у них принято было выпить чашку шоколада, вероятно, почитавшегося ими самым деликатным и роскошным напитком. Знакомых студенты имели мало, да и время, когда им можно было ходить в гости, для них было самое неподходящее — послеобеденное, когда люди отдыхали, и вечернее до 9, даже 8 часов, когда в гостях можно было только напиться чаю, и то перед самым уходом домой, и видеть лишь первое появление других вечерних гостей. Отправившись в гости к какому-нибудь знакомому священнику или чиновнику, студент сначала должен был еще долго прогуливаться где-нибудь в ожидании, когда ему можно будет заявиться по адресу, не потревожив чьего-нибудь послеобеденного отдыха.

Некоторая придавленность, присущая всем старым студентам академии, налагала особую печать на их поведение и в гостях. Они старались присаживаться больше к солидным старичкам; дамского общества дичились; говорили сдержанно, чтобы не проговориться, даже немного ханжили; от угощений, если до них досиживались, отказывались, одним словом — держали себя так, что у каждого из них можно было ясно прочесть в глазах подозрительную мысль: «Кто-де вас знает? сойдетесь как-нибудь с о. инспектором да и расскажете…» В компании менее солидной, у своего брата — старого семинарского товарища, чиновника или студента университета — те же студенты являлись совершенно другими людьми, распахивались во всю ширь, ораторствовали, спорили, принимали участие в обычных студенческих увеселениях. Начальство академии всегда было несколько даже против знакомств своих студентов с университетскими и с мелкими чиновниками. Много мешала порядочным знакомствам и крайняя бедность академического студенчества, а также недостаток внешнего светского образования. Бедность была действительно крайняя. Все академическое общежитие состояло из бедных бурсаков. Кто получал от родных рублей 30 в год, тот считался уже богачом между товарищами, и таких было менее четвертой или пятой доли каждого курса. Многие не получали ни копейки в течение всего своего академического ученья. Что-нибудь заработать, например уроками, не было возможности. До ректорства Агафангела студенты вовсе не отпускались на уроки. Только немногим перепадали кое-какие подачки от профессоров за разные переводные работы и переписки — но много ли мог дать им и бедный академический профессор? Придавленные такой бедностью, не имея даже более теплого платья, чем студенческая шинель, такие студенты по целым зимам сидели безвыходно в академическом корпусе, не оставляя его даже для прогулки, и только летом дышали свежим воздухом. Светская выдержка первым курсам академии была тоже вовсе недоступна, за исключением лишь немногих частных личностей, которые, принадлежа к более цивилизованным духовным семьям, кое-что видали еще до академии. Большинство, перейдя из семинарской бурсы в академическую, так и оставалось в полнейшей невинности относительно общественных условий и требований, не умело ни говорить, ни держаться порядочно. Даже после, на должностях преподавателей, казанские воспитанники резко отличались своей внешней угловатостью, например, от преподавателей из петербургских студентов, чтò замечали даже семинаристы, их ученики. Для них поэтому были истинным благодеянием такие практические житейские наставления, какие преподавал им незабвенный инспектор Серафим. Покойный профессор Зефиров рассказывал из воспоминаний об академическом быте своего времени, как кто-то из его товарищей попал раз на многолюдный вечер в светском чиновничьем семействе с барышнями, с танцами под домашнюю музыку и с праздничной закуской; до казенного 9 часа он конечно немногое мог тут повидать, но то, чтò он успел видеть, до того его поразило неведомым никогда изяществом и роскошью, что в студенческой спальне он долго с увлечением рассказывал обо всем своим товарищам, которые тоже с увлечением слушали его, как Шахерезаду, и произвел на всех сильное впечатление: «Вот-де как люди живут, а мы здесь что? — прозябаем».

Кроме Воскресенской улицы, студент мог видеть свет разве еще только по праздникам в своей академической церкви, которая привлекала тогда много богомольцев из казанского бомонда. Здесь же издали, из своих рядов или с клироса, с великой украдкой он мог видеть женщин этого недоступного для него света… Посетительницы академической церкви, вероятно, и не воображали, чем они казались для этих молодых людей, заключенных в рамках строгого монашеского режима. В мало-мальски миловидную фигурку влюблялись поголовно целые курсы. Например, у I курса на примете были какие-то две черкешенки, ходившие в академическую церковь еще в Мельниковском доме, сиротки из донских казачек. Двое студентов, успев с ними познакомиться, по окончании курса немедленно предложили им свои руки и сердца, но начальство академии остановило эти браки, рассудив, что хотя эти студенты и кончили курс, но как не получившие еще назначения находятся в распоряжении высшего начальства, при том же «такие поспешные браки правление почитает невременными и небезопасными для самого заведения на будущее время»^[195]. Правление постоянно держалось того же взгляда на ранние студенческие браки и после и, по всей вероятности, спасло этим немало студентов от их незрелых увлечений. Едва ли не главным, чтобы не сказать — единственным, источником всякого эстетического развития и знакомства с жизнью для тогдашних воспитанников академии служила литература, которой все они и занимались до увлечения.

По вакатам, когда двери академии отмыкались, и академическое юношество выпускалось на волю, делались некоторые послабления в дисциплине и тем, которые оставались в самой академии, состоявшие в том, что им можно было в это время подольше поспать и чаще выходить за стены академии в город. Вакатов полагалось три — рождественский, пасхальный (по две недели) и главный, летний, вакат (в 1 1/2 месяца с небольшим — до 15 августа). На все эти вакаты студентов дозволялось отпускать с билетами как в город, так и в отъезд из Казани. Но на первые два ваката, по их краткости и по обычной бездорожице второго, увольнялись только немногое студенты, чаще других, конечно, казанцы, затем уроженцы ближних епархий — вятичи, более других богатые и постоянно отличавшиеся своим патриотизмом и семейными привязанностями, иногда симбирские, пермские и уфимские студенты. На летний вакат уезжало больше студентов, но все-таки редко больше половины; расстояния казанского округа были слишком велики для тогдашней студенческой бедноты, да и пути сообщения до 1860-х годов были слишком плохи для того, чтобы пускаться в дальнюю и долгую дорогу; — академия стала пустеть по вакатам не ранее 1860-х годов, с большим развитием пароходства и, пожалуй, благосостояния духовенства. Таким образом, множество студентов не могли пользоваться и вакатной свободой, оставаясь в той же обстановке и, кроме того, скучая без дела. Истинным благодетелем этих горемык был Свияжский архимандрит Мартирий, ученый член конференции, любивший академическую молодежь. По его любезному приглашению, в Свияжском монастыре каждый вакат, даже в Рождество, всегда жило по нескольку человек студентов, пользуясь щедрым гостеприимством и полною свободой. Эти поездки в Свияжский монастырь продолжались более 10 лет и прекратились почему-то уже при ректоре Агафангеле, вероятно, по болезненности отца Мартирия. В вакант 1845 года пять человек больных студентов приютил у себя в загородном архиерейском доме преосвященный Владимир^[196]. Были студенты-бедняки даже из ближних епархий, которые все 4 года своего курса безвыездно проводили в стенах академии. Не говорим об уроженцах Сибири, Кавказа, даже Астрахани, которым для поездки на родину не достало бы ни денег, ни всего вакатного времени.

Описанный доселе строй академической жизни неизменно держался до половины 1850-х годов, до начала прошлого царствования с его новыми веяниями и всякого рода освобождениями. Но дальше этого держаться он уже не мог. Последние курсы студентов с начала 1850-х годов и то уже сильно тяготились своим ребяческим положением в отношении к своим пестунам, которые в своих отеческих попечениях об них слишком уже далеко увлекались дисциплинарными требованиями и совсем опускали из виду то, что пестуемые ими дети люди уже вполне взрослые, готовые на днях сами сделаться духовными отцами и пестунами многочисленных чад по семинариям и училищам. Эта необходимость на каждом шагу прятаться от начальства, курить не иначе, как по отхожим местам, искать протекции у буфетчика и других служителей, обманывать инспекцию, мальчишески запираться, оправдываться и т. п. одни студенческие характеры портила, другие озлобляла и почти всех ставила в отрицательное отношение к начальству, внося во всю академическую жизнь тяжелое и вредное разделение. Студенчество формировалось в замкнутое общество, необыкновенно дружное в своем единодушном укрывательстве, в котором каждый стоял за всех и все за каждого. Таким образом и самая крепость товарищеских отношений обращалась только в орудие того же разделения в академической жизни, которое убивало все жизненное в господствующей среди нее дисциплине. Самые правила этой дисциплины становились при этом чем-то чисто внешним для студента, внешней обстановкой, кем-то заведенной по какому-то своеобразному вкусу, среди которой нужно как-нибудь прожить до времени единственно только по обязательной внешней необходимости. В книжке профессора Аристова о Щапове приводится (стр. 28) одна выразительная выдержка из письма современника Щапова, в которой читаем весьма меткие строки: «Строго выполняя по внешности правила академической жизни, он не проникался сознанием необходимости этих правил: точно они были составлены не для него, а опутан он ими был по ошибке». Здесь же находим указания, с каким тоскливым нетерпением студенты ждали на последнем году окончания своего курса и какие грустные воспоминания выносили из академии, по крайней мере некоторые из них, уже тронутые современными веяниями, носившимися в воздухе еще в 1854 году. «Время нашего студенчества (1850–1854 годы), — писал один такой студент Я. Г. Рождественский (там же стр. 7), — было до такой степени смирно и скучно, что студенты последующих курсов с трудом могут составить себе о том понятие: причетническое приниженье, кошачья осторожность, безответная субординация были поистине жалки и гадки».

Переход от глупого малого ребячества под неусыпным надзором пестунов и от безвыходного заключения в детской к полной свободе улицы, как известно, всегда сопровождается более или менее резкими проявлениями мальчишеского своеволия и озорства, которые бывают тем даже резче, чем позднее человек попадает на улицу. Нечто похожее с нашим учащимся юношеством происходило в конце 1850-х и в 1860-х годах после падения прежней дисциплины почти во всех наших учебных заведениях, в том числе и духовных, в том числе и в духовных академиях. К счастью, переход от прежнего подзаконного, по терминологии отца Феодора, состояния к новой благодатной свободе в Казанской академии не был так крут и внезапен, как во многих других учебных заведениях. Он совершался здесь в течение нескольких лет; главные фазы его развития мы уже видели отчасти в представленных выше очерках тогдашней академической администрации.

К смягчению резких проявлений этого перехода более всего, кажется, способствовало то, что в самом начале его, когда новые веяния только лишь начинались, академия имела такого замечательного инспектора, как архимандрит Серафим, который, с одной стороны, сумел не только поддержать принятую доселе дисциплину, но даже довести ее до ее апогея, с другой — дать ей и всей студенческой жизни значительно подновленное направление, как раз отвечавшее всем важнейшим потребностям этого переходного времени. При повсюдном колебании самого основного принципа старой дисциплинарной системы — безмолвного послушания власти, который был главной опорой и всех ее форм, он сумел вытянуть из нее и поставить ребром все, что только могла она дать рационального, и подкрепить ее формы не одним только «так велено», но главным образом сближением их с необходимыми требованиями самой жизни, требованиями житейского порядка, приличия и порядочности; — мы не касаемся здесь религиозных и нравственных требований инспекции, как выходящих уже из области дисциплинарных порядков. Осмысленные и обновленные таким образом формы дисциплины получали в его инспекторской практике новую жизнь, после чего в своих беседах со студентами, которые остались навсегда для них памятными и, как мы видели, высоко были ценимы даже такими людьми, как профессор Аристов, он уже с полной уверенностью, ничего не опасаясь, прямо отдавал эти формы на суд здравого смысла самих же студентов; и студенты, как ни стеснялись ими, как, может быть, ни были недовольны их тяжестью, в принципе ничего против них возразить не имели. Благодаря такому обновлению этих форм, они успели благополучно продержаться в студенческой жизни не только во все время инспекторства самого архимандрита Серафима, но года два даже после его выхода из академии, все время, пока в академии оставались студенты, воспитывавшиеся под его сильным влиянием. Мы уже говорили, как это влияние отразилось на всем складе студенческих характеров его времени — это обстоятельство тоже служило крепкой поддержкой заведенного в академии дисциплинарного порядка и общей порядочности студенческой жизни; его студенты оставались носителями его духа и после его инспекторства.

Но вместе с таким обновлением старой дисциплины в требованиях ее неизбежно было допустить и некоторые уступки во имя тех же самых житейских требований, которые призваны были к ее подкреплению. Ее обновление было поэтому и началом ее реформы; при самом же отце Серафиме она была уже далеко не та, какой была, например, при отце Фотии или отце Паисии. Например, требование от студентов порядочности повело за собой потребность хоть какого-нибудь эстетического развития в студенческом кругу, бывшего прежде в загоне. Неловко было уже восставать теперь и против занятий студентов литературой, и против какой-нибудь светской песни, которую вздумал бы спеть студенческий хор, сумерничая перед занятными часами, и против того, если бы на студенческих верхах завелся какой-нибудь музыкальный инструмент. С 1854 года студенты стали открыто выписывать себе журналы и газеты, чтò прежде делалось тайно, только по безмолвному попущению начальства. Завелась музыка; в 1854 году у студентов было 4 скрипки и флейта; в 1856 году, уже после выхода отца Серафима, у студента VIII курса Ф. Ливанова явились гусли, а немного спустя и фортепьяно. Ни инспектор, ни ректор Агафангел не имели против этого ничего. Ректор любил в студентах даже не одну порядочность, но и некоторого рода светскость. В VI и VII курсах обнаружились хорошие танцоры — Абрамович, Калатузов, Залесский, которые сделались учителями в танцевальном искусстве других. По праздничным вечерам в 5 или 6 №№, на всякий случай подальше от слуха начальства, студенты затевали целые балы с музыкой и танцами, причем европейские танцы перемежались с кавказским казачком ставропольских студентов и с русской присядкой. Запертые двери академии все еще неохотно отпирались для выхода студентов в город, но ни инспектор, ни ректор не были против знакомства студентов с порядочными людьми. После отца Серафима ректор стал даже поощрять эти знакомства и сам вводил некоторых студентов в знакомые ему семейства. Все это было предвестием важных перемен в студенческой жизни. Интересно было бы видеть, какие еще новые корректуры в старой дисциплине сделал бы отец Серафим при дальнейшем развитии требований нового времени и в каком виде явилась бы при нем эта дисциплина в жизни последующих курсов; но он вышел из академии раньше, чем новое время хорошенько обозначилось…

С 1855 года настало «благодатное» время инспекторства отца Феодора. Но послабления в дисциплине и при нем шли с величайшею постепенностью и медленностью, несмотря на то, что он прямо и открыто высказывался против прежнего дисциплинарного строя, как против подзаконного ига. В академии оставались еще строгие охранители этого строя в лице ректора Агафангела и отца Вениамина, а во главе студенчества стояли сначала VI, потом образцово дисциплинированный VII курсы. Да и сам отец Феодор не был, собственно, против заведенных порядков, — сами по себе они ему нравились, и он не прочь был настоять по-своему, чтобы студенты и дома постоянно сидели, не выходя без спросу, и на молитву являлись все неопустительно, и классов не опускали и т. д.; нарушение каждого из этих заведенных порядков его всегда глубоко огорчало. Он только требовал, чтобы все это было «не пред очима точию» — отвергал принудительные, подзаконные меры к поддержанию этих порядков и хотел действовать на студентов в духе евангельской благодати и свободы. Из любви к нему студенты всячески старались быть перед ним исправными, боясь попасться ему в чем-нибудь неладном даже более, чем отцу Вениамину. Они отлично понимали тогдашние, уже известные нам, отношения между членами академической администрации и знали, что отец Феодор всегда готов облегчить их от тягостей подзаконного иго и, чтò бы там ни случилось, непременно встанет за них против отца Вениамина. В декабре 1855 года явилось особенно важное послабление. Воспользовавшись заботливостью ректора о здоровье молодых людей, отец Феодор выпросил у него согласие отпускать их на прогулку каждый день от 2 до 4 часов без записи. Это было большой для них радостью. С этого времени, как только кончится, бывало, академический обед, целые вереницы студентов потянутся из академических ворот в разные стороны, в поле, в Швейцарию, в город на Воскресную улицу. Когда настала весна 1856 года, студенты, как дети, радовались своей свободе и, как дети, резвились на обнаженных от снега пригорках рощи против академических и госпитальных зданий, где была тогда так называемая, Депрейсова дача и облазили чуть не все ее деревья. Проезжавшие по Сибирскому тракту путешественники вероятно не без удивления взирали на представлявшееся им зрелище сидящих на деревьях будущих солидных кандидатов и магистров богословия. С 1856 года начались и другие более или менее важные послабления. Это был курсовой год, и студенты старшего курса писали сочинения на степени. Отец Феодор перестал взыскивать с них за опущения лекций, уговаривал не слишком строго относиться к этим опущениям и своего помощника; с началом репетиций после Пасхи сам ректор освободил студентов от всех последних классов, на которых обыкновенно преподавались языки. В вакат сменился в должности помощника инспектора отец Вениамин — главная опора старой академической дисциплины: на место его определен покладистый отец Диодор, и новое состояние студентов «под благодатию, а не законом» было обеспечено.

Но сделавшийся в это время старшим курсом VII курс еще не скоро воспользовался всеми благами новой свободы, жил с большой оглядкой, не совсем доверяя даже отцу Диодору и своей сдержанностью сдерживал в прежних границах и вновь поступивший в академию VIII курс. Академические порядки оставались без всякого изменения. Тем не менее с нового учебного года в академии повеяло уже совсем иным духом, чем прежде. Свободные послеобеденные отлучки из академии день ото дня становились продолжительнее. Студент не спешил уже домой к вечернему чаю, а довольно беспечно располагался, например, у своих знакомых студентов университета-земляков, в полной уверенности, что его не хватятся в академии до самого вечера, когда инспектор будет делать обход студенческих комнат, что если он запоздает даже и к этому времени, так всегда найдется радетель, который положит на его место в занятные часы книгу и скажет, что он сейчас только вышел, а старший на это, конечно, смолчит. Когда студент уходил в праздник с записью в отпускной журнал, он тоже не торопился возвращаться к сроку, особенно если являться по возвращении приходилось к отцу Диодору. Снисходительностью последнего особенно пользовались студенты, более к нему близкие. За ужином в праздники, являясь в столовую, он как будто не замечал, что за столами чуть не половина мест остаются пустыми. Встречаясь со студентами у городских знакомых в одном доме, он даже сам на свой страх дозволял им оставаться в гостях подолее. В Святки 1856 года снисходительность его простерлась до того, что некоторых студентов он увольнял даже на ночь; они пользовались этим для того, чтобы где-нибудь подольше потанцевать или побывать в театре. Инспектор ничего этого не видал и не знал. В Масленицу 1857 года, когда отец Диодор исполнял должность инспектора, наружные двери западного флигеля, где он жил, нарочно запирались попозднее, чтобы запоздавшие студенты свободнее могли пройти этим путем домой, не просясь в ворота у привратника. Буфетчик должен был оставлять множество порций от обеда и ужина для запоздавших, — и это вошло с тех пор в какую-то для него обязанность, так что студенты и не просили его о том предварительно, а по возвращении прямо требовали, чтобы он их накормил. Днем они катались на татарах — казанское масленичное удовольствие вроде петербургского катанья на чухонцах — или отправлялись на утренние спектакли в театр. Знакомство с театром, прежде совсем для них недоступное, производило на них сильное впечатление. Один студент VIII курса до того увлекся игрой актера Милославского — тогдашней провинциальной знаменитости, — что с утра до вечера всем и каждому декламировал тоном этого актера разные отрывки из «Гамлета», одному расскажет про башмаки, в которых шла королева — мать Гамлета за гробом мужа, другого уверит, что жизнь есть «сад, заглохший под дикими, бесплодными травами», третьему крикнет: «зверь без разума и чувства» и т. д. Благодаря такой снисходительности к отлучкам из академии, старшие студенты, отличавшиеся бòльшей светскостью, завели довольно знакомств в городе и стали вести более общественную жизнь, выводили в свет и младших.

Сближению студентов с порядочными людьми много способствовали и ректор с инспектором, доставив некоторым из них уроки в дворянских домах, чего никогда не бывало в Казанской академии. В ноябре 1856 года в семействе генерала А. Л. Корсакова понадобился для детей учитель закона Божия и латинского языка. Отец Феодор, знакомый с этим семейством, посоветовал вместо священника взять для этих уроков студента академии и сам рекомендовал студента VII курса В. В. Лаврского. Ректор Агафангел, тоже бывавший в этом семействе, с удовольствием на то согласился и дозволил Лаврскому ходить на уроки без особого на каждый раз дозволения. После Лаврского в этом доме давали уроки А. С. Павлов, а с 1858 года П. Знаменский. В январе 1857 года учителя из студентов академии пожелало иметь семейство господ Могилатовых; отец Феодор рекомендовал для этого студента А. С. Павлова. В том же году, по просьбе вице-губернатора Андреева, пожелавшего иметь у себя учителем кого-нибудь именно из младших студентов, который бы мог дольше быть учителем, до своего выхода из академии, ректор сам назначил студента VIII курса Ф. Е. Кибардина. Все эти учителя успели зарекомендовать себя в принявших их семействах с доброй стороны и сделались в иных своими людьми, ездили во время вакатов в их деревни, знакомились через них и с другими домами. С легкой руки этих первых учителей преподавание частных уроков осталось между студентами в употреблении и в последующие курсы.

Расширение круга знакомств вызвало у студентов потребность позаботиться о своей внешности и внешнем образовании. Некоторые студенты начали обзаводиться более нарядными костюмами. С начала 1857 года, после одних неудачных дебютов некоторых молодых людей на святочных вечерах у знакомых, все студенчество обуяла повальная танцомания. Чуть не каждый вечер после ужина в 5 или 6 № собиралась толпа стремившихся усвоить себе мудреное искусство французской кадрили и трудилась над этой задачей в поте лица и с редкой добросовестностью. Напевая на голос: «Чижик, чижик», счет кадрильных па, отсчитывая, кроме того, темп указательным пальцем и приседая на каждом шагу коленями и всем корпусом, обучавшиеся двигались взад и вперед по комнате с необычайно серьезными и умными физиономиями. Другие, стремившиеся к еще более высокому образованию, учились даже легким танцам; для большей легкости в производстве тяжелых на первых порах оборотов и переворотов учитель с учеником схватывались за плечи, наклонялись головами вместе, чтобы видеть чистоту своих па, и, медленно поворачиваясь, методически выделывали ногами, что следовало, изображая суровыми физиономиями и напряженными движениями не столько легкий танец, сколько некоторую упорную борьбу, где «то сей, то оный на бок гнется». Около таких танцоров собирались ряды зрителей — иные позубоскалить, а иные с более серьезной целью усвоить что-нибудь и самим, на первый раз хоть внаглядку. Несмотря на такой своеобразный метод обучения, некоторые талантливые люди успевали в хореографическом искусстве до степени, недалекой почти до совершенства. В таких мирных эстетических развлечениях свободное время студентов проходило весело и дома. Не последнее место в кругу развлечений занимала музыка. После того как в Святки 1856 года на музыке у студентов побывал сам отец Феодор, она сделалась окончательно дозволенным искусством. Студенты предавались ей все-таки с некоторой осторожностью, боясь растревожить не любившего шума больного ректора. Кроме того, они все-таки стеснялись петь светские песни, чтобы не возмутить благочестивых чувств своего монашествующего начальства. Выработалась особая манера пения этих песен без слов и piano, иногда даже сквозь длинные трубы, свернутые из бумаги. Выходило что-то вроде духового оркестра, звуки которого очень красиво разносились по академическому зданию, услаждая, вероятно, слух и самого ректора.

Послабления простирались на все мелочи студенческой жизни. Утром, например, можно было подольше поспать, не опасаясь, что инспекция явится будить; молитв старались не просыпать, потому что это слишком сильно огорчало отца Феодора. В праздники можно было утром напиться чаю — выдавалась даже обычная порция белого хлеба к завтраку. В занятные часы студент мог свободно уходить из занятной комнаты и хоть весь вечер болтаться в гардеробной, сделавшейся настоящим студенческим клубом. Вечером ректор настойчиво требовал, чтобы никто не засиживался в комнатах дольше 10 часов; но теперь можно было, по крайне мере, не лежать с этого времени обязательно на койке. В спальнях иногда долго и после 10 часов шло продолжение того веселого препровождения времени, каким студенты занимались после ужина; продолжался оживленный говор, сыпались шутки и остроты. Однажды вдоль обоих дортуаров, среди дружного хохота обоих курсов, пущена была исполинская свинья в ермолке, в состав которой вошло несколько студентов, одеял, простынь и подушек, — это был тонкий намек на прозвище, данное студентами одному нелюбимому наставнику. В другой раз студенты, совсем уже раздевшись, составили в спальне исполинскую кадриль пар в 20, в которой кавалеры обозначались надетой на голову подушкой, а дамы стыдливым препоясанием из простынь. Забава, однако, не прошла даром. В самый разгар бала неожиданно явился отец Феодор и в ужасе остановился в дверях. И дамы, и кавалеры — все живо очутились в койках. Отец Феодор не стал расследовать этой шалости, но несколько дней все плакал перед являвшимися к нему старшими и много толковал им что-то о Вавилоне и вавилонской блуднице.

Так протекло все время ректорства архимандрита Агафангела. Новый ректор Иоанн нашел, что студенты держатся слишком вольно, и на первых порах своими строгостями озадачил всю веселую молодежь; у студентов упало сердце. Но потом они скоро успокоились. Живо сообразив все обстоятельства и поняв направление грозного начальника, они нашли, что и при нем жить еще можно. Студенты младшего VIII курса даже полюбили его и все время своего пребывания в академии и даже по выходе из нее всегда отзывались об нем с увлечением. К его подзаконному игу приспособиться было еще легче, чем к благодатной свободе отца Феодора, которая была очень нелегка на деле, особенно когда между студентами и этим нравственно-требовательным, своеобразным и подчас нервно капризным инспектором не стало такого удобного посредника, как отец Диодор, который в свое время так хорошо умел выставлять студентов в нужном для инспектора свете и устраивать все отношения их к инспекции мирно и гладко. Строгости ректора касались одного только внешнего порядка, не внося никаких перемен в обыденный ход студенческой жизни за последнее время. Гораздо чувствительнее отозвалась на спокойствии этой жизни смена членов инспекции. По выходе отца Диодора немедленно же начались известные столкновения студентов с новым помощником инспектора, отравившие последние месяцы пребывания в академии отца Феодора. Столкновения эти, продолжавшиеся с перерывами целый год, снова подняли затихавший было разлад между студенчеством и его начальством, заставили студентов крепко сплотиться в общей оппозиции и, — что всего важнее и с известной точки зрения всего хуже, — сосчитать в этой оппозиции свои силы. Ни инспектор, ни ректор не захотели, а может быть, и не могли уже поддержать помощника инспектора. Под влиянием современного настроения всей учащейся молодежи того времени и повсюду распространившегося какого-то культа молодого поколения дух академического студенчества успел уже сильно измениться против прежнего, даже еще очень недавнего времени. Прежнее робкое и несколько приниженное настроение академического студента времен подзаконных у студентов последнего времени сменилось довольно гордым сознанием своего высокого студенческого достоинства, с которым невольно приходилось теперь считаться самому начальству академии. Последнее, впрочем, и само способствовало развитию этой черты в студенческом характере, постоянно обращаясь для своих дисциплинарных целей именно к студенческому благородству и самосознанию. Так было еще при ректоре Агафангеле и инспекторе Серафиме. Ректор Иоанн своим обращением со студентами развивал в них эту черту почти систематически и в короткое время развил до того, что потом сам же должен был приноровляться к ней. Время его ректорства было по преимуществу временем развития студенческого самосознания и с этой стороны живо сохранилось в памяти всех, учившихся при нем в академии.

Известное столкновение студента VIII курса Морошкина с помощником инспектора в октябре 1857 года, еще при отце Феодоре, поддержанное единодушно студентами обоих отделений, было первым проявлением нового духа в студенчестве, ясно показавшим, что прежняя инспекционная система отжила свои дни и более не годится. Нужно было вырабатывать новую систему, но выработать таковую было тогда некому. Ректор, по-видимому, имел кое-какие мысли по этой части, но сам в студенческие дела не вступался, предоставляя ведаться с ними одной инспекции; во главе же инспекции стоял отец Феодор, способный действовать на студентов только нравственно, своими личными качествами, а остальные члены инспекции даже и не заметили вновь народившегося духа в студенчестве и, оставаясь при прежних дисциплинарных требованиях и приемах, только раздражали молодежь и давали ей новые поводы укрепляться в своем новом направлении и притом не в лучших, а в худших, крайних его формах, в формах грубых протестов и даже «личных оскорблений» помощнику инспектора. Таким образом, в самое критическое время студенческой жизни, когда в ней совершался такой важный перелом, она оставалась совсем без руководителей, без направителей и предоставлена была самой себе. Если она и не доходила тогда до таких крайностей, как жизнь студенчества университетского, то этим обязана была единственно тому, что сами студенты академии были далеко не похожи на студентов университета по своей талантливости и всегдашней рефлективной сдержанности в молодых порывах. Замечательно, что во всех делах 1857/58 года, в которых проявлялись черты их нового направления, верх постоянно оставался за ними. Так кончилось дело Морошкина. Осенью 1857 года студенты сделали манифестацию против дурных качеств стола; ректор страшно рассердился, чуть не выгнал двух лучших студентов из академии, но все-таки назначил ревизию экономии и поручил ее, равно как и изыскание средств к улучшению студенческого стола, самому популярному у студентов профессору, Д. Ф. Гусеву. Очень легко кончилось в 1858 году и известное дело февралистов, и другое столкновение студентов с инспекцией на Пасхе этого года перед приездом инспектора Филарета. Во всех этих историях студенты действовали корпоративно и очень дружно. Преемник отца Феодора, инспектор Филарет, тоже не взял на себя труда составить какую-нибудь систему для студенческого общежития и новых отношений к нему инспекции и все время своего инспекторства относился к своей должности с полным безучастием. Беспризорность студенческой жизни при нем только еще усилилась. Изредка разражалась гроза из ректорского кабинета; например, в Великом посте 1858 года ректор пристрожил студентов за то, что они бросили ходить попарно в столовую и в церковь; выдал еще новое распоряжение, чтобы при выходе из церкви они тоже ходили парами и не останавливались в коридоре со своими знакомыми. Студенты его слушались, но подобные мимолетные грозы и распоряжения в общем ходе академической жизни ничего почти не значили.

С выходом из академии VII, последнего, курса, воспитанного еще в прежней дисциплине, между студентами не осталось ни одного живого свидетеля этой дисциплины; VIII курс знал об ней больше понаслышке и по некоторым остаткам ее порядков во внешнем строе академической жизни, которые еще застал при своем вступлении в академию. Это был курс уже Феодоровского и преимущественно Иоанновского времени с ясно обозначенными чертами нового студенчества. Черты эти обозначались в нем еще и прежде, когда он был в младшем отделении — во главе последних историй до инспектора Филарета действовали студенты не старшего VII курса, а именно этого младшего VIII курса. Перейдя в старшее отделение и встав во главе студенчества, он стал держаться еще самостоятельнее и вольнее. Первым его дебютом в старшем отделении был еще небывалый в академии опыт производства независимого студенческого суда над одним из товарищей, который по некоторым поступкам оказался недостойным носить звание студента. О поступках этих студенты не пожелали донести начальству, а решили наказать виновного своим собственным судом. На собрании всего курса, на которое приглашен был для оправдания и подсудимый, ему присуждено было самому подать прошение об увольнении, причем в случае исполнения этой общей воли товарищей обещано покрыть все его грехи глубокою тайною, в противном же случае провести дело об увольнении через начальство. Он уволился, и тайна действительно была строго сохранена даже от студентов младшего курса. Сплоченность и единодушие VIII курса так были велики, что ректор Иоанн предполагал в нем существование какого-нибудь одного сильного коновода и в своих частных беседах с студентами несколько раз пытался доведаться, кто бы это мог быть. Надеясь на свое единство и силу, студенты этого курса в первое же полугодие 1858 года решились противостать даже самому грозному ректору. Случай этот нами уже рассказан — это было по поводу известной записки ректора о ссылке студентов для исправления в монастыри. VIII курс по этому случаю составил вторичное корпоративное собрание и на этот раз прямо в противодействие своему начальству, для написания протеста против записки ректора в форме прошения на имя преосвященного.

История эта сошла с рук довольно благополучно. Записка ректора не достигла своей цели, но все-таки осталась не без влияния на жизнь студенчества, доказав, что с ректором шутки плохи и что нужно жить с оглядкой. Случаи нетрезвости бывали и после, но значительно скромнее. Каждый раз, как составлялась компания охотников выпить, при ней непременно являлся какой-нибудь товарищ-опекун и нянька, бравший на себя обязанность наблюдать над своими слабыми друзьями и хранить их на всех кривых и ломаных путях их и главным образом от глаза и слуха начальства. Выход за стены академии был очень свободный; не застав кого-нибудь в комнате в занятное время, инспектор Филарет не обращал на это никакого внимания и представлялся вполне удовлетворенным, когда на спрос, где же такой-то, ему скажут, что он сию минуту вышел; за ужином отсутствующие объявлялись больными. Записной журнал все-таки велся по всей форме с тем только различием против прежнего времени, что записываться в него на отлучку можно было не по одним только четвергам и воскресеньям, но и в другие дни, да и записывались в него больше такие студенты, которые намерены были возвратиться к сроку и явиться по форме инспектору; не имевшие такого намерения шли под прикрытием первых, куда было нужно, без записи. На случай позднего возвращения крыльца бакалаврских флигелей и задний ход в главный корпус оставались постоянно незапертыми. Но опасение попасться начальству было настолько еще сильно, что, например, отправившись в театр, более осторожные люди нарочно спешили оттуда к ужину и вечерней молитве домой, чтобы исполнить здесь все, что требовалось, и показаться инспектору, затем снова отправлялись в театр досиживать интересный спектакль, делая при этом взад и вперед не менее 4 верст. Остатки этого последнего страха перед инспекцией стали ослабевать с 1859 года, когда пошли известные несогласия между ректором и инспектором, разумеется, очень хорошо известные студентам. Ко всем проступкам молодых людей отец Филарет за все это время относился с невозмутимейшим благодушием. В начале зимы 1859 года был такой случай: человек 5 студентов были тихонько в театре и, воротившись оттуда, к величайшей своей досаде, нашли все двери в корпус запертыми по распоряжению помощника инспектора, который все еще пытался бороться с нарушениями дисциплины; не запертою оставалась одна только дверь со двора в кухню, из которой можно было пробраться в столовую; но по исследованию и столовая оказалась тоже запертой; посовались туда-сюда и порешили прорваться до своих коек прямо через инспекторскую переднюю по боковой лестнице из кухни, но только лишь вошли туда, как из залы инспектора отворилась дверь и в ней показался со свечей он сам самолично; преступные юноши, закрывшись воротниками, один за другим все чинно прошли перед ним и скрылись в среднем коридоре, а он им светил и благодушно улыбался. Заметив, что все они в порядке, он оставил дело без внимания и никогда потом даже не упоминал об нем ни одним словом.

В Святки после его отъезда у студентов явилось новое увлечение, которое много отвлекало их от других более грубых увеселений: по инициативе главного театрала VIII курса Ф. В. Ливанова, известного после автора многих сочинений по расколу, они затеяли игру в домашние спектакли. За исключением только самых ленивых и смирных, этими спектаклями заинтересовались все студенты и сообща занялись их обстановкой. Местом их назначен был дортуар старших студентов. Койки были сдвинуты все в одну сторону и образовали весьма покойные места для зрителей; добыли залежавшееся у эконома полотно для занавеси, набрали огарков для рампы; взяли даже волшебный фонарь из физического кабинета, так как представление готовилось волшебное — переделка из «Ночи на Рождество» Гоголя со скрадыванием на небе месяца; все роли были разобраны самыми лучшими поклонниками Гоголя из обоих курсов, и в один святочный вечер после ужина началось комедийное действо. На первый раз оно не удалось из-за волшебного фонаря, который совсем не действовал — зрители, сидя в потемках, сначала хохотали, потом соскучились, и Гоголь провалился позорнейшим образом. Но зато после него на других спектаклях артистически прошло несколько тогдашних модных бытовых комедий и сцены из «Разбойников» Шиллера. Ректор, конечно, знал о проказах молодежи, но не мешал ей, вероятно, не велел мешать и инспекции, находя эти спектакли более приличным исходом для молодых сил, чем какие-нибудь кутежи, которые легко могли явиться в это вакатное время. По окончании святок кончились и спектакли, и студенты увеселялись в свободное время только танцами, в которых главным действующим лицом был тот же Ф. Ливанов, серьезно считавший себя вполне светским кавалером и один из всех товарищей имевший даже собственный фрак. Едва перехватив чего-нибудь за ужином и не дожидаясь конца, он бежал в гардеробную комнату, зажигал множество свечей, взятых из разных №№, и, когда студенты возвращались сюда из столовой, сейчас же расставлял всех в пары и начинал дирижировать балом.

Весной и летом, пользуясь свободой выхода, некоторые студенты предавались водяной потехе. У одного из них, казанца К. В. Лаврова, была собственная лодка, около которой собрался целый экипаж человек из 12 в должностях — хозяин капитана, другие кто его помощника, кто боцмана, шкипера, юнги и проч. Экипаж этот по целым суткам пропадал или на озере Кабане, или на Волге, уезжая иногда очень далеко и подвергаясь даже опасностям. Однажды в разлив лодка была застигнута бурей, и пловцы едва спаслись, сломав руль и совершенно выбившись из сил. Ночью, во время привала лодки к какому-нибудь пустому берегу, экипаж ее разводил костер и до зари благодушествовал за свежей ухой. Одно время в 1859 году студенты — все почти той же компании — увлеклись искусством одного фехтовальщика-итальянца, пленного офицера Спинелли, который содержал в Русской Швейцарии ресторан и, убедив себя в том, что без фехтовального искусства по Арскому полю очень опасно ходить ночью, начали учиться фехтовать. Из оконных занавесок были вынуты железные прутья и оказались совсем похожими на рапиры. В гардеробной комнате и в больнице, где часто собирались студенты для разных апокрифических занятий, после обеда по целым часам только и слышно было топанье ног и чиканье импровизированных рапир. Забава эта, впрочем, недолго нравилась и после нескольких синяков была оставлена.

Последний 1859/60 курсовой год, как и все вообще такие курсовые годы, студенты VIII курса провели в усиленных занятиях за писанием курсовых сочинений, изредка отрываясь от работы, чтобы встряхнуться и размяться какой-нибудь новой забавой. По окончании главной черновой работы за этими сочинениями в Пасху 1860 года они опять вспомнили свои комедийные действа. Еще раньше спектакль затевался в Святки; на нем положено было соединить приятное с полезным — поставить пьесу на французском языке («Дезертир», изданную при французской грамматике Перелогова) для практики во французском разговоре. Пьеса была выучена твердо, но когда артисты послушали себя на репетиции, им самим стало тошно от своего прекрасного французского произношения, и затея эта сама собой рушилась. За пасхальную игру студенты поплатились было очень дорого. Слухи об ней дошли до владыки, и он немедленно потребовал от начальства объяснений. Ректор Иоанн постарался выручить студентов из беды. Призвав чередного старшего, он сделал ему такой допрос: «Какие вы там театры устроили? Вероятно, пьесы какие-нибудь читали?» — «Точно так, Ваше Высокопреподобие». — «Это что же? Вроде литературного вечера?» — «Точно так, — вроде литературного вечера». — «Как же вы читали? Разными голосами или один всю пьесу?» — «Разными голосами». — «А! Значит, каждый характер в пьесе специально изучался особым студентом?.. Что же? Для изучения литературы это хорошо. Только будьте осторожны, а то в городе все это передается в превратном виде. Ступайте и скажите это другим студентам». Допрос был снят, — дело выяснено и в таком виде доложено преосвященному. Владыка успокоился. Но более чем уже через год эти несчастные спектакли снова подверглись обследованию и притом со стороны высшего начальства. На них обратили внимание следователи по делу о панихиде 1861 года и на каком-то основании донесли, что студенты, игравшие гоголевского «Ревизора» вечером третьего дня Пасхи, начали готовить свои роли будто бы ни раньше, ни позже, как «с Великого четверга, несмотря на Великие дни поста и говения». «Сего довольно, — сурово заметил в своей записке митрополит Филарет, — чтобы заключить, что отношение академии к обязанностям религии неудовлетворительно»^[197].

Все эти выдумки и забавы в свое время имели, однако, и доброе влияние на студенческую жизнь, отвлекая выпущенные на свободу молодые силы от разных грязных увеселений, вроде пьяных кутежей, до которых было очень недалеко, особенно в такое время, как Святки и Пасха. Оттого, может быть, ректор Иоанн и смотрел на них снисходительно. В обществе студентов господствовало тогда преимущественно остроумное и артистическое веселье. Даже среди не совсем трезвых компаний главным связующим предметом было вовсе не вино, а те остроты, выдумки, проказы, в которых участники этих компаний соперничали друг перед другом и о которых долго после не могли вспоминать без смеха. Замечательно, что между студентами вовсе не водилось игры в карты — занятие это казалось неостроумным и скучным. В IX курсе был один здоровый студент А. Лавров, в 1860 году исключенный по известной истории об утонутии чиновника Попова на озере Кабане. Голова у него была несколько тяжеловата на выдумки, но он высоко их ценил и не мог без них обойтись, когда был навеселе. Для удовлетворения такой потребности он прибегал к помощи чужой, более находчивой головы: обладая громадной силой, завладевал кем-нибудь из нравившихся ему остроумных студентов, угощал его, всюду с ним ходил по академии, посадив его иногда даже к себе на плечо, как обезьяну, и от времени до времени обращался к нему с настойчивым требованием: «Говори идею». Идея должна была состоять в изобретении какой-нибудь необыкновенной выходки, которой бы никто не ожидал. И нужно было, во что бы то ни стало, непременно дать ему такую идею, чтобы он занялся ее выполнением, иначе богатырь придумывал что-нибудь сам и всегда что-нибудь не совсем удобное, например, вдруг задумывал изменить фасон железной решетки на лестнице или взгромоздить один на другой несколько тяжелых занятных столов, чтобы, взобравшись на них, в отличие от других людей уснуть на потолке.

После выхода VIII курса, еще заставшего кое-какие остатки старой дисциплины, память о последней прекратилась окончательно. Кончились даже недавние эстетические, литературные и артистические увлечения, которые скрашивали студенческую жизнь. Печальное для всех учебных заведений время 1860-х годов настало и для академии. С самого же начала при переходе в старшее отделение IX курс начал терпеть большие потери в своем составе вследствие вольного и невольного исключения разных студентов из академии: летом 1860 года исключены студенты Лавров и Попов из-за истории на озере Кабане, потом в начале 1861 года еще один студент, в нетрезвом виде шумевший у дверей самого ректора и порывавшийся вломиться к нему с весьма воинственными целями. Нельзя не отметить здесь замечательной черты в характере ректора Иоанна — он не попомнил этой личной себе обиды, причислил потом этого студента снова к его курсу и дал ему возможность получить степень кандидата. Далее — разразилось известное дело о панихиде, кончившееся тоже исключением нескольких студентов из обоих отделений. Нельзя сказать, чтобы нравственное состояние студентов слишком уже за это время понизилось — этого не было. Виною всех наиболее грустных явлений в их жизни и самого исключения некоторых из академии была главным образом развившаяся между ними на свободе какая-то бездисциплинная и бесстрашная откровенность и безоглядность жизни. Мы уже говорили, что результатом такой именно безоглядности было и самое крупное дело того времени, наиболее скомпрометировавшее академию, — дело о панихиде 1861 года, после которого начальство заподозрило академических студентов даже в политической неблагонадежности.

Одним их результатом участия студентов в манифестационной панихиде 1861 года была чрезвычайная ревизия академии через следователей по делу о панихиде. Последние собирали всевозможные сведения об академической жизни с 1860 года и из всевозможных источников; например, об упомянутой выше несостоявшейся жалобе профессоров на ректора Иоанна первые сведения были получены следователем Олферьевым в дворянском клубе за карточным столом. Из их донесений по начальству о состоянии академии кое-что публиковано теперь печатно в V томе «Собрания мнений и отзывов» митрополита Филарета, чем мы и воспользуемся. По самому свойству своей задачи следователи выставляли на вид главным образом, конечно, темные стороны в жизни студентов, не касаясь примеров благонравия последних, но картина, рисуемая ими, все-таки имела довольно общий характер. Вот известные нам пункты их отчета: 1) «Как учащие, так и учащиеся во многом отступили от обязанностей, возлагаемых на них уставом заведения, и во многом допустили нарушение порядка и благочиния. 2) Обязанность ходить к общественному богослужению исполняется в последнее время, как следует, немногими студентами, прочие же или не ходят в церковь, или ходят, но не за тем, за чем должно (?). Начальники академии все это знают и, когда бывают в храме, видят, однако оставляют без внимания. Богослужение, при всем сокращении, совершается кое-как. Молитв утренних и вечерних с 1860 года, за исключением времени пребывания ревизоров, по настоящее время вовсе не было. 3) В классы вообще немногие ходят и нередко не более 2 или 3 человек из отделения. 4) Студенты ложатся спать и встают, когда хотят; им не воспрещается отлучаться, куда и когда хотят, будет ли то время богослужения или классов или время ночи. Студенты иногда возвращаются в академию в позднюю пору и не всегда трезвые. В образе мыслей их и жизни заметна вольность. По мнению большинства лиц, знакомых с академиею, при ректоре Иоанне она незаметно стала становиться на ложный путь. — Преосвященный архиепископ Афанасий изволил отозваться, что нынче дух везде не хорош, но что, по мнению его, нет особенной надобности предпринимать что-либо важное, а не лишнее было бы припугнуть, кого следует, и, пожалуй, дать академии другого начальника». С этою мыслью преосвященного Афанасия, приписывавшего все неурядицы в жизни студентов, очевидно, не столько духу студентов, сколько администрации академии, согласно было и духовное начальство^[198].

Свобода студенческой жизни была действительно доведена до крайности, до упразднения даже таких ограничений, которые необходимы для всякого вообще общежития и внешнего порядка. Например, общие собрания студентов для обеда и ужина в столовой готовы были совсем порушиться. Разные беспорядочные люди требовали свои обеденные и ужинные порции, когда вздумалось, таскали их из столовой в комнаты к явному ущербу чистоты жилых помещений, в ущерб даже самой экономии. Студенческие пирушки не укрывались уже где-нибудь в стороне, а происходили открыто в занятной комнате, и последняя принимала вид какого-то грязного буфета с тарелками (конечно, казенными) соленых огурцов, капусты и прочее. В самой столовой не было должного порядка в подаче кушаний и вообще во всей процедуре обедов и ужинов; каждый начинал есть особо и уходил из-за стола тоже особо. Не говорим уже о благочестивом чтении за столом Четьих-Миней, которое производилось в академии почти до 1860 года; — этот недавний обычай сразу стал какой-то необычайно старой стариной, о которой никто и не вспоминал. Собрания на общие молитвы с 1860 года тоже прекратились. 11 июня при ревизорах ректор написал на журнале чередных: «Чтение утренних и вечерних молитв отмечать неопустительно». Чередные действительно стали отмечать каждый день, что молитвы читались, но всего через неделю опять перестали, потому что на самом деле они вовсе не читались, и ректор не повторил своего распоряжения. С 1862 года донесения чередных старших стали вообще очень лаконичны, состоя всего из трех слов, что в академии все благополучно. Выход их академии до того был свободен, что студенты могли пропадать из академии на несколько дней, только сказавшись кому-нибудь из товарищей, где в случае надобности их можно отыскать. Один из студентов X курса, П. Князевский, на последнем году своего учения поступил даже на наемную службу в уголовную палату, готовя себе там штатное место к окончанию курса, и преспокойно ходил туда каждое утро заниматься письмоводством.

При такой обстановке студенческого общежития для нравственно слабых людей было очень много соблазнов дойти до полной разнузданности и число этих слабых людей должно было все более увеличиваться к еще большему расстройству расшатанного порядка. А кругом академии господствовали между тем все огрубляющие впечатления современного нехорошего духа 60-х годов. Вместо прежних облагораживающих знакомств у студентов усиливались связи с огрубляющими, низменными слоями общества. XI курс был едва ли не самым несчастным по усилению в нем таких огрубляющих влияний и по числу нравственно слабых студентов, с которыми не знали, что делать даже их товарищи и которые потом один за другим сгибли от своих слабостей по выходе из академии. В 1863 году, по инициативе некоторых студентов-эстетиков, снова начались было в академии литературные вечера и комедийные действа, но и они не имели уже теперь прежнего значения и часто служили только лишними поводами к кутежам. В Академической слободке нашлись две харчевни, которые завели у себя особые студенческие помещения и открыли студентам любезный кредит. Коммерсант одной из них — еврей — отпускал свой товар по первому требованию; требования эти имели техническое название послания к евреям.

Мы указывали здесь на одни только болезненные явления студенческой жизни, которые служат выражением тогдашнего упадка в ней дисциплины и определением крайних степеней, до каких доходила ее распущенность, но при этом, конечно, вовсе не думаем характеризовать ими общее течение этой жизни. Жизнь эта, молодая, талантливая, имела в себе такие богатые источники здоровья, что могла переживать все подобные явления безвредно для своего общего состояния и обращать их даже в пользу своего общего развития. Студенчество академии в общем своем составе не переставало быть все-таки цветом молодежи своего сословия. Все аномалии его жизни были только временным результатом переходного времени, когда прежняя система дисциплинарного строя этой жизни устарела и рушилась как не отвечавшая потребностям нового времени, а новая еще не успела выработаться. Даже суровые следователи 1861 года в заключение своего мрачного отчета о состоянии академии писали: «Справедливость требует сказать, что заведение это не в безнадежном состоянии. В большей части студентов видна восприимчивость ко всему благому, когда внушают им доброе». Учившиеся тогда студенты, теперь люди солидные и опытные в жизни, с удовольствием и благодарностью вспоминают об этом времени своей жизни со всеми его недостатками и находят в нем много добрых черт.

Мы имеем под руками любопытную в этом отношении записку одного бывшего студента академии XI курса, Александра Ивановича Бекреева, учившегося в академии всего два года и перешедшего потом в Казанский университет. Сравнение между этими двумя высшими заведениями он прямо и решительно склоняет в пользу именно академии, о которой сохранил прекрасную и благодарную память. Указав на господствовавшую в его время крайнюю свободу студентов в посещении лекций и в занятиях, он пишет, что отсюда все-таки «никак нельзя заключать, чтобы студенты не выполняли своего назначения, не занимались по-своему наукой. Не аудитория была здесь храмом науки, а библиотека и занятная комната. Ходить на лекции было не обязательно, по крайней мере, никто не следил за этим. Право свободного хождения или не хождения на них фактически проводилось и студентами, и начальством. По-видимому скверно, не нормально. Но вот что я скажу в объяснение и в оправдание этого: и теперь через 24 года (писано в 1889 году) по выходе из академии не могу без умиления, без глубокого чувства благодарности вспомнить и о начальстве, и об наставниках, и об общем тоне жизни и учения именно в этом оригинальном высшем учебном заведении в правление ректора Иоанна. Думаю, что нигде и никогда в другом месте этого не было. Когда состоялся перевод Иоанна в Петербургскую академию, одновременно вышло из академии, если не ошибаюсь, 13 человек, в том числе и я». Более точно история эта будет рассказана нами ниже. «Доканчивал я образование в Казанском университете; но всем своим развитием, всем своим навыком систематизировать знания, своей привычкой сколько-нибудь сознательно и самостоятельно заниматься научными предметами я обязан исключительно академии. Странно это, может быть, на первый взгляд, но это так: без лекций, без аудитории, студенты академии, кладу руку на сердце, были развитее, занимались бесконечно более своим делом, чем студенты университета, — сужу по личному опыту. Бывало, как только настанет вечер, все обитатели этого здания по своим местам, все за книжками и конторками для письма и, конечно, стыдно кому-нибудь выделиться ничегонеделанием. Все и все занимается, и так изо дня в день, не исключая и праздников. После ужина, нечего греха таить, отдыхали в полное свое удовольствие, кто во что горазд: в одном № поют волжские или Некрасовские песни, в другом даже и за рюмочкой сидят. Но на другой день опять труд и занятие неуклонное. И все это без понуканья, без палки, без назойливого вождения на помочах. Разве не лестно молодому уму до всего добираться самому, быть обязанным всем знанием только себе? Нет, скажу я, более высокого удовольствия и, прибавлю, пользы для молодых научных сил! Библиотека и очень богатая под руками; профессора рады, когда к ним обращается студент за каким-нибудь руководительством, укажут и наставят, как справиться с делом; и нисколько они не были в претензии, по крайней мере, вида не показывали, что студент пропускает их лекции. Вечная им за все это благодарность! Не то было, скажу кстати, в университете. Нечасто случалось брать книги по требованию и нужде своей в библиотеке, потому что, заявляют здесь, книги разобраны профессорами, а подступиться к этим последним нелегкое дело. Да простятся мне недобрые воспоминания, тяжело лежащие на душе… Когда мы прощались с ректором Иоанном, у многих я заметил слезы на глазах, не исключая и себя. Помню, — целый день после этого студенты ходили, как потерявшие что-то. И действительно, потеряли многое, потеряли, скажу, все, именно свободу, возможность расправлять свои крылья, вставать самим на свои ноги. Прав я или нет, не мне судить, но я убежден в том, что сказал по чистой, нелицемерной совести, не кривя оной ни перед собой, ни перед людьми».

Нам нет надобности критиковать этого отзыва, исправлять некоторые его неточности и, пожалуй, тенденциозности. Он важен для нас, как он есть, с его именно субъективной стороны, как свидетельство именно личного отношения старого студента к своему незабвенному студенческому времени. Видно, что студенчество имело тогда много добрых задатков самостоятельной жизни, которыми оно легко могло довольствоваться и без внешней поддержки в своем беспризорном состоянии. По воспоминаниям и рассказам других современников, в начале 1860-х годов для упорядочения своей жизни оно успело выработать для себя замечательные и довольно крепкие начатки даже некоторого рода самоуправления. В часы занятий в занятных комнатах соблюдалась полнейшая чинность и тишина без всякого внешнего надзора. Обыденная труженическая жизнь, которую проводило большинство студентов, шла спокойно и без помех. Они уже сами наблюдали за тем, чтобы например, товарищ, находящийся в праздничном настроении, был удаляем куда-нибудь в гардеробную, в спальню, или больницу, никому не мешал и не совался в глаза начальству, чтобы для сохранения чистоты воздуха курильщики не курили в комнатах, чтобы в спальной во время сна никто не шумел и т. д. Та вера в жизненность, благородство и силы молодого поколения, которую, если и не питал, то по крайней мере постоянно обнаруживал ректор Иоанн, была глубоко ценима студенчеством, служила сильным для него побуждением поддержать свою репутацию и спасала его от недобрых увлечений времени едва ли не вернее, чем могли тогда сделать это меры репрессивные, возбуждающие в молодежи одно только раздражение и открытые волнения. К концу ректорства Иоанна у студентов академии, по примеру университетских, явились даже корпоративные студенческие учреждения — общие собрания для решения общих дел, собственная студенческая библиотека и касса.

В университете вопрос о разных принадлежностях корпоративного устройства студенчества был вопросом жгучим и волнующим. В академии он не имел такого характера; студенты ее жили на казенном содержании, все вместе, виделись между собою каждый день без всяких нарочных собраний или сходок, библиотеку имели под рукой казенную и могли свободно добывать из нее все, что им было угодно, кроме разве свежих газет, которые сначала читали начальники и наставники. А потому указанные корпоративные учреждения явились у них почти незаметно, исподволь, никого не волнуя и ниоткуда не встречая препятствий. Учреждению студенческой библиотеки и кассы помогли сами наставники академии. Первая завелась с начала 1860-х годов с целью доставить студентам возможность читать свежие газеты и журналы. Многие редакции присылали в нее свои издания бесплатно. Редакция «Православного собеседника» сдавала в нее дуплеты разных периодических изданий, какие получала в обмен на свое издание.

Были пожертвования и от наставников. На свой счет студенты выписывали только очень небольшое число книг, складываясь между собою копеек по 50 в год и даже меньше. В 1863/64 году студенческая библиотека получила уже почтенные размеры и потребовала особого библиотекаря, выбор которого и был одним из первых общих дел студенческого собрания. Первым библиотекарем был избран студент X курса П. С. Озерецкий. Студенческая касса (или, как она громко называлась, банк) явилась летом 1864 года, как средство самопомощи студентов в их крайней бедности. За исключением немногих студентов, получавших кое-какие деньги от родных, от уроков, от письмоводства в канцелярии и редакции «Собеседника», от переписки и прочего, все остальные для удовлетворения своих небольших частных потребностей постоянно нуждались в кредите и искали его даже у своего булочника или какого-нибудь Бузова, содержателя слободской харчевни. Для удовлетворения этой нужды студенческий банк оказывался очень полезен; заведению его много помогли наставники, устроив для этого между собой подписку, давшую банку первую, хотя и небольшую, фондовую сумму. Сумма банка была, впрочем, и после невысока и дальше 200 рублей не простиралась. Из него можно было получать ссуды (до 3 рублей) деньгами, марки для писем, чай, сахар и табак, а этим и ограничивались все нужды студентов. Для увеличения кассы своей банк, впрочем, брал очень значительные проценты — до 5 % в месяц, чтò побуждало должников поскорее с ним разделываться первыми попавшими в руки деньгами. Большею частью расплата эта производилась деньгами, которые студенты раза два в год получали от эконома за так называемые мелочи по экипировке, как-то: за галстуки, платки, подтяжки и т. п. Но многие студенты так и выходили из академии с долгами, от чего с течением времени у банка завязалась большая переписка с такими должниками, рассеянными по разным местам. Предметы, которые банк ссужал натурой, оценивались тоже несколько выше своей покупной цены. Выбор банкира и его отчетность перед студентами были новым важным предметом студенческих собраний. Первым банкиром был выбран студент XI курса С. Парадизов, но за скорым выходом своим из академии в том же 1864 году сдал все дела, по выбору собрания, студенту XIII курса Я. А. Богородскому, который и оставался на этой должности до самого окончания своего курса. Студенческая касса перешла и в новую послереформенную академию.

Весной 1864 года, вместо архимандрита Иоанна, ректором над академией поставлен был архимандрит Иннокентий, поставивший себе задачей снова поднять здесь упавшую дисциплину. Задача эта была теперь очень трудна, но не невыполнима для человека, который бы лучше умел понять современное настроение молодежи и воспользоваться теми добрыми задатками и жизненными силами студенчества, какие поддерживали его при прежнем ректорстве. Ректор Иннокентий с самого же начала повел дело крайне бестактно, обращаясь со студентами, как с учениками семинарии, без уважения к их достоинству и гонору; кроме того, держался в отношении к ним таким же юристом, как в правленских делах, цеплялся за них разными параграфами и пунктами устава и постоянно выводил их из себя. Задавшись целью «восстановить в отношении к студентам действие всех §§ устава, не отмененных высшею властью», он затем знать ничего не хотел, кроме этих §§, и на все представления и просьбы повременить введением той или другой меры или приспособить ее к сформировавшейся уже действительности только упрямо указывал на подлежащий § и при этом довольно откровенно даже подсмеивался над тем, как ловко поддел студентов и как они ничего против этого не поделают. Так например, с самого начала он поддел их перед первыми экзаменами, вдруг отменив на них употребление конспектов и билетов, на которых у студентов основано было очень многое, относящееся к благополучию их ответов, и как они потом ни просили его через своих депутатов, чтобы он дозволил употребление билетов по крайней мере на предстоящих экзаменах, производство которых теперь уже вовсе не время было реформировать, он только указывал им на 185, 384 и 392 §§ устава (где сказано, что экзамены производятся по вопросам) и явно увеселялся их озадаченностью и беспомощностью. Студенты были страшно взбешены этой выходкой нового начальника, собирались вместе для ее обсуждения и едва удержались от незаконной манифестации, после которой наступили бы конечно новые проявления над ними юридики ректора. Накануне самых экзаменов он сделал даже особую заметку на журнале с свойственным ему остроумием: «Об испытаниях заявлено мною предварительно и позволяю себе надеяться, что господа студенты не будут заниматься на них столпотворениям», т. е. вероятно городить чушь от смешения языков. — Еще раньше этого ректор озадачил студентов таким уставным предприятием, которое касалось прямо их животов. Отыскав в уставе § 253, где говорилось о двух здоровых блюдах для студенческого стола, он затеял дело об уничтожении в этом столе третьего блюда. В мае один студент XI курса с волнением извещал об этом обстоятельстве в письме на родину, которое имеется у нас в руках. К счастью для студентов, ректору вскоре попалось в правлении известное дело 1858 года о нормальном расписании студенческого стола, где с утверждения начальства везде полагалось для этого стола три блюда, и он оставил свое предприятие. Но стол при нем все-таки сделался много экономнее и хуже прежнего. В июне студенты сделали о том формальное заявление через старшего чередного. По поводу этого заявления ректор снова поддел студентов, указав им на беспорядочность их обедов и ужинов, и написал новую остроумную заметку в журнале: «Относительно стола, согласно заявлению, предъявленному мне студентом Балаковским от имени всех студентов, сделано мною дознание, причем оказалось, что из студентов одни обедают или ужинают в столовой, другие в кухне, а иные берут пищу к себе. При таком положении дела сего нельзя сделать желаемого; а положение сего впредь не дозволено, чтобы оправдалось или осуществилось желаемое: рука руку моет, чтобы обе были белы». Между тем еще с мая начались частые обходы ректором студенческих комнат, причем он постоянно подлавливал их в разных беспорядках и раздражал своей привязчивостью. А после ваката стали вводиться им разные меры по известному делу «о поставлении студентов в прямое отношение к преподаваемым им предметам».

Общее раздражение студентов выразилось тем, что один за другим они стали вовсе уходить из академии. Взвешивая все шансы, какие предстояли им по окончании полного академического курса и каких можно достигнуть, не дожидаясь этого времени, при немедленном выходе из заведения, они нашли, что ждать окончания курса вовсе не стоит и что дальнейшее их терпение ни к чему лучшему не приведет. Многие их семинарские товарищи и без высшего образования успели составить себе такое положение, какого им нельзя было ожидать и по окончании академического курса, попавши на службу даже в самую академию. Разные знакомые, служившие прежде по духовному ведомству, уверяли их, что считают теперь прежних своих духовных начальников истинными своими благодетелями именно за то, что те заставили их поневоле выйти из духовной службы. А тут между тем еще с 1863 года для всех академистов свободно открыли свои двери университеты. Движение к выходу из академии началось летом 1864 года сначала между студентами XI курса, готовившегося к переходу в старшее отделение. Курс этот первоначально состоял из 36 человек, но из них еще в 1863 году один (А. Балтинский) по болезни уволился в епархиальное ведомство, другой (Н. Кандалинский) помер, третий (А. Плотников) уволен по политическому подозрению, четвертый (К. Знаменский) сошел с ума и в 1864 году отправлен на родину в Иркутск, пятый (Ф. Платонов), брат инспектора Вениамина, вместе с братом уехал в Харьков, так что к переходу в следующее отделение оставалось всех 31^[199]. При ректоре Иннокентии первыми (в течении июня и июля 1864 года) подали прошения об увольнении из академии 7 студентов того же курса: В. Миртов, С. Загоскин, А. Бекреев, Н. Жданов, Ф. Зеленогорский, Кр. Малышев и С. Любомудров, и все были уволены; в старшее отделение перешло таким образом только 23 человека^[200]. В августе поступил в академию следующий XII курс в числе 28 человек, — меньше штатного числа. Бегство из академии вскоре простерлось и на него; оказалось, что от действия дисциплинарных §§ устава новые воспитанники отвыкли еще в своих семинариях, а в академии и не думали встретить таких стеснений, на каких настаивал ректор. Вскоре по поступлении в академию в сентябре (с 29 числа) один за другим подали прошения студенты этого курса Н. Студенский, И. Будрин, К. Небосклонов, потом в октябре Аф. Соколов, Л. Автократов и К. Максимов. Правление увольняло всех, но в довольно взволнованных выражениях определило взыскать с них деньги, как выданные им на прогоны в академию и экипировочные, так и израсходованные на них уже в самой академии, «во внимание к тому, что казна никого не обязана прокатывать и содержать на свой счет даром», и произвести такой взыск до выдачи им их документов. Святейший Синод утвердил увольнение их без всякого взыскания, во внимание к их болезненному состоянию, под предлогом которого подавались и все прошения^[201]. Некоторые из уволенных немедленно тут же поступили в университет. Между тем движение к выходу из академии не прекратилось и в старшем XI курсе. В сентябре уволился по прошению и болезни студент А. Заволожский, а 2 октября подали прошения об увольнении трое лучших студентов курса, бывших комнатными старшими, — Порф. Гвоздев, С. Парадизов и А. Голгофский. Прошения эти особенно взволновали ректора и он завел из-за них длинное дело, которое по своим характерным подробностям и эпизодам стòит того, чтобы на нем несколько остановиться.

Оно началось из-за столкновения студентов XI курса с бакалавром иеромонахом Хрисанфом и едва было не кончилось выходом из академии целого курса. 25 сентября отец Хрисанов читал этому курсу лекцию по основному богословию. Все студенты серьезно его слушали, но один из них, имевший дурную привычку производить какие-то звуки носом, вдруг хрюкнул носом как-то особенно громко. Был ли отец Хрисанов чем-нибудь расстроен, или сознавал в своей лекции какие-нибудь недостатки, только ему показалось почему-то, что студенты над ним смеются. Человек нервный и привыкший к общему уважению студентов, он в волнении вскочил с кафедры и начал бранить студентов, назвал их сгоряча бурсаками, кутьей, потом, обратясь к фыркавшему носом студенту, заставил его повторить лекцию, но, не дослушав, чтò тот стал говорить, снова стал браниться, объяснил зачем-то, что не дорожит академической службой и готов хоть сейчас из нее выйти, наконец плюнул и убежал из аудитории. Студенты сначала растерялись перед этим неожиданным пассажем, но потом, обсудив его на своем собрании, не на шутку рассердились на отца Хрисанфа и порешили на следующую лекцию к нему не являться. Найдя аудиторию пустою, бакалавр пожаловался ректору. Последний сам явился к студентам звать их на лекцию, но они пошли только тогда, когда получили с ректора слово, что их не обругают в аудитории. После лекции ректор сделал им выговор за нарушение дисциплины, но так как, по их мнению, выговор этот следовало сделать не им, а отцу Хрисанфу, то они еще более обиделись и порешили подать на отца Хрисанфа прошение, в котором обвиняли его и в личном их оскорблении, и в оскорблении всего даже духовного звания. Прошение было подано ректору за общим подписом курса, кроме студентов, не бывших в классе по болезни и по неявке с ваката. Ректор не признал его законным, как написанное скопом, и не принял его, а студентам объявил, что за самовольный не приход на лекцию они будут наказаны голодным столом и что кроме того обязываются извиниться перед отцом Хрисанфом, в противном случае главные виновники в этом деле, именно старшие, как обязанные останавливать всякие вообще беспорядки, будут или исключены из академии, или лишены казенного содержания; в заключение всего он потребовал от старших письменного изложения всего дела. «Какой позор! — писал по этому поводу один из этих старших в письме на родину, выражая общие впечатления, какие произвели на студентов распоряжения ректора. — Извиняться перед Хрисанфом и быть наказанными, как школьники, лишением стола! Для избежания таких неприятностей мы решились выйти из академии всем курсом». Первые подали прошения об увольнении упомянутые трое старших; за ними должны были последовать и другие.

Ректор убедился, что дело разыгралось не на шутку, что грозы его вовсе не страшны и что все вообще принятые им меры не подходят к современному настроению студенчества, и при всем своем упрямстве решился уступить студентам. Чтобы удержать их от затеянной манифестации, он объявил им, что за голодный стол их не посадят, а отец Хрисанф принесет извинение, но только перед ним — ректором, а не перед студентами. Извинение в такой форме удовлетворило студентов, и они успокоились. Троих, подавших прошения, ректор уговаривал взять последние обратно, но уговоры его уже не подействовали. После всех столкновений с ним студенты стали относиться к нему крайне подозрительно, думая, что он постоянно строит против них злокозненные крючки, чтобы как-нибудь их подцепить и потом позлорадствовать над их положением. Увещание его взять обратно прошения было объяснено намерением с его стороны показать, что эти три студента хотят выйти из академии вовсе не по болезни, как это написано в их прошениях, а по некоторой другой причине, а затем завинить их, как людей беспокойных, и исключить из академии без прошения с неодобрительным поведением. Толковали даже хуже, будто, отпустив их от себя после длинных увещаний, он сейчас же вслед за ними отправился тихонько подслушивать, чтò они будут рассказывать студентам, чтобы завинить их потом в возмущении, и будто бы даже велел заранее запрячь и лошадей, чтобы их всех троих отвезти немедленно в полицию, как бунтовщиков. Все эти объяснения поведения ректора и подозрительные толки об его намерениях высказаны в сейчас поцитованном письме на родину одного из этих самых студентов. Когда никто их них не согласился взять своего прошения, ректор 3 октября решил отправить их для освидетельствования во врачебную управу. Цитуемое письмо и это весьма обыкновенное распоряжение, требовавшееся даже прямо по закону, объясняет тоже особенными кознями ректора. У студентов составилось даже особое сказание о том, как один из членов правления эконом иеромонах Григорий, по поручению ректора, будто бы нарочно ездил к членам управы просить, чтобы они не давали уходившим студентам свидетельства о болезни, и как члены управы оказались будто бы на столько благородны, что не захотели губить молодых людей. Врачебная управа дала, однако, действительно не совсем удовлетворительные свидетельства — у Голгофского нашла только деликатное телосложение, у Парадизова при крепком телосложении геморрой, а у Гвоздева при таком же телосложении сердцебиение, и заметила только, что академические занятия вместе с аммосовским отоплением в академии, пожалуй, действительно могут им повредить впоследствии. 17 октября правление нашло, что свидетельства эти могут быть приложены и ко всем вообще студентам академии, а потому решило: не удерживая просителей от выхода из академии, уволить их «со взысканием с них всей суммы, издержанной как на отправление их в академию и первоначальную экипировку, так и на содержание их в академии до дня выбытия из нее, в таком количестве, какое причтется по расчету из всей суммы, действительно израсходованной в течение этого времени на содержание академии, во внимание к тому, что не студенты существуют для академии, а академия для студентов, безмездно снабжающая каждого из них не одним только столом и одеждою, но и квартирою, отоплением, лекциями и прочее»; до внесения же всей такой суммы не выдавать им документов, хотя бы для поступления в университет, но для того, чтобы они не расстраивали прочих студентов, немедленно выдать им билеты для проезда в их епархии. Такое решение, ставившее бедняков в безвыходное положение, было как нельзя более чувствительной для них местью ректора и заставило их обратиться с прошениями к обер-прокурору Святейшего Синода. Они писали, что взыскание денег определено с них несправедливо, так как они увольняются по болезни, законно засвидетельствованной, и так как такого взыска денег не было определено для студентов, вышедших из академии по той же причине раньше их в том же году, что если бы они знали о таком взыске заранее, то при самом назначении в академию стали бы просить свои начальства освободить их от такого назначения. Ответа на эти прошения не было очень долго; только от 12 августа следующего 1865 года вышло общее распоряжение Святейшего Синода, определяющее взыскания денег со всех, увольняющихся из академии без особых причин, но в размере не ректорского предложения, а только одного студенческого оклада. Решение об увольнении самих просителей в частности с дозволением выдать им и документы пришло уже от 6 октября 1865 года Правление академии исполнило это решение, определив взыск денег — с Гвоздева и Парадизова по 277 рублей, с Голгофского 212 рублей 50 копеек, — и поручив произвести его их епархиальным начальством. В 1866 году они стали проситься из духовного звания в светское. Тогда Святейший Синод, уволив их из духовного звания, от 1 июля определил сделать отметку об их денежных обязательствах в их увольнительных свидетельствах и затем точно так же поступать впредь и в других подобных случаях^[202].

Массовое движение студентов к выходу из академии на этих трех студентах и покончилось. Случайная убыль студентов продолжалась, впрочем, и после того: из XI курса выбыли уволенный в 1865 году П. Лысенко и умерший в 1866 году С. Косаткин; из XII в 1865 году уволились по прошению Г. Ушнурский и П. Милицын, в 1866 году — по болезни В. Павловский и И. Соковнин, да один — П. Алеев — помер. Оба эти курса при выпуске из академии оказались менее всех курсов, какие когда-либо выходили из Казанской академии — XI-й состоял из 18, а XII-й всего из 17 человек. Вследствие такого сильного их опустошения начальство академии должно было значительно понизить даже дисциплинарные свои требования, какие оно было предъявило прежде студентам. Как ни старался после этого ректор о проведении своих мероприятий «к поставлению студентов в прямое отношение к преподаваемым им предметам», из всех его стараний ничего не выходило на деле. Он успел, и то ненадолго, восстановить кое-какой порядок только во внешнем распределении жизни студентов, собрания на общие молитвы, в столовую для обедов и ужинов и отчасти более правильное посещение студентами лекций. Устройство в ограде академии железных ворот и при них каменной сторожки, от которого ректор ожидал наибольших результатов к «поставлению студентов в прямое отношение к преподаваемым им предметам», повело только к открытию новых путей сообщения с городом «по железной дороге», как выражались студенты, т. е. через ворота, и «по шоссе», т. е. под оные, — кстати, они были сделаны очень короткие. А в ноябре, вскоре после устройства сторожки, какой-то «пьяный университетский педагог», как писал ректор в журнале, выбил окна у самого караульщика этой сторожки. Для увольнения в город осенью 1864 года заказано было отпечатать особые студенческие билеты, но дело это кончилось тем, что инспектор выдал чередному старшему только тетрадку для записи отлучавшихся, да и та не пошла в ход и очень скоро куда-то пропала. Отлучки из академии остались по-прежнему свободными во всякое время. Ректор несколько раз принимался увещевать студентов и писал уже известные замечания на журнале чередных о стоянии в церкви ỏρϑώς и т. п., тут же на журнале вступал с ними в полемику, но это действовало на них более увеселительно, чем назидательно. В 1864 и в начале 1865 года он часто лично посещал их с намерением накрыть на каком-нибудь беспорядке, но при этом нередко и сам бывал не совсем в порядке. Студенты скоро привыкли к его посещениям, принимали его, как гостя, вступали с ним в споры, в балагурство, а когда в чем-нибудь попадались, придумывали разные курьезные оправдания. В октябре, в самый разгар дела о выходе троих старших студентов, он застал в одном номере 11 человек студентов XI курса в веселой компании и велел всех записать в журнал. Но двое заявили претензии — один, Павел Знаменский заявил, что он еще не был пьян, а только подталкивал соседа, который начал веселиться, говоря ему: «Ты, брат, погоди, — не веселись пока», а другой, И. Кувшинский сказал, что только мимоходом заглянул в номер и пошел своей дорогой делать папиросы. Оправдания эти приняты были во внимание. Ректор собственноручно исправил запись старшего: «Кроме студента Павла Знаменского, замеченного мною в том только, что удерживал иного от порывов, и И. Кувшинского, приходившего при мне в №, но не вошедшего в него, а отправившегося делать курюшки и делавшего их исправно»…

К испивавшим студентам отец Иннокентий был даже довольно снисходителен и терпел их до последней возможности, пока дело не доходило до какого-нибудь шума и скандала. В XI курсе этим пороком отличались особенно трое студентов, несколько раз отмеченных инспекцией «в наклонности выпить и в шумливости». Двое из них успели дотянуть до окончания курса — один Е. Л. потому, что на последнем году захворал и почти весь год провел в больнице и не попадался; другой А. С. после нескольких вразумлений в 1865 году совсем было уже назначен был к исключению, но в самую критическую минуту заявил ректору желание поступить в монашество. Ректор, постоянно высказывавший недовольство тем, что при нем никто не постригается в монашество, так был рад этому заявлению нетрезвого студента, что, несмотря на все уговоры не принимать от него прошения, сейчас же пустил это дело в ход. От 20 мая 1865 года из Святейшего Синода пришло уже и разрешение на пострижение. Но к концу года, когда хотели приступить к самому пострижению этого кандидата на монашество, он вдруг объявил отказ и поставил этим правление в крайне неприятное положение^[203]. Ректор хотел было сейчас же его исключить из академии, но почему-то не сделал этого. При окончании курса студент этот был выпущен без степени. Третий студент П. Л. — Дотянул свое пребывание в академии только до весны 1865 года, затем исключен был из нее даже с неодобрительным поведением за то, что явился выпивши в церковь. По исключении он обратился с оправдательным письмом к обер-прокурору Святейшего Синода, в котором писал любопытные вещи: он откровенно сознавался, что бывал иногда выпивши и в церкви в указанное время действительно был не совсем трезв, так что пел несколько громче обыкновенного, но что все-таки был хорошим студентом и облечен был даже должностью старшего. В объяснении за запрос по этому письму от обер-прокурора ректор объяснил со своей стороны, что означенный студент попадался в нетрезвости не один раз, а в церкви 13 марта произвел значительный соблазн своим крикливым пением на клиросе и, когда его сослали с клироса, за клиросом, да еще и уходить не хотел, так что его не иначе могли вызвать, как шепнувши ему на ухо: «пойдем выпивать». Просьба его к обер-прокурору оставлена была без удовлетворения, он был исключен даже из духовного звания^[204].

В XII курсе подобных людей было меньше, потому что этот курс был очищен и даже опустошен еще в младшем отделении при указанном движении студентов к выходу из академии. В старшем отделении в составе его осталось всего каких-нибудь 23 студента, которые занимались известными посланиями к евреям. По выбытии XI курса беспорядков вообще стало меньше. В начале 1866/67 учебного года, когда в академии поступил новый XIII курс, инспекция на первых же порах поспешила воспользоваться обычной податливостью новых студентов к дисциплинарным мерам и несколько приналегла на них. Ей много помогла в этом случае самая многолюдность этого курса, состоявшего из 45 человек, между которыми маленькая партия старших студентов с ее невыгодными для дисциплины преданиями совершенно терялась. Возможны стали даже такие, давно уже неслыханные распоряжения со стороны инспекции, как например, распоряжение, написанное инспектором на журнале в конце августа 1866 года, чтобы студенты все остриглись и сбрили себе бороды и усы, или другое в конце сентября, чтобы они становились в церкви в известном порядке. Переходное время 1860-х годов, время первоначального, увлеченного и необузданного пользования свободой людей взрослых после прежнего подзаконного, ребяческого состояния, очевидно оканчивалось, и мы не можем не поставить здесь нарочитого замечания касательно того, как, сравнительно с другими учебными заведениями, в Казанской академии оно было коротко, обнимая не более 6 лет.

К числу обстоятельств, благоприятствовавших водворению большого порядка и спокойствия в студенческой жизни, можно отнести и то, что с нового 1866/67 курсового года ректор Иннокентий стал менее вступаться в студенческие дела и волновать молодежь. Он начал с этого времени прихварывать и предоставил студентов попечению инспектора. Очень может быть, что он и сам увидал, что начал ревновать о восстановлении дисциплины в академии не в ту силу, слишком уже по-семинарски и бестактно. Когда в конференции составлялся известный нам проект улучшений и реформ в уставе академий, профессоры, составлявшие первоначальную редакцию этого проекта, коснувшись нравственной части академической жизни, написали относительно нее несколько таких пунктов, которыми, стараясь выразить новые начала для устройства дисциплины в академии, в то же время довольно прозрачно осуждали дисциплинарные приемы ректора. Исчеркав и переделав весь проект, он согласился с этими пунктами и оставил их неприкосновенными. Здесь было сказано: «Так как в академии воспитываются уже взрослые люди, то нравственный надзор за студентами должен быть совершенно иной, чем за воспитанниками средних учебных заведений. Этот надзор не должен простираться на каждый шаг студента с целью всюду наставлять и руководить им и особенно сопровождаться каким-нибудь принудительными мерами, при которых то или другое поведение студента неизбежно является или следствием слепого послушания, или плодом необходимости, вынужденным силою и властью. Напротив, студентам, как людям взрослым, для которых жизнь в академии, вместе в умственным развитием, должна быть и школою для развития нравственного характера, непременно нужно предоставлять в исполнении их обязанностей относительную свободу и самостоятельность, чтобы они привыкали относиться ко всякому делу серьезно и с разумным сознанием долга, приобретали устойчивость в нравственных правилах и таким образом воспитывали в себе способность к твердой и основательной деятельности, которая предстоит им в жизни по выходе из академии. Отсюда очевидно, что обращение со студентами грубое или мелочное и придирчивое не может быть терпимо в академии». Надзор за студентами через старших признан бесполезным и даже вредным для нравственности студентов; предположено оставить только чередных студентов для сношения с начальством. «Что касается наград и наказаний за поведение, то они не должны состоять в поощрениях и взысканиях, употребляемых в воспитательных заведениях (вроде похвал, сажания за голодный стол, в карцер и т. п.). Награждением для студента исправного должно служить собственное его сознание и беспрепятственное перехождение из одного курса в другой. Наказаниями, по мере важности проступков, могут быть публичный выговор, затем лишение казенного содержания и, наконец, увольнение и исключение из академии».

Принципы, высказанные здесь, были не новы. Они были сознаны еще раньше и целиком прилагались к делу еще в административной системе ректора Иоанна; но к ним до сих пор не могли приспособиться ни члены академической администрации — одни сбиваясь на старые, привычные дисциплинарные меры, другие — опуская руки и ничего не делая в новом непривычном для них роде деятельности, — ни сами студенты, переживавшие еще свое переходное состояние. С XIII и XIV курсов началось видимое обновление студенческой жизни, на которое указывал в своем ревизорском отчете 1868 года преосвященный Антоний. Главные черты этого обновления, начавшегося в инспекторство архимандрита Владимира, в последнее время ректорства больного Иннокентия, и затем энергично и задушевно поддержанного и развитого в ректорство архимандрита Никанора, мы уже наметили в общем обзоре академической администрации. Дальнейшее развитие их принадлежит уже истории новой преобразованной академии. Умное и в высшей степени человечное отношение к студентам ректора Никанора достигало целей этого обновления и водворения порядка в студенческую жизнь, без нарушения ее свободы, вернее всяких начальственно-формальных мер. Он сам уважал студентов и доверял им, оставляя среди них неприкосновенными даже такие принадлежности их корпоративного строя, которые в других высших заведениях стали подвергаться уже преследованию, в роде студенческих собраний для решения общих студенческих дел или студенческой кассы; студенческую библиотеку он даже обогатил, передав в нее множество журналов — дуплетов, накопившихся в редакции «Православного собеседника». Мелочных дисциплинарных строгостей, назойливых подглядываний и подлавливаний студентов при нем вовсе не было; вовсе вывелись из употребления и разные школьные наказания, вроде голодного стола. Но он сумел лично и интимно войти в студенческую жизнь своим человечным участием к студентам, постоянным с ними общением и беседами и сделаться таким же живым средоточием ее, как и в жизни наставников академии. Конечно, в семье не без урода, и при нем оставалось еще довольно студентов грубых и преданных разным слабостям; но вдруг ничего не делается, а его время было только началом нового времени в академии. Важен был общий строй студенческой жизни, а строй этот каких-нибудь года в два успел при нем до того измениться, что некоторые студенты XI курса, имевшие случаи видеть академию в его время, даже удивлялись такой быстрой перемене и не узнавали студенческого быта. В упомянутых нами мемуарах студента XIII курса А. Л. Крылова время это вместе с личностью симпатичного ректора рисуется в самых светлых чертах, хотя автор не таит и темных явлений, злоупотребления со стороны некоторых студентов и своей свободой, и доверием начальства, уклонений от лекций, от богослужения, от общих молитв, разных непривлекательных студенческих историй и прочее, заставлявших и этого гуманного ректора прибегать к суровым мерам. «Но кутежей, уверяют эти мемуары, при ректоре Никаноре не было… Веселее всего исправляли именины, особенно если именинника три-четыре соединялись вместе праздновать свои именины. Тогда покупалось вино, заказывалось жаркое академическому же повару, приносились огурцы в большом количестве. Начинались беседы, рассуждения и прочее. Ораторы начинали речь говорить; пьющие выпивали изрядно; враги иногда мирились. Но вообще именины эти проходили благополучно. И что за разговоры велись во время этих милых пирушек! Право, приятно вспомнить все это». Инспекция при ректоре Никаноре была даже положительно слаба, сосредоточиваясь в руках добрейшего И. П. Гвоздева, так что весь порядок студенческой жизни всецело зависел от одного ректора и от нового направления самих студентов.

III. УЧЕБНЫЕ ЗАНЯТИЯ СТУДЕНТОВ

Учебные занятия студентов состояли в слушании лекций и в разных домашних учебных работах.

В течение первых двух лет академии характер учебной ее жизни еще мало определился. Мы уже видели, при каких неблагоприятных условиях она начала первый свой курс. Порядок учения был мало устроен; учебных пособий вовсе не было, так что сами преподаватели должны были пробавляться на лекциях только кое-чем, ходя кругом да около разных общих вопросов и введений в свои науки. Первый курс начался о старому уставному академическому порядку с разделением наук младшего отделения на две группы — историческую и математическую. Лекции были двухчасовые, две до обеда и одна после обеда. В течение учебной недели было 17 лекций. Эти длинные лекции были тяжелы и для наставников, и для студентов; первые старались являться на них попозднее, а последние, пользуясь тогдашней свободой, часто и совсем их опускали. Да и слушать на многих лекциях было нечего. Мы видели, что главные науки — Священное Писание и словесность — на первых порах были представлены в академии не очень удачно. Лучше были представлены философия, история и физика с математикой, а потому лекции их сделались любимыми у студентов; этим обстоятельством определилось отчасти даже первоначальное научное направление студенческих занятий I курса. Философия была предметом общим, а история с физикой — частными предметами курсовых групп. Студенты математической группы — всех их записалось на нее 14 человек — находились под сильным влиянием своего красноречивого профессора Д. Ф. Гусева, который с свойственными ему гиперболами возвеличивал свою физику с математикой перед всеми другими науками и ядовито насмехался и над историей с ее сплетнями и дурной привычкой возвеличивать людей, не стоящих никакого уважения, и над теоретическими построениями философии. Некоторые его слушатели делались такими же, как и он, усердными поклонниками точных наук и вели бесконечные споры с философами и историками. За недостатком научных пособий для специального занятия науками, эти споры служили для студентов, можно сказать, главным средством к саморазвитию и вырабатывали среди них гибкие, изворотливые и крепкие умы, способные к серьезной работе над всяким, попадавшимся им потом научным материалом.

Более серьезными занятиями были домашние занятия сочинениями, за которыми некоторые ретивые молодые люди расстраивали даже здоровье. За недостатком библиотеки, впрочем, и эти занятия носили преимущественно теоретический характер. Сочинения задавались часто и писались очень пространно, так что на них уходило почти все внеклассное время студента; некоторые представляли преподавателям еще значительное число своих добровольных письменных работ. В актовом отчете за первые два года академической жизни сказано: «Вопросы, которые письменно были разрешаемы студентами I курса в течение двух прошедших лет, были двух родов: на одни из этих вопросов отвечали все студенты, а на другие только некоторые из них по собственному их выбору. Вопросов первого рода разрешено: по классу чтения Священного Писания 9, по классу философии 4, по классу истории систем философских 2, по классу словесности 6; вопросов второго рода: по классу философии 10, по классу истории философских систем 10 же и по классу истории гражданской 6». Итого по 1011 общеобязательных и по 12 частных письменных работ на год, чтò составляет очень почтенный труд. Темы для этих письменных работ давались большею частью теоретического характера, так что на них можно было писать без книг, даже по истории писали все больше о причинах или следствиях разных исторических явлений. Один образчик таких письменных упражнений I курса известен в печати — это почти целиком изданное в «Сибирском вестнике» 1865 года студенческое сочинение А. А. Бобровникова о космологическом доказательстве бытия Божия, в качестве приложения к «Воспоминаниям об А. А. Бобровникове» М. Загоскина. Сочинение это может служить замечательным по своей выразительности образчиком того, до какого напряжения могла доходить мысль тогдашнего талантливого студента при такой философской работе. Кроме отметок наставника, на этих сочинениях видны еще заметки преосвященного Владимира, который очевидно интересовался студенческими работами и читал их, вероятно, впрочем, по случаю своей ревизии академии в 1844 году. Кроме сочинений, студенты в два года написали еще до 78 проповедей.

Теоретический характер академического образования первых двух лет отражался и на экзаменах того времени. По старому уставу академии они производились дважды в год — перед рождественскими и летними каникулами. Кроме того, каждогодно по окончании летних экзаменов назначался еще публичный экзамен, на котором студенты показывали свои знания перед публикою, какая посещала академию. Все эти экзамены в первые два года с начала до конца состояли или из диспутов, или из письменных ответов, особенно летние, более продолжительные. Сказав несколько слов своего ответа, студент сейчас же был встречаем возражениями экзаменаторов, с которыми и должен был вступать в диспут, чтобы отстоять высказанное им положение. На экзаменские сочинения, обыкновенно два — русское и латинское — назначались во время экзаменов особые дни; но экзаменатор всегда мог задавать вопросы дл письменных ответов и в другое дни. Пока одни студенты отвечали у стола устно, другие писали на заданную тему на своих местах. Особенным обилием диспутов и письменных ответов отличался курсовой экзамен 1844 года во время ревизии преосвященного Владимира. Обилию этому много тогда посодействовал ректор семинарии архимандрит Климент, как известно, соперник только лишь поступившему тогда на ректорскую должность в академию архимандриту Григорию. Он то и дело задавал студентам возражения, стараясь подорвать авторитет академических ученых и выставить свою собственную ученость. Экзамены растягивались дня на два по каждому предмету, несмотря на то, что экзаменовалось всего 33 человека, кроме того производились дважды в день, утром и после обеда. Сочинения писались тут же при экзаменаторах. В первый день экзаменов по Священному Писанию написаны были сочинения на три темы и еще целое толкование 67-го псалма: «Да воскреснет Бог». На экзаменах по философии и словесности написаны были еще два сочинения на русском и латинском языках^[205]. Публичный экзамен 28 июня того же года, первый, произведенный с особенным парадом в большой зале Мельниковского дома, весь состоял из чтения студенческих сочинений; прочитано было восемь сочинений на разные темы, так что публика, имевшая неосторожность явиться на этот экзамен, вышла с него вероятно вполне урезоненной относительно серьезности академического образования. И все-таки по окончании ревизии преосвященный Владимир высказал еще недовольство, что студенты в два протекших года «мало занимаемы были сочинениями, что многие сочинения их оставлены без поправки и без всякого пересмотра со стороны наставников, а многие из лучших сочинений не проверены отцом ректором Иоанном», и предложил правлению принять меры к устранению этих недостатков^[206].

Указанные здесь опущения относительно рассмотрения студенческих сочинений были очень естественны. По отчету 1844 года, за два года профессор Священного Писания должен был прочитать более 250 сочинений и 78 проповедей студентов, два преподавателя философских наук — 245 сочинений, профессор словесности до 70, бакалавр истории 63. В известной уже нам записке правлению при решении вопроса о соединении исторической и математической групп академических наук вместе и сообщении академическому курсу более фактического направления профессор Гусев недаром вооружался против студенческого много писания и вставил об этом предмете большой эпизод, где доказывал не только бесполезность, но и вред его. «Студенты наших академий, писал он, почти только и знают, что сочиняют. Но не одному утреннему времени до 1 часа и до 2 ½ часов. Такое распределение классных часов держалось до 1864 года, когда продолжительность каждой лекции определена была в 1 1/4 часа и все дневные классные занятия стали оканчиваться в половине второго часа. Вопрос о продолжительности лекций в старое дисциплинарное время до ректоров Агафангела и Иоанна имел важное значение и для студентов, и для наставников, потому что облегчать себя уклонением от них или сокращением времени пребывания на них, при тогдашнем строгом над этим надзоре, было трудно и для тех, и для других, а между тем аккуратно высиживать их было весьма нелегко.

Лекциями студенты с бóльшим усердием занимались в младшем курсе, который состоял из общеобразовательных предметов и притом всегда был снабжен лучшими преподавательскими силами, чем старший. Много значила здесь и новость академических впечатлений после семинарского ученья. Первые лекции академической аудитории производили на студентов весьма сильное действие. Все, что изучали они прежде в семинарии, представлялось им теперь в совершенно новом свете, осмысливалось и казалось совсем иным, лучшим и более возвышенным, чтò на первых порах было даже не совсем понятно и требовало непривычного напряжения умственных сил; оказывалось, что многое, по-видимому хорошо известное, требовалось переучивать теперь совсем заново. Каждый обрывок прежних разрозненных и плохо осмысленных знаний становился звеном какой-то общей системы, очертания которой только еще чуть-чуть обозначались впереди, маня к себе своею стройностью и вместе таинственностью. Спустя несколько времени, студент отчасти привыкал к этим впечатлениям, отчасти даже немного и разочаровывался во многих заманчивых обещаниях академических лекций, находя в них не столько новые откровения и знания, сколько лишь одни приглашения вступить на бесконечный путь науки, и начинал относиться к ним с бóльшим хладнокровием, но первые впечатления этих приглашений им были уже приняты, а этого и довольно было не только на первый раз, но и для всего академического четырехлетия; — он получил научное крещение и делался уже не учеником, а настоящим человеком науки. По некоторым предметам, вследствие слабой семинарской подготовки, новым студентам приходилось привыкать к слушанию лекций довольно долго.

Сводя разные воспоминания бывших студентов, сколько нам приводилось их слышать, в одно целое, мы можем вывести из них некоторые общие и довольно важные результаты относительно образовательного значения академических лекций. Слушание этих лекций не давало специальных знаний по той или другой науке, да студенты и сами не долюбливали такие лекции, в которых известный предмет разрабатывался специально, во всех своих подробностях, как он может разрабатываться в ученой литературе. Подобные лекции не шевелили мысли слушателя, задерживая ее массой материалов и подробностей на одной и той же теме и заставляя толчись на одном месте, без поступательного хода вперед; они были утомительны для внимания и никогда не укладывались в голове прочно; все их подробности и мелочи в одно ухо входили, а из другого выходили почти без всяких результатов. Производили впечатление и помнились только те лекции, которые содержали в себе более общий или целостный взгляд на предмет, а в развитии его подробностей указывали на какие-нибудь особенно выпуклые или новые его стороны, или же такие лекции, которые указывали самые приемы для разработки данного предмета, архитектоническую сторону дела, могущую пригодиться студенту, когда со временем он сам засядет за изучение и разработку того же предмета. Такие лекции носили название живых и действительно оживляли всю аудиторию, давая более или менее сильный толчок ее умственному развитию. Студент искал в лекциях не подробных знаний, а именно методологических указаний на приемы для добывания этих знаний и тех последних слов науки, с которых бы ему можно было начинать свои собственные работы; специальные сведения, знакомство с подробностями предмета он надеялся приобрести уже сам, своими собственными силами. При той многопредметности, какою был обременен академический курс, другие запросы от академического образования были и невозможны. При таких потребностях и вкусах студентов наибольшим вниманием и популярностью между ними пользовались не те профессоры, которые сообщали больше специальных знаний, а те, которые в течение своего курса могли сказать хоть несколько именно таких живых и руководительных лекций. Проходил иногда длинный ряд лекций известного профессора, составленных внимательно и даже талантливо, а между тем аудитория его дремала, слушая из пятого в десятое, и вдруг какая-нибудь одна живая лекция электрическим током пробегала по всем головам, оставляя глубокий след в их развитии, и надолго упрочивала репутацию самого профессора. В воспоминаниях студентов о том или другом профессоре сохраняются именно такие только выдававшиеся его лекции, — все остальные служили для его аудитории только казенным, форменным балластом и совершенно ускользали из ее памяти. Ректор Никанор, рассказывается в записках А. Л. Крылова, говаривал поэтому студентам, что «профессор не может постоянно держаться на одной высоте, что хорош и тот профессор, который может отлично сказать одну лекцию в течение года, такую лекцию, чтобы она понятна была».

Почти то же явление замечаем в истории целых академических кафедр. Проходили целые курсы, в течение которых кафедра известной науки пользовалась только официально-обязательным вниманием аудитории, сидевшей перед ней с пустыми глазами, пока на ней, хотя бы даже на короткое время, не появлялся профессор со свежим словом или новым методом. Так, например, богословская кафедра, хотя и самая важная в академии, всегда занимавшаяся лицами начальственными и самыми авторитетными, почти вовсе не пользовалась вниманием студентов, пока профессоры сообщали с нее по старому киевскому методу давным-давно известные всем слушателям богословские положения, различаясь между собою разве одними своими физиономиями да слогом своих чтений, и только после многих лет богословская аудитория вся обратилась во внимание, когда в ней раздалось задушевно-живое слово отца Феодора Бухарева. Влияние его на студентов было очень непродолжительно и одушевленная система этого оригинального и симпатичного богослова не привилась в академии, тем более что была нераздельно связана с его личностью и исчезла вместе с ним самим; но те из его слушателей, которые успели вникнуть в дух и силу его лекций, едва ли в состоянии когда-нибудь забыть их. Система его была, впрочем, не столько научная, сколько сердечная; она будила в слушателях религиозное чувство и созерцание, но мало давала для их научно-богословского развития. За нею такое же сильное, но более научное и более прочное влияние имели лекции отца Хрисанфа Ретивцева, который первый внес в академию новые, современные приемы в изучении богословской науки и составил этими лекциями крупную эпоху в истории академической богословской кафедры. Студенты слушали его с не ослабевавшим интересом целых семь лет, а богословское направление его сделалось господствующим в академии. Вот еще другой пример. Лекции по русской истории, пользовавшейся постоянной любовью у студентов, всегда слушались ими очень охотно, но не производили на них особенно сильного впечатления до 1856 года, хотя кафедру этой науки и занимали такие видные преподаватели, как Морошкин и Елисеев. Из лекций последнего, как мы уже говорили, студентов только и расшевелили две лекции, выдавшиеся из ряда других своим живым содержанием и отношением к современности; другие лекции были сухо-повествовательного, иерархическо-археологического содержания. Студенты добросовестно и даже не без пользы выслушивали доклады профессора обо всем, чтò он выучил, но им нужно было не то, чтò он успел выучить, а то, чтò он успел осмыслить в своей науке, то самое, чем история из простого, хотя бы и самого специального повествования о событиях возвышается до степени науки. Историческая аудитория сразу оживилась, когда в 1856 году в нее вошел Щапов, имевший ля нее такое же значение, какое для богословской аудитории имел отец Феодор. Кстати оба эти профессора современники с методологической стороны были близко между собой схожи: оба люди крайне субъективные, люди сердца, у которых во всем была, что называется «душа мера». Каждая лекция Щапова, которую он, хоть сколько-нибудь, успевал обработать, дышала поэзией и жизнью и давала или яркое освещение целой группе исторических фактов, или поэтически рисовала какой-нибудь исторический тип. Он был тенденциозен, имел множество недостатков и допускал пропасть научных ошибок, но студенты слушали его с увлечением и прощали ему все ради того только, что он давал им общие руководительные идеи и образы, которыми с известными ограничениями и корректурами они могли воспользоваться в собственных работах по истории, расшевеливал их историческую мысль и своей искренней восторженностью возбуждал в них одушевленный исторический интерес и любовь к своей науке. Тут в собственном смысле «сердце сердцу весть подавало».

В 1860-х годах, когда студенты получили возможность вполне свободного посещения лекций, вкус их к слушанию тех или других лекций обозначился со всею ясностью и именно в тех самых чертах, какие мы сейчас наметили. В то время, как наставники тянули скучную канитель изложения того, чтò они выучили, аудитории их были совсем пусты; случалось, что во всей аудитории сидели только два человека, сам наставник да студент — чередной журналист, который должен был записать в своем журнала, чтò было читано первым; некоторые более важные профессоры, не понимая, в чем тут секрет, заставляли записывать не бывших в журнал, жаловались на них и этим только сами себя компрометировали. Но как скоро наставник затевал живую серию лекций и являлся на свою кафедру с осмысленным словом, студенты, не потерявшие еще вкуса к науке, дружно наполняли аудиторию без всяких принудительных мер, по свободному побуждению не пропускать нужной лекции. Такой вкус студентов да большинства и самих преподавателей к лекциям преимущественно идейного и синтетического характера мог бы близко граничить с тем верхоглядством, которое с конца 1850-х годов начало сильно развиваться во всех учебных заведениях, особенно светских, заводя недозрелое юношество в разные дебри, не имеющие ничего общего с наукой, если бы тогдашняя академическая аудитория хоть сколько-нибудь походила на тогдашнюю же, например, университетскую аудиторию. Но она была аудиторией совершенно зрелой, состояла из одних только лучших молодых людей, избранных из всех семинарий целого округа и отличавшихся в громадном большинстве и редкими умственными силами, и солидно-научным направлением. При таком счастливом составе указанное направление ее занятий было весьма далеко от незрелой верхоглядности; оно направлялось не по верхам, а напротив в глубь научного знания, и в уме каждого усердного и дельного студента закладывало замечательно широкий и прочный фундамент для его будущей специальности, чтò давало тогдашнему академическому образованию в разных отношениях даже преимущество перед специальным факультетским образованием. Последнее тоже никогда не образовывало специалистов само по себе, в университетских стенах; — настоящим специалистом питомец его все равно делался, да и теперь делается, уже по окончании своего курса, после многолетних собственных занятий своей специальностью, а между тем, при слабом общем образовании, вынесенном когда-то только из среднего учебного заведения, постоянно находится в опасности впасть в состояние самой печальной научной односторонности. Сравнивая университетское, специальное образование 50-х годов с академическим, профессор Аристов в своей книжке о Щапове (стр. 25) отдает решительное предпочтение последнему и рассказывает один случай, который довольно характерно определяет ту степень легкости, с какой прежний академический студент мог созидать на своем научном фундаменте ученые постройки даже из таких материалов, которые были для него совсем не знакомы, находясь вне круга академических наук. «Один из студентов университета — математик, рассказывает он (за что приняли, за то и выдаем), обратился к моему товарищу (академисту), чтобы он написал ему кандидатскую диссертацию по астрономии. На первый раз такое предложение показалось смешным, но студент академии, рассмотрев материалы по разработке темы об истории движения какой-то звезды, взялся написать сочинение. Источники были большею частью на латинском и немецком языках; вооружившись фолиантами, он скоро окончил работу и разрешил вопрос к обоюдному удовольствию. Студенту университета дали за диссертацию степень кандидата, а студент академии получил от него деньги». Профессор Гусев говаривал обыкновенно, что для студента академии «вся возможна суть», не исключая возможности в 24 часа выучиться китайскому языку.

Серьезное направление тогдашней академической аудитории видно из того, что ее трудно было обмануть какими-нибудь фразами без определенного и состоятельного научного содержания, которыми увлекались тогда студенты университета. Посещая университетские лекции и акты, студенты академии постоянно потешались над этой слабостью университетского преподавания. В истории бакалавра Щапова мы видим особенно резкий пример такой разности между университетской и академической аудиториями. То, чтò в лекциях его студентам академии не нравилось, в университете было предметом восторгов и бурных оваций, и наоборот, чем первые в этих лекциях дорожили, в университетской аудитории делалось предметом не менее бурных порицаний, заставлявших Щапова злиться и плакать. Известные внешние выражения удовольствия или неудовольствия лекциями в Казанской академии были даже неприняты — это тоже черта выразительная. Тому же Щапову студенты откровенно высказывали свои впечатления и требования в частной беседе, но ни разу не делали классных оваций. Только к самому концу 1860-х годов изредка, раз или два в год, в академической аудитории, по университетскому примеру, слышались рукоплескания некоторым преподавателям; но люди, помнившие прежние порядки и нравы этой солидной аудитории, относись к такому новшеству с удивлением и даже с грустью об упадке прежней серьезности студентов. Раньше этого аплодисменты могли даже обидеть профессора, как выражение вовсе не того душевного настроения слушателей, на какое он рассчитывал. Обычное настроение академической аудитории было спокойное и критическое, оставлявшее профессора, без помощи других сведений, в полной неизвестности о том, какое впечатление он производит, и поощрявшее его к серьезной научной работе без всяких ораторских фокусов.

Общественным мнением, утвердившимся в академии с ранних времен, конечно не de jure, а de facto, слушание лекций принято было считать трудом совершенно свободным. Даже в первоначальное дисциплинарное время, когда студентам трудно было опускать лекции, большинство наставников очень снисходительно относилось к студентам, если кто-нибудь из них не слушал лекции, а занимался в классе своим частным делом. Претензии на такую невнимательность заявляли лишь наставники из лиц монашествующих и облеченных начальственными должностями. Никто, кроме этих же лиц, не требовал от студентов и отчетов в лекциях. Студенты были так хороши и так преданы своему делу, что в наставнической корпорации господствовала полная вера в их добросовестность и в их стремление к научному образованию, которая сама собою устраняла потребность контроля над их занятиями.

По уставу положены были так называемые репетиции лекций, но они производились очень редко, главным образом только перед экзаменами, и то далеко не всеми наставниками, да и производились не по тем лекциям, которые действительно читаны были в классе, а по особым запискам, которые сдавал для этого наставник, или по какому-нибудь печатному руководству. Заставлять студента повторить прочитанное наставником в классе считалось даже чем-то компрометирующим наставника, знáком того, что у него не достало лекции и что он хочет заняться этими, никому ненужными пустяками только для того, чтобы чем-нибудь наполнить свое классное время. А этого студенты не извиняли никому, кроме только бакалавров-новичков, которым в самом деле трудно было готовить лекции на каждый свой класс; репетиции с новыми бакалаврами, которые сами еще недавно были студентами, производились чисто формально, по заранее известной очереди, или принимали характер живых бесед бакалавра со студентами, часто бывших занимательнее самой лекции. Кроме деликатности в отношении к студентам, уклоняться от репетиций наставников побуждало и то обстоятельство, что, за краткостью академического курса, они едва успевали выполнять свои программы и без такой, довольно все-таки значительной потери времени.

Начальство несколько раз принималось настаивать на выполнении 127 § устава о репетициях, но каждый раз попытки его оставались без результатов. В «Воспоминаниях» А. А. Виноградова рассказывается, как ректор Парфений настоял, чтобы репетиции студентам делал деликатнейший из всех профессоров И. П. Гвоздев^[207]. «Раз И. П., сошедши с кафедры, останавливается среди аудитории. Смотрим, что будет. Господа, начинает говорить тихим, почти дрожащим голосом И. П… Господа!.. отец ректор приказал… И затем, весь раскрасневшись, кланяется и поспешно скрывается из аудитории. Так мы на этот раз и не узнали, чтò приказал отец ректор. По окончании следующей лекции И. П. останавливается у окна, оборотившись к нам спиною, и начинает тихо, как бы про себя, говорить: господа! отец ректор приказал мне… извините… сделать репетицию вам по всеобщей истории. Поэтому потрудитесь прорепетировать к следующему классу по истории Лоренца… Затем быстро поворачивается, подходит к двери и уже в дверях договаривает: историю древних восточных народов до истории Греции, и вслед за тем скрывается за дверьми». Он так никогда и не мог привыкнуть к репетициям и каждый раз, когда до них доходило дело, повторял перед студентами туже картину крайнего стеснения и сконфуженности. Предмет репетиции он всегда назначал уже в коридоре, куда выбегал из аудитории от конфуза, так что студенты, чтобы уловить как-нибудь его последние, самые главные слова, тоже спешили со своими ушами поскорее выскочить из аудитории почти на его плечах. Переспросить его значило сконфузить его окончательно в лоск. В начале октября 1854 года владыка Григорий объявил через правление решительное требование, чтобы наставники каждый свой класс прежде, чем начать лекцию, непременно производили повторение предыдущей лекции^[208]. Но и это распоряжение исполняли, кажется, только ректор с инспектором, да и то не всегда, за совершенным недостатком времени для чтения лекций, тем более что тем же предложением преосвященный требовал еще, чтобы каждая наука в академии прочитывалась на лекциях «вся без малейшего опущения». При ректоре Иоанне репетиции прекратились даже перед экзаменами. Сначала студенты VIII и IX курсов еще ходили на них по очереди, человека по 23, с которыми преподаватель и беседовал в классе; потом перестали являться и эти чередные студенты. Придя в класс, преподаватель находил в нем один развернутый журнал с записью, что была репетиция о том-то, подписывал его и уходил восвояси. Классы формально считались занятными и обозначались даже обычными звонками, которые студенты характерно называли «пустозвоном». В 1864 году ректор Иннокентий крепко восстал против этих пустозвонов и потребовал, чтобы повторения уроков, как он называл репетиции, производились не только перед каждым экзаменом, но и после каждого урока (лекции) перед следующим уроком^[209]. За нарушение этого распоряжения он, как мы видели, одного профессора, Мысовского, выжил даже из академической службы. Но и его усилия не повели ни к чему; года через полтора репетиционный пустозвон снова начал оглашать академические коридоры, не умолк и при ректоре Никаноре, который сам лично тревожил слушателей повторениями аккуратно во время каждой своей лекции.

Не требовалось отчета в знании лекций и на экзаменах. Последние сдавались обыкновенно с помощью печатных руководств или особых записок, приготовлявшихся для них наставниками. По догматике для этой цели служили исключительно печатные руководства Антония и Макария и только в первое время, до выхода в свет догматики Антония, студенты сдавали экзамены по каким-то киевским запискам. По Священному Писанию служили руководство Амвросия и старые литографированные записки Московской академии, изучавшиеся и по всем семинариям округа. В «Воспоминаниях» А. А. Виноградова напечатан любопытный рассказ, как профессор Серафим Протопопов, читавший свои превосходные лекции по Священному Писанию, заставлял студентов готовиться к экзаменам все-таки по этим же литографированным запискам и получил за них даже серьезный выговор от преосвященного Григория^[210]. При тогдашних строгостях церковной цензуры наставники богословских предметов, по всей вероятности, даже побаивались выступать перед начальством со своими собственными записками. По основному богословию руководством служило «Введение в богословие» Макария; по нравственному — сначала сдавались киевские записки, потом руководствами были «Нравственное богословие» Платона, а после него П. Солярского; по канонике употреблялось известное руководство Скворцова; по гомилетике — книга Амфитеатрова и т. д. По этим же руководствам писались и самые программы наставников к экзаменам, хотя бы они вовсе не сходились с их действительными программами. По тем наукам, по которым печатные руководства были уже слишком плохи или вовсе таковых не оказывалось, преподаватели сдавали краткие записки, свои или чужие, привезенные из других академий, большею частью тоже не похожие на лекции, читавшиеся в аудитории. Обязательного записывания лекций за профессорами академии не было. Если студенты и записывали за кем-нибудь из нравившихся им наставников, то по одной своей воле; для экзаменов эти записи не имели никакого значения. Точно так же по доброй воле они выпрашивали себе для списывания подлинные лекции у наставников, например, у отца Феодора, у отца Хрисанфа, у Щапова, будучи в то же время вполне уверены, что ни на репетициях, ни на экзаменах об этих лекциях не будет и помину. Ректоры Агафангел и Иоанн заставляли записывать за собой лекции обязательно и сами просматривали эти записи; но к экзаменам и они заставляли студентов готовиться тоже по печатным руководствам, а не по этим своим лекциям.

Такой, по-видимому, странный порядок отношения студентов к читаемым им лекциям образовался в академии с самого ее начала и имел за собой отчасти даже законные основания в уставе и в некоторых позднейших распоряжениях начальства. Старый устав академий довольно энергично высказывался против диктовки лекций, называя ее «недоброю методою учения». Затем комиссия духовных училищ сама наметила печатные пособия и руководства почти по всем предметам академического курса и заставляла держаться их обязательно. В 1847 году духовно-учебное управление, по представлению ревизора академии преосвященного Афанасия Винницкого, прислало распоряжение, чтобы наставники академии, сдающие студентам записки, писали последние как можно короче, помещая в них только самое существенное из того, чтò они преподают в классе; тем же распоряжением указано, чтобы по вновь введенным в академию естественным наукам непременно были избраны печатные руководства^[211]. Правление академии со своей стороны для облегчения студентов в переписке сдававшихся им записок ввело литографирование последних^[212]. Этих литографированных записок было, впрочем, немного; в 1851 году были изданы во 100 экземплярах только записки по физике, истории философии, психологии и метафизике, — затем издание таких записок прекратилось до половины 1860-х годов. Преосвященный Григорий постоянно требовал, чтобы записок к экзаменам сдавалось как можно меньше. В одном предложении правлению от 5 октября 1854 года он писал, что для лучшей постановки учебной части в академии необходимо: 1) «чтобы каждая наука в положенный строк преподана была студентам вся без малейшего упущения; 2) чтобы наставниками были даваемы для изучения студентам записки только хорошо отделанные и по содержанию, и по языку; 3) чтобы сии записки выдаваемы были прежде, нежели объясняем будет предмет в классе, и чтобы наставник в начале каждого следующего урока неопустительно требовал от студентов отчета в прежнем уроке; 4) чтобы затем никак не было поручаемо самим студентам составлять лекции, преподанные им наставниками; 5) чтобы наставники, особенно прослужившие в академии два года, преподавали свой предмет не чтением по запискам, а свободною, независимою от стесненного в записках изложения речью, в строгой последовательности мыслей и как ясным, так и чистым языком»^[213]. Ректор Агафангел, как мы упоминали, заставлял молодых бакалавров даже и классные их лекции читать прямо по печатным книгам. В записке ректора Иннокентия «о поставлении студентов в прямое отношение к преподаваемым им предметам» снова встречаем требование печатных учебников и литографирования лекций. По его предложению с 1865 года были литографированы в количестве 100 экземпляров лекции профессора Порфирьева по общей грамматике и эстетике, Красина по физике и Митропольского по психологии.

Начальство, таким образом, постоянно заботилось, чтобы студенты как можно менее занимались писанием лекций. Нужно поэтому еще удивляться, что между ними все-таки находились люди, которые записывали даже полные курсы лекций более любимых и полезных профессоров — это была совершенно свободная работа, которую они несли без всякой оффиции, из одной бескорыстной любви к науке. Такая свобода классных лекций имела хорошие результаты. Не тратя времени на записывание лекций, студенты имели больше возможности предаваться чтению книг и в течение своего курса перечитывали их такую массу, о которой не могли и подумать студенты университета, тратившие большую часть своего времени на записи и перевирание всяких профессорских лекций, даже таких, которые для пользы науки выгоднее было бы заменить самым ходячим учебником. Приготовление к репетициям и экзаменам по готовым руководствам требовало меньше хлопот и давало тоже большой выигрыш времени, не говоря уже о том, что студент освобождался при этом от неизбежного почти искажения наскоро записанных за профессором лекций. Далее, та же свобода лекций возвышала и облагораживала труд самого их слушания в аудитории и служили для самих преподавателей, по крайней мере, для лучших из них, сильным побуждением к усовершенствованию своего преподаванию. Бескорыстное и свободное внимание свободной аудитории, старавшейся не только выслушать, но иногда даже записать лекцию, было для наставника такою высокою и обязывающею честью, выше и обязательнее которой едва ли можно еще представить.

Отделение читаемых в аудитории лекций от программ, по которым шла вся официальная отчетность по учебной части, сообщало первым какой-то интимный характер откровенных бесед наставника со студентами, чтò было особенно важно до 1860-х годов, во время какого-то общего в среде мыслящей молодежи недоверия ко всему подцензурному. Освобождение лекции от официального отчета сообщало ей вид свободного слова и известного рода доверие в глазах аудитории. Благодаря этому обстоятельству, на академической кафедре трудно было водвориться тому дешевому либерализму, который состоял тогда не столько в положительной пропаганде либеральный идей, в сущности, малоопасной, сколько в разных раздражающих недомолвках, полусловах, таинственных намеках, киваньях на что-то такое, чего нельзя сказать, хотя бы и нечего было сказать достойного внимания, и тому подобных фокусах, всего более круживших молодые головы, а между тем, по самой своей неясности и таинственности, застрахованных от всякого разоблачения и критического отпора. Отделение лекций от программ сопровождалось наконец большим выигрышем и в широте изучения студентами каждой науки своего курса. По требованиям устава и начальства, каждая наука должна была проходиться «вся без малейшего опущения», как писал владыка Григорий; но в течение недлинного ряда академических лекций с такой полнотой конечно не могла быть пройдена почти ни одна наука, — мог быть прочитан разве какой-нибудь небольшой только по ней учебник, годный лишь для среднего, а не высшего учебного заведения. Назначив для полного изучения своей науки во всей ее целости известное руководство, профессор через это вполне удовлетворял всем требованиям начальства и в то же время развязывал себе руки для классных лекций; в лекциях после этого он мог свободно избирать себе предметы для исследования по собственным своим расчетам и исследовать их с бóльшею обстоятельностью и пользой для студентов, уже не стесняясь ни программой, ни временем. Академическая лекция, таким образом, постоянно предполагала собственные домашние занятия студентов и сама сообразовалась с ними в степени своей специальности. Такого рода соединенная работа сил студенческих и профессорских вместе по некоторым, конечно более любимым студентами предметам могла давать и действительно давала такие важные практические результаты, каких трудно ожидать даже от самого специального факультетского преподавания, всегда нечуждого разных более или менее важных пробелов в целостном представлении науки.

Письменные работы студентов не теряли своей важности в течение всего описываемого времени. По определению правления 2 сентября 1844 года, соблюдавшемуся до 1857 года, студенты обязаны были писать по одному сочинению каждый месяц, кроме декабря и июня, когда производились экзамены. Сентябрь, январь, март и май назначались для писания в высшем отделении богословских, а в низшем философских сочинений, октябрь и февраль в высшем отделении для герменевтических, в низшем для сочинений по словесности, наконец, ноябрь и апрель — для исторических. Сверх ученых сочинений, студентам положено было писать каждый год проповеди, — старшим по 3, младшим по одной проповеди^[214]. На последнем году курса писались одни курсовые сочинения и месячных писать не полагалось. В 1857 году ректор Иоанн вздумал увеличить это число письменных работ и провел через правление новое распоряжение, чтобы студенты старшего курса в первый год, когда не писали еще курсового сочинения, подавали по 10 сочинений и по одной проповеди, а младшие каждый год по 9 сочинений и по одной проповеди; срок для написания сочинений назначен, вместо месячного, 20-дневный^[215]. С течением времени это количество письменных работ оказалось обременительным и в 1868 году при ректоре Никаноре положено было, чтобы в первые 3 года курса студенты писали только по 6 сочинений в год и по одной проповеди^[216]. Распоряжение это действовало до нового устава.

Содержание сочинений состояло или в разрешении какого-нибудь важного частного вопроса в науке, или в общем обозрении и осмыслении целого круга относящихся к известной науке фактов в виде философического очерка. Теоретический характер тем, который мы заметили в первые годы академической жизни, держался долго и после, до половины 1850-х годов, когда, при бóльшем усилении научных средств академии, академическое образование стало получать более фактическое и в частности историческое направление. С этого времени преобладающее значение получили темы исторические и критические даже в области богословских и философских наук. Кроме того, открытие в это же время миссионерских отделений при академии выдвинуло для студенческих работ неистощимый ряд вопросов по разработке истории и обличения раскола и по изучению мухаммеданства и буддизма как в религиозном, так и в историческом отношении. Тогдашнее оживление литературы по русской истории тоже отразилось на студенческих работах, направив последние на темы именно по русской истории и по истории русской литературы. Ректор Иоанн любил, чтобы студентам по всем предметам назначались темы самые современные, животрепещущие и практические. Такое современное направление студенческих работ, начавшись с тем преимущественно исторических, с течением времени, в половине 1860-х годов мало-помалу захватило обильную область тем полемических против увлечений современного недомыслия разными материалистическими и социалистическими толками и сочинениями. Темы общего, отвлеченного характера давались уже редко. В числе особенностей студенческих работ до 1860-х годов нужно упомянуть еще то, что несколько сочинений в год писалось, по старой памяти, на латинском языке, которым студенты владели еще очень недурно. С 1860-х годов все сочинений писались исключительно на русском языке; последние латинские сочинения были в начале VIII курса.

Студенты занимались сочинениями очень усердно. Как только темы объявлялись, так они толпами отправлялись в библиотеку забирать нужные книги, от чего время назначения тем было самым рабочим временем для библиотекаря. Предмет сочинения изучивался самым внимательным, почти специальным образом, на сколько дозволял это короткий срок семестровой работы, чтó весьма много содействовало расширению и отчетливости студенческих познаний и усвоению ими навыка к серьезной научной работе. В университете, где не было подобных упражнений, студент впервые начинал работать самостоятельно только при писании своей выпускной диссертации; студент академии принимался за свое курсовое сочинение, как весьма уже опытный ученый работник. Если взять во внимание общее количество всех семестровых работ в течение академического курса, то выйдет, что каждый студент за все время успевал изучить в более или менее специальном объеме до 25 вопросов из области важнейших наук своего курса, а это очень много значило, — это делало его уже действительно ученым человеком. При этом необходимо обратить внимание еще на то, что на каждый месячный или 20-дневный срок давалось для сочинения не по одной, а по нескольку тем на выбор, а при этом выборе каждый студент невольно должен был, хоть сколько-нибудь, подумать о предметах и других тем, кроме той, на которой он останавливался; далее, при усердном занятии своим предметом и при постоянном взаимном общении студентов, каждый студент непременно толковал о своей теме с другими, носился с ней, как специалист, рассказывал, чтó находил в своих источниках нового и интересного, спорил и вообще всячески распространял свои специальные сведения чуть не на весь свой курс; около некоторых, более экспансивных и талантливых студентов можно было научиться очень многому, до чего без особенной надобности вероятно никогда и не пришлось бы добраться собственными силами. Все это еще более увеличивало образовательное значение семестровых сочинений и ставило занятия ими на высокую степень в ходе академического образования, пожалуй, выше даже занятия лекциями.

При ректорах Григории и Парфении сочинения писались весьма обширные, несмотря на краткий месячный для них срок, и представляя собою обстоятельные трактаты даже по историческим вопросам, еще не пользовавшимся тогда особенным уважением и крайне неудобным для разработки вследствие скудости академической библиотеки. Нам случилось читать одно такое сочинение студента I курса Н. И. Ильминского о покушении папы Григория XIII подчинить своему престолу русскую церковь, где рассказаны обстоятельства посольства в Россию Антония Поссевина; с одной почти «Историей» Карамзина в руках молодой автор успел создать такое обстоятельное, догадливое и искусно скомпонованное исследование, что оно могло бы быть приятным явлением в исторической литературе даже и не в такое раннее время. Некоторые сочинения студентов были так тщательно обрабатываемы, что профессоры пользовались ими в своих собственных курсах; иногда они даже нарочно задавали для семестровых работ такие исследования, которыми после им можно было бы воспользоваться для своих лекций. Это делалось совершенно откровенно, и студент считал за особую для себя честь помочь таким образом своему профессору. В подобных случаях профессор, впрочем, внимательно руководил своего помощника в работе на каждом шагу и во всех мелочах. Если работа студента обещала быть солидною, ему дозволялось продолжать ее и долее назначенного срока или еще на следующий срок другой темы того же наставника, при чем продолжение прежнего сочинения считалось за новое сочинение. Такие двойные сочинения разрастались листов до 2030. Бывали случаи, что студент, с дозволения ректора, обращал понравившийся ему предмет семестрового сочинения в предмет курсового сочинения на степень. Работы над месячными сочинениями служили главным поводом к скреплению близких нравственных связей между студентами и преподавателями. Студенты с особенным удовольствием работали на темы таких наставников, которые вступали с ними в более близкие и сочувственные отношения. «Самым важным и полезным для нашего развития, пишет один из старых студентов конца 50-х годов — профессор Аристов^[217], служило постоянное руководство профессоров, частые указания и взаимный обмен мыслей и взглядов. Некоторые студенты ходили к профессорам чуть не каждый день, если надо было навести справку, разрешить сомнения и недоумения, и всегда встречали радушный и ласковый прием. Все это много значило для правильного течения занятий».

В 1854 году преосвященный Григорий, ревизуя академию, заметил, что студенты занимались сочинениями уже слишком много, в ущерб своему здоровью, что, затянувшись в одну работу, слишком широко затеянную, запаздывали другими и пропускали сроки, а иные вдавались даже в пустословие и писали много лишнего. Вследствие этого он распорядился, чтобы сочинения студентов были «принимаемы наставниками отнюдь не позже определенного срока и возвращались ими непременно в течение следующего месяца после подачи, рассмотренные со строгою критикою и указанием всех недостатков, когда свободно, даже в классе; чтобы каждое предложение прежде, нежели дано будет студентам, показывалось ректору, и, наконец, чтобы месячные сочинения студентов состояли не более, как из двух листов обыкновенного письма, окончательные из 10, а проповеди из 1 листа, дабы студенты приучились говорить о данном предмете только нужное, в строгой последовательности мыслей и ясным, определенным языком, удаляясь от всякого многословия и пустословия»^[218]. Ректор Агафангел, как известно, много заботившийся о здоровье студентов, приводил это распоряжение в исполнение с большою строгостью, заставляя студентов даже обрывать сочинения на втором листе, хотя бы на полуслове, а поданные не в срок сожигать без рецензии. Но профессоры делали студентам всякие послабления относительно этих правил и старались не стеснять усердия молодых писателей.

При ректоре Иоанне на месячные сочинения сначала по-прежнему обращалось строгое внимание; но с 1860 года, по мере общего упадка дисциплины, вместе в опущением лекций стало развиваться и опущение этих сочинений. Студенты стали подавать их все реже и реже, некоторым профессорам даже и вовсе их не подавали. В XI курсе опущения эти доходили до крайних пределов; случалось, что наставник получал всего каких-нибудь 23 сочинения с целого курса; в 1866 году во время ревизии академии, когда ревизор потребовал от наставников все прочитанные ими сочинения, профессор Соколов официально донес, что на заданные им темы не писал сочинений ни один из студентов XI курса. На экзаменах перед Рождеством 1865 года весь этот курс представил всего только 7 письменных ответов. Ректор Иннокентий для поощрения студентов к писательству распорядился, чтобы неподача сочинений отмечалась в списках нолем, который равнялся исключению из академии; но в общем списке студентов этих нолей оказалось так много даже у корифеев курса, что строгая мера сама должна была свестись к нолю. Такой упадок академической письменности начал исправляться вскоре после выхода XI курса, но приучение студентов снова к аккуратности в письменных работах тем не менее стоило больших хлопот еще и преемнику Иннокентия, архимандриту Никанору. В начале 1870 года он вошел в правление особой запиской, что студенты низшего отделения (XIV курса), несмотря на постоянные со стороны ректора внушения, за сентябрьское полугодие 1869 года вовсе не подали назначенных им сочинений. По справкам оказалось, что за первое полугодие 1868/69 учебного года поданы были все три сочинения, но за второе полугодие из трех сочинений никто не подал последнего — по миссионерским предметам; затем за первое полугодие следующего учебного года студенты XIV курса подали только одно сочинение по философии, а двух других по миссионерским предметам и по истории не подали, да и те сочинения, которые показаны здесь поданными, поданы были не всеми студентами. 13 февраля правление распорядилось представить эти сведения в свое время, при окончании курса, конференции. Преосвященный Антоний с своей стороны написал на журнале правления: «Объяснить студентам, что неисправная подача ими сочинений есть с их стороны весьма неблаговидное опущение своего долга, очень затрудняющее наставников и вредное для них самих, и что при составлении списков это может отозваться на многих из них очень неблагоприятным образом. Рекомендовать также и господам наставникам, чтобы они всегда самым настоятельным образом требовали от студентов подачи сочинений в надлежащие сроки и о неисправных тогда же доводили до сведения отца ректора и инспектора для надлежащего с их стороны распоряжения. Мне казалось бы, что простое чувство чести должно бы не допускать студентов до каких-либо с ними расчетов». 1860-е годы отозвались таким образом и на этой стороне студенческой жизни.

Рассмотрение сочинений относилось к обязанностям наставников, дававших для них темы, и составляло обязанность нелегкую. Было принято, чтобы наставник-рецензент не ограничивался одной оценкой достоинства сочинения, но делал на нем подробные замечания относительно его недостатков и, как следует, исправлял его даже в стиле. В классе они разбирались редко, за недостатком времени. Первоначально все сочинения с рецензиями и поправками обязательно сдавались студентам, чтò было конечно очень для них полезно. Замечания рецензентов производили иногда весьма сильное впечатление на авторов. В «Воспоминаниях» А. А. Виноградова рассказывается, как одна рецензия на его сочинение профессора Порфирьева, подкрепленная еще суровыми замечаниями ректора Парфения, имела решительное влияние на всю его манеру излагать свои мысли на бумаге^[219]. После, отчасти еще при ректоре Агафангеле, а главным образом при Иоанне, сочинения стали возвращаться студентам реже, а затем и совсем стали заваливаться то у наставников, то у ректоров, так что авторы большею частью так ничего и не знали ни о достоинстве, ни о судьбе своих письменных работ. В числе поводов к охлаждению студентов к сочинениям, вероятно не последнее место занимало и это обстоятельство.

Кроме ученых сочинений, студенты, как сказано, каждый год изготовляли еще известное число проповедей, для которых в начале каждого учебного года правление составляло на целый год особое расписание. Работа эта считалась у студентов почему-то несерьезной, и они относились к ней очень небрежно, хотя первые киевские начальники академии, ученики и поклонники знаменитого витии Иннокентия, усердно старались о развитии церковного витийства в академии и словом, и примером; слово оказывалось бессильным, а примеры часто не совсем убедительными. Ректор Григорий на первых порах думал завести в академии даже особый класс декламации^[220], но преподаватель церковного красноречия, известный отец Фотий, кажется, так и не пытался учить своих слушателей этому искусству, потому что и сам был в нем недалек. После пробовал учить декламации ректор Агафангел, но и эта попытка окончилась больше шутками и смехом. Сама гомилетика, в ее амфитеатровском виде, до последнего времени не могла привиться в Казанской академии и оставалась у студентов в крайнем пренебрежении. Проповеди свои они больше списывали с готовых уже проповедей. Обильным источником для их подневольного проповедничества в 1860-х годах сделались «Епархиальные ведомости», до которых для обличения студенческих плагиатов не мог добраться ни один преподаватель гомилетики. На всякий однако случай, чтобы не ввести своих сотоварищей во грех вторичного списывания одной и той же проповеди и не дать повода рецензенту догадаться о плагиате, каждый, списывающий проповедь, обязан был делать на своем источнике помету, — списал-де такого-то года, месяца и числа; пометы эти и теперь можно видеть в академической библиотеке. Были, впрочем, студенты, охотно писавшие и оригинальные проповеди. В X курсе один студент занимался составлением проповедей для печатания в духовных журналах и сделал для себя из этого занятия доходную статью; бывали и другие примеры такого промышленного витийства. Более удовлетворительные проповеди назначались к произношению в академической церкви. В некоторые годы, особенно при ректорах Григории и Агафангеле, редкая литургия обходилась без студенческой проповеди. В первое время своего ректорства архимандрит Иоанн несколько раз тоже выпускал студентов на церковную кафедру, заставляя их говорить на самые современные темы. В 1858 году студент VIII курса Знаменский говорил сенсационную проповедь даже за всенощной академического праздника 8 ноября о том, как необходимо было в то время, чтобы русский народ спасали ангелы Божии. В 1860-х годах студенческое проповедничество замолкло как-то само собою еще при том же ректоре.

Не можем обойти без вспоминания замечательного, хотя и короткого, времени студенческого проповедничества, когда оно заняло всех студентов, попав в руки одушевленного руководителя. Это было в 1856/57 учебном году, в VII курсе, когда в составлении студентами проповедей принял сердечное участие отец Феодор Бухарев, старавшийся провести в них свои оригинальные идеи. С каждым чередным проповедником до написания проповеди он подолгу и по нескольку раз толковал у себя в келье, разъясняя смысл им же данной темы и почти диктуя всю проповедь, так что оставалось только записать ее с его слов. Но и это оказывалось нелегко вследствие своеобразности его воззрений; поданная проповедь всегда признавалась неудовлетворительной и несколько раз переделывалась и автором, и им самим, так что в конце концов оказывалась целиком произведением самого отца Феодора. Например, в октябре 1856 года студент Н. Я. Аристов должен был писать проповедь на день Казанских чудотворцев Гурия и Варсонофия. Отец Феодор дал ему тему — объяснить, почему мощи святителя подверглись истреблению от казанского пожара, и долго объяснял этот факт любовью угодников к своему казанскому краю, которую они перенесли и за пределы гроба: подражая любви Христовой, они умолили Господа, чтобы не всею яростью Своего гнева и правосудия покарал грехи их паствы, чтобы хотя часть наказания, назначенного казанскому краю, перенес на них самих, — и вот спасли свою паству от еще большей казни, чем тогдашний пожар, пожертвовав для того правосудию Божию начатками своей славы в нетлении своих мощей. По той же конечно христоподражательной любви мощи великих защитников православия, каковы Иоанн Златоустый, Афанасий Великий, Николай Чудотворец, разделяют на западе плен христиан под игом мирского духа преобладания, мертвящего католичество, и вместе с тем служат залогами будущего освобождения запада из-под иго мира сего в свободу чад Христовых. На праздник взятия Казани он заставил писать проповедь о том, как мы в самих себе должны праздновать победу над духовным мухаммеданством, которое распространено и между православными христианами. В Великий пост 1857 года он предпринял со студентами ряд проповедей о святых таинствах. На уяснение каждого таинства назначалось по 3 беседы. Так, о первом таинстве крещения должны были писать: А. Павлов о необходимости крещения, В. Соколов — о внутренней его силе и В. Орлов — о способах возгревать в себе благодать крещения. В церкви студенты с интересом слушали эти беседы. Замечательно, что рукописи всех этих проповеднических работ постоянно куда-то таинственно исчезали из ящиков и конторок их авторов, так что, когда отец Феодор пожелал собрать их у студентов для составления цельного сборника, их уже не могли отыскать. Вероятно, ими завладели какие-нибудь любители отца Феодора.

Все, остававшееся от письменных работ, занятное время студентов уходило на чтение, которое было необыкновенно развито в академии. Студент постоянно был с книгой, даже во время чая и прогулок в саду. Академическая библиотека была к услугам всех и каждого и только одно несколько стесняло пользование ею, по крайней мере до конца 50-х годов, — это некоторый ригоризм начальства в наблюдении за предметами чтения. Мы уже видели, что тогдашняя академическая инспекция не совсем ясно отличала свои задачи от педагогических задач инспекции средних и низших учебных заведений. Приняв на себя педагогические обязанности над взрослыми уже людьми, академические начальства часто боялись кормить студентов твердой научной пищей и старались держать их, как детей, преимущественно на молоке. Множество книг считались для них опасными. Если верить словам одного студента V курса, Я. Г. Рождественского^[221], такое попечение о сохранении детской чистоты студенческих голов, доходило тогда до больших крайностей: ««История цивилизации» Гизо считалась ужасной книжкой, а известное сочинение Гиббона держали в страшной тайне; на свой счет студенты выписывали «Отечественные записки» и «Современник», но читали по возможности скрытно от начальства. Достаточно было студенту попасться на глаза начальству со светским сочинением, чтобы его взяли под сумление. Журналы прежних годов брали студенты из библиотеки Сахарова, а о современных живых интересах не имели ни малейшего понятия». Может быть, здесь кое-что и преувеличено из тенденциозных видов, но нечто подобное бывало еще в 1856/7 году. Один из только лишь поступивших тогда студентов VIII курса должен был выдержать длинную процедуру допросов в библиотеке и у ректора из-за того, что заявил желание почитать на немецком языке новую всеобщую историю после Венского конгресса Миллера — продолжение известной невиннейшей истории Беккера, существовавшей в русском переводе; почему-то этой истории так ему и не дали. Другой студент того же курса К. Мысовский попал под замечание начальства за то, что с самого начала курса вытребовал себе для чтения Гегеля. Строгости эти кончились при ректоре Иоанне, который дозволял студентам читать всякие книги. При ректоре Иннокентии опять вышло стеснительное распоряжение, чтобы студенты брали из библиотеки книги только по записи, предварительно рассмотренной ректором, но недолго имело силу.

Плоды домашних занятий студентов умножались взаимным обменом мыслей среди тесно сплоченного студенческого кружка. Научная атмосфера, среди которой постоянно жил этот кружок, не теряла своего влияния на развитие студентов даже в период 60-х годов, когда научный интерес молодежи подвергался заметному шатанию. Даже самому ленивому студенту, который вовсе не занимался наукой, помимо его стараний и ведома, столько влетало со всех сторон в уши самых разнообразных сведений и идей, что одно это невольное приобретение составляло уже изрядное умственное богатство, с которым он мог выглядеть совсем образованным человеком. Некоторые, более ретивые к науке студенты иногда нарочно соединялись между собою в ассоциации, человека по 23, с целью помогать друг другу в потреблении книг. Для этого они делили между собой весь добытый ими книжный материал по частям и давали друг другу подробные отчеты в чтении, каждый по своей части, выигрывая через то много времени. В VIII курсе была, например, устроена такая ассоциация между студентами Морошкиным и Ф. Ливановым для изучения русской литературы, перечитавшая, даже с обширными выписками, всевозможные произведения этой литературы от поучения Луки Жидяты до ничтожнейших произведений московского толчка. Чаще всего подобные ассоциации устраивались для изучения иностранных языков и чтения немецких и французских авторов в подлиннике; для этого обыкновенно соединялись студенты, знавшие разные языки, один например, французский, другой — немецкий; при чтении известного автора студент, владевший его языком, переводил и комментировал его, а другой, менее знавший этот язык, следил за своим товарищем по книге, изучая в одно и то же время и механизм языка, и самого автора; прочитанное тут же подвергалось обсуждению, восторгам или отрицательной критике. Мы уже указывали, какими благотворными результатами сопровождался такой же обмен мыслей между студентами при писании ими разных сочинений. Было, разумеется, много между ними и таких людей, которые жили замкнуто, даже ревнивых к своим знаниям, таивших их про себя, но они больше всех сами же от этого и проигрывали в успешности своих трудов.

Вопросы, задевавшие общее внимание, подвергались общим разговорам и спорам на каждодневных собраниях студентов в промежутки их занятий, в коридорах, в гардеробной комнате, в столовой за чаем и пр. «Споры между студентами, рассказывает Аристов в биографии Щапова (стр. 27–28), велись очень часто и в большинстве случаев не один на один; в них принимали участие целые партии. Вопросы, о которых возбуждались горячие состязания, большей частью касались современной жизни, науки и литературы. Помню, много раз возникали прения по поводу стихотворений Некрасова… От частного случая переходили к вопросам о направлениях литературных — художественном и реальном. Вообще эти постоянные споры, имевшие серьезное содержание, были полны громадного интереса и приносили большую пользу студентам, развивая область знания, заставляя глубже вдумываться в дело, распространяли пределы мысли, приучали к живой устной речи и находчивости». В другом месте (стр. 14–15) он рисует картину споров потешного характера, которые студенты устраивали для своего увеселения, нарочно сразив между собою двух петухов VI курса, Щапова и некоего Шиловского, отличавшегося великим краснобайством. Щапова задевали за самую чувствительную его струну, — за его симпатии к русскому мужичку. Состязание окружала целая толпа зрителей. Щапов спорил с фанатизмом и серьезно. «Другое явление представлял пермяк Шиловский: великий говорун и диалектик, он знал всего понемногу и спорил с целью показать свое красноречие и поливал им своего противника целыми потоками, иногда без всякого содержания. Раздавались насмешливые аплодисменты то тому, то другому борцу, и еще сильнее закипал между ними спор; они оба начинали горячиться, говорили вместе, быстро и запальчиво; ясно было видно, что они не понимают друг друга и даже не заботятся каждый понять смысл речей противника; в заключение, раздраженные неудачей убеждения, наплюют в глаза один другому и быстро расходятся по комнатам, к великому восторгу слушателей». Шиловский этот был потом исключен из академии за неспособность излагать свои мысли в порядке письменно, перешел в университет и сделался здесь коноводом студентов в студенческих историях, наконец был исключен и отсюда и поселился в Перми; в 1861 году он числился здесь в рядах главных воротил открывшегося тогда либерального движения в Перми. Студенческие споры нередко выходили и за стены академии, поднимаясь у студентов академии со знакомыми студентами университета по городским квартирам последних. Предметом этих споров были распространившиеся тогда материалистические и другие либеральные идеи, против которых академическое студенчество выставляло из среды себя немало горячих и сильных борцов. Споры эти стали ослабевать с начала 1860-х голов, частью вследствие нового более фактического направления научных занятий студентов, а частью вследствие заметного и в самой академии ослабления в это печальное время научных интересов.

Доселе мы говорили только о разных формах научных занятий студентов: но можно улавливать отчасти и самое направление этих занятий в разные времена академической жизни.

По самому составу своего курса академическое образование имело характер до известной степени энциклопедический, только с некоторым наклонением на сторону богословско-философской специальности. Официально студент должен был заниматься всеми академическими науками вместе, без выбора, и быть готовым по окончании курса к преподаванию каждой из них, на какую бы начальство его ни назначило, и не только где-нибудь в семинарии, но и в самой академии, если по своим талантам он окажется достойным назначения в бакалавры. Вследствие такой постановки академического образования и лекции профессоров, и занятия студентов, и самые научные вкусы тех и других были направлены, как мы уже имели случай заметить, к изучению не специальных подробностей академических наук, а самых основ этих наук, их методологических приемов и руководящих идей, к изучению не аналитическому, а синтетическому. Студент выносил из своего курса не ту или другую специальность, а лишь общее научное направление, фундаментальную подготовку, потенцию той будущей специальности, какой ему приводилось потом служить и которую он приобретал уже после, своими собственными силами. О достоинствах такого образования, как о материи весьма длинной, здесь говорить не место; но нельзя не сказать, что все студенты дореформенной академии оставались глубоко благодарны ей за такое образование на всех своих последующих специальностях и особенно те из них, которые пошли именно по ученой дороге. Как на образчик таких благодарственных отзывов об академии, можно указать на восторженный отзыв о полученном в ней образовании профессора Аристова в его брошюре о Щапове (стр. 25–26). — В воспоминаниях А. Л. Крылова встречаем даже фразы сожаления о том, что академический курс не был еще шире и того, каким он был, что например, в нем не было естественных наук, в знании которых богословы 60-х и 70-х годов чувствовали особенную нужду вследствие распространения в обществе известных нападений на истины веры с точки зрения естествознания. Универсальный характер образования сохранялся в академии до самого последнего времени, несмотря на то, что с 1867 года, по новому уставу семинарий, студенты могли отчасти и сами избирать себе учительские места в семинариях, а потому имели возможность заранее избирать себе для подготовительного изучения в академии только известные предметы из всего курса. Воспитанник академии и после этого продолжал менее всего помышлять о своей карьере, даже о выборе науки для своего будущего преподавания. В воспоминаниях А. Л. Крылова находим задушевные похвалы такому характеру студенческих занятий: «Что особенно было хорошо в этих занятиях, так это то, что они были совершенно бескорыстны. Воспитанники других учебных заведений скоро помышляют уже о карьере, о будущей наживе, об устройстве судьбы и прочее; ничего подобного не входило в наши занятия. Мы занимались по истинной любви к делу, не думая о том, чтò оно принесет нам в будущем». В мыслях о будущем представлялась впереди та же работа, но над чем, об этом определенной мысли не было. «Об устройстве своей судьбы мы рассуждали меньше, чем нынче рассуждает 17-летний гимназист или 18-летняя институтка».

Но само собой разумеется, что всю массу академических наук на самом деле могли одолевать разве только какие-нибудь самые избранные натуры. Большая же часть студентов, частью по необходимости, частью по своим природным склонностям, избирали для своих занятий только известные группы наук, посвящая остальным наукам лишь настолько внимания, чтобы исполнять одни официальные по ним требования. Бóльшего не могло от них требовать и само начальство. Редкий студент не проявлял, если не сознательной, то, по крайней мере, бессознательной наклонности к какому-нибудь частному кругу занятий, при всем иногда желании заниматься одинаково по всем наукам. Кроме таких отклонений от универсализма академического образования со стороны частных лиц, в ученых симпатиях и занятиях разных курсов замечались и общие отклонения, нечто в роде общего научного направления целого студенчества того или другого времени. История таких временных направлений могла бы служить самым главным и существенным отделом настоящего очерка научной жизни студентов, если бы она не была так неуловима для изучения и характеристики, какою она является теперь, с одной стороны вследствие крайней скудости материала для сравнения научных настроений разных курсов, а с другой вследствие многочисленных и разнообразных частных исключений из таких общих настроений каждого курса. Мы можем наметить по этой части только несколько слабых и неуверенных штрихов, от которых еще очень далеко до полной картины.

Первоначальное направление академического образования в первые годы академии мы уже несколько раз называли преимущественно теоретическим. Оно истекало из двух источников света, давших Казанской академии первые лучи науки, из Киева и Москвы. Киевская академия дала ей первых богословов, Московская — представителей светской учености, преподавателей философских, словесных, физико-математических и исторических наук. Киевская академия имела в то время репутацию главной носительницы и рассадницы богословского образования для всей России, Московская славилась преимущественно своим философским направлением. Соединившись вместе в общем влиянии на юную академию, обе эти академии-матери могли бы выработать в ней редкое сочетание обоих своих направлений, если бы их влияния на нее были равносильны; но на деле случилось не так. По какой-то несчастной случайности Киевская академия выставила от себя в Казань таких представителей своей науки, которые представили последнюю больше со слабой, чем сильной ее стороны, и не могли возбудить к ней ни любви, ни уважения. Более талантливые студенты, желавшие заняться чем-нибудь действительно научным, а не риторическим переливанием из пустого в порожнее, сразу отшатнулись от них и соединились около кафедр, занятых московскими наставниками, большинство которых представляло из себя весьма счастливый подбор людей талантливых и с хорошими профессорскими приемами. Так на первых же порах определилось и самое содержание того теоретического образования, какое завязалось в новой академии. Оно направилось преимущественно к изучению философии и словесности; физико-математические науки и история, несмотря на прекрасных преподавателей, несколько стушевывались, — первые потому, что были доступны только для небольшого числа более подготовленных к ним студентов, последняя потому, что и вообще была тогда еще мало разработанной наукой, а в академии, кроме того, не имела для себя нужного числа не только ученых, но даже и учебных пособий.

После первых же студенческих выпусков разные начальства начали уже высказывать недовольство, что новая академия мало дает богословов и еще меньше монахов, и конечно ее же и винить за это. Даже некоторые студенты дивились этому обстоятельству. В книге Аристова о Щапове (стр. 10–11) приводится письмо студента Рождественского с воспоминаниями о Щапове и о V курсе, который был как раз заключительным курсом описываемого первичного времени академии; здесь читаем: «Не знаю, чему приписать то замечательное обстоятельство, что Казанская академия, духовная официально, управляемая монахами, с самого первого курса получила светский характер, и все почти лучшие студенты всегда охотнее занимались светскими науками, нежели богословскими…. Дух ли времени, от которого не спасешься ни за какими стенами и оградами, брал свое, или с самого основания академии не было в ней сильных, нравственно-влиятельных монахов начальников и профессоров». Относительно первого члена этой дилеммы нужно сказать, что дух времени не мешал богословским занятиям и монашеству ни в одной еще другой академии, следовательно, если эта дилемма правильна, нужно утвердить в ней второй член. Корреспондент далее и сам говорит: «Богословие всякого сорта надоело еще в семинарии, да и в академии читалось по схоластической методе; вот мы с голоду и нападали на все новое и светское». Вследствие того же преобладания светских кафедр над богословскими самые усердные и одушевленные занятия студентов всегда сосредоточивались именно в младшем отделении курса; после перехода в старшее, богословское отделение студент терял свое научное одушевление, начинал работать только ex officio, для формы и вяло и оживал снова только тогда, когда принимался писать свое курсовое сочинение.

Из круга поименованных светских наук в студенческих занятиях менее всех упрочено было значение философии. Первый преподаватель ее профессор Смирнов-Платонов успел возбудить к ней большой интерес, но интерес этот был тесно связан с его собственной личностью и скоро истощился с выходом профессора из академии. Да и при нем студенты далеко не могли освоиться с этой наукой за недостатком необходимых сведений по истории философии, которой он сам не читал, предоставив ее казенному преподаванию своего несимпатичного бакалавра. От того в головах студентов, слывших философами, оставалось почти одно старое, еще семинарское философствование чисто диалектического характера, совсем не удовлетворявшее более свежие головы и возбуждавшее в них даже реакцию. В «Воспоминаниях» Н. И. Ильминского о Бобровникове рассказывается, как один такой философ I курса — брат инспектора Д. Аретинский раздражал своими схоластическими спорами и заносчивостью всех товарищей и, наконец, наткнулся на Бобровникова. «Однажды, когда тот с важностью расфилософствовался, Бобровников начал с ним спорить и каждое его положение со схоластическою оборотливостью доводил до абсурда. Спор разгорячился, дошло дело до расчета нефилософского. Тот пошел жаловаться по начальству, и Бобровникову чуть было не пришлось оставить академию. Благодаря посредничеству Д. Ф. Гусева, он остался в академии, но упал на самое последнее место в кондуитном списке». Не сочувствуя такому направлению философии, лучшие студенты стали искать себе более плодотворных занятий, кто в истории, кто в физике. Словесность на первых порах, как мы видели, была представлена в академии еще хуже истории философии. При такой постановке главных наук, когда в академии введено было обучение восточным языкам и естественным наукам, эти новые предметы, несмотря на свое невысокое значение в тогдашнем академическом курсе, сразу увлекли на свою сторону несколько самых лучших талантов I и II курсов и стали изучаться с таким рьяным усердием, какого едва ли удостаивались даже среди факультетского образования университета.

Стремление к приобретению каких-нибудь положительных научных знаний было особенно сильно возбуждаемо и поддерживаемо между студентами проф. Гусевым, самым влиятельным из профессоров среди академической молодежи. Его сильная пропаганда положительных знаний в подрыв всякой теории была необычайно настойчива, неумолчно и широковещательно возглашалась и на лекциях, и на экзаменах, на которых он любил вступать в споры по теоретическим наукам, особенно часто обижая и конфузя этим монашествующих наставников, и даже в секретарских отчетах на академических актах. Он не мог заставить студентов заниматься мало доступными для них физикой и математикой, за которые собственно и распинался, но общее влияние его на научные вкусы студентов тем не менее было очень велико и в течение первых двух-трех лет академии может быть названо даже монопольным. Между другими наставниками за это время он не находил себе ни одного равносильного соперника и пользовался своим влиянием действительно безраздельно. Первый подрыв ему произведен был со стороны совсем для него неожиданной, со стороны только лишь сошедшего со школьной скамьи молодого бакалавра словесности С. И. Протопопова. На первом же экзамене по словесности профессор Гусев по обыкновению решительно налетел на студентов и на нового преподавателя с возражениями и начал колко издеваться над риторской наукой; скромный, но решительный отпор со стороны С. И. Протопопова только еще более подзадорил привыкшего торжествовать громогласного диспутанта, и разгорелся серьезный спор, за которым все студенты следили, затаив дыхание, потому что с самого же начала поняли, что почтеннейший Дмитрий Федотович, что называется, зарвался. Противник его стоял на крепкой почве современного научного знания и видимо решился твердо отстоять свою позицию. Под конец профессор Гусев был разбит на всех пунктах и даже замолчал, а его противник, перейдя в наступательное положение, все еще продолжал его урезонивать и поучать, так что сам уже ректор почел за нужное остановить эту генеральную и решительную ученую битву. Событие это, едва ли замеченное, как следует, самими действовавшими лицами, имело очень важное значение в истории образования студентов. Монопольный авторитет почтенного профессора, дававшего доселе главный тон этому образованию, был поколеблен и должен был большую часть своего влияния на студентов уступить авторитету вновь воссиявшего светила науки.

Мы уже знаем, что С. И. Протопопов своим прекрасным и чисто научным преподаванием словесности первый возбудил в студенчестве живой интерес к этой науке. Впечатление, производимое его лекциями, быстро усиливалось и в течение двух его курсов по кафедре словесности изучение этой науки успело сделаться господствующим в занятиях студентов; — последние нашли наконец для себя дело и чисто научное, и вместе с тем живое и интересное, в котором можно было найти самый плодотворный и современный исход своим научным силам. Литературное образование и литературные интересы были господствующими тогда во всем образованном русском обществе. С. И. Протопопов сделался таким образом инициатором и первым вождем целого научного направления в академическом образовании, направления притом очень прочного и продолжительного, тянувшегося почти до конца 1850-х годов. По оставлении им кафедры словесности это направление было с успехом поддержано и еще более развито его достойным учеником и преемником, одним из симпатичнейших наставников, И. Я. Порфирьевым. Студенты занимались литературой не только в младшем отделении, где она преподавалась, но и в старшем. Образовались студенческие кружки, в которых сообща читались всякие литературные произведения, какие можно было добыть. Критические статьи Белинского заучивались почти наизусть. В русской литературе не было писателя, сколько-нибудь известного, с которым бы студенты не были знакомы в совершенстве. Из иностранных литератур, не исключая английской, прочитывались все лучшие произведения, существовавшие в переводах, а то даже и в подлиннике. Теперь трудно и представить, какое сильное впечатление производили на студентов, например, переводы Диккенса и Теккерея. Каждая книжка журнала, где они помещались, была событием; ее торжественно приносили в академию и прочитывали сообща в многочисленном кружке слушателей; чтение сопровождалось замечаниями, критикой и жаркими спорами. Драгоценные книжки приносились даже в класс на лекцию какого-нибудь скучного профессора и читались тут же контрабандой; пока профессор маялся за своей неинтересной лекцией, студент скромно сидел перед его кафедрой, потупив очи под парту, и удил оттуда увлекательные страницы какого-нибудь «Базара житейской суеты» или «Давида Копперфильда». Любимыми письменными работами сделались тоже работы по литературе. Самым любимым из русских писателей был Гоголь, которого прочитывали по нескольку раз; его фразы, сравнения, типы цитовались поминутно даже в обыкновенных разговорах. В V курсе студенты собирались партиями читать вторую часть его «Мертвых Душ» еще в рукописи.

Это литературное увлечение студентов продолжалось долго и после того, как в их умственной жизни стали выдвигаться новые интересы. Оно целиком продолжалось еще в VII курсе, но стало получать уже несколько видоизмененное направление. До половины 1850-х годов оно всецело развивалось на почве Гегельянской эстетики и носило довольно отвлеченный характер, исключительно эстетический; потом в него все более и более стал проникать элемент тенденциозно-практический, преимущественно обличительный, которым проникнута была и сама русская литература с начала царствования Императора Александра II. Увлечение Гоголем было началом увлечения последующими литературными произведениями реального, обличительного направления. В 1857 году студенты целыми партиями собирались читать знаменитые «Губернские очерки» Щедрина; каждая книжка «Русского вестника», где они помещались, ожидалась с нетерпением и читалась нарасхват или в общих собраниях. С этими очерками соперничали печатавшиеся тогда же первые рассказы Печерского (Мельникова). Развитие новых литературных вкусов, поддержанное и русской критикой, стало отодвигать прежние эстетические идеалы уже на задний план. Вместе с тем стало слабеть изучение иностранных литератур и все внимание академических читателей постепенно поглотила одна русская литература с ее разнообразными родными злобами. Кстати, к тому же времени в среде студентов созрело и новое историческое направление, обратившееся к изучению истории русской жизни.

К числу замечательных явлений умственной жизни студентов, сопровождавших ее литературное направление и находившихся с ним в тесной связи, нужно отнести изучение новых языков. До конца 1850-х годов оно составляло выдававшуюся черту учебной жизни студентов. Как только студент поступал в академию, так первым долгом считал набрать из библиотеки разных грамматик и лексиконов и вплотную засесть за немецкий или французский язык, смотря по тому, какого он не изучал в семинарии. Усерднее изучался немецкий язык, считавшийся главным языком науки. Но при научных целях в изучении языков не опускались из виду и литературные — желание читать иностранных авторов в подлиннике., а у некоторых эта цель была даже главною. Самое изучение языков постоянно производилось по произведениям именно художественной литературы. Кто, например, из старых студентов не осиливал в свое время Шиллера, с которого любили начинать изучение немецкого языка, или, при большей уже опытности в этом языке, — творений Гёте? Писать или говорить на чужих языках не учились; исключение составляли в этом отношении только миссионерские языки, которыми многие студенты, учившиеся на миссионерских отделениях, владели довольно свободно. Единственною целью изучения иностранных языков было тогда чтение написанных на них книг; поэтому не заботились об усвоении немецкого или французского произношения, а учились языкам только глазами. В первый год курса изучение языков занимало у студентов все время, остававшееся от обязательных занятий, — вокабулы учили на всяком месте и во всякое время, и между классами, и во время неинтересных лекций, и за чаем. Месяцев в 6 студент одолевал прежде совсем незнакомый ему язык до того, что уже мог свободно владеть книгой без помощи лексикона. В 1850-х годах некоторые студенты, кроме немецкого и французского языков, изучали еще английский, который в академии вовсе не преподавался и изучение которого производилось поэтому без всякого руководителя, единственно своим умом и глазами; большинство учившихся ему ни одного английского звука даже и не слыхивали, но книгой все-таки овладевали и подчас в высоком совершенстве, понимая даже разные тонкости в языке любимых авторов. Замечательно, что такое усердие к изучению языков развито было не между только лучшими студентами разных курсов; им отличались иногда и очень посредственные студенты. В VIII курсе, с которого занятия языками стали уже ослабевать, подавляемые другими научными интересами, самыми главными языковедами были — первый студент К. Мысовский и один из последних Ф. Ливанов, изучавший, кроме трех упомянутых языков, еще итальянский и испанский с португальским. Усердие его к изучению языков было до того рьяно, что вокабулы свои он учил иногда украдкой даже в церкви, держа микроскопическую запись их в горсти левой руки. Классическими языками особо не занимались; более или менее ими могли владеть для своих надобностей все студенты, а латинским владели и очень порядочно. Язык еврейский был почти в пренебрежении и был знакóм — и то крайне мало — лишь самому ограниченному числу студентов, человекам 23 в курсе.

В течение всего этого литературного периода академического образования не прерывались конечно занятия и другими предметами; в каждом курсе было по нескольку и философов, и математиков, и естественников, и даже богословов. Но эти занятия в общем направлении студенческих занятий не были господствующими и составляли нечто в роде выделявшихся из этого общего направления специальностей. Более других специальностей была распространена и уважаема философская, в 1840-х годах и в начале 1850-х имевшая очень близкую связь с современным литературным движением. Гегельянская эстетика, лежавшая тогда в основе литературной критики и изучения словесности в самой академии, служила настоящим преддверием к изучению системы Гегеля. Через это преддверие до модной философии добирались тогда чуть не все главные представители русского гегельянства; известный кружок Станкевича, к которому примыкала главная по своему общественному влиянию часть их, был кружок литературный; передовые вожди и учители общественного гегельянства — Искандер и Белинский — были тоже литературные деятели. Да почти они же одни были главными учителями новой философии и для академических философов. Доступ к подлинным произведениям Гегеля для студентов академии был загражден бдительным начальством, заботившимся более всего о том, чтобы ограждать своих взрослых мальчиков от соблазна и для того отстранять от них по возможности всякое знакомство с современным состоянием философии. Оттого академический философ по неволе должен был философствовать или совершенно самостоятельно, так сказать — кустарно, шествуя в своем философском движении, разумеется, по старым, давно привычным схоластическим путям, или, подобно тогдашним дилетантам философии — читателям журналов, пользоваться для своей связи с современным философским движением искаженной передачей его положений из пятого в десятое в статьях Белинского или в известных Искандеровских «Письмах об изучении природы». Чтò он слышал о философии Гегеля с академической кафедры, это можно видеть из лекций профессора Соколова о Гегеле, напечатанных в «Православном собеседнике» 1861 года. Затем все остальное, чего не доставало в перечисленных источниках, восполнялось студентами с помощью одних собственных догадок и соображений. Головы их правда были до того привычны к логическому мышлению, что из нескольких обрывков и намеков могли свободно развивать целую систему, но Гегель все-таки не мог не подвергаться при этом подчас очень кривым и косым толкованиям. Начальство, однако, было крайне недовольно и таким гегельянством студентов. Ректор Агафангел в начале своего ректорства поставил себе долгом — истребить в академии нечестивый гегельянский дух. Но дух этот скоро истребился и без его содействия, вследствие начавшегося в студенчестве нового направления, — это случилось тем легче, что и прежде этот дух был известен в академии почти только по одной наслышке.

Из младшего отделения студенты переносили свои философские занятия в старшее богословское отделение, где лучшие философы оказывались большею частью и лучшими богословами. Философский элемент был пока единственным научным элементом в богословии. Из наставников богословия до конца 1850-х годов ни один не знакомил слушателей ни с историей, ни с литературой своего предмета. Всякие отрицательные, противорелигиозные учения, которые всего более содействуют к подъему научного интереса при изучении и разработке богословских истин, обыкновенно замалчивались и заботливо отстранялись от студентов все в тех же видах сохранения студенческой невинности и неведения добра и зла. Философия религии Гегеля, тюбингенская школа, пресловутая книга доктора Штрауса, учение Фейербаха — все это для студентов-богословов были одни только страшные слова, залетавшие в академию откуда-то со стороны, значение которых определялось больше фантазией да наслышкой и тоже главным образом со стороны. До какой степени простиралась тогда скудность средств к приобретению этого рода богословской эрудиции, видно из того, что студенты с любопытством бросались в своей библиотеке на всякие пустяки, как-нибудь ускользнувшие от бдительности начальственной цензуры, читали, как великую новость, какой-нибудь жиденький отдел еврейской истории из всеобщей истории Роттека или еще более пустую статью Шиллера о посланничестве Моисея, где Моисей рисуется в чертах просто гения — основателя новой религии. Без общей связи со всем широким миром богословской науки богословствование их тоже должно было сделаться своего рода кустарным занятием, как и их философские занятия, и сильно проигрывать перед господствовавшим литературным направлением их занятий, снабженным более богатыми средствами.

В 1850-х годах, кроме литературного интереса, в занятиях студентов стал понемногу выдвигаться вперед еще новый интерес — исторический, которому подобало впереди расти и в скором времени даже перерасти первый. Потребность положительных знаний привела бы студентов к занятиям историей, может быть, и раньше, если бы у академии было для этого больше научных средств. Сами преподаватели истории были все люди хорошие и уважаемые студентами. После любимого ими профессора Палимпсестова, который в свое время успел привлечь к изучению истории несколько талантливых студентов, в том числе И. П. Гвоздева и отца Вениамина Благонравова, возбуждению исторического интереса в академии больше всех других наставников-историков содействовал по времени, кажется, этот последний. Он с первых же курсов стал привлекать студентов к письменным работам по своему предмету, принимая в этих работах живейшее участие сам лично, указывая для них материалы и руководя ими шаг за шагом. Начиная с IV курса, в числе тем для курсовых сочинений видим все более и более тем по общей церковной истории. Отец Вениамин успел много сделать в академии для истории и тем, что значительно умножил книжный дел ее в библиотеке, особенно когда был библиотекарем академии. Изучение русской истории, и гражданской, и церковной, поднималось медленнее и стояло на довольно низкой степени до 1856 года, несмотря на то, что кафедру ее долго занимал такой бесспорно талантливый историк, как Г. З. Елисеев. Виной этого было по всей вероятности сухое, фактическо-археологическое направление его лекций. Студенты слушали его безучастно, расшевеливаясь изредка только разными отрицательными его намеками и остротами, большею частью не имевшими никакого отношения к главному предмету его науки. До какой степени историческое развитие в тогдашнем студенчестве было слабо, может показывать хоть например, такой факт из жизни V курса. В продолжение этого курса профессор Елисеев стал чаще поговаривать о важности в русской истории народного элемента и, наводя на этот предмет внимание своей аудитории, задал для одного месячного сочинения тему о смысле народных обычаев и поверий, соединенных с русскими святками. Несмотря на то, что в русской литературе это был уже далеко не новый предмет и изучение народных верований произвело уже несколько солидных трудов, один из лучших студентов курса, А. Стеклов не усумнился подать на предложенную тему сочинение, которое все состояло из самого легкомысленного и пустого глумления над святочными обрядами и доказывало, что, кроме глупостей, в этих обрядах ничего нет и какого-нибудь смысла искать в них нечего. Года два-три спустя, при преемнике Елисеева, Щапове, подобная невежественная выходка студента была положительно невозможна.

С половины 1850-х годов господствовавшее доселе литературное направление студенческих занятий довольно быстро стало сменяться другим направлением, — историческим, которое с новым царствованием выступило на первый план и в русском образованном обществе. Начало такой перемены в академии совпадает с открытием миссионерских отделений, науки которых открыли перед студентами новое обширное поприще увлекательных занятий исторического и этнографического характера. Быт, верования, нравы русских инородцев и их отношения к русской народности и государству, история бытовой жизни самих русских, развитие раскола, отношение церкви и государства к русским сектам, целый мир народных религиозных верований, изучение славянских наречий, литературы и вообще всего славянства под руководством такого профессора, как В. И. Григорович, — все это было такой обильной пищей для научного и жизненного увлечения, что в научных симпатиях и занятиях студенчества произошел настоящий переворот. Изучение русской и отчасти славянской истории выступило на первый план, оставив за собой позади все предметы прежних увлечений. Сама словесность приняла, вместо эстетического, исторический характер и сделалась не более, как вспомогательной наукой нового исторического направления. Прибытие в академию Соловецкой библиотеки доставило академической науке новый обильный материал для изучения русской народности. Студенты, как мы уже видели, поставлены к ее сокровищам весьма близко. Описывая, по распоряжению ректора, ее сборники и другие рукописи и составляя реестры их содержания, они тут же прочитывали все, чтò им казалось замечательным. Заметив что-нибудь любопытное, студент сообщал о своей находке другим; около него собирался кружок, и находка быстро становилась общим достоянием. Реестры, составленные тогда студентами, имели после большое значение для всех, кто только пользовался материалами библиотеки. Понимание внутреннего смысла истории и значения в ней народного элемента в какой-нибудь год времени расширилось так, что уже в VI курсе, который застал еще самое начало этого научного движения в академии, не только уже невозможны были примеры в роде сейчас указанного отношения к народному элементу в истории студента V курса, но сделалось возможным появление таких студентов, как Щапов, Добротворский и Лилов, оказавшихся вскоре главными вождями нового исторического направления на академических кафедрах русской истории, русского раскола и славянской палеографии.

Новое направление занятий оказалось как раз во вкусе студентов и нашло между ними даже замечательно широкую подготовку. «Из всей учащейся русской молодежи нашего времени, читаем в письме Я. Г. Рождественского — товарища Щапова^[222], никто не знал так близко, так кровно простого нашего народа, его быта, нужд и горестей, как дети сельского духовенства, выросшие в среде крестьян. Учебный округ Казанской академии обнимал всю Сибирь, Закавказский край и треть Европейской России; поэтому студенты, стекаясь из разных местностей, имели возможность знакомиться, помимо всяких книг, из взаимных разговоров, с разными сторонами народной жизни и, не замечая того, делались порядочными этнографами». Все эти знания до сих пор лежали у них под спудом, не применяясь к делу; теперь все это осмыслилось, получило научное значение и все пошло в дело. А то, чтò совершалось тогда за стенами академии, в широком русском мире, придавало народившемуся направлению занятий глубокий жизненный интерес и еще более поднимало энтузиазм и энергию молодежи. После тяжких тревог восточной войны и тяжелой скорби, поразившей Россию при окончании этой войны, настало время высокого подъема народного духа в виду предпринимавшихся великих освободительных реформ Царя-Освободителя. Все мыслящее на Руси встрепенулось и заговорило о своих нуждах, бывших скорбях и будущих надеждах. Оживилось и изучение русской истории и именно в народном духе, потому что общее внимание теперь обращено было именно на внутреннюю жизнь России, в которой ждали обновления, а не на внешнюю, где только лишь испытали тяжелые неудачи. Прежнее государственное направление русской истории подверглось даже крайнему отрицанию. Осуждали за это направление не только Карамзина и Устрялова, но даже такого исполина тогдашней исторической науки, как С. М. Соловьев. С 1856 года стала выходить «Русская беседа» и другие московские издания славянофильского народнического направления. Студенты академии, занимавшиеся историей, все примкнули к этому славянофильскому направлению. Примкнул к нему и бакалавр русской истории Щапов, выступивший на своей кафедре с целым рядом лекций о народном миросозерцании и с земско-народным взглядом на всю русскую историю, и с первой же лекции сделался предметом восторженного внимания своей аудитории.

С 1856 года историческое направление студенческих занятий было упрочено надолго. С ним стали соображаться и работы самих наставников; преподавание словесности обратилось главным образом к истории русской литературы; даже от богословских предметов стали требовать нового исторического метода. Темы для студенческих работ носили большею частью исторический же характер. Тем же характером стал отличаться состав книжек ученого журнала академии. Курсовые сочинения VII и VIII курсов написаны были исключительно на церковно-исторические темы. Перед историей стушевались все другие предметы академического курса, не исключая философских и богословских, за которые стоял ректор Иоанн. В VII курсе было еще несколько студентов философов и богословов и несколько математиков; в старшем отделении большинство студентов этого курса еще с увлечением слушало богословские лекции отца Феодора, потом ректора Иоанна. В VIII курсе был только один завзятый философ К. Мысовский, все время занимавшийся Гегелем; физикой занимались человека 23 — пал в этом курсе и самый авторитет профессора Гусева, либеральные разглагольствия которого уже устарели, выдохлись и выслушивались больше из почтения к его прежнему влиянию; к лекциям ректора Иоанна студенты этого курса отнеслись с холодной критикой, как к чисто головным измышлениям, которые были вовсе не в духе господствующего направления. Направление это очевидно доходило даже до крайности, до подавления других, вне исторических интересов. Нельзя было не замечать некоторой односторонности даже и в нем самом: оно все ушло на одну почти русскую историю и очень мало занималось историей общей. Вместе с этим, перестав читать книги на иностранных языках и ограничиваясь изучением источников только по русской истории и чтением одной русской литературы, студенты стали пренебрегать изучением иностранных языков. Упадок языкознания усиливался очень быстро и в 1860-х годах дошел до того, что разные темы для курсовых работ, требовавшие, хоть сколько-нибудь, изучения французских или немецких источников, почти совсем перестали находить охотников, которые бы брались их разрабатывать. Это было огромным ущербом для академического образования и самым вредным следствием тех крайностей, до каких доходило увлечение русской историей.

От преобладающего фактического направления немалая опасность угрожала и богословскому образованию в академии. Оно бы, пожалуй, и не устояло на своей высоте, если бы продолжало держаться своего старого диалектического метода, не удовлетворявшего студентов в лекциях даже такого сильного диалектического ума, как ректор Иоанн. К счастью академии, в 1858 году в самое критическое время для ее богословского образования, на одной из ее богословских кафедр явился такой богослов, какой именно и был нужен в то время, который не только спас богословское образование, но успел сообщить ему даже особенное, и прежде небывалое оживление. Это был отец Хрисанф Ретивцев, внесший в преподавание богословия современный исторический метод и этим сразу поставивший богословскую науку в состояние удовлетворять самым взыскательным запросам господствовавшего направления. О характере и значении его богословских лекций нами довольно сказано выше. В то время, как академические аудитории заметно пустовали даже во время исторических лекций, аудитория отца Хрисанфа была постоянно полна слушателями. Лекции его списывались во множестве экземпляров, как драгоценное научное приобретение. Кроме дорогих богословских сведений, студенты почерпали из них живые, неведомые прежде сведения по истории философии и особенно философских воззрений на религию. Это было еще первое в академии такое полное, откровенное и вместе талантливо-художественное изложение целого ряда новых философских систем и религиозных учений, после которого прежнее темное, контрабандное и отрывочное знакомство с ними больше по собственным догадкам, чем в настоящем их виде, обнаружило всю свою жалкость, и студенты в первый раз получили возможность глядеть на них ясным и научным взглядом. И как раз во время. Среди либерального поветрия, которое началось тогда и в обществе, и в школах, среди быстрого распространения противорелигиозных идей и идолопоклонства перед авторитетами Фейербахов и Бюхнеров, о которых толковал каждый гимназист, академической молодежи нужно было много близкого и основательного знакомства с действительным значением новых учений и громких имен в истории развития человеческой мысли, чтобы иметь под собою какую-нибудь прочную опору и не быть увлеченной головокружительным потоком современных течений. Новое направление богословско-философских лекций отца Хрисанфа, вводя слушателей в целый мир одна другую сменявших доктрин, быстро расширяло общий кругозор их богословско-философских взглядов до того, что им почти уже невозможно становилось слепо пристать к какой-нибудь модной односторонщине и крайности, и этим как нельзя удачнее удовлетворяло их современным, сознательным и бессознательным, умственным нуждам. Недаром это направление так им понравилось и сделалось до того между ними популярным, что с помощью его богословская и философская науки вскоре, после первого же курса отца Хрисанфа, начали вступать в конкуренцию даже с наиболее сильной тогда исторической наукой и между студентами понемногу снова стали появляться любители богословско-философских знаний.

Очень может быть, что новое богословско-философское направление со временем сделалось бы даже господствующим, потому что метод отца Хрисанфа был вскоре усвоен почти всеми богословскими и философскими кафедрами в академии. Но этому сильно помешал упадок языкознания между студентами 1860-х годов, да кроме того заметный упадок и всего вообще научного уровня. Студенты вовсе не занимались предметами этих кафедр самостоятельно, как они еще в состоянии были заниматься по русской истории и литературе; все их занятия по этим кафедрам состояли^[223] в слушании и списывании лекций любимых преподавателей и только; от самостоятельных по ним работ, даже обязательных, месячных и курсовых сочинений, они по возможности старались уклоняться за незнанием языков и вследствие общей неподготовленности к таким работам. Понижение общего уровня образования в 60-х годах отозвалось даже и на историческом направлении академического образования, — стало слабеть и оно. Из семинарий начали приезжать в академию до того слабо подготовленные студенты, что на приемных экзаменах академия должна была значительно понизить уровень своих обычных требований и принимать в состав своих студентов таких молодых людей, поступление которых даже в недавнее прошлое время было просто немыслимо. С полгода сидели такие студенты на лекциях, как сонные, почти ничего в них не понимая. В воспоминаниях одного студента, поступившего в академию в 1866 году, откровенно говорится, что ни он, ни его товарищи целых полгода не могли прислушаться к лекциям по психологии и истории философии — так они были для них мудрены. «Когда профессор философии, рассказывает автор, хотел узнать, поняли ли его слушатели, мы ровно ничего не могли передать из того, чтò он читал». К экзамену сданы были записки, имеющиеся и теперь на лице в академической библиотеке, записки вовсе не хитрые; но студенты читали их целые сутки, да так и бросили, отчаявшись их понять, особенно почему-то один отдел из них — об ассоциации представлений. В семинариях упало даже давнишнее искусство правильно и стройно излагать мысли на бумаге, которым они всегда отличались от других заведений. Увлеченные самоновейшими методами преподавания русского языка и словесности, новые учители семинарий, потешаясь над прежним, чисто формальным направлением преподавания грамматики, риторики и логики, над старыми периодами, хриями и силлогизмами, со своей стороны опускали уже всякий анализ языка и логического течения мысли и совсем пренебрегали внешней техникой писательства. Неуменьем писать студенты, поступавшие в академию, страдали потом в течение всего академического своего курса. Рецензенты их сочинений в один голос жаловались на это неуменье, уличая авторов даже в безграмотности. Недостаток этот замечался и в курсовых работах на ученые степени. В 1867 году преосвященный Антоний, рассматривая дело об окончании XI курса и пересматривая курсовые сочинения студентов этого курса, между прочим писал правлению: «Вообще очень мало отделки в сочинениях; видна незрелость и незаконченность, и ни одного нет вполне отделанного. Одно сочинение укоряется, что сочинитель не понял ясно предмета… Многие рецензенты жалуются на недостаток вовсе плана в сочинениях или неправильность и нелогичность существующего плана…. Беспрестанно жалуются рецензенты на плохой язык, неопытность пера, неясность выражения, даже ошибки грамматические; замечена охота щеголять новомодными барбаризмами в языке… Об этом надобно жалеть. Верно, студенты мало были упражняемы в месячных сочинениях и сочинения эти не были подвергаемы по временам строгой критике». Замечательно, что многие сочинения этого рода отличались весьма удачной разработкой предмета с ученой стороны и обнаруживали в авторах и хорошее знание, и доброе усердие к делу; авторы эти не умели только писать, не получив технической, так сказать, подготовки к писательству очевидно еще в семинариях, до академии.

В то же время в самой академии, как известно, обнаружился сильный упадок дисциплины, печально отразившийся и на учебных занятиях студентов; пошли в ход манкировки лекций, сочинений и даже экзаменов… Такое понижение образовательного уровня было вероятно и в других академиях; по крайней мере еще в 1863 году высшее начальство сочло нужным принять против него особые общие меры. От 28 февраля обер-прокурор Святейшего Синода писал правлению академии, что «Святейший Синод, усматривая из поступивших донесений, что в духовных академиях очень многие студенты, оказывая в начале курса удовлетворительные успехи, с продолжением времени оставляют прежнее усердие и любовь к занятиям, в том неправильном и ложном убеждении, что для них достаточно, приехавши в академию, поступить в число действительных студентов и, заявив в начале свое прилежание к делу, потом жить в академии до окончания курса при совершенно произвольном отношении к научным занятиям, определением от 12 февраля постановил: для возбуждения в студентах академии прилежания, а с привычкою к нему и любви к наукам предоставить правлениям оных тех из студентов, которые оказываются не заслуживающими казенного содержания, вместе с лишением оного удалять из зданий академии, оставляя за ними одно право слушания лекций; если же и за сим они не окажут надлежащего исправления, то вовсе их увольнять;… затем подтвердить академическим начальствам о необходимости в настоящее время большей строгости при курсовых испытаниях и в особенности в присуждении ученых степеней, так чтобы из прослушавших академический курс удостаивались степени магистра и кандидата те, которые действительно приобрели уровень знания, соответствующий сим степеням, а остальные выпускаемы были с правами, присвоенными степени студента»^[224]. Указом этим в следующем году воспользовался было ректор Иннокентий для того, чтобы пристрожить студентов, но мы видели уже, чтò из этого вышло.

При таком положении дел в академии конечно нечего и говорить о том, чтобы в 1860-х годах между студентами ее могло сформироваться сколько-нибудь солидное и самостоятельное богословско-философское направление. Довольно было и того, что являлись хоть частные лица, занимавшиеся богословием и философией по лекциям профессоров, что прежнее исключительно-историческое направление студенческих занятий получило хотя некоторый противовес и объем ученых симпатий студенчества расширился; со стороны нового метода богословско-философского преподавания было большим выигрышем уже и это. Общий уровень студенческого образования стал подниматься снова уже к самому концу 1860-х годов перед реформой академии, когда образовательный уровень возвысился и в семинариях.

Между тем в занятиях студентов, наряду с богословско-философскими и историческими симпатиями, к тому же времени успело обозначиться еще новое, хотя, впрочем, не особенно распространенное, больше пожалуй частное направление, которое можно назвать естественнонаучным дилетантизмом, вызванное отчасти богословскими интересами, но главным образом подражанием такому же дилетантизму в образованном обществе. Богословская наука вся ушла тогда в апологетику христианства и в полемику, а полемизировать ей приходилось главным образом против сильно распространенного в обществе естественнонаучного либерализма, от которого и шли все нападения на религию. Еще с начала 1860-х годов, под влиянием современного материализма, в печати стало появляться множество большею частью переводных книг и брошюр естественнонаучного содержания, которые сделались предметом обязательнейшего чтения для всех, кто не хотел отставать от века и стремился сопричислиться к передовым людям. Ими наполнялись библиотеки всех учебных заведений; воспитанники последних, бросив все свои науки, над которыми, как-никак, все-таки надобно было трудиться, с жаром накинулись на этот материал модного, а между тем чрезвычайно легкого и занимательного чтения, мечтая с его помощью без хлопот достигнуть самого настоящего современного образования. В академии эта игра в естествоведение сначала долго не находила себе приема. При высоком взгляде на науку, который был здесь усвоен издавна, она не возбуждала большего сочувствия в студентах, а для серьезных занятий естествознанием они не чувствовали в себе должной подготовки, так как были очень слабы даже в математике и физике, которые им преподавались. С материалистическими идеями, которые служили главной подкладкой современных увлечений естествознанием, им, правда, нередко приводилось иметь весьма серьезные счеты, но в этих случаях они вполне довольствовались разбором пока одной логической и отчасти метафизической стороны материалистической пропаганды. Их мало заняла даже самая модная в начале 1860-х годов мысль о приложении естествоведения, его научных данных и метода к истории, мысль, которая близко касалась самых сильных между ними исторических симпатий, хотя ею в 1863 году сильно увлекся даже прежний преподаватель русской истории в академии А. П. Щапов. Причиной этого, по крайней мере в кругу студентов с более научным направлением, было вероятно то, что эта новая мысль была представлена в тогдашней литературе слабо и неудовлетворительно с логической стороны. Единственным более полным выражением ее была известная «История цивилизации» Бокля, с самого появления своего на свет сделавшаяся модной игрушкой современной журналистики и общественных восторгов. В академии отрицательно отнеслись и к новым статьям Щапова, навеянным на него Боклем, и к самой «Истории» Бокля, в которой не находили ровно ничего нового, кроме преувеличений, парадоксов и софизмов.

С модным чтением, однако, все-таки нужно было познакомиться — об нем все так много говорили и оно всеми навязывалось с таким горячим фанатизмом. Студенты тоже стали почитывать и Бокля, и Льюиса, и всякие истории, картины, этюды и чудеса неба, земли, моря и подземного мира, и разную тенденциозно-материалистическую дребедень. Первое, несколько научное приложение это новое популярное естествоведение нашло себе в академии при изучении физики, чему много содействовал своим популярным преподаванием физики профессор Красин. Это было уже около 1866 года. Профессор Красин выписывал в академическую библиотеку почти все издания тогдашнего популярного естествоведения и много содействовал развитию чтения их. Во второй половине 1860-х годов они стали разбираться студентами в таком количестве, что их редко можно было застать в библиотеке. Многие наставники искренно жалели, что студенты начали пристращаться к такого рода чтению. В XIII курсе нашлись два студента (В. Попов и П. Максимов), которые предались ему даже специально; они были постоянными помощниками профессора Красина по физическому кабинету. В XIV курсе с 1868 года их заменил один из самых талантливых студентов П. Милославский. Занятия их долго не имели никакого серьезного значения, ограничиваясь почти одними проказами и игрушками разных физических опытов и фокусов; самым серьезным приложением была только заведенная при физическом кабинете студенческая фотография. Но под конец описываемого времени при ректоре Никаноре явилось приложение и более серьезное.

На своих лекциях по богословской апологетике архимандрит Никанор очень часто касался современных естественнонаучных увлечений и делал при этом большие экскурсии в область естественных наук, особенно в область геологии и космической физики. По своему образованию он был почти такой же дилетант в естественных науках, как и занимавшиеся этими науками его слушатели, но его сильное богословско-философское образование давало ему возможность все случайно приобретенные им сведения по естествознанию освещать таким ярким научным светом, какого они не имели и у специалистов, и придавать своим естественнонаучным указаниям весьма серьезное богословско-апологетическое и полемическое значение. Занятия студентов, бывшие прежде всего игрою, получили смысл и серьезную цель. Студент Попов например, при окончании курса написал довольно дельное сочинение на степень: «Современное естествознательное учение о происхождении вселенной», напечатанное после в «Сборнике: Материализм, наука и христианство» (кн. XII, СПб. 1872 г.). Студент П. А. Милославский, сделавшись с 1872 года доцентом академии, приложил свои естественнонаучные знания к преподаванию философии.

Из воспоминаний А. Л. Крылова узнаем, что разные естественнонаучные сведения оказывали немалые услуги и другим студентам по выходе из академии в столкновениях их с современными либеральными движениями; автору потом не раз приходилось даже жалеть, что в свое время ему не удалось по этой части приобрести еще более широкого и фундаментального образования.

Перейдем к употреблявшимся за описываемое время приемам оценки студенческих успехов и к отчетности студентов в их учебных занятиях. Оценка эта официально производилась посредством репетиций и экзаменов, а настоящим и главным образом посредством сочинений. Успехи каждого студента отмечались первоначально в списках наставников, потом на экзаменах вновь проверялись самим начальством и обозначались новыми отметками на экзаменских списках. Для поощрения студентов после первого же рождественского экзамена правление в январе 1843 года завело (согласно 191192 §§ устава) особую книгу для занесения в нее имен как особенно отличившихся, так и малоуспешных студентов^[225]. Два раза в год после каждых полугодичных экзаменов правление призывало и тех и других в свое присутствие и (согласно тем же §§ устава) высказывало первым «довлеющую похвалу», а вторым выговор или простой, или строгий с внушением и угрозой лишить казенного содержания, а то и вовсе исключить из академии. Эта церемония похвал и выговоров прекратилась при ректоре Иоанне; 1862-м годом закончилась и самая книга.

В видах такого же поощрения студентов в 1845 году (по § 181 устава) заведены были, так называемые, приватные собрания наставников и студентов, на которых читаемы или только рекомендуемы были лучшие месячные сочинения студентов. Собраниям этим велись особые протоколы за подписом всех присутствовавших, составлявшие ежегодное приложение к правленским журналам. Собраний бывало обыкновенно по 23 в год в разное время. Они, впрочем, скоро прекратились; последний протокол их сохранился от 16 октября 1853 года, после чего, как узнаем из одного источника (некролога И. М. Добротворского), было еще только одно собрание при ректоре Агафангеле, на котором студент Добротворский очень удачно защищал свое сочинение против возражений самого ректора^[226]. Собрания эти были довольно продолжительны, — с 9 часов утра до 1 и 2 часа пополудни. Все время проходило в чтении лучших студенческих сочинений и их защите от возражений. Для образчика вот извлечение из протоколов собраний 1847 года. В первом собрании 30 января было прочитано 5 сочинений, — Н. Цареградским о недостаточности естественной религии, А. Кедровым — изъяснение на III, 1415 Бытия, И. Порфирьевым — изъяснение на XII главы пророка Исаии, Н. Разумовым и П. Крыловым обоими на одну тему: Quomodo philosophia ad Christum manuducere potest? В заключение заседания изъявлено одобрение за лучшие сочинения 13 студентам. На втором собрании 31 марта прочитаны 3 сочинения — Т. Дубровиным о пользе монастырей, Н. Разумовым критика Боссюэтова «Разговора о всеобщей истории» и Е. Виноградовым слово на царский день; одобрение объявлено 18 студентам. В третьем собрании 4 июня выслушано 5 сочинений — Т. Дубровина: «Почему Иисус Христос не остался видимо с нами на земле?», Я. Попова о самоиспытании, П. Крылова о вменяемости действий, совершаемых под влиянием темперамента, И. Хованского о том, какое употребление может сделать христианин из познания восточной философии, и И. Альпийского об условиях совершенства вкуса и его качествах; одобрено 23 сочинения.

На экзамены в дореформенной академии тратилось чуть не больше времени, чем далее в настоящее время. Они происходили дважды в год и перед каждым периодом их недели за 2 и больше прекращались все лекции для репетиций. Само начальство академии сознавало вред от такой большой потери времени для более полезных занятий и старалось по возможности сокращать производство по крайней мере менее важных, рождественских и летних полукурсовых экзаменов, сосредоточивая свое внимание только на более важных, курсовых экзаменах — через 2 года. Все наставники подавали к экзаменам конспекты своих наук и разрядные списки студентов с особыми баллами а) по успехам, б) способностям, в) прилежанию и г) по поданным за год или 2 года сочинениям. Некоторые наставники, особенно по таким предметам, по которым писались сочинения, отличались добросовестной внимательностью к составлению этих списков и их мнения о студентах имели особенно большой вес и на конференционных собраниях, и у самих студентов. К ним приноровлялись даже другие наставники, по чему-нибудь не имевшие средств близко знать студентов, например, не задававшие по своим предметам сочинений. При всем своем произволе ректоры тоже редко пренебрегали наставническими рекомендациями студентов. На списки наставников перестал обращать внимание только ректор Иоанн, который сортировал студентов на разряды на основании одних личных своих соображений. Неудивительно потому, что с его времени наставники стали относиться к этому делу небрежно. К тому же вел и описанный упадок учебной дисциплины, не дававший наставникам никаких почти средств узнать хорошенько своих слушателей. Вместо разрядных списков все чаще и чаще стали подаваться списки алфавитные с отметками перед фамилиями всего только двух высших баллов. Ректор Иннокентий восстал было против этого, но ничего уже не мог поделать. К концу 1860-х годов экзаменские списки, не исключая и кондуитного инспекторского, были уже все только алфавитные.

Самые строгие и продолжительные экзамены были при ректорах Григории и Парфении. Даже рождественские экзамены растягивались при них на 710 дней, кроме дней, в которые писались экзаменские сочинения; полукурсовые перед вакатом шли 1012 дней, а курсовые двухгодичные дней до 14. Притом каждый день экзаменационное заседание продолжалось с 8 часов утра до 2 и далее пополудни, редко менее, да еще случалось, что в один и тот же день экзамен продолжался после антракта и в послеобеденное время. Студенты едва выдерживали тяжесть этих экзаменов и часто после них хворали от непосильного напряжения, тем более что никаких промежутков между экзаменационными днями для отдыха или приготовления к следующему экзамену не полагалось; все облегчение для них состояло только в том, что в один день экзаменовались старшие, в другой младшие студенты поочередно. Такое мучение кончилось, как было уже упомянуто, при ректоре Агафангеле, который сократил и число дней, и число часов для экзаменов.

Рождественские экзамены при нем производились в 3 дня — в один день экзаменовались по всем предметам все старшие, в другой все младшие студенты, а в третий оба курса вместе по предметам, общим обоим отделениям; экзамен к вакату 1855 года произведен всего в 6 дней, и только курсовые экзамены 1854 и 1856 годов, на которых был ревизором преосвященный Григорий, тянулись — один 8, другой 14 дней. Продолжительность каждого дневного экзамена была доведена до 23 часов. Такие же краткие экзамены производились при ректоре Иоанне, который, по своей болезненности, сам тяготился ими и просиживал на них всего часа по 2. Первый его экзамен к вакату 1857 года продолжался 5 дней, не более 10 часов за все эти дни, да еще было одно экзаменское заседание после обеда по языкам. Последующие его экзамены к Рождеству и полукурсовые к вакату производились все по 4 дня; курсовые, при постоянном почти присутствии преосвященного Афанасия, производились дольше и каждый часов до 2 пополудни: с 10 утра: в 1858 году в течение 10 дней, в 1860 году, в отсутствии преосвященного Афанасия, в 5 дней; в 1860 году в половине экзаменов пришел указ о назначении ревизора — преосвященного Никодима, и они были произведены им еще вторично в течение 3 дней, каждый день по два заседания, утром и после обеда^[227]; в 1862 году курсовые экзамены были особенно сокращены и продолжались только 4 дня (с 18 июня по 21). При ректоре Иннокентии экзамены опять стали растягиваться, рождественские до 56 дней, полукурсовые годичные — до 10, курсовые — до 1213 дней. Новой особенностью их, которая перешла и в преобразованную академию, было то, что они стали производиться не каждый день, а с разными промежутками в 1 и 2 дня для приготовления студентам, и стали затягиваться от этого на очень продолжительное время к немалому ущербу учебных курсов, летом например, захватывали не только весь июнь, но и часть мая, так что чтение лекций должно было прекращаться еще до Пасхи — после Пасхи прямо начинались уже репетиции.

Все эти экзамены принято было совершать в присутствии всех воспитанников и наставников академии и нескольких членов академической конференции из местного духовенства. Посторонние члены конференции не всегда на них присутствовали по своим должностям, но от академических членов и от всех наставников, по крайней мере в первые 1012 лет существования академии, это требовалось обязательно. Не присутствие какого-нибудь наставника на экзамене обозначалось в протоколе экзамена с показанием причины отсутствия. Потом такие полные собрания стали наблюдаться только на тех экзаменах, которые удостаивали своим посещением сами преосвященные. С конца 1850-х годов простые экзамены год от году становились малолюднее; на них присутствовали только ректор с инспектором да наставники, по предметам которых производилось испытание, со своими депутатами. При снисходительном и не любившем никакой помпы преосвященном Афанасии многие наставники не являлись и на архиерейские экзамены. Да и собрание студентов становилось все менее полным. Явившись на экзамен сначала в полном своем составе, студенты, по мере того, как сдавали свои ответы, начинали понемногу уходить из собрания, так что под конец экзамена в зале оставалась одна только отвечавшая у стола тройка да еще человек 45 из певчих для того, чтобы в конце пропеть обычное: «Достойно есть» и «Исполла эти деспота» — удаляющемуся владыке. При преосвященном Антонии, любившем, чтобы около него было людно, экзаменские собрания снова начали наполняться и наставниками, и студентами, но очень мало и лениво.

Все казанские преосвященные любили посещать главным образом годовые и курсовые экзамены, и то по богословским предметам; экзамены по светским предметам пропускали, по крайней мере, посещали не все, даже и тогда, когда, по поручению Святейшего Синода, производили ревизию академии. Преосвященный Григорий иногда даже сердился, когда невзначай попадал на экзамен по светскому предмету; случалось, что, не имея досуга посетить экзамен по какой-нибудь богословской науке в назначенный для того день, он вдруг переносил его на другой день, вопреки расписанию и к великому смущению студентов, если желал произвести такой экзамен раньше назначенного срока. Большую часть экзаменов он провел, впрочем, вне Казани, в Петербурге. На экзаменах он держался сухо и сурово, но внимательно следил за всеми ответами и состояние учебной части в академии знал хорошо; из всех наук он особенно был внимателен к преподаванию наук миссионерских. Чаще всех преосвященных посещал экзамены владыка Афанасий; во время своих ревизий академии он пропускал только одни экзамены по языкам. Он являлся в академию обыкновенно после обедни, часов в 11, и просиживал на экзамене часов до двух. Экзамен, с его дозволения, начинался всегда раньше его приезда, часов с 10, и ректор старался переспросить до него всех менее надежных студентов, оставив ему только лучших или таких, которые умели говорить громко, смело и решительно, не останавливаясь ни перед чем. Преосвященный любил такие ответы и держал перед собой бойкого студента иногда целый час, то слушая его, то увлекаясь разговором с ректором Иоанном. Студенту нужно было много изобретательности для того, чтобы все это время говорить, не умолкая, пока владыка не скажет ему одобрительного: «Ты хорошо выучил, — ступай». Самые продолжительные ответы были по богословским предметам; преосвященный требовал по ним всегда ответов положительных, основанных на Священном Писании, и не любил ни излишних рассуждений, ни полемики, ни указаний на каких-нибудь немецких богословов. Случалось, что в целый экзамен он успевал спросить всего-навсего человека два-три и этим совсем спутывал академических экзаменаторов, которым приходилось после него доэкзаменовывать остальных студентов. По светским предметам экзамены шли всегда быстро, кроме экзаменов по физике, на которых всегда производились любимые владыкой физические опыты. Он охотно дожидался конца самых длинных опытов, смеялся над неудачами, например, над тем, что Магдебургские полушария, которые следовало разрывать при помощи двух троек лошадей, расходились при самом легком усилии одних его рук, или восхищался, когда около него с шумом лопались бычачьи пузыри, разом привскакивала целая цепь студентов, разрядивших лейденскую банку, и т. п. Экзамены затягивались и от поучений, которые владыка, как проповедник-импровизатор, часто говорил по поводу разных материй, заимствованных из ответов экзаменующихся. Отметки он ставил сам и всегда словами, большею частью «хорошо»; они потом переводились на разнообразные цифры по усмотрению ректора. Преосвященный Антоний приезжал обыкновенно на все богословские экзамены, а в 1868 году во время своей ревизии — на все и светские, сидел на них тоже подолгу — с 10 до 2 часов и более, часто рассуждал и решал разные возражения, но не любил, чтобы возражения задавали другие, кроме него, особенно по догматике; в случае постороннего возражения, вероятно в предотвращение лишних богословских споров, он сейчас же начинал разрешать его сам, не спрашивая студента. Студенты его не стеснялись и даже любили, когда он приезжал на экзамен, потому что он был всегда с ними отечески снисходителен и благожелателен. При нем в первый раз стал уничтожаться один из самых важных старинных недостатков академических экзаменов — это ответственность перед экзаменатором не только самих экзаменующихся, но и наставников, по предметам которых производились экзамены.

Производство экзаменов вообще все зависело от главного экзаменатора — преосвященного или ректора. Он задавал вопросы, он же оценивал и ответы, ставя собственноручно баллы. Роль наставника экзаменационного предмета сводилась к нулю; когда экзамен шел по билетам, наставник мог промолчать в течение всего экзамена, особенно если студенты не особенно нуждались в его поддержке. Этого мало, — он ставился под ответственность за ответы студентов и таким образом прямо исключался из числа экзаменаторов. Такой системы экзаменов держались все преосвященные до владыки Антония, который первый предоставил постановку баллов самим наставникам с их депутатами; в отсутствии преосвященных той же системы держались и сами ректоры до архимандрита Никанора или, пожалуй, еще до Иннокентия, который был вообще не совсем способен вмешиваться в научные дела. Следствием такой системы экзаменов было то, что наставник, а в присутствии на экзамене преосвященного и сам даже ректор становились на сторону студентов и заодно с ними участвовали во всех, даже предосудительных способах произвести на экзаменатора возможно выгодное впечатление, чтобы и самим избавиться от лишнего неудовольствия. Положение наставника, в случае неудачного хода экзамена, было крайне неприятное; мы уже видели, как однажды в 1861 году, по случаю довольно жесткого выговора преосвященного Афанасия на экзамене профессору Зефирову, последний даже не выдержал и резко заявил: «Я не отвечаю за студентов; не я экзаменуюсь». Отчасти вследствие той же экзаменационной системы поддерживался и указанный выше обычай выставлять к экзамену не то, чтò на самом деле было преподаваемо студентам^[228] в аудитории, а что-нибудь печатное, более для них легкое, а с другой стороны более официальное, казенное и следовательно менее влекущее за собой ответственности для самого наставника. Система эта долго не выводилась и при преосвященном Антонии; падение ее последовало уже при новом уставе академии.

Некоторое облегчение для студентов на экзаменах было необходимо и потому, что, при многопредметности академического курса, более строгие экзамены были бы положительно невозможны. С полною добросовестностью их не мог бы выдержать самый даровитый и усердный студент. Это вполне сознавало и само начальство. Первым облегчением служил уже известный нам взгляд на академическое образование, по которому от студента не требовалось каких-нибудь подробных, специальных сведений по каждой науке, а требовалось, чтобы он показал главным образом свое понимание науки, свою способность к занятиям ею и степень развития своей мыслительности. От того на экзаменах особенную важность имели разные, так называемые, возражения и письменные ответы. Экзаменаторам важно было знать не то, сколько знает студент, а как знает, годен ли он для ученой карьеры и на что собственно годен. На экзаменах по главным предметам редкий студент отходил от экзаменационного стола без возражений и длинной беседы с экзаменатором, определявшей его таланты с большей или меньшей выразительностью, смотря по искусству экзаменатора. Уменьем производить такие экзамены прославились особенно ректоры Парфений и Иоанн. Первый, как говорится о нем в «Воспоминаниях» А. А. Виноградова, на экзаменах «желал знакомиться не только со степенью знаний студента, но и степенью развития его ума. Сначала он задавал студенту вопросы простые; если студент отвечал на них удовлетворительно, он задавал ему вопросы более трудные; затем следовали разного рода возражения. Или наоборот, задавал студенту вопросы более трудные» и прочее. «При таком способе производства экзаменов ректор, можно сказать, вполне безошибочно мог определить достоинства и недостатки студента в умственном отношении: случайных — дурных или хороших ответов у него не могло быть»^[229]. Ректор Иоанн делал оценку студента скорее, даже очень быстро, схватывая существенные свойства в устройстве головного аппарата у студента после нескольких коротких его ответов на вопросы, но, по своей излишней решительности и самонадеянности в приговорах, нередко и ошибался в человеке, преимущественно в дурную сторону, считая его по нескольким случайным промахам глупее, чем он был на самом деле.

Другим обстоятельством, служившим к облегчению студентов на экзаменах, было то, что их спрашивали не по всем предметам. Так было даже в первые курсы во время тогдашних продолжительных экзаменов. Потом со времени ректора Агафангела вошло в обычай спрашивать студентов только по разу за каждый день экзамена, хотя бы экзамен в этот день производился предметам по 4, по 5. Редко приводилось одному и тому же студенту отвечать два раза в один день; в короткие экзамены при ректоре Иоанне не приходилось и в день спросить всех студентов. Вот, например, как произведено было в 1862 году выпускное испытание IX курсу, состоявшему из 19 студентов: в первый день (18 июня) было спрошено по догматике 5 студентов, по нравственному богословию 4, по обличительному 2, пастырскому 1, основному ни одного, по Священному Писанию 4, по канонике 1, литургике 4, патрологии 5; на другой день (20 июня) по церковной истории 5, по русской церковной истории 1, по всем миссионерским наукам 7; на третий день (21 июня) по древним языкам 5, по новым 8 — тем все испытание и кончилось. Ректор Иннокентий, при котором экзамены опять удлинились, 25 мая 1865 года провел через конференцию распоряжение — спрашивать всех студентов по всем предметам, за что студенты сильно на него сердились. Выгоды их при существовавшем прежде порядке очевидны сами собой. Кроме того, что на прежних экзаменах их меньше беспокоили, студент, приспособившись к порядку вызовов, мог с довольно большой вероятностью рассчитывать, по какому именно предмету его спросят; от малоизвестного предмета мог даже довольно благополучно уклониться, выйдя на время из залы, — в случае вызова его к ответу товарищи объявляли, что он сейчас явится, и он действительно являлся и шел прямо к столу, но уже тогда, когда экзамен по неподходящему для него предмету кончался и начинался по другому предмету. Из сличения разных экзаменационных табелей видно, что некоторые студенты систематически изловчались уклоняться от экзаменов по некоторым предметам в течение целого своего курса, например, не знавший греческого языка не отвечал по нему ни на одном экзамене и о таком его незнании можно было догадываться только по отметкам в списках одного наставника. Затем студенты придумывали еще разные другие способы к облегчению своих экзаменов — прибегая для этого, например, к известным фокусам с экзаменскими конспектами и билетами. Фокусы эти вошли в употребление с самого раннего времени. Первоначально к ним прибегали еще робко, и они сами были еще очень просты. Вся махинация состояла в том, что на экзаменационный стол подавались билеты, разделенные особыми приметами на разряды, — одни с остатками фабричных печатей на углах, другие гладкие, третьи со сквозящей через бумагу цифрой, и притом написанной или на середине билета. Или немного сбоку; студент брал билет из того разряда, которому соответствовал более знакомый ему отдел науки, а потому и самое приготовление к экзамену мог ограничивать только этим отделом. По более трудным для экзамена наукам, например, историческим, билеты делились на большее число разрядов. На одном из первых экзаменов преосвященный Владимир заметил, как один близорукий студент схватил билет не того разряда, какой ему был нужен, и сейчас же, еще не посмотрев и на цифру, переменил его; это заинтересовало владыку, и он стал было доискиваться причины, почему студенту билет не понравился, но его поспешили успокоить заверениями, что это бывает иногда так, просто из какого-нибудь страха, ажитации, суеверия и т. п. Потом, для еще большего облегчения ответов студенты к экзаменам стали составлять себе подробные конспекты, в которых вкратце обозначалось почти все содержание каждого отдела науки, так что отвечавшему по такому конспекту оставался труд одной амплификации своего ответа. Конспекты этого рода имели приложение главным образом при таких экзаменах, которые производились без билетов, по вопросам экзаменаторов. Вся наука уписывалась на нескольких листах; эти листы раскладывались по передним партам под надзор излюбленных студентов, которые каждому спрошенному, когда он обращался от стола назад за конспектом, выдавали нужный ему лист. К столу вызывали студентов всегда парами или тройками, — пока один отвечал, прочие должны были по конспекту обдумывать свой ответ и отлично успевали приготовить его по подробному конспекту даже совсем заново. Иногда, впрочем, подробные конспекты писались и на самих билетах.

При ректоре Григории и особенно Парфении полагаться на подобные облегчения было все-таки не совсем надежно, и студенты готовились к экзаменам серьезно, стараясь, хоть слегка, познакомиться на всякий случай с целыми системами наук. При ректоре Агафангеле, который, как было уже сказано, жалея студентов, сам позволял себя немного обманывать, приготовление к экзаменам стало много легче. «Раз даже сам он, рассказывается в «Воспоминаниях» А. А. Виноградова^[230], помогал нам (VI курсу) скрыть прорехи наши на экзамене, производившемся в присутствии преосвященного Григория по патрологии. Экзамен этот был для нас совершенною неожиданностью». Он был объявлен преосвященным раньше срока, положенного в расписании, и в то же утро, не более, как за час до приезда самого владыки, так что студентам некогда было приготовить и подробного конспекта. «Но вскоре мы нашлись. И. М. Добротворский первый подал мысль не писать одного общего конспекта, а писать его на билетах, каждому студенту билет отдельно, а ректору сказать, что одного общего конспекта написать не было возможности. В то же время послали за преподавателем патрологии М. М. Зефировым. Узнавши, что по патрологии мы не готовились, М. М. Зефиров сказался больным. Таким образом экзаменовать пришлось самому ректору. Экзамен сошел блистательно. Дело в том, что конспекты на билетах успели написать самые подробные», и по ним готовиться к ответам, при тех знаниях, какие студенты имели по патрологии, было очень легко у самого стола. «Трудно было отвечать только первому студенту, почти без предварительного просмотра конспекта. Но И. М. Добротворский, обладавший громадной памятью, выручил, а дальше пошло, как по маслу. Ректор, взявши билет у отвечавшего студента, сам иногда подсказывал по нему и поправлял ответы студента. Пресвященный Григорий остался вполне доволен такими ответами, велел поблагодарить Михаила Михаиловича за хорошие знания студентов по патрологии, тем более замечательные, что экзамен был неожиданный; выразил при этом сожаление о том, что сам отец Михаил захворал. Когда студенты по окончании экзамена поспешили возвестить М. М. Зефирову, что экзамен по патрологии сошел отлично, что преосвященный Григорий велел объявить ему благодарность, Михаил Михаилович сначала изумился, но потом, узнавши о нашей проделке, рассмеялся и сказал: «Ну, молодцы, ребята, выручили! Спасибо вам, а не мне». В этом рассказе все взаимные отношения и экзаменаторов, и студентов, и наставников обрисовываются так выразительно, что не требуется, кажется, никаких комментариев. Ректор Агафангел и на своих собственных экзаменах относился к фокусам студентов с самой деликатной невнимательностью, вставая например, из-за стола и смотря в окно каждый раз, как при перемене предмета экзамена на столе раскладывались новые билеты.

Виртуозность студентов при нем начала развиваться до высшей своей степени. Явились попытки довести систему меченых билетов до того, чтобы каждый студент мог готовиться и отвечать только по одному определенному билету. Выполнение этой задачи началось с увеличения разрядов, на которые делились билеты, — гладкие, с печатками — цельными и половинными, сквозные, с гладкими и шероховатыми краями от способа их разреза, с шероховатыми по одному краю, по два и т. д. Изобретательность учившегося тогда в академии VII курса на этом, кажется, и остановилась. Следующий VIII курс пошел далее: кроме разделения билетов на разряды, студенты этого курса обратили внимание на самую их раскладку на столе. Те случайные и небрежные зигзаги, в каких билеты раскидывались по столу, положено было производить искусственно, по заранее составленному рисунку, на котором каждый билет занимал бы в том или в другом колене этих зигзагов вполне точное и счетом определенное место. Перед каждым экзаменом студенты производили для этого тщательную репетицию, на которой избранный по проворству рук студент, поставленный под страшную ответственность перед целым курсом, учился раскладывать билеты, а все другие присматривались к его манипуляциям и замечали, как ложатся их билеты. На экзаменах махинация эта производилась всегда артистически; избранный студент выходил с билетами, даже тасуя их по дороге заранее подобранными партиями, потом с видимой небрежностью выкидывал их на стол и быстро разводил одним движением руки как бы в случайные зигзаги под зорким наблюдением всех студенческих глаз — каждый билет оказывался на своем месте по предначертанной таблице. Ответы, конечно, были превосходные. Ректор Иоанн скоро понял эту хитрость, но, оценивая студентов на экзамене вовсе не по тому, чтò они говорили из заученного по книжкам, нисколько не мешал их искусству, а на экзаменах при преосвященном Афанасии даже потворствовал, сам поправлял билеты, выбившиеся на сторону, или, взяв какой-нибудь билет, чтобы посмотреть на него, несколько времени вертел его в руках, к великому смущению его хозяина, потом, зорко посмотрев на студентов продолжительным взглядом, с полной серьезностью укладывал этот билет на старое место и в том же положении, как он лежал. Проделки студентов по находчивости и чистоте работы ему, кажется, даже нравились и увеселяли его. В случае несчастного захвата чужого билета студент не должен был отвечать по нему, а читать все-таки свой собственный билет, чтобы не спутать других; но к такой подмене содержания билетов почти никому и не приходилось прибегать, потому что в отыскании своего билета не было никакого затруднения даже для самых близоруких людей.

Мы уже рассказывали, как ректор Иннокентий в 1864 году разом разрушил всю эту механику, отменив на экзамене не только билеты, но и конспекты, и притом, к общему замешательству студентов, перед самыми выпускными экзаменами и перед ревизией преосвященного Афанасия.

Озадаченное юношество спас известный взгляд преосвященного Афанасия на экзамены, как на испытание не одних студентов, но и наставников. Не желая нажить неприятностей, последние встали за студентов и согласились на их просьбы предупредить их заранее, о чем их будут спрашивать на своих экзаменах. Дело пошло опять, как по маслу, и кончилось бы совсем благополучно, если бы преосвященный не увидал случайно в руках одного бакалавра списка, где перед фамилией каждого студента был заранее намечен предмет его ответа. Но и это кое-как умялось, особенно когда студенты на вопросы самого преосвященного отвечали еще лучше, чем по подготовленным вопросам, потому что они все-таки успели кое-что приготовить к экзамену, да и наука попалась чисто теоретическая, допускавшая, какие угодно, импровизации. Весной 1865 года ректор Иннокентий провел через конференцию (журнал 25 мая) особое распоряжение о производстве экзаменов: «1) Каждый студент должен подвергаться испытаниям по каждой науке и должен быть испытываем, не ограничиваясь одним билетом, а по вопросам из целой науки; 2) испытание производит наставник в присутствии депутата из членов конференции и под наблюдением ректора, — вопросы могут предлагать и все присутствующие; 3) отметки ставят экзаменаторы отдельно, каждый сам по себе, а после экзамена из них выводится общий балл и вносится в экзаменационный список, подписуемый всеми экзаменаторами; 4) для сокращения времени испытаний дозволено производить их зараз в несколько рук, в нескольких испытательных комиссиях; 5) для облегчения студентов в занятиях программы лекций выдавать им в начале учебного года через правление, которое предварительно рассмотрит их и утвердит». Распоряжение это выполнялось не вполне, но все-таки сильно изменило характер академических экзаменов. Достоинство экзаменационных ответов заметно понизилось; они потеряли свою прежнюю блестящую форму монологов или импровизированных лекций, а обратились в простую беседу наставника со студентом, часто довольно вялую из мелких вопросов и ответов. Механика с билетами уничтожилась и более не восстановлялась ни разу; но студенты все-таки находили возможность облегчать себя посредством подробных конспектов, производством которых усердно занимались перед каждым экзаменом. Вполне добросовестные экзамены сделались возможными только после преобразования академии, когда академический курс несколько специализировался по отделениям и студенты, расписавшись на эти отделения, облегчились от прежней крайней многопредметности своих занятий.

Кроме устных ответов, при каждых, и зимних и летних экзаменах от студентов требовались еще ответы письменные, на которые начальство обращало особенное внимание; в расписаниях экзаменов для них назначались особые дни. Вопросы давались ректором или самим преосвященным, если он ревизовал академию, и объявлялись уже после того, как студенты с письменными принадлежностями все собирались в аудиторию, где должны были писать свои ответы; писать они должны были под наблюдением кого-нибудь из наставников, не выходя из аудитории, в течение одного утра. В первые курсы каждое отделение писало по два таких экзаменских сочинения — одно на русском, другое на латинском языке. При ректоре Иоанне латинские сочинения заменены русскими, а с 1860 года, вместо двух сочинений, стали назначать всего по одному. Темы для таких сочинений давались не обширные по содержанию, но какие-нибудь замысловатые для испытания сообразительности и догадливости авторов. Рецензенты назначались из наставников по выбору ректора; рецензии свои должны были представлять по возможности скорее, к тому времени, когда начальство станет обсуждать результаты произведенных экзаменов. В начале 1847 года за продолжительное непредставление отзывов о сочинениях, писанных студентами на рождественских экзаменах, молодой бакалавр Бобровников подвергся строгому внушению правления, не принявшего в этом случае никаких от него оправданий, хотя он действительно был в то время сильно занят своим монгольским^[231] языком^[232].

Перед летними каникулами после обыкновенных экзаменов каждый год производился еще публичный экзамен, причислявшийся к действиям академической конференции и производившийся в присутствии посторонней публики и «знатнейших светских и духовных особ». В первое время публичные экзамены обставлялись так же торжественно, как академические акты 8 ноября. Для них печатались особые программы с обозначением материй, о которых будут спрошены студенты, из более занимательных и обработанных отделов всех наук. По каждой науке вызывалось по 3, 2 и 1 студентов, заранее предуведомленных, о чем их спросят, и надлежаще приготовившихся. Испытание сопровождалось пением академического хора в начале, в конце и в антрактах между ответами, а в 1840-х годах еще чтением лучших студенческих сочинений, иногда в очень большом количестве; например, на экзамен 1844 года назначено было прочитать 8 сочинений, в 1848 и в 1850 годах — по четыре, — на самом деле, однако, читались не все сочинения, чтобы не затянуть экзамена далее пределов человеческого терпения. В 1851 году в первый раз на экзамене ничего не читали и с этого времени обычай знакомить публику со студенческими сочинениями совсем уничтожился. Да и самые экзамены с этого времени начали терять свою прежнюю торжественность. В начале своего ректорства архимандрит Иоанн сделал две серьезные попытки снова поднять их. В 1857 и 1858 годах местом их производства назначалась академическая церковь, преобразовывавшаяся для этого в залу посредством закрытия иконостаса полотном; статьи для ответов назначались по возможности все такие, которые касались живых вопросов, и даже нарочно приготовлялись для этого некоторыми наставниками, например, Щаповыми отцом Хрисанфом. Но потом ректор охладел к этим экзаменам, находя их недостойной серьезного заведения комедией; да и отличаться на них было не перед кем — постоянными посетителями их были, кроме преосвященного, все люди свои, члены конференции, профессоры, бакалавры да кое-кто из семинарской корпорации. Экзамены все-таки аккуратно назначались по уставу каждый год, но год от году становились все скучнее и казеннее. Видно было, что они уже отжили свой век. В 1867 году публичного экзамена не было; в 1868 году был назначен, но отменен преосвященным, а в 1869 и 1870 годах вовсе уже не назначался.

По окончании внутренних испытаний ректор обыкновенно сам составлял общий разрядный список студентов и вносил его на рассмотрение в правление. В первый год курса после рождественских или летних экзаменов решалась между прочим участь студентов, принятых в академию в числе сомнительных; теперь их или принимали в число действительных, штатных студентов, или увольняли из академии. Более сложной процедурой сопровождалось определение результатов курсовых испытаний, когда младших студентов переводили в старшее отделение, а старших выпускали из академии. Дела эти подлежали уже не правлению, а конференции. Для перевода студентов из одного отделения в другое принимались во внимание их отметки на наставнических и экзаменских списках за два года, затем баллы на их месячных сочинениях, отметки инспекторского списка о поведении и наконец общая репутация каждого студента, какая составилась относительно него в течение курса по разным данным, преимущественно по его письменным работам. Эта общая репутация, принимавшая в расчет главным образом талантливость и научные склонности студента, имела очень большое значение в старой академии. При известном уже нам взгляде на академическое образование и на его требования, она дозволяла решителям судьбы академического воспитанника покрывать снисхождением многие школьные опущения и недочеты в его фактических знаниях, если он был только действительно талантлив и надежен для ученой службы, и давала возможность выдвигать таких людей вперед перед всякой, хотя бы и трудолюбивой и во всем исправной, посредственностью, получавшей по всем спискам хорошие баллы. На основании всех указанных данных составлялся разрядный список младших студентов, и они объявлялись переведенными в следующее отделение. Оставление студента в том же курсе почти вовсе не практиковалось. Не удовлетворявшие академическим требованиям прямо увольнялись их академии. В 1844 году в том же младшем отделении был оставлен студент Солнышкин, но он учился в I курсе только приватно, а после этого включен был в число штатных студентов. В 1868 году за неудовлетворительную сдачу экзаменов положено было оставить в младшем отделении студентов XIII курса И. Юрьева, П. Ненарокова и Б. Гатиева; но они подали в конференцию прошение о дозволении слушать лекции все-таки на старшем отделении — из них Б. Гатиев, осетин и пансионер Общества восстановления христианства на Кавказе, доложил со своей стороны, что ему трудно было изучать в академии языки, да и прислан он был в академию собственно для изучения русского языка и богословских наук, чтобы сделаться потом деятелем по распространению христианства в Осетии. Конференция дозволила им всем перейти на старшее отделение, но с условием содержаться на свой счет и, если пожелают при окончании курса получить ученую степень, сдать при окончательном экзамене еще новый особый экзамен по предметам младшего отделения^[233].

Дело выпуска студентов по окончании курса было гораздо сложнее. Кроме указанных данных для оценки студентов, от выпускных студентов, выходивших из академии с учеными степенями, требовалось представление ученого сочинения на степень. Сочинения эти, известные под названием курсовых, считались самой важной работой студентов, на которую обращалось особенное внимание и академического, и высшего начальства. Неудачно написанное сочинение могло погубить все плоды четырехлетних занятий студента и наоборот через выдающееся по достоинствам сочинение автор мог очень многое выиграть при некоторых даже недочетах в удовлетворении другим академическим требованиям.

Темы для курсовых сочинений давались в самом начале последнего учебного года. Их назначали наставники, каждый по своему предмету, и представляли через ректора на утверждение правления, а последнее объявляло их студентам. Здесь можно указать на один предусмотрительный доклад правлению ректора Григория по случаю назначения тем для курсовых сочинений I курсу (от 12 августа 1845 года); в докладе этом высказаны были все главные требования от этих тем и, чтò особенно замечательно, предусмотрена возможность даже такого явления, что иной наставник, или по увлечению своей наукой, или по своей непрактичности, а то даже по разным личным своим соображениям, мог дать студентам темы слишком трудные, неудобные по наличным ученым материалам в академии, стеснительные и вообще неподходящие для студентов. Ректор писал, что, читая месячные сочинения студентов, он заметил, что студенты не все одинаковых дарований и не на все дававшиеся им темы способны были писать, а потому предлагал — для того, чтобы дать им возможность писать о предметах доступнейших для каждого из них, потребовать от наставников тем разных, нарочито приспособленных к означенной цели, т. е. чтобы между ними могли найти подходящие для себя темы студенты и неблестящих дарований, и наблюдать, чтобы и сами студенты делали свой выбор между этими темами осмотрительно, дабы недовольно твердые в познаниях и в способе соображения упражняемы были в сочинениях меньшего пространства и менее трудных. Первому курсу темы давались всеми наставниками, кроме преподавателей языков; преподаватели светских предметов при даче тем старались только, чтобы последние имели какое-нибудь соприкосновение с религиозными идеями^[234]; студенты, впрочем, все выбрали темы богословские. Все темы были отвлеченного характера; только тем 6 имели несколько исторический оттенок, да одна была по изучению буддизма^[235].

Так же точно давались темы для курсовых сочинений и в последующие курсы до ректорства Иоанна. По содержанию они относились преимущественно к догматике, нравственному богословию, Священному Писанию и литургике. Особенно неистощим был в нравственных и литургических темах отец Паисий Пылаев. Мистико-аскетическое направление этих тем заставляло ректора некоторые из них даже браковать. Например, в 1851 году ректор зачеркнул его тему об осьми умных видениях. Среди разных отвлеченных и большею частью избитых уже тем о самоиспытании, об истинно-христианской жизни, о помыслах, о средствах к преуспеянию в нравственном совершенстве, об обязанностях христианина к Богу и т. п. более живым и научным направлением отличались только некоторые темы патрологического содержания и по миссионерским предметам. Скудость интересных и фактических тем заставляла некоторых студентов, занимавшихся естественными науками, избирать темы близкие к этим последним, например, «Опыт исследования о библейских растениях» (Гремяченский) и «Библейская Зоология» (Малахов III курса). Темы по миссионерским предметам поощрял преосвященный Григорий и даже сам назначал их, жертвуя за лучшие по ним сочинения небольшие премии из своих собственных денег.

В 1849 году, когда нужно было давать темы для курсовых сочинений III курсу, он предложил от себя следующие задачи для курсовых работ на премии: 1) Извлечь из Алкорана Магометов взгляд на религию, показав наперед, как он мог дойти до такого взгляда и какими источниками пользовался; 2) Каким образом магометанство защищает себя от христианства? при сем сличить их главные идеи, показывая их сходство и различие, а особливо указывая все намеки Магомета против христианства; 3) Определить методу христианской полемики против татар-магометан, которая должна быть отнюдь не оскорбительная и раздражающая, но постоянно твердая, спокойная, основательная и миролюбивая; 4) Как основательно действовать на язычников Казанской епархии, чтобы обратить их в христианство? Премии объявлены в 30 рублей и на все выдано владыкой 120 рублей. Кандидатов на них явилось 7 человек: на первую тему Н. Разумов, на вторую В. Петров, на третью Е. Виноградов, на четвертую священник И. Инфантьев; А. Леопольдов написал достойное премии сочинение: «Изложение магометанства по учению ханифитов, содержимому казанскими татарами», да два студента писали на темы по пастырскому богословию, рекомендованные преосвященным же — М. Зефиров «О духовном пестунстве пастыря» и И. Акимов «Об обязанностях духовника». Преосвященный распорядился выдать пять разных премий по достоинству сочинений: высшие Разумову и Зефирову, средние Виноградову и Леопольдову и одну малую Петрову^[236]. В 1851 году он дал еще 5 тем с премиями по 30 рублей студентам IV курса: 1) Обсудить обстоятельно признаки истинно-божественной веры и затем показать, что такая вера есть православная, а не магометанская; 2) Обстоятельно обсудить истину неповрежденности книг Нового Завета в отношении к магометанскому мнению, что они повреждены; 3) — Книг Ветхого Завета против магометан же; 4) Доказать, что чудеса Магомета ложны, а чудеса Иисуса Христа истинны; 5) Обсудить основательно признаки божественной веры в отношении к верам черемисской и чувашской. Дело об этих премиях решено было уже в 1854 году.^[237] Полные премии были выданы только П. Раеву, писавшему на первую тему, и Н. Ильину — на вторую тему, да двоим студентам А. Филимонову (по второй теме) и Н. Иорданскому (по четвертой теме) выдано по 10 рублей. Оставшиеся 70 рублей, по желанию владыки, пошли на премии за лучшие месячные сочинения студентов VI курса — И. Добротворского, А. Лилова, А. Щапова, А. Каллистова, П. Мышкина, Я. Рудольфова, В. Годяева и А. Виноградова.

При ректоре Агафангеле темы по миссионерским предметам, особенно по расколу, сделались преобладающими; темы по расколу ректор навязывал студентам даже немного насильно. В VI курсе явились при нем замечательные сочинения: И. Добротворского об Иргизских монастырях, А. Щапова «Опыт исторического исследования о причинах происхождения и распространения раскола», Я. Рудольфова «О причинах разделения главных раскольнических сект на многие толки», все три известные в печати, затем оставшиеся в рукописях: В. Годяева «О пении в русской церкви вообще и в частности крюковом и линейном», А. Каллистова «Сравнительное обозрение древних русских типиков», на основании которого напечатана потом статья ректора в «Собеседнике». Были хорошие сочинения и по мусульманству. Развитие исторического направления с половины 1850-х годов было причиною того, что в том же курсе явилось несколько работ по церковной истории. По русской церковной истории из них следует указать на известное сочинение А. Лилова: «О зловредных действиях иезуитов в отношении к православной церкви в конце XVI и начале XVII века». По общей церковной истории прекрасным руководителем студентов был отец Вениамин Благонравов, своим участием к их трудам и обязательными указаниями источников и пособий умевший всегда приохотить их к усердной разработке своих тем. Темы его относились больше к истории православной восточной церкви, разработанной тогда еще очень слабо.

Ректор Иоанн дал курсовым сочинениям исключительно историческое направление. В VII курсе при нем оставлено было еще несколько Агафангеловских тем по обличению раскола, но к ним присоединено было множество новых тем по истории исправления и печатания книг в древней России, по обозрению древнерусских переводов и памятников оригинальной письменности, по истории русских ересей и т. д. По общей церковной истории тем было немного: «О заслугах монашества в борьбе с ересями в IVIX веках» (А. Верещагина), «Покушения пап подчинить югославскую церковь» (А. Троянского), «О мерах к обращению еретиков в древние времена церкви» (И. Шишова)… В VIII курсе темы даны были самим ректором и были все о русской церковной истории^[238]. В следующие курсы стали даваться темы и по другим предметам, например, в 1863 году студентам X курса были даны — 1 тема по догматике, 2 по нравственному богословию, 4 по канонике и литургике, 5 по богословию обличительному; но число исторических тем оставалось все-таки преобладающим: по русской церковной истории было 8 тем, да 5 по изучению раскола. Такое преобладание исторических работ в 1866 году, при утверждении X курса в степенях, обратило на себя даже внимание Святейшего Синода: «Усматривая, говорилось в его определении от 8 сентября, из представленного казанскою академическою конференциею списка студентов X курса и из отзывов лиц, рассматривавших курсовые сочинения, что многие темы, на которые писаны те сочинения, по своему предмету не соответствуют прямой цели назначаемых духовным воспитанникам для испытания их сведений собственно в богословских науках сочинений на ученую степень (каковы, например, предложения о народных началах в русском расколе, книжная мудрость древнерусского человека, древнерусские понятия об ангелах и святых, как особенных помощниках в известных занятиях, болезнях и других случаях жизни), и имея в виду, что написанные из таких тем сочинения не дают никакого понятия о богословских познаниях авторов и не могут служить основанием к оценке ученых достоинств лица, ищущего богословской степени, Святейший Синод нашел необходимым обстоятельство это поставить на вид конференции Казанской академии с тем, чтобы на будущее время при выборе и назначении предложений для курсовых сочинений она действовала с большею осмотрительностью»^[239]. После этого число тем богословского характера увеличилось.

К числу особенностей Иоанновского времени при раздаче тем относится то, что студенты вовсе лишены были права делать между ними выбор по своему вкусу. Ректор властною рукою назначал по теме каждому студенту; при этом, кроме тем, представленных ему наставниками, выдумывал много своих собственных тем, нередко совсем невозможных для обработки. Возражений против них не полагалось. Не зная истории, ректор часто и не подозревал, чего стоит разработать иную данную им тему, например, хоть такие темы, данные VII курсу: «История печатания книг в России в XVI–XVII веков», «О древнерусских переводах св. отцов и о влиянии их на русскую письменность», «История славянского текста Библии в России до книгопечатания», или например, темы VIII курсу: «О значении Кормчей в церковных и гражданских делах в древней России», «Обозрение сборников Соловецкой библиотеки и многое другое». Один из студентов VIII курса П. Знаменский должен был, по назначению ректора, написать обзор всех русских историков в отношении к русской церковной истории, и уже много наработал, как в начале второго полугодия, после одной беседы с ректором, в которой обозначилось, что предмет этот очень обширен и по тогдашнему времени даже не довольно безопасен, так как автору нужно было разбирать разные либеральные взгляды историков XVIII века на церковь, тема эта была заменена другою: «Обозрение постановлений начала XVIII века в России по церковным делам», т. е. о всех церковных реформах Петра Великого. В течение последнего полугодия студент написал и это, второе уже курсовое сочинение. В VII курсе был один даже курьезный случай с темой ректора. Студенту П. Залесскому была дана выдуманная ректором тема — обозреть тексты Священного Писания, на которых утверждают свое учение духоборцы. Студент этот был человек скрытный и упрямый; он молча и упорно проработал над этой темой целый год, прекрасно изучил духоборцев и уже в самое последнее время, когда сочинение нужно было подавать, вдруг заявил ректору, что духоборцы никогда не утверждаются на Священном Писании, употребляя его тексты только для выражения своих собственных мыслей, как мы употребляем, например, пословицы и чужие изречения, и что тема, следовательно, не годится сама по себе. Ректор должен был переменить ее на другую, по мысли самого Залесского: «Заметки о происхождении и характере духоборцев», и дозволил оттянуть несколько самый срок подачи этого сочинения.

Писание курсовых сочинений было самой тяжелой работой для студентов и занимало у них все время последнего года курса. В работе этой принимало участие и начальство, доставляя нужные книжные пособия и наблюдая за направлением сочинений, — это было дело весьма серьезное и официальное, шло на воззрение высшей власти. В первое время, при скудости академической библиотеки, правление для курсовых работ студентов целыми партиями выписывало книги из разных семинарских библиотек своего округа^[240]. Потом ко времени писания этих сочинений начали приурочивать выписку и покупку новых книг в библиотеку, так что пополнение библиотеки всегда много зависело от характера дававшихся для этих сочинений тем. Молодые авторы принимались за свои работы очень серьезно и старались разрабатывать свои темы со всевозможною специальностью, пытаясь исчерпать все источники, до каких могли добраться. Конечно, всегда были и такие студенты, которые, предположив удовлетвориться одною кандидатскою степенью, показывали мало охоты убиваться за своей работой и относились к ней казенным образом, но таких было не особенно много. Большею частью студент, даже и не стремившийся к магистерству, начав работать над курсовым сочинением, живо втягивался в эту работу, особенно с половины 1850-х годов, когда стали даваться интересные исторические и миссионерские темы.

В течение всего последнего года студент обыкновенно весь был поглощен предметом своей диссертации, об нем только и думал, отыскивал новые источники и находил подходящие для себя материалы повсюду, в споре товарищей, в только лишь прочитанной статье, хотя бы совсем о другом предмете, в лекции наставника и т. д. Выписки материалов с каждым днем разрастались в его рабочем ящике. В это именно время находили себе широкое практическое приложение его прежние занятия языками, особенно в первые курсы до 1860-х годов, когда все темы требовали иностранных источников. Были студенты, которые для своих диссертаций нарочно изучали доселе совершенно неизвестные им языки, например, английский, для тем по церковной истории востока — новогреческий, даже для некоторых тем по русской истории — польский (студент VIII курса Емельянов). После собрания материалов начиналась новая работа их группировки и писания самой диссертации, работа еще более трудная и притом всегда почти спешная. Затянувшись в собирание материала, студент проводил за этим делом чуть не весь свой срок, так что собственно на авторский труд оставалось у него уже очень мало времени. Тут, обыкновенно в Великом посте, начинались для него усиленные, дневные и ночные работы до истощения всех сил. За это короткое время напряженных работ немало молодых людей совсем надрывали свои силы и выходили из академии с тяжкими болезнями. Доходило до того, что, заполучив сильный геморрой, студент, не имея возможности ни сидеть, ни стоять, дописывал свое сочинение буквально на четвереньках.

Сочинения писались очень обширные. При виде иной магистерской работы нельзя не удивляться необычайной быстроте работы молодых авторов и их неутомимому трудолюбию, которое одно уже само по себе, кажется, стоило вознаграждения ученою степенью; по выходе из академии вероятно ни один из них уже не в силах был работать так усердно и так быстро. На обширные диссертации с первого же курса образовалась какая-то своего рода мода. Написав свои диссертации, студенты этого курса в шутку отправлялись с ними на кухню, где висели казенные весы, чтобы узнать, достаточно ли их труды вески для степени магистра или кандидата. Диссертации этого курса, впрочем, все-таки были еще не так велики сравнительно с диссертациями последующих курсов, самые большие 5060 листов. В следующие курсы, по мере умножения содержательных тем, объем диссертаций все возрастал; как только попадалась тема, требовавшая фактической и сложной работы, тетрадь диссертации дорастала до 100 и более листов. Диссертация Гремяченского во II курсе заключала 158 листов, сочинение Н. Каменского («О древних литургиях востока») — 233 листа, в III курсе диссертация В. Благонравова («История монашества от I до VII века») — 265 листов, И. Малахова («Библейская зоология») — 307 листов, 10 других диссертаций этого же курса — до 180, до 150 и вообще свыше 100 листов. В 1854 году, как было упомянуто, преосвященный Григорий и ректор Агафангел, восстав против такого многописания, определили таксу для всех письменных работ; диссертации на степени велено было писать не свыше 10 листов. Но это распоряжение оказалось невыполнимым — начальство очевидно хватило через край и назначило уже слишком узкие рамки для обнаружения учености академических авторов. В следующем же за этим распоряжением VI курсе не было ни одного сочинения, которое не превышало бы своим размером назначенное число листов по крайней мере вдвое, а лучшие сочинения корифеев курса — Добротворского, Лилова, Щапова, Годяева и других — заходили далеко за 100 листов (Щапов даже 283 листа). Только в половине 1860-х годов встречаем несколько довольно тощих сочинений, но это было время общего понижения уровня академического образования, продолжавшееся, как мы знаем, в течение всего около двух курсов.

Сроком подачи сочинений было большею частью начало мая. Но, втянувшись в работу, которая росла с каждым днем, некоторые студенты, случалось, пропускали назначенные сроки. В 1854 году, при окончании V курса, сочинения велено было подать еще в апреле, но некоторые из них не были представлены и в начале июля; «не желая, как писал по этому случаю ректор Агафангел в представлении конференции, причинить какого-либо ущерба счастью молодых людей», он вынужден был назначить другой, поздний срок для подачи запоздалых сочинений — 31 июля. Не подавших было 9 человек из лучших студентов, между которыми 7 были несомненными претендентами на магистерство. Один из них, В. Царевский, пропустил даже и этот последний срок и подал сочинение уже в 1856 году по особому требованию Святейшего Синода и конференции. Получив его сочинение («О загробной жизни до второго пришествия Христова»), конференция в июле 1856 года отдала его на рассмотрение члену своему Свияжскому архимандриту Мартирию. Но за одной оттяжкой последовала и другая: архимандрит Мартирий забыл про это сочинение, что оно находится у него на руках. Автор шестой уже год служил смотрителем Чистопольского духовного училища, а о сочинении его не было ни слуху, ни духу; наконец он как-то при случае сам напомнил архимандриту Мартирию, что по его милости до сих пор еще остается без степени. Отец Мартирий спохватился и весной 1861 года представил, наконец, в конференцию отзыв о сочинении, признав автора достойным степени магистра; в объяснение своего замедления он писал, что, зная из предписания конференции, присланного вместе с сочинением, что автор предназначается к степени кандидата с правом получить степень магистра по прослужении 2 лет на училищной службе, он думал, что он эту степень уже получил, а сочинение прислано на рассмотрение в том только предположении, не окажется ли оно годным для напечатания (объяснение это было придумано им самим, потому что в бумаге конференции было ясно сказано, зачем ему послано сочинение), а потому и не спешил его читать, а потом был сильно занят делами по монастырю, кроме того — и самое сочинение, по своей обширности и по множеству необходимых для рецензии справок, требовало длинной работы, так что нельзя было представить его скоро и после уяснения настоящего положения дела в беседе с автором. Конференция поспешила очистить это дело поскорее. Утверждение автора в степени магистра пришло из Святейшего Синода уже от 4 сентября 1861 года. Это был, впрочем, единственный пример такого продолжительного замедления дела об ученой степени; других таких затяжек не встречаем за все описываемое время.

Студентам и самим было не выгодно опаздывать со своими сочинениями. Кроме того, что они оттягивали этим назначение им классных окладов по степеням, в случае скорого перехода на светскую службу раньше определения об их степенях они рисковали и вовсе остаться без ученой степени с правами только семинарских студентов. В 1858 году студенты VII курса все представили сочинения в срок — 15 мая, чтò даже удивило ректора Иоанна, и он почел нужным поблагодарить их за исправность и послушание письменно в журнале. Так же в срок, за немногими исключениями, подавались сочинения и последующими курсами до XI-го (1866 год). Этот курс затянул подачу сочинений до того, что из Святейшего Синода три раза были напоминания об ускорении дела. 3 декабря, как узнаем из представленного Святейшему Синоду объяснения правления, получено было еще только 8 отзывов о поданных сочинениях (вместо 19); последние отзывы получены были уже в январе 1867 года; от того конференция о присуждении степеней этому курсу была позднее всех подобных конференций — 17 января 1867 года. Получив последний указ Святейшего Синода от 26 января о принятии мер к предотвращению замедлений в подобных делах, преосвященный Антоний распорядился, чтобы впредь все сочинения прочитывались и возвращались в конференцию с рецензиями не позднее 1 сентября. Правление со своей стороны от 7 февраля определило: 1) темы для курсовых сочинений давать по окончании публичного испытания еще до ваката; 2) обязать студентов подавать сочинения не позднее 1 мая; 3) наставникам же оканчивать их чтение не позднее 1 августа^[241]. Но эти определения, как увидим, в следующем же году, при выпуске XII курса, были парализованы в своей силе новыми распоряжениями начальства, а с выпуска XIII курса в 1870 году настали уже другие времена и совсем другие порядки.

На первоначальную рецензию курсовые сочинения раздавались наставникам академии по назначению ректора. Так как сочинения первых курсов писались всего по 34 наукам и читать их наставникам одних этих наук было бы обременительно да за краткостью срока для рецензий даже и невозможно, то их распределяли обыкновенно между всеми наставниками, не обращая внимания на то, кто давал тему и руководил работой того или другого автора, просто только по счету, с наблюдением равномерности в трудах рецензентов. Сочинения магистрантов прочитывались внимательнее кандидатских, потому что их нужно было для дальнейшего рассмотрения отсылать в Святейший Синод. Особенных правил для рецензентов не выдавалось до 1858 года; кто как умел, так и читал сочинение, стараясь только не затягивать своего чтения. Все рецензии вместе с сочинениями сдавались ректору, который и сам просматривал их и затем назначал заседание конференции для удостоения авторов заслуженных ими степеней. Степени магистра удостоивались 1012 студентов, смотря по величине курса, остальные выпускались кандидатами, некоторые, называвшиеся старшими кандидатами, с правом на получение степени магистра после подачи нового сочинения или только по прослужении на духовно-училищной службе известного числа лет с одобрением от начальства. Со степенью студента в первых шести курсах выпущены всего только два человека — из I курса И. Покровский-Каменский по неудовлетворительности курсового сочинения и из III курса Ф. Пылаев, не представивший сочинения вовсе.

Выпуск VII курса, первого при ректоре Иоанне, был окружен большими строгостями и таинственностью. Еще перед экзаменами ректор распорядился письменно, чтобы наставники ставили в своих списках в первый разряд не более 45 студентов^[242]. Сочинения на степени были розданы рецензентам из наставников и посторонних членов конференции поровну, по 2 сочинения на рецензента, со строгой инструкцией ректора относительно их рассмотрения, в которой излагались такие правила: 1) представить сочинения с рецензиями не позднее 1520 июня (рецензентам разосланы 22 мая); 2) быть умеренными в похвалах и никак не скрывать недостатков; 3) рецензии писать не в форме кратких похвал, а подробные, с указанием качеств сочинения, сторон, с каких рассматривается предмет, источников и прочее; 4) хранить сочинения под строжайшим секретом, так чтобы не только оценка, но и самое нахождение рукописи оставались в тайне не только от сочинителя, но и от других; 5) в продолжение чтения никаких сношений с сочинителями не иметь и ни под каким видом не давать им сочинений, — о всяких недоумениях, могущих возникнуть при чтении сочинений, сноситься исключительно и непосредственно с ректором; 6) по прочтении, не медля, представлять сочинения ректору прямо и непосредственно за печатью^[243]. Таким образом у рецензентов отнята была всякая возможность посоветовать авторам сделать в их сочинениях какие-нибудь даже необходимые исправления случайно допущенных ошибок и недосмотров, чтò прежде практиковалось нередко и что, при известных строгостях тогдашней духовной цензуры, было даже необходимо. В Московской академии при митрополите Филарете на неисправности в студенческих сочинениях на степени принято было ставить в ответственность не столько самих авторов, сколько их рецензентов, которые обязаны были поэтому много работать над сочинениями вместе с авторами и представлять все прошедшие через их руки работы уже вполне очищенными и исправленными во всех отношениях, даже в стилистическом^[244]. Конференция для удостоения степеней VII курса вовсе не была собираема. Получив сочинения обратно вместе с рецензиями, ректор Иоанн сам единолично решал, кого из студентов какой степени удостоить, назначив всего 5 человек магистрами, 3 старшими кандидатами, 13 просто кандидатами и 6 студентами, двоих между ними даже без права на степень кандидата; переписать этот список приказал под величайшим секретом самому секретарю И. П. Гвоздеву; под таким же секретом от всех дал подписать его более надежным членам конференции, инспектору профессору Соколову и Саблукову, и от имени конференции немедленно послал его в Петербург на утверждение Святейшего Синода^[245]. Кто какой степени был удостоен, об этом до утверждения Святейшего Синода так никто и не знал и не только из студентов, но и из самих членов конференции, кроме упомянутых лиц. Шесть человек, выпущенных студентами, в представлении Святейшему Синоду были изображены в таких плохих чертах, что при распределении их на места службы от 9 сентября того же года обер-прокурор, по определению Святейшего Синода, сделал даже замечание правлению, что таких воспитанников не следовало бы назначать на места, не следовало бы даже держать и в самой академии^[246].

Точно таким же секретным порядком без конференции прошло назначение степеней в 1860 году студентам VIII курса^[247] На этот раз ректор был милостивее и назначил 7 студентов к степени магистра и 7 старшими кандидатами, со степенью студента не оставил никого. После известного дела по жалобе на его произвол со стороны наставников и дела о Безднинской панихиде в следующие курсы ему уже не приходилось так секретничать и пренебрегать созывом конференции. При раздаче курсовых сочинений 1862 года рецензентам он писал инструкцию последним совсем уже в другом, противоположном виде: «Строжайше обратить внимание на мысли авторов и, если что окажется неудобным для оставления в сочинении, немедленно требовать исправления от сочинителей прежде официального отзыва о сочинениях, ни под каким видом не допускать ничего политического, хотя бы и благовидно было высказано»^[248]. В 1862 году, при выпуске IX курса, три воспитанника опять были выпущены со степенью студента, впрочем, с правами на кандидатство. В 1864 году заседание конференции о присуждении степеней происходило под председательством самого преосвященного Афанасия.

Кроме протеста наставников, произвол ректора Иоанна по делам конференции вызвал против себя протест и со стороны обиженных им студентов VII курса. Двое из них, выпущенные студентами без всяких прав на кандидатство, И. Шишов и М. Масловский, узнав о решении Святейшего Синода, где между прочим было выяснено, что в уставе ни о какой особой степени студента академии не сказано, а значится только степень студента семинарии, в каковой они, стало быть, и утверждаются, были крайне огорчены такой потерей всех прав своего академического учения и решились, во что бы то ни стало, добиваться кандидатской степени. Оба они один за другим, первый в том же 1858, второй в начале 1859 года, подали в конференцию прошения о дозволении представить для получения степени кандидата только одни сочинения, не подвергаясь новому устному испытанию. Конференция, не имея права изменять уже состоявшееся решение об их степенях, оставила эти прошения без внимания. Масловский пока замолчал, но Шишов не отстал от своего домогательства и вступил с архимандритом Иоанном в настоящую борьбу. В феврале 1859 года он подал о том же просьбу на имя синодального обер-прокурора; потом, когда и высшее начальство предложило ему для приобретения степени тоже новое устное испытание согласно 409 § устава академий, 29 декабря того же года подал новое прошение, в котором настойчиво доказывал, что указанный § устава, относящийся собственно к воспитанникам семинарий, к нему применен быть не может на том основании, что 1) он кончил полный курс академии с успехами, одинаковыми со своими товарищами, получившими кандидатскую степень без нового экзамена; если в аттестате его и значится, что по наукам богословским он будто бы успел недостаточно, то это значится без всякого основания — на курсовых экзаменах по этим наукам, кроме нравственного богословия, его даже и не спрашивали, а на других экзаменах в течение курса он отвечал удовлетворительно, как и другие; по Священному Писанию, он был спрошен и отвечал удовлетворительно, но в аттестате поставлена такая же отметка, какая и по другим богословским предметам, в которых на последних экзаменах он не был испытываем; 2) по наукам философским поставлена отметка: недостаточно, но в течение всего курса и на последнем экзамене в низшем отделении он отвечал, как и другие, за что и был переведен в следующее отделение; кроме того, удостоился по некоторым наукам получить хорошие отметки от бывшего архиепископа Григория; 3) по наукам математическим он был в первом разряде, а в аттестате эти науки у него вовсе опущены; 4) курсовое сочинение его, может быть, действительно оказалось не совсем удовлетворительным, но ему насильно было навязано писать на тему по противораскольническому миссионерскому отделению, тогда как он занимался по-другому, противомусульманскому отделению, по которому готов представить и новое сочинение под заглавием: «Взгляд Мухаммеда на религию, извлеченный из Корана». В заключение проситель, бывший тогда инспектором Далматовского училища, указывал на невозможность ехать в академию на экзамен более, чем из-за 1200 верст, по своей бедности и множеству служебных занятий. Прошение это обнаруживало большие злоупотребления ректора своей властью, и Святейший Синод потребовал от конференции объяснений. Объяснения конечно нашлись. В экзаменских табелях откуда-то взялись отметки просителю не по одному нравственному богословию, по которому его спрашивали, а по 5 богословским предметам, по которым его и не спрашивали, и все слабые: сочинение же найдено весьма слабым. Вследствие этого конференция 14 мая 1862 года определила в просьбе отказать, а обер-прокурору послать требуемые объяснения с показанием несправедливости показаний Шишова. Тем дело и кончилось^[249].

Студент Масловский, исправлявший должность смотрителя Лысковского училища, решился возобновить свою просьбу уже после выхода ректора Иоанна из академии. 21 июля 1864 года он снова просил конференцию о дозволении писать сочинение на степень кандидата, указывая, как и Шишов, на то, что в свое время успехи в науках оказывал удовлетворительные, и, кроме того, на то, что уже 5 лет состоит на духовно-училищной службе. Конференция оказалась на этот раз покладистее и решилась удовлетворить его просьбе; было прочитано и одобрено даже его сочинение «О причинах особенной чистоты нравов первенствующих христиан». Но Святейший Синод определением от 15 октября не согласился на это и повернул дело на прежний путь. После этого Масловский в апреле 1865 года явился в академию на экзамен и выдержал его. В августе Святейший Синод определил удостоить его искомой степени^[250]. Другие студенты того же несчастного VII курса, получившие звание студента с правами на кандидатство под условием подачи новых сочинений, подали эти сочинения в 1859 году и, кроме одного, Л. Беляева, удостоились кандидатской степени; сочинение Л. Беляева было и теперь обраковано рецензентом (ректором семинарии Иннокентием)^[251].

В 1860-х годах ректор Иоанн стал как-то щедрее на степени и добрее к студентам. В это время встречаем два замечательных примера удостоения, по его инициативе и ходатайству, кандидатской степени исключенных студентов IX курса. В феврале 1861 года был уволен из академии по болезни студент этого курса О. Викторов, не доучившийся таким образом 1 1/2 года, но после ваката подал прошение о дозволении вместе с бывшими своими товарищами писать курсовое сочинение на кандидатскую степень. Ректор взялся через конференцию ходатайствовать об этом перед Святейшим Синодом и исходатайствовал просимое дозволение с тем, чтобы студент Викторов держал вместе со студентами IX курса и выпускной экзамен. Он выполнил все требуемые условия и в октябре 1862 года был утвержден в степени^[252]. Другой пример относится к известному иеродиакону Мелетию, уволенному из академии по делу о Безднинской панихиде. В марте 1862 года он тоже подал прошение в конференцию о дозволении искать кандидатской степени. Ректор отнесся к нему сочувственно: принимая во внимание то, что он не доучился в академии всего одно полугодие, его хорошие успехи в течение всего курса и то, что он назначен был на жительство в Посольский монастырь между прочим с миссионерскими целями, наконец-то, что уже есть пример удовлетворения подобной же просьбе студента Викторова, конференция постановила ходатайствовать об нем перед высшим начальством. От 6 июля 1862 года Святейший Синод разрешил ему для получения степени представить одно только сочинение. Сочинение это: «О переводной церковно-канонической литературе древней России», оказалось удовлетворительным, и 29 декабря 1864 года степень была ему присуждена (утверждение в ней последовало от 20 июня 1865 года)^[253].

В 1863 году в процедуре дел об удостоении студентов степенями произошла перемена. Вопрос об этой перемене возник в Святейшем Синоде в 1862 году по поводу некоторых неудобств от частых замедлений в утверждении студентов в степенях. От 29 июня 1862 года в конференцию пришло предложение синодального обер-прокурора, в котором было сказано, что так как воспитанники духовных академий определяются на места духовно-учебной службы еще до утверждения в степенях, а последнее часто бывает, спустя довольно долго по поступлении их на службу, и так как, в случае их выбытия из духовного звания, производство их в чины зависит от утверждения их в степенях, а потому многие из них по необходимости и притом по независящим от них причинам должны терять в отношении к чинопроизводству все время, проведенное ими на службе до этого утверждения: то Святейший Синод, желая устранить такой стеснительный для них порядок, находит нужным подвергнуть его подробному пересмотру и составить по сему предмету более точные правила, для чего и предлагается конференции Казанской академии, как и другим конференциям, войти об этом в обстоятельное рассуждение. 18 октября 1862 года ректор Иоанн созвал вследствие этого предложения собрание конференции и настойчиво повел на нем свое собственное мнение по означенному вопросу, отличавшееся как своею оригинальностью, так особенно своим радикальным характером. Причинами замедления в присуждении степеней он выставлял то, что для всех студентов обязательно писать для получения степеней сочинения, которые, как по содержанию, так и по объему, требуют много времени и для написания, и для рассмотрения, а магистерские сочинения требуется еще препровождать в Святейший Синод для нового рассмотрения. Поэтому для ускорения дела он полагал 1) не посылать означенных сочинений в Святейший Синод, предоставив дело их рассмотрения одной конференции, а в Синод для утверждения студентов в степенях посылать одни отзывы об их сочинениях, чтò тем более является уместным, что и в уставе о таком представлении ничего не сказано; 2) для более верного распределения степеней между воспитанниками и более твердого направления духовного образования полагал: а) производство в степени не делать обязательным для конференции относительно всех и каждого из кончивших курс студентов, а предоставить эти степени особому исканию самих студентов; б) в степень магистра возводить не иначе, как по удостоении степени кандидата; в) удостаивать разных степеней не иначе, как по особым ученым трудам, независимо от окончания курса, во всякое время, — степень магистра и доктора даже после особого испытания по всем предметам академического курса и после публичной защиты диссертации; г) кроме богословских степеней, дать академиям право возводить в ученые степени и по другим предметам академического курса, — философии, словесности, церковной истории и древним языкам; д) при окончании курса удостаивать степени кандидата только некоторых за особое отличие в науках и талантливости, но тоже после написания диссертации; е) всех других воспитанников выпускать со степенью студента академии с правами студентов высших светских заведений. Сообразно с этим должны были, конечно, во многом измениться и значение служебных прав духовных ученых степеней, и существующий порядок академического образования, о чем подробнее можно рассудить особо. Мнение это для того времени было весьма неудобоприемлемо, но после нескольких возражений, которые ректор конечно победоносно разбил, все члены подписались под журналом, только инспектор Вениамин при своей подписи заметил, что второе отделение мнения будет очень затруднительно для ищущих ученых степеней. Преосвященный Афанасий велел это замечание включить в самое представление высшему начальству; ректор включил его, но, чтобы не ослабить своего собственного мнения, выразил мысль инспектора в виде уступительного периода: хотя-де и затруднительно… но по писанному будет все-таки лучше. В Святейшем Синоде мнение это, однако, все-таки не прошло, а были приняты в руководство правила, предложенные московскою конференцией; от 31 мая 1863 года Святейший Синод определил: 1) сочинение на степень читается сначала наставником предмета, по которому оно писано, затем 2) последовательно двумя членами конференции, и наконец 3) подвергается окончательному пересмотру в общем собрании конференции под председательством архиерея, после чего студенту и присуждается степень. Все дело о степенях на утверждение посылается в Святейший Синод с разрядными списками и с отзывами о сочинениях, самые же сочинения не препровождаются. Время утверждения в степени должно считаться со дня постановления конференции^[254].

По ходу всего дела о степенях правил этих нельзя не признать довольно неожиданными. Дело, как мы видели, началось в 1862 году с намерения высшего духовного начальства ускорить производство в ученые степени, а кончилось тем, что процедура этого производства усложнена была еще более прежнего. Каждое сочинение, вместо одного рецензента, стали читать трое, стало быть, и время рассмотрения курсовых сочинений должно было растянуться против прежнего тоже почти втрое. Ректор Иннокентий со своей стороны еще более затруднил означенную процедуру, установив особые правила для составления рецензий на сочинения: каждый рецензент должен был работать над сочинением независимо и не справляясь с рецензиями других своих товарищей; рецензия должна была подаваться им ректору в запечатанном пакете, по секрету от других рецензентов. От этого при чтении рецензий в конференции между ними оказывалась иногда такая разноголосица, что вывести из всех трех рецензий на сочинение один общий результат стоило немало остроумия и находчивости. Решения конференции о степенях начали запаздывать: о присуждении степеней X-му курсу конференция собралась только 29 декабря, об XI курсе, кончившемся в 1866 году, уже 17 января следующего года, о XII — 28 ноября, вместо назначенного преосвященным Антонием срока — 1 сентября.

Такое противоречие между началом и концом дела о степенях объясняется отчасти тем, что с 1863 года во взгляде на него высшего начальства, по обстоятельствам последнего времени, произошла значительная перемена. Между воспитанниками духовных академий обнаружилось сильное уклонение от духовно-учебной службы и принимало все более и более угрожающие размеры. Духовному начальству приходилось теперь заботиться вовсе не о том, чтобы выходившие на светскую службу воспитанники не страдали от замедления в удостоении их учеными степенями, а напротив о том, чтобы хоть этими степенями придержать их на духовно-училищной службе. Вслед за правилами о рассмотрении курсовых сочинений 1863 года в 1864 году от 7 сентября вышло новое распоряжение Святейшего Синода, направленное уже прямо к тому, чтобы затянуть производство в степени для всех кончивших курс академии. «Святейший Синод, говорилось в указе, усматривая, что 1) из кончивших курс студентов академии одни вовсе не желают поступать на училищную службу, другие отказываются от принятия того назначения, которое указывается им духовным начальством, а иные под разными предлогами стараются оставить духовно-училищную службу прежде выслуги определенного § 41 академического устава четырехлетнего срока, и 2) что за сим не только в семинариях, но и в академиях наставнические кафедры остаются незамещенными продолжительное время, наличные наставники обременяются излишними обязанностями, следствием чего бывает поверхностное и неудовлетворительное преподавание учебных предметов и наконец расстройство учебной части и малоуспешность воспитанников, для предотвращения этих беспорядков определением от 7 текущего сентября постановил»: 1) с поступающих в академию студентов брать подписки в том, что по окончании курса они будут выслуживать четырехлетний срок службы по назначению начальства, и принимать их в академию не прежде, как они дадут эти подписки, 2) в ученых степенях утверждать кончивших курс не ранее четырех месяцев их службы, но старшинство в степенях считать со дня удостоения их конференцией. Ректор Иннокентий пришел даже к мысли — тех студентов, которые не желали поступить на духовно-училищную службу и выходили в светское звание, вовсе не удостаивать ученых степеней. Под такое решение первый подвернулся упомянутый нами выше студент X курса Князевский, который, будучи еще студентом, служил в писцах уголовной палаты. По окончании курса он сейчас же подал прошение об увольнении в светское звание. Внутреннее правление сделало решение по этому прошению и сообщило конференции, что, приняв во внимание просьбу воспитанника Князевского об увольнении его в светское звание, по нежеланию принять служебное назначение по духовному ведомству, и имея в виду, что духовные академии имеют своим единственным назначением приготовление молодых людей на службу по духовному ведомству в сане священническом или по части духовно-учебной и что затем отказывающиеся от сего назначения без особо уважительных причин воспитанники духовных академий не должны пользоваться и теми преимуществами, какие присвоены сим заведениям, определением от 25 текущего января (1865 года) постановило воспитанника Князевского уволить из духовного звания в светское, оставив его без ученой степени. Степени он действительно так и не получил. В том же курсе, тоже за отказом от духовно-училищной службы, не получил степени еще студент А. Миславский^[255].

Утверждение студентов в предназначенных конференцией степенях зависело от Святейшего Синода. Утверждение в степени кандидата производилось им на основании только определения академической конференции и отзыва о кандидатском сочинении. Для утверждения же в степени магистра до 1863 года требовались в Святейший Синод на рассмотрение и самые сочинения магистрантов. Рассмотрение их Святейший Синод поручал разным епархиальным архиереям и другим ученым лицам из высшего духовенства. Так, сочинения I курса читали преосвященные Илиодор Курский, Гедеон Полтавский, Иннокентий Харьковский и Афанасий Саратовский; сочинения II курса — Иннокентий Херсонский, бывший Харьковский и Гедеон Полтавский; III курса — Евгений Астраханский, Николай Тамбовский, Евсевий Самарский, Христофор Ревельский, Макарий Винницкий и протопресвитер Бажанов; IV курса — Евгений Астраханский, Арсений Варшавский, Феогност Вологодский и Смарагд Орловский; V курса — Иустин Владимирский, Христофор Ревельский, Филарет Харьковский, Алексий Дмитровский, ректор Петербургской семинарии Иоанн, ректор Киевской академии Антоний и Новоиерусалимский архимандрит Климент; рецензенты VI курса нам неизвестны; VII курса — Филарет Черниговский, Платон Костромской и Афанасий Астраханский. Рецензии их касались обыкновенно не столько ученой стороны сочинений, сколько чистоты православного учения и наблюдения известного рода приличий, какие требовались от духовной литературы, особенно относительно языка^[256].

При утверждении представлений о степенях Святейший Синод, принимая во внимание отзывы о сочинениях своих собственных рецензентов и другие обстоятельства, иногда изменял эти представления конференций. Так, в представлении Казанской конференции об удостоении степенями I курса к степени магистра предназначено было 11 человек, к степени кандидата по первому разряду с правами на магистерскую степень через 2 года службы 4 человека и еще 2 с правами на магистерство под условием представления новых сочинений, наконец, 14 к степени кандидата по второму разряду без особенных прав. Святейший Синод утвердил только 10 магистров, — одиннадцатый М. Емельянов утвержден просто кандидатом, потому что сочинение его об Иоанне Крестителе найдено в чем-то не соответствовавшим чистоте православного учения; 4 старших кандидата первой категории (И. Дмитревский, А. Грацианов, Ф. Фаворский и И. Греков, умерший еще раньше утверждения) получили те же права на магистерство, как и двое старших кандидатов второй категории, т. е. под условием подачи новых сочинений; из кандидатов младших И. Покровский-Каменский оставлен студентом, доколе не представит удовлетворительного сочинения. Во II курсе конференция удостоила степени магистра 8 человек, степени старшего кандидата с правом получения степени магистра по прослужении двух лет 4 и степени кандидата по второму разряду 9 человек; в Святейшем Синоде утверждение одного из старших кандидатов, А. Воздвиженского, было замедлено «вследствие, как сказано было в бумаге, поступления о нем особых сведений» с места его службы в Симбирской семинарии; потом он был утвержден кандидатом с правом на магистерство не через 2, а через 4 года. В III курсе предназначено к степени магистра 10, к степени старшего кандидата с правом на получение степени магистра через 2 года службы 4, к степени кандидата 20; Святейший Синод одного из магистров П. Крылова за недостатки в сочинении оставил в степени кандидата с правом на магистерство после подачи более удовлетворительного сочинения, а одного из кандидатов Ф. Пылаева за непредставление сочинения оставил студентом. В IV курсе магистрами предназначены 8, старшими кандидатами 3, кандидатами 11; Святейший Синод прибавил к числу магистров еще одного — П. Преображенского. В V курсе в магистры предназначено 13, в старшие кандидаты 3, в кандидаты 18; в Святейшем Синоде из числа магистров исключены двое — А. Стеклов (сочинение его не одобрил ректор Киевской академии архимандрит Антоний) и Н. Шиллегодский (сочинение не одобрил архимандрит Иоанн), — первый получил кандидатство с правом на степень магистра по подаче нового сочинения, второй — по прослужении 2 лет, но зато один из старших кандидатов Н. Попов — Вятский удостоен прямо степени магистра. Определение конференции о VI курса (10 магистров, 5 старших кандидатов и 13 кандидатов) оставлено было без изменения.

Начиная с VI курса, изменений в определениях конференции о степенях не видим ни в одном из последующих курсов. В VII курсе было магистров 5, старших кандидатов 3, кандидатов 13, студентов 6; в VIII — магистров 7, старших кандидатов 7, кандидатов 11; в IX — первых 6, вторых 5, третьих 7 и студентов 3; в X — первых 9, вторых 3, третьих 8, студентов 3; в XI — магистров 4, кандидатов с правами 2, просто кандидатов 9 и 3 студента; в XII — первых 6, вторых 3, третьих 8; в XIII курсе, в котором производство в степени, за запозданием сочинений, тянулось годов 7, магистерства удостоились в разное время 9 человек (из 44), старшими кандидатами с правом получить степень магистра через 2 года службы вышло 5 да с правом на ту же степень под условием выдержания нового экзамена 1 и под условием написания нового сочинения тоже 1, — всех 7, кандидатами без особых прав 17, студентами 9 (большею частью за неподачею сочинения).

Таким образом, со времени основания академии до ее преобразования в 1870 году получили в ней полное академическое образование 342 студента да 3 (в I, X и XIII курсе) умерли после самого окончания курса. Утверждены в степени магистра 104, в степени кандидата с правом на получение степени магистра по прослужении 2 лет по училищному ведомству с одобрением начальства 35, — с тем же правом через 4 года 1, — с правом на магистерство, если представят новые лучшие сочинения, 19, — с правом на магистерство по выдержании нового испытания 1, в степени кандидата без особых прав 156, в степени студента с правом на степень кандидата по прослужении двух лет 4 и в той же степени с правом на кандидатство под условием представления новых сочинений 10, в степени студента все остальные. Окончившие курс кандидатами и студентами с правами на высшую степень по прослужении назначенного числа лет, в свое время все получали эти высшие степени; но другим условиям получения высших степеней решались удовлетворять немногие, предпочитая оставаться при том, чтò они получили при окончании курса.

Нам остается сказать несколько слов о судьбе самих сочинений студентов на ученые степени. Препровождая рассмотренные сочинения магистров первых курсов обратно в конференцию, Святейший Синод обыкновенно выражал желание, чтобы лучшие из них по надлежащем пересмотре были напечатаны. Но, при тогдашних строгостях относительно печатного слова в духовном ведомстве, академическое начальство отличалось крайне мнительным характером и считало более безопасным для себя не печатать ничего не только из трудов студенческих, но даже и наставнических. Сочинения I курса были сданы для пересмотра ректору Григорию и пролежали у него в кабинете до самого конца его ректорства. Сочинения II курса точно также несколько лет покоились в мире у инспектора Фотия. Оба они так и уехали из академии, ничего не подготовив к печати. По отъезде их в конференции возник вопрос, чтò же делать с этими сочинениями, оставшимися без рассмотрения. 12 ноября 1851 года конференция решила отделаться от этого беспокойного вопроса весьма просто: так как-де в настоящее время все наставники академии при текущих своих занятиях, за недостатком времени, не могут взять на себя труда пересмотреть означенные сочинения, то сдать последние на хранение в библиотеку и затем дело сие почесть поконченным. Но преосвященный Григорий не согласился с таким решением и распорядился, чтобы сочинения непременно были пересмотрены. Инспектор Макарий, исправлявший тогда ректорскую должность, отобрал 15 сочинений и роздал по рукам наставников. Последние потом в разное время возвращали эти сочинения с однообразными отзывами, что все они для напечатания требуют переделок и усовершенствований. Так это дело постепенно и изомлело. Сочинения следующих курсов, кажется, никто уже и не рассматривал. По получении из Петербурга они прямо сдавались в библиотеку для хранения.

Первым смелым ректором, который взялся за печатание студенческих работ, был архимандрит Агафангел, и то благодаря главным образом тому обстоятельству, что с основанием при нем академического журнала для последнего потребовалось много готового материала. Первыми были напечатаны в «Собеседнике» сочинения студентов VI курса: Я. Рудольфова «О причинах разделения главных раскольнических сект на многие толки» (1856 и 1857 годы) — сочинение, очень понравившееся ректору по своей полной безопасности в цензурном отношении, затем И. Добротворского «Исторические сведения об Иргизских мнимо-старообрядческих монастырях до обращения их к единоверию» (за 1857 год) и А. Щапова «О причинах происхождения и распространения раскола» (там же две статьи). Одно сочинение: «О зловредных действиях иезуитов в отношении к православной церкви» студента А. Лилова, с согласия преосвященного Григория, как было уже упомянуто, издано было даже особой книгой на казенный счет. С легкой руки архимандрита Агафангела печатание студенческих сочинений, целиком и в отрывках, продолжалось и в следующие курсы. Из сочинения студента VII курса А. Павлова: «Происхождение, развитие и значение в нравственной жизни раскольников учения об антихристе», в «Собеседнике» 1858 года были напечатаны две статьи: «Происхождение раскольнического учения об антихристе»; из сочинения студента того же курса В. Лаврского: «О перстосложении для благословения», — статья: «Свидетельство VIII века о сложении перстов в священническом благословении»; из сочинения Г. Покровского две статьи: «Исторические сведения о молоканской секте»; из сочинения Н. Аристова — в 1859 и 1860 годах «Собеседника» ряд статей: «Взгляд древних русских летописцев на события мира» и «Обзор русских летописей в содержании и характере их преимущественно церковно-историческом»; из сочинения А. Воскресенского — две статьи за 1859 год: «Сведения о древних переводах святых отцов на славяно-русский язык». Из сочинений студентов VIII курса напечатаны в «Собеседнике»: из сочинения А. Никольского — «Материалы для истории русско-церковной полемики против лютеранства в первой половине XVII столетия», — две статьи за 1861 год; из сочинения К. Мысовского: «Древнерусское церковное право», ряд статей за 1862, 1863 и 1867 годы. Из сочинений IX курса — статьи из сочинения В. Огнева: «Списывание книг в древние времена России» и «Исправление богослужебных книг при патриархе Филарете» (за 1862 год).

При архимандрите Иннокентии, когда «Православный собеседник» приходилось как можно более наполнять статьями бесплатными, студенческих работ в нем появилось особенно много, большею частью в отрывках и переделках, которыми занимался сам ректор. Так как эта работа производилась в стенах его кабинета, то следить за нею довольно трудно; сочинения были переделываемы иногда до того, что трудно теперь и угадать, кому они принадлежали. В 1865 году в «Собеседнике» печатались: «Сравнительное обозрение старинных типиков, употреблявшихся в русской церкви до патриарха Никона», студента VI курса А. Каллистова; переделка из сочинений студента того же курса Г. Попова: «О внешнем состоянии православной церкви на востоке во владениях мусульманских от Магомета до крестовых походов»; статья из сочинения студента VII курса А. Троянского: «Прежние отношения римских пап к болгарской церкви», затем в следующем году статья из того же автора: «Прежние отношения римских пап к сербской и хорватской церкви»; отрывки из сочинения студента VIII курса Л. Парадизова: «Об исповедниках церкви в России в XVII и XVIII веках» — один о кончине Иосифа митрополита Астраханского и Терского, другой — об Амвросии архиепископе Московском, затем в 1866 году еще два: — «Служение патриарха Гермогена бедствующему отечеству» и «Служение Филарета митрополита Ростовского бедствующему отечеству». В 1865, 1866 и 1867 годах печаталось в виде отдельных статей сочинение студента VIII курса Ф. Кибардина: «Приходское духовенство в России в XVII–XVIII веках». В 1866 году помещены две статьи из сочинения студента VI курса В. Александровского: «О внешнем состоянии восточной православной церкви во время владычества латинян в Византийской империи»; в 1867 году — сочинение студента VIII курса С. Никольского: «Очерк участия русской церкви в делах восточной до начала XVIII века»; в 1868 году — сочинение студента VI курса Я. Третьякова «О чинах великой Константинопольской церкви в средние века». Несмотря на сомнительную полноту этого перечня, он все-таки достаточно показывает, какое значительное количество доброго материала могли доставлять для печати курсовые работы прежнего времени, лежавшие до извлечения их на свет под спудом в академической библиотеке.

Когда в академии начал издаваться «Миссионерский сборник», редакция его обратилась за материалом к тому же источнику и отыскала в нем еще большее количество солидных статей. В I выпуске (1873 года) напечатаны сочинения студентов III курса Е. Виноградова: «Метод миссионерской полемики против татар-мухаммедан» и В. Петрова: «Причины упорной привязанности татар-мухаммедан к своей вере». Во II выпуске (1873 года) — сочинение студента того же курса А. Леопольдова: «Опыт изложения мухаммеданства по учению ханифитов». В III выпуске (1875 года) — сочинения студентов IV курса Н. Ильина: «Доказательства неповрежденности книг Священного Писания Ветхого и Нового Завета против мухаммедан», и А. Филимонова: «Доказательства неповрежденности книг Нового Завета против мухаммедан». В IV выпуске (1874 года) — сочинение студента XIII курса Н. Остроумова: «Критический разбор мухаммеданского учения о пророках». В V выпуске (1874 года) — сочинение студента III курса А. Хрусталева: «Очерк распространения христианства между инородцами Казанского края». В VI выпуске (1875 года) — сочинение студента VII курса Ф. Кудеевского: «Главные мысли и дух Корана». В VII выпуске (1875 года) сочинения — студента XII курса А. Заборовского: «Мысли Алкорана, заимствованные из христианства» и студента VII курса Я. Фортунатова: «Места Корана, благоприятные к обращению мухаммедан в христианство». В IX выпуске (1875) — студента IV курса П. Раева: «Признаки истинности православного христианства и лживости мухаммеданства». В XI выпуске (1876) — студента III курса Н. Разумова: «Историческое значение Мухаммеда». В XII (1876) — студента V курса М. Боголепова: «Взгляд на способы, коими, по сказанию мухаммедан, сообщались свыше Мухаммеду откровения». В XIII (1877) — студента VI курса И. Тихова-Александровского: «Обозрение мусульманских молитв секты ханифитской».

Кроме того, многие студенты по окончании курса и сами печатали свои курсовые сочинения в разных периодических изданиях. Так студент VI курса С. Масловский издал в «Духовном вестнике» (октябрь 1864 года) сочинение: «О внешнем состоянии православной церкви в Турции от падения Константинополя до половины XVIII века»; студент VIII курса И. Емельянов напечатал свое сочинение: «История ересей в России в XVI века», в «Трудах Киевской академии» за 1862 год (т. I, 265, II, 176, III, 88); того же курса А. Никольский продолжал в том же журнале (1862, т. II, 113; 1864, I, 1 и 121) печатание своего сочинения под заглавием: «Материалы противолютеранской полемики». Студент X курса Веденянин издал свое сочинение: «Законодательство императрицы Елизаветы Петровны относительно православного духовенства», в «Православном обозрении» за 1865 год (кн. 5, 7 и 10). Студент того же курса А. Репьев поместил часть своего сочинения: «Учение Фейербаха о религии», в «Духовном вестнике» 1864 год (сентябрьская книжка); студент А. Балаковский — «О древних русских церковных песнопениях» в «Руководстве для сельских пастырей» (за 1865, 1866 и 1867 гг.). Сочинения студентов встречаются в «Епархиальных ведомостях» разных епархий, например, студент XI курса Пав. Знаменский большую часть своего сочинения: «О значении местных святых во времена удельно-вечевого уклада на Руси», издал в «Нижегородских епархиальных ведомостях» за 1868 год (№№ 6, 9, 10, 21). Из сочинений XII и XIII курса были напечатаны, по определению совета академии, сочинения: XII курса В. Снегирева: «Учение о лице Господа нашего И. Христа в трех первых веках христианства» (Казань, 1870); XIII курса Ф. Курганова: «Устройство управления в церкви королевства греческого» (Казань, 1871); Д. Гусева: «Ересь антитринитариев III века» (Казань, 1872); Н. Красносельцева: «Западные миссии против татар язычников и особенно против татар-мухаммедан» (Казань, 1873). Сами напечатали свои сочинения студенты XIII курса: В. Соколов — «О подсудности русского духовенства от издания Уложения до Петра I» в «Руководстве для сельских пастырей» за 1871 год, М. Ксанф — «Органы епархиального управления в древней России» — в «Православном обозрении» за 1872 год (кн. 7, 8, 9, 11 и 12), В. Попов — «Современное естествознательное учение о происхождении вселенной» — в «Сборнике сочинений современных писателей» протоиерея Заркевича (СПб. 1872).

IV. ВЫХОД ИЗ АКАДЕМИИ И ДАЛЬНЕЙШАЯ СУДЬБА

СТУДЕНТОВ

Утверждение в степенях студенты получали уже по выходе из академии на своих должностях. Выпуск их происходил непосредственно после последнего публичного экзамена. Прежде, чем говорить о кончивших полный курс академического образования, считаем нужным сказать несколько слов о таких студентах, которые по разным обстоятельствам не доходили до конца и выбывали из академии раньше. Дальнейшая судьба их, к сожалению, нам очень мало известна; все сведения, какие мы можем сообщить об них, большею частью ограничиваются одними их именами. Студентов этих было довольно в каждом курсе.

Первый курс до своего конца потерял четверых студентов. В марте 1844 года уволен был студент Ив. Ивановский из Саратовской епархии, по психическому расстройству, вследствие которого он не оказывал почти никаких успехов; после годичных экзаменов 1845 года уволен в свое природное Тамбовское епархиальное ведомство Федор (Трофимович) Флорин, — был после священником в Тамбовской епархии, в с. Загряжском, имении графа П. С. Строганова. Два студента этого курса скончались, — один симбирский Александр Мальхов в январе 1846 года в доме матери, где он лечился от чахотки, другой харьковский Ив. Греков — тоже от чахотки — в ноябре 1846 года, вскоре по окончании курса, у родных в Екатеринославской епархии.

Потери II курса были еще больше. В начале 1845 года были уволены по болезни астраханский студент Назар Соколов, вышедший потом в светское звание, и саратовский Ив. Алфионов; последний приехал с болезнью глаз и был принят в числе сомнительных студентов, в академии еще более расстроил зрение; после он служил протоиереем в Саратове, скончался в 1880-х годах в монашестве. После вакатных экзаменов были уволены еще четыре студента: казанский Александр (Дмитриевич) Агровский, астраханский Филипп Любомудров, студент успешный, но, как и Алфионов, больной глазами, иркутский Ефим (Петрович) Закоурцев, поступивший по увольнении в природное свое Томское епархиальное ведомство, и пермский из волонтеров Яков (Петрович) Коронин — по малоуспешности, по увольнении был некоторое время письмоводителем в академической канцелярии, потом поступил на службу в уголовную палату. Весной 1846 года уволены были симбирский студент Василий Богородицкий, подвергшийся расстройству умственных способностей, и лучшее по дарованиям светило курса, вятский студент Иван (Антипович) Подарин, имевший несчастную слабость к пьянству. Он был уволен по прошению для поступления в университет, но, как мы уже упоминали, кончил свои жалкие дни на приказной службе. Вскоре после своего увольнения, осенью того же 1846 года, он завел любопытное дело о даровании ему звания студента академии, подавал о том даже на Высочайшее имя прошение, в котором писал, что он учился в академии отлично, так что в списках стоял под первым номером; правление академии решило этот вопрос отрицательно на том основании, что в уставе особого звания или степени студента академии не указано, притом же студент Подарин вышел из академии раньше окончания курса, а потому остается с званием только студента семинарии, дающим ему право по службе на 14 класс^[257]. В 1847 году из того же курса выбыло еще два студента: весной был уволен известный уже нам иркутский студент Стефан (Прокопьевич) Щапов, а осенью в октябре умер от холеры нижегородский студент Алексей (Григорьевич) Кедров. Таким образом, курс этот, состоявший из 31 человека, потерял в течение своего пребывания в академии 10 человек.

Из III курса, состоявшего из 40 человек, раньше окончания курса выбыло 6. В 1847 году одновременно с С. Щаповым уволен его земляк, иркутский же студент Григорий Литвинцев, для которого оказался нездоровым климат г. Казани; осенью того же года выбыл из академии вятский студент Василий (Ионыч) Осокин, почти с самого поступления все хворавший в больнице, и один казанский студент Федор Пальмов скончался одновременно с А. Кедровым от холеры. Кроме того, еще в самом начале года после рождественских экзаменов были уволены два вятских студента Василий Пинегин и Неофит Мышкин, присланные на казенный счет, но принятые в числе сомнительных на собственном содержании. В 1849 году, когда этот курс находился в старшем отделении, закончилось упомянутое дело об увольнении из академии и из духовного звания студента Петра Веселицкого (из Симбирской семинарии).

Из 28 человек IV курса уволены: в первое же полугодие по поступлении в академию Григорий Бажанов, тогда же уволенный и из духовного звания для поступления в университет; в начале следующего полугодия, к весне 1849 года, пензенский студент Александр Терновский и казанский Григорий Цветков, — оба по болезни; в 1850 году астраханский студент Евграф Альшанский, саратовский Василий Промптов — в епархиальное ведомство и казанский Степан Муратовский в светское звание.

Из очень многолюдного V курса, поступившего в 1850 году, из 38 человек выбыли: после первых рождественских экзаменов в начале 1851 года два казанских студента Гавриил Ястребов и Михаил Рождественский, оказавшие слабые успехи; осенью в начале учебного года один астраханский студент Виктор Никольский, будучи, по желанию отца (астраханского протоиерея), переведен в первый курс Петербургской академии, и один вятский Григорий Спасский в мае того же 1861 года скончался.

Из 33 студентов VI курса выбыли: в первое же полугодие (в октябре 1852 года) тамбовский студент Иван Красовский за болезнью глаз; к концу учебного года — по болезни же грузин из Астраханской семинарии Михаил Зуриев; в 1854 году пермский студент Степан Шиловский, поступивший в Казанский университет; в том же году нижегородский студент Петр Малиновский перешел в Московскую академию; в феврале 1855 года один студент из казанцев Николай Вишневский скончался.

Об исключенных из VII курса мы уже имели случай упомянуть выше; это были: в 1855 году Михаил Сильванов из пермских студентов, в 1856 году Петр (Васильевич) Веселовский из нижегородов и П. Турминский.

Из 32 человек VIII курса в разное время 1858–1859 годов при ректоре Иоанне выбыли: тамбовский студент Иван (Никитич) Спасский, служивший после инспектором в Бугульминском училище; Николай (Антонович) Соколов из нижегородской семинарии, бывший потом некоторое время инспектором Нижегородского училища; Александр (Николаевич) Юшков из тобольских студентов, поступивший на гражданскую службу в Казани; Егор (Федорович) Студенский из Пензенской семинарии, поступивший в священники; Владимир (Иванович) Вишневский из Симбирской семинарии; Федор Виноградов из Владимирской семинарии; Яков Акимов из Ставропольской семинарии, поступивший в священники.

IX курс лишился 8 студентов из 27 своего первоначального состава: в 1859–1860 годы из него выбыли: Иван (Яковлевич) Лазарев пермский по болезни, Серафим (Осипович) Чесноков вятский для поступления в военную службу по морскому ведомству; два пермских студента Александр (Михаилович) Лавров и Яков (Ильич) Попов — по известной истории на озере Кабане, где утонул их земляк чиновник; — Лавров служил потом военным аудитором и помер на Кавказе. Осенью 1860 года скончался из того же курса симбирский студент Капитон Никольский, а в начале 1861 года уволен по болезни уфимский студент О. С. Викторов; последний, впрочем, при окончании курса сдал вместе со всеми экзамен, подал сочинение и получил степень кандидата, как кончивший курс. Затем весной 1861 года разразилось над академией дело о панихиде, которое стоило этому курсу еще двоих студентов — Василия (Степановича) Боголюбова из Ставрополя и иеродиакона Мелетия Якимова; последний потом, как и Викторов, тоже приобрел права кончившего курс и степень кандидата.

На X курсе дело о панихиде отозвалось тяжелее; из него исключено было четыре студента, кроме священника Яхонтова, который был студентом только приватным: вятский Егор (Петрович) Кочкин, иркутский С. С. Шашков, Лебединский и еще вятский — Новицкий. Но, и помимо дела о панихиде, курс этот потерял несколько студентов, вышежших из академии по прошениям: в 1860 году уволился по семейным обстоятельствам саратовский студент М. Агринский, в апреле 1861 года пермский Александр Коровин, служивший после инспектором в Далматовском училище, летом того же года саратовский студент Максим Протасов по болезни. Трое студентов умерли: в 1861 году казанский Иван Можаровский (утонул во время ваката в отпуске), в 1864 году саратовский Иван Иров и в августе того же года, уже по окончании курса, нижегородский студент Иван Миловский от чахотки.

О страшных потерях XI и XII курсов, которые постигнуты были известным повальным стремлением студентов к выходу из академии при ректоре Иннокентии, мы уже говорили; для полноты настоящего очерка повторим здесь снова список вышедших тогда из академии лиц. Из XI курса выбыли: в 1863 году самарский Алексей Балтинский, пермский Александр Плотников, самарский Николай Кандалинский (помер в апреле 1863 года); в 1864 году иркутский Константин Знаменский — по расстройству умственных способностей, Федор Платонов, выбывший в Харьков с братом инспектором Вениамином, пермский Василий (Яковлевич) Миртов, иркутский Степан (Васильевич) Загоскин, тобольский Александр (Иванович) Бекреев, поступивший в университет, ныне учитель Сибирского кадетского корпуса, тамбовский Николай (Иванович) Жданов, нижегородский Федор (Александрович) Зеленогорский — ныне профессор Харьковского университета, уфимский Кронид (Иванович), Малышев, тамбовский Степан Любомудров, вятский Александр Яковлевич Заволжский, пензенский Порфирий (Петрович) Гвоздев^[258] — впоследствии инспектор Казанской 1-й гимназии, затем учитель Нижегородского дворянского института, пензенский же Степан (Андреевич) Парадизов — по окончании университетского курса бывший присяжным поверенным в Нижнем, вятский Александр Голгофский; в 1865 году кавказский Прокопий Лысенко; в 1866 году во время ваката умер нижегородский студент Степан Косаткин — всего 18 человек.

Из XII курса выбыли: в 1864 году пензенский студент Николай (Иванович) Студенский — бывший профессор хирургии в Казанском университете, пермский Иван Будрин, пензенский Константин Небосклонов, самарский Афанасий Соколов, пензенский Лавр Автократов, пермский Константин Максимов; в 1865 году вятский Гавриил Ушнурский, уфимский Павел Милицын; в 1866 году казанский Владимир Павловский и самарский Иван Соковнин; весной того же года умер в том же курсе симбирский студент Павел Алеев. Всех 11 человек.

Потери XIII курса, несмотря на его беспримерную величину (45 человек), были незначительны. В 1867 году один из лучших студентов Федор Ольховский (кавказский), проучившись год, раньше времени по болезни уехал на вакат и уже не возвращался; весной 1868 года он был уволен вследствие присланного им прошения по болезни. В ту же весну уволился было по болезни студент Прокопий Благовидов, но осенью выздоровел и снова поступил в тот же курс уже в старшее отделение. В мае 1869 года уволен был по расстройству умственных способностей студент Иродион Юрьев (томский), вскоре скончавшийся на своей родине.

Из XIV курса до 1870 года выбыли: к Рождеству 1869 года по болезни казанский студент иеромонах Герман Целерицкий; в мае 1870 года — родственник ректора Никанора Михаил Юркевич для перехода в Московскую академию, — ныне священник в г. Одессе; к вакату того же года уфимский Митрофан Кремлев по семейным обстоятельствам, астраханский Димитрий Семченко, учившийся после в Казанском университете, теперь врач в г. Казани, ставропольский Назар Стрепетов — для поступления в университет «по любви, как он объяснялся, к естественным наукам» и Никтополион Коряков — тобольский, для поступления в медицинскую академию.

Теряя столько молодых сил, духовное ведомство в 1860-х годах старалось вознаградить, по крайней мере, свои материальные на них издержки и, как мы уже видели, стало назначать со всех увольнявшихся из академии в светское ведомство денежные взыскания за их воспитание по числу лет, проведенных ими в академиях; взыскания эти прописывались в их документах. Из-за этих взысканий у духовного ведомства в конце 1860-х и в 1870-х годах возникла длинная и беспокойная переписка, во многих случаях оказывавшаяся бесплодною, потому что подлежавшие этим взысканиям личности изыскивали всяческие способы уклониться от них. До 1864 года при поступлении в академию с новых студентов не брали никаких обязательств относительно пребывания их в духовном ведомстве, на что они потом и ссылались при уклонении от взысканий. Издавна же практиковавшийся срок обязательной службы по духовному ведомству относился к одним кончившим полный академический курс, к судьбе которых теперь и обратимся.

Все, оканчивавшие курс, предназначались на службу по духовному ведомству, в чем при окончании курса и брались с них подписки. В этих подписках они высказывали свое намерение или принять монашество, или поступить в белое духовенство^[259]. В белое духовенство поступило с течением времени значительное число воспитанников Казанской академии; но монашествующих лиц из нее вышло сравнительно с другими академиями немного — из всех обозренных курсов 17 человек, из коих половина — 9 — удостоились святительского сана^[260].

С выпуска VII курса правление академии стало опускать свою обязанность брать со студентов означенные подписки. По причине довольно еще редких уклонений студентов от службы по духовному ведомству на это опущение долго никто не обращал внимания. В первый раз оно обнаружилось в 1864 году по случаю выхода из духовно-учебной службы бакалавра А. С. Павлова в Казанский университет и его товарища по академическому курсу, учителя Нижегородской семинарии В. И. Соколова в Гродненскую гимназию, когда возник вопрос о взыскании с них обратно классных денег, полученных ими по степени магистра, и когда они, желая освободиться от этого взыскания, заявили, что при окончания курса не давали никакого обязательства оставаться в духовном звании и поступить со временем на священнослужительскую службу. Говоря о службе А. С. Павлова, мы уже имели случай касаться этого дела. Святейший Синод высказался по поводу представленного ему заявления, что отобрание от студентов указанных обязательств существует давно, по всем известному порядку, и что, если в свое время с подвергаемых теперь взыску и не взято было никаких подписок, то это зависело только от небрежности академического правления^[261]. От 7 сентября того же 1864 года вышел строгий синодальный указ для всех академий: а) брать подписки о четырехлетнем сроке обязательной службы по духовно-учебному ведомству со всех студентов академии при самом еще поступлении их в академию, б) по окончании же курса утверждать их в степенях не ранее, как по прослужении на учебных должностях четырех месяцев^[262]. Подписки о поступлении в духовный чин с оканчивавших курс с этих пор стали отбираться неопустительно.

Непосредственно за актом выпуска студентов академическая администрация приступала к делу о распределении их на места. Дело это относилось к ведомству внешнего правления академии. Еще весной выпускного года последнее рассылало по округу запросы о вакантных местах в семинариях и училищах. В это время, по каждогоднему порядку, от всех служащих по духовно-учебному ведомству отбирались письменные заявления о желании их продолжать службу в будущем учебном году и таким образом обозначались не только уже открывшиеся, но и будущие вакансии. К окончанию академического курса правление имело у себя в руках все нужные сведения для распределения своих студентов. Получив от конференции список кончивших курс, оно немедленно расписывало по нему, куда кого послать на службу, соображаясь как с успехами распределяемых по тому или другому классу наук, так и с местами их происхождения, а отчасти и с их собственным желанием служить на том или на другом месте. Первые по успехам студенты оставлялись при академии, если при ней были бакалаврские вакансии; следующие назначались в наставники семинарий и в смотрители училищ; состоявшие по успехам еще ниже — в инспекторы и учители училищ, наконец, за недостатком мест — в свое природные епархиальные ведомства. Этих последних студентов епархиальным начальствам дозволялось до назначения на места употреблять на учительские занятия в облегчение более других занятым наставникам семинарий с вознаграждением не свыше суммы кандидатского оклада из экономических сумм семинарий, а в случае недостатка этих сумм — на счет духовно-учебного капитала. Составить проект такого распределения студентов по местам, внешнее правление передавало его в конференцию, а эта, по надлежащем рассмотрении, отсылала в духовно-учебное управление на утверждение.

Утверждение назначений делалось довольно скоро, но его все-таки приходилось дожидаться месяца два, три и более. В этот промежуток времени положение кончивших курс было самое неопределенное и неприятное. Кроме разных нравственных треволнений от ожидания решения своей судьбы, они испытывали многие даже чисто внешние неудобства своей непристроенности. Многие уезжали на родину повидаться с родными, может быть, в последний раз или, по крайней мере, на долгую разлуку, для чего им, по их желанию, выдавались даже прогонные деньги (на пару лошадей) с возвратом из суммы, какая причтется на отправление их потом к должности^[263]. Правление охотно ходатайствовало о выдаче им этих денег, потому что само тяготилось содержанием их в академии до утверждения назначений. Кормились они за общим студенческим столом, а жили, где попало, — в подвальном этаже, в больнице и пр., потому что в вакат по всей академии обыкновенно производились ремонты, а после ваката все места студенческих помещений наполнялись учащимися и вновь приехавшими студентами. Утверждение на места приходило обыкновенно той же осенью; так, утверждение I курса — от 10 октября 1846 года, II — от 11 октября 1848 года, IV — от 21 октября 1852 года, V — от 9 октября 1854 года, VI — от 15 октября 1856 года, VII — от 19 августа 1858 года, VIII — от 23 сентября 1860 года, IX — от 27 октября 1862 года, X — от 20 ноября 1864 года; только студенты III и XI курса утверждены были через целое полугодие — первые 9 января 1851, вторые — от 5 января 1867 года; следующие курсы размещались уже по новому порядку.

Получив утверждение назначений, внешнее правление сообщало о том внутреннему, предоставляя ему заняться самой отправкой студентов к местам их назначений. Им выдавались прогонные деньги (на пару для каждого) и деньги на первоначальное обзаведение в количестве 50 рублей; количество это было определено Святейшим Синодом от 14 июля 1843 года — раньше выдавалось по 100 рублей ассигнациями. Назначаемым в привилегированные губернии выдавались кроме того не в зачет годовые или полугодовые оклады их будущего жалованья. Наконец, по положению бывшей комиссии духовных училищ 1837 года п. 4, во внимание к бедности студентов академии, при окончании ими курса дозволено было обращать в их собственность всю одежду, какую они получали в академии, и белье, за исключением столового; большая часть из них брала с собой на должность и свои постельные приборы — тюфяки, подушки и одеяла. Все это было очень полезно для них на службе при тогдашних малых служебных окладах. Alma mater, учившая, одевавшая и кормившая своих питомцев в течение четырех лет их курса, таким образом и выпускала их из своих стен с полным, так сказать, приданым, обмундированными и снабженными всеми вещами, необходимыми для них на первых порах небогатой жизни.

Духовно-учебное управление редко изменяло назначения, составленные академическим правлением. Даже в тех случаях, когда студенты сами перепрашивались на другие места, подавая о том прошения синодальному обер-прокурору, последний почти постоянно предоставлял решать подобные дела академическому же правлению. Просьбы подобного рода подавались и самому правлению и, при тогдашнем обилии мест по округу, удовлетворялись без особенного труда. Не доставало не мест для людей, а людей для мест. Особенно затруднительно было для начальства замещать вакансии в сибирских учебных заведениях; уроженцы внутренних губерний ехали туда неохотно, а сибиряков было мало; поэтому некоторые назначения в эти отдаленные места бывали даже не без принуждения. Студенты получали места все, целым курсом, большею частью при первом же общем распределении по местам. Только немногие отсылались пока в епархиальное ведомство, но и они, если не в том же, то в следующем году, тоже получали назначения, если только не успевали еще раньше пристроиться на епархиальной или же на гражданской службе. Когда весной следующего по выпуске нечетного года в округе открывались новые вакансии и в правление присылались запросы о кандидатах для их замещения, в распоряжении академии не оказывалось уже ни одного кандидата, и правление через обер-прокурора предоставляло эти вакансии для замещения воспитанникам других академий, Петербургской и Киевской, которые оканчивали курс в нечетные годы.

Такой довольно спокойный и возможно безобидный для всех порядок размещения студентов был нарушен только в ректорство архимандрита Иоанна, который и в это дело внес свойственные ему деспотические приемы. Он не любил выслушивать никаких заявлений со стороны студентов относительно желаемых ими мест и предметов их будущей учебной службы, шел даже наперекор подобным заявлениям, если их и выслушивал. Распределение студентов на места он делал сам единолично у себя в кабинете, без ведома даже правления и конференции, и держал эту свою работу в величайшем секрете от всех до самого ее утверждения в Святейшем Синоде. В 1858 году журнал о распределении VII курса был весь написан набело рукою самого секретаря, подписан по секрету, кроме ректора, инспектором и профессором Соколовым и остался в полной неизвестности не только для студентов, но и для профессоров, как ни добивались кончившие курс узнать, кто из них куда и на какой предмет назначен. До самого утверждения назначений никто из них не мог ни подготовляться к поездке, потому что Бог весть — в какие края огромного казанского округа придется ехать, ни запастись нужными для службы учебными пособиями. В 1860 году журнал и представление о распределении VIII курса, написанные тоже рукою секретаря, подписаны были только ректором и инспектором и держались до утверждения в еще большем секрете. Назначения на места в оба раза явились полным сюрпризом для студентов, да кроме того и составлены были в оба раза весьма неудачно. Следствием этого было то, что во внешнем правлении начался длинный ряд дел о переводе только лишь назначенных учителей по округу с места на место, по просьбам их прямо на имя синодального обер-прокурора.

Студент VII курса В. Лаврский, родом нижегородец, назначенный в Самарскую семинарию, от 25 августа подал обер-прокурору прошение об определении его на должность в Нижегородскую семинарию на вакантную кафедру словесности. Просьба была переслана обер-прокурором во внешнее правление академии; решение последнего, написанное начерно самим ректором, было несостоятельно по всем пунктам, но зато весьма сердито (16 декабря): «Донести господину синодальному обер-прокурору, что 1) академическое начальство при распределении своих воспитанников по местам училищной службы руководится точными соображениями о их достоинстве, принимая во внимание и зная, кто из них и на каком месте может быть более полезен и нужен, о чем сами воспитанники по неопытности не всегда могут судить основательно; 2) исполнение личных желаний самих воспитанников… может только затруднять начальство в его распоряжениях и видах, которые должны клониться к пользе службы, а не к одному исполнению желаний их, и притом производить между ними самими столкновение в желаниях, производя вредное соперничество; 3) по уставу воспитанники академии обязаны прослужить не менее 4-х лет на училищной службе, где будет указано начальством, из благодарности за воспитание и казенное содержание; 4) студент Лаврский, один из лучших воспитанников академии, назначен в Самарскую семинарию и по тому особенному соображению, что эта семинария, как новооткрытая, имеет на первый раз настоятельную и преимущественную нужду в хороших наставниках; 5) студент Лаврский не представляет никаких особенно уважительных причин к переводу его в Нижегородскую семинарию, кроме одного желания жить на родине с родными, желания без важных причин не слишком уважительного на службе, а, впрочем, и сам Лаврский не отрекается служить, где ему будет назначено, как видно из его письма к господину синодальному обер-прокурору; 6) непосредственным обращением к высшему начальству, мимо своих ближайших начальств, Лаврский обнаруживает недостаток внимания к порядку служебных отношений и заслуживает, чтобы ему на этот предмет было сделано замечание; 7) так как подобное непосредственное обращение воспитанников и служащих по духовно-учебному ведомству к высшему начальству мимо своих ближайших случается весьма нередко и большею частью, понапрасну беспокоя первое, затрудняет последние, и вообще противно доброму порядку службы, то нельзя не пожелать, чтобы эти беспорядки были прекращены высшими начальственными распоряжениями»^[264]. В 1860 году Лаврский все-таки успел перейти из Самары в Нижний.

Для этого ректора особенно неприятно было обращение воспитанников академии и наставников по округу прямо к высшей власти, и он не раз представлял высшему начальству об уничтожении такого будто бы вредного для службы обычая. Но произведенное им же движение произвольно назначенных на места студентов к переходу с этих мест на другие продолжалось, несмотря на все его представления. Один из студентов сибиряков того же VII курса А. Кузнецов был назначен в Пермскую семинарию, а другой студент тамбовец П. Аквилонов — в Иркутск. Последний за болезнью вовсе отказался ехать к месту назначения и проживал без места в Казани до самой зимы — благо, имел к тому возможность как человек довольно состоятельный, — а первый подал прошение на то самое место в Иркутск, от которого этот отказался, и оба добились-таки своего; в начале 1859 года Кузнецов перешел в Иркутск, а Аквилонов получил другое назначение — в Саратовскую семинарию, на следующий год оставил, впрочем, и эту службу и перешел на родину в епархиальное ведомство. Вятский студент Г. Порфирьев, ссылаясь на болезнь, не поехал по назначению в Тамбовскую семинарию и, выждав время, в следующем 1859 году добился места в своей родной семинарии по классу словесности. Казанский студент Я. Фортунатов, изучавший чувашский, черемисский и особенно татарский языки, человек, очень нужный в Казани, зачем-то был назначен на службу в Томскую семинарию; в 1860 году и он перепросился на родину в Казанскую семинарию. В том же 1860 году студент ого же курса вятич А. Верещагин, служивший по назначению в Самарской семинарии, перешел в Вятскую, а рязанский студент Н. Глебов, назначенный в Пензу, — в Рязанскую. Так, вследствие произвольного и неудачного распределения кончивших курс по местам, целые два года прошли в передвижениях молодых наставников по округу, чтò конечно никак уже не относилось к пользам учебной службы, на которые указывал суровый и властный ректор. Та же самая история повторилась и после такого же распределения студентов VIII курса в 1860 году^[265]. Один из студентов этого курса И. Морошкин, назначенный в Саратов на математику, при первом же удобном случае, в 1861 году прямо заявил по начальству, что он назначен на место неудачно, потому что математика даже вовсе не преподавалась в академии всему его курсу. Из-за этого, как мы уже упоминали, во внешнем правлении завязалось очень неприятное ректору дело, кончившееся увольнением Морошкина от духовно-училищной службы^[266]. Замешательства подобного рода продолжались до 1862 года, до распределения следующего IX курса. Этот курс распределялся уже с меньшим произволом, хотя тоже не без промахов. Так например, Самарская семинария, по случаю выхода из службы ее наставника В. Орлова, преподававшего между прочим татарский язык, от 26 июля просила внешнее правление назначить для нее нового наставника из студентов, тоже знающих этот язык. Но правление, обещавшись принять это заявление во внимание, при распределении студентов забыло об нем и назначило на вакантное место студента Трескинского, не знавшего по-татарски. Правление семинарии напомнило об обещании, но поправлять дело было уже поздно — вскоре (от 5 ноября) назначения были утверждены, и семинария осталась без наставника татарского языка^[267].

При распределении X курса многие студенты сами подавали в правление заявления, где кто из них желал служить, и заявления эти были удовлетворяемы. Времена изменились. Частые уклонения студентов от духовно-училищной службы и бегство из этой службы наставников усилились до того, что начальство нашлось вынужденным употреблять всевозможные меры для того, чтобы спасти свое духовно-училищное ведомство от угрожавшего ему опустошения, прибегая для этого и к уступкам, и к строгостям. Помыкать кончившими курс студентами стало невозможно. Одним из самых чувствительных средств к удержанию академической молодежи в духовно-учебном ведомстве признаны были денежные взыскания. В 1850-х годах взыскания эти ограничивались тем, что с уходящих в светское звание и службу магистров и кандидатов взыскивалась сумма полученных ими на духовно-училищной службе классных окладов по ученым степеням; в 1860-х годах начали взыскивать с них деньги и за содержание в академии. Мы уже видели, кáк ректор Иннокентий в 1864 году старался подвести под такие взыскания, даже в усиленном количестве, студентов, добровольно увольнявшихся из академии. В то же самое время и такого же рода взыскания он пытался распространить и на тех из кончивших в этом году курс студентов, которые отказывались от определенных для них начальством служебных назначений. Число вакансий по округу — более 26 — и так уже превышало число студентов тогдашнего академического выпуска — 23, а между тем и из этого недостаточного числа некоторые прямо заявляли, что не желают поступать на духовно-училищную службу: студент И. Ястребов, лучшая надежда миссионерского противомусульманского отделения, пожелал поступить в учебное отделение восточных языков при азиатском департаменте; П. Князевский устремился на гражданскую службу; А. Миславский, назначенный, вопреки своему желанию, в Черниговскую семинарию, тоже предпочел определиться на гражданскую же службу; П. Озерецкий отказался ехать в Томск, впрочем, после поступил на духовно-училищную службу в своей родной Пензенской семинарии. Первым из них подвернулся под руку ректора И. Ястребов. Вот любопытное определение об нем правления от 17 октября: «Так как он, Ястребов, вопреки и естественным внушениям природы человеческой, оказывается неблагодарным за свое воспитание в духовном ведомстве, то взыскать с него деньги, употребленные ведомством тем как на отправление его в академию и на первоначальную экипировку в ней, так и за содержание его в академии в таком количестве, какое по расчету причтется из всей суммы, действительно израсходованной в течение этого времени на содержание академии, во внимание к тому, что не студенты существуют для академии, но академия для студентов, безмездно снабжающая каждого из них не одним только столом и одеждою, но и квартирою, отоплением, лекциями и прочим; до того же времени, пока он или другой кто за него не внесет таковую сумму в духовное ведомство, не увольнять его из ведомства этого». Святейший Синод уволил его, увольнял и других таких же студентов со взысканием только одного студенческого оклада по 100 рублей в год^[268].

С 1867 года определение кандидатов на духовно-учебные должности стало производиться по новому порядку, соглашенному с требованиями введенного тогда в семинарии нового устава, после выдержания ими в академии или при семинариях пробных лекций. В Казанской академии эти лекции начались в 1868 году при окончании XII курса. На первых порах такие испытания лекциями производились довольно строго, сопровождались возражениями со стороны членов испытательных комиссий и обращались в маленькие диспуты. Замечательно, что первым подвергся такому испытанию в Казанской академии человек посторонний для нее, учитель священ. Писания Уфимской семинарии иеромонах Гавриил, ныне преосвященный старицкий (викарий Тверской епархии), пожелавший тогда перейти из Уфы в Тверскую семинарию на кафедру нравственного богословия и проездом остановившийся для этих лекций в Казанской академии; лекции его читались в присутствии оканчивавших курс студентов и сопровождались небольшим диспутом^[269].

О судьбе студентов разных курсов по выходе их из академии и отчасти о плодах их академического образования читатели могут судить по прилагаемым при сем спискам их.

СПИСКИ

СТУДЕНТОВ КАЗАНСКОЙ АКАДЕМИИ, ОКОНЧИВШИХ

ПОЛНЫЙ КУРС ЗА 18461870 ГОДЫ.

I КУРСА (18421846 гг.)

Утверждены в степенях по определению Святейшего Синода

18/28 июня 1847 года.

Магистры:

Владимирский Александр Поликарпович — из Нижегородской семинарии. Оставлен при академии. Ныне протоиерей, ректор академии^[270].

Ильминский Николай Иванович — из Пензенской семинарии. Оставлен при академии. Скончался 27 декабря 1891 года директором учительской семинарии в Казани.

Гвоздев Иван Петрович — из Пензенской семинарии. Профессор академии. Скончался в 1873 году.

Бобровников Алексей Александрович — из Иркутской семинарии. Бакалавр академии. Скончался в 1865 году.

Ляпустин Евгений Александрович — из Пермской семинарии. Был профессором истории в Вятской семинарии. В 1849 году уволен от службы в епархиальное ведомство. В 1850 году поступил в священники в Билимбаевский завод Екатеринбургского уезда, потом перешел в том же году в Нытвинский завод Оханского уезда. В непродолжительном времени умер в заштате.

Пиксанов Арсений Ермилович — из Саратовской семинарии. Был профессором физико-математических наук и калмыцкого языка в Кавказской семинарии. С 1850 года служил чиновником особых поручений в палате государственных имуществ в Ставрополе. В 1855 году перешел на ту же должность в Минск. Потом был чиновником особых поручений при министерстве внутренних дел. В последнее время был губернским прокурором в Варшаве. Скончался в 1886 году.

Соколов Евграф Иванович — из Уфимской семинарии. Был смотрителем Бугульминского духовного училища, потом профессором физико-математических наук в Уфимской семинарии. В 1855 году вышел в светское звание, а в 1857 году вышел из семинарии на службу в канцелярию оренбургского губернатора. После занимался в Петербурге адвокатурой.

Кротков Алексей Мартинианович — из Казанской семинарии. Был профессором Пермской семинарии по Священному Писанию. В 1847 году рукоположен в священники к Троицкой церкви и до 1851 года служил законоучителем при училище детей канцелярских служителей. В 1847 же году перешел на кафедру гражданской истории в семинарию. В 1851 году назначен ректором Пермского духовного училища. В 1853 году произведен в протоиерея в г. Кунгур с увольнением от училищной службы и назначен миссионером по Кунгурскому и Красноуфимскому уездам. С 1856 года сделан кафедральным протоиереем в Екатеринбурге и ректором духовного училища. Нес на себе разные епархиальные должности. В настоящее время состоит кафедральным протоиереем, без должности ректора, имеет наперсный крест, ордена святой Анны 2 степени с короною и святого Владимира 4 степени.

Златообрезов Иван Трофимович — из Астраханской семинарии. Служил сначала в Астраханской, потом с 1857 года в Нижегородской семинарии профессором по классу Священного Писания. В 1864 году вышел из духовно-училищной службы на службу в западный край, был там где-то учителем гимназии. Скончался в 1870-х годах. Напечатан его перевод пространного огласительного слова святого Григория Нисского. Москва. 1859 г.

Котлецов Петр Алексеевич, вятский уроженец, но учился в Иркутской семинарии. Был профессором словесности в Вятской семинарии. В 1851 году поступил в священники в с. Ворчальское Вятского уезда. С конца 1855 года был протоиереем в слободе Кукарке. Имел ордена Анны 2 степени, Владимира 4 степени и палицу. Скончался в 1880 году.

Старшие кандидаты с правом на получение степени магистра

по представлении новых более удовлетворительных сочинений:

Дмитревский Иван Степанович — из Саратовской семинарии. Был учителем физики и математики в Пензенской семинарии. В 1848 году вышел из духовно-училищной службы и определился в казенную палату, где и служил до 1858 года. Потом до 1865 года был казначеем в г. Сердобске. С 1865 года был чиновником особых поручений в Саратовской казенной палате, с 1866 года губернским казначеем. Скончался в 1872 году.

Грацианов Алексей Иванович — из Нижегородской семинарии. Был учителем церковной истории в Саратовской семинарии; в 1850 году перешел в Нижегородскую семинарию на класс физики и математики. В 1851 году уволен от службы. Скончался в начале 1860-х годов.

Фаворский Федор Андреевич — из Тамбовской семинарии. Был учителем логики и психологии в Тифлисской семинарии. Потом преподавал церковную историю. С 1883 года был смотрителем Тифлисского духовного училища. Скончался в 1885 году.

Аретинский Дмитрий Николаевич, в монашестве Дионисий, орловский уроженец, но поступил в академию из Киевской семинарии. Определен в Вятскую семинарию на церковную историю; с 1847 года преподавал философию и патристику. В 1852 году пострижен в монашество и с 1854 года переведен на класс богословских наук. В 1857 году переведен в Нижегородскую семинарию инспектором. В 1860 году возведен в сан архимандрита и в конце того же года назначен ректором Вятской семинарии. Скончался в марте 1863 году и погребен в Трифоновом монастыре. В начале 1850-х годов он составил для учеников Вятской семинарии учебник логики, оставшийся в рукописи.

Феликсов Иван Иванович — из Симбирской семинарии. Был смотрителем Симбирского духовного училища, а с 1850 года — Уфимского. В 1853 году посвящен в священники. В 1861 году определен в законоучители в Уфимский детский приют. Исправлял разные епархиальные должности, наконец, был в Уфе кафедральным протоиереем. В настоящее время на покое в Оренбурге.

Кандидаты:

Емельянов Македон Иванович — из Тобольской семинарии. Определен в Тобольскую семинарию на класс словесности. Преподавал еще татарский язык. В 18471852 годах проходил должность смотрителя духовного училища. В 1859 году вышел в светское звание, а в 1862 году из духовно-учебной службы и определен старшим учителем латинского языка в Тобольской гимназии. В 18661876 годах был инспектором гимназии, потом опять учителем. В 1882 году вышел в отставку и в том же году скончался.

Погодин Дмитрий Алексеевич — из Пермской семинарии. Преподавал в Пермской семинарии словесность. В 1848 году вышел на гражданскую службу в канцелярию губернатора. Потом служил в Петербурге в комиссариатской комиссии и в интендантстве. В настоящее время в отставке с пенсией.

Зубарев Филарет Сосипатрович — из Пермской семинарии. Был учителем Пермской семинарии по греческому языку. В 1847 году вышел из семинарии в протоиереи к девичьему монастырю в Екатеринбурге. Исполнял в Екатеринбурге разные должности по епархиальной и учебной части. В 1856 году сделан миссионером по южной половине Екатеринбургского уезда, — уволен от этой должности в 1857 году. В 1866 году сделан ключарем собора. С 1871 года — законоучитель женской гимназии. В 1869 году награжден камилавкой, в 1873 — наперсным крестом. Скончался.

Кошлаков Егор Антипович — из Тобольской семинарии. Преподавал физику и математику в Симбирской семинарии. С 1849 года смотритель Балашовского духовного училища до 1865 года, когда опять перемещен на тот же предмет в семинарию. В 1869 году перешел на латинский язык в Астраханскую семинарию. В 1878 году вышел в отставку с орденом Анны 3 степени (с 1871 года). Скончался в 1887 году.

Дьячков Иван Дмитриевич — из Вятской семинарии. Был учителем физики и математики в Саратовской семинарии. С конца 1849 года перешел на гражданскую историю в Вятскую семинарию. В 1858 году вышел из семинарии и служил в Вятской палате уголовного и гражданского суда дворянским заседателем. С 1865 года был мировым посредником в Котельническом уезде, а с 1869 года участковым мировым судьей в Яранском уезде. Скончался в конце 1872 года.

Соколов Григорий Дмитриевич — из Казанской семинарии. Служил учителем латинского и татарского языков в Кавказской семинарии. В 1848 году оставил семинарию. Был чиновником особых поручений, а после мировым судьей в Пятигорске. Скончался в 1886 году.

Чемоданов Тимофей Ионыч — из Вятской семинарии. Преподавал физику и математику в Вятской семинарии. В 1852 году посвящен в священники к семинарской церкви. В 1855 году произведен в протоиереи к Ижевскому заводу. В 1859 году вызван в Вятку в протоиереи Богоявленского собора и снова поступил в семинарию на класс церковной истории. В 1860 году перемещен на класс помощника ректора. В 1870 году снова поступил в Ижевский завод. Нес разные епархиальные должности. Имел наперсный крест, палицу, ордена Анны 3 и 2 степени и Владимира 4 степени. В 1884 году общество завода поднесло ему драгоценный крест. Скончался в декабре 1884 года. От него осталось в разных годах «Вятских епархиальных ведомостей» несколько поучений.

Данилов Константин Егорович — из Тамбовской семинарии. Определен в Уфимскую семинарию на класс Священного Писания. В 1851 году перешел на класс логики и психологии. В 1855 году рукоположен в священники к Уфимскому собору и на другой год сделался ключарем. Был потом соборным протоиереем, членом консистории. Нес и другие епархиальные должности. Скончался в январе 1887 года.

Политов Павел Яковлевич — из Казанской семинарии. Назначен смотрителем духовного училища в Якутск. В 1854 году перешел на ту же должность в Иркутск. В 1849 году вышел в светское звание, но в 1858 году снова воротился в духовное звание и посвятился в священники. В 1861 году уволился от смотрительства. В 1862 году переведен протоиереем в Благовещенск на Амуре. Скончался кафедральным протоиереем в 1888 году. Писал кое-что в «Иркутских епархиальных ведомостях»; за 1884 год № 23 напечатано его «Предостережение православным против совращений в молоканство».

Орнатский Павел Иванович — из Нижегородской семинарии. Поступил в светское звание и службу; служил сначала в удельной конторе, потом в губернском правлении, а с 1855 года в комиссариатской комиссии. С 1885 года в отставке в чине коллежского советника; проживает в Москве.

Евсхизов Иван Адрианович — из Казанской семинарии. Определен в смотрители Челябинского духовного училища. В 1857 году рукоположен в священники с оставлением в должности смотрителя. Скончался около 1867 года.

Спасский Константин Яковлевич — из Вятской семинарии. Определен на класс физики и математики в Вятскую семинарию. С 1850 года был смотрителем духовного училища в Елабуге и принял сан священства. В 1864 году произведен в протоиереи. В 1872 году вышел из духовно-учебной службы с пенсией. В 1875 году перешел в Сарапул к Покровской церкви. Проходил должность законоучителя в градском училище. Скончался в Сарапуле заштатным протоиереем в июле 1887 года.

Ушенский Михаил Васильевич — из Пензенской семинарии. Вышел в светское звание и поступил на службу в палату государственных имуществ. Скончался.

Бобровский Михаил Иванович — из Вятской семинарии. Вышел в светское звание и поступил на службу по министерству внутренних дел в Петербурге. В 1848 году, по поводу венгерской войны, поступил в военную службу уланом, был в походе, но в военных действиях не участвовал. В 1850 году, по возвращении в Петербург, перешел в какой-то гренадерский полк. Судьба его дальше неизвестна; известно лишь, что он скончался.

Студент в правом на степень кандидата по подаче

нового сочинения:

Покровский-Каменский Иван Яковлевич — из Нижегородской семинарии. Вышел из академии студентом с правом на кандидатство, если представит удовлетворительное сочинение. Поступил в светское звание и служил при губернском правлении в Казани и Симбирске, потом вольнонаемным письмоводителем при полиции. От службы был уволен за душевным расстройством. В 1860-х годах куда-то пропал без вести.

II КУРСА (1844–1848 гг.)

Утверждены в степенях Святейшим Синодом от 29 апреля 1849 года.

Магистры:

Крылов Василий Савич — из Пензенской семинарии. Был профессором логики и психологии в Саратовской семинарии. В 1852 году вышел в светское звание и уехал в Петербург. Здесь после приготовления в аудиториатской школе поступил в аудиторы. В 1860-х годах из аудиториатской службы перешел на службу в Святейший Синод. Здесь был помощником секретаря по судебному отделу, секретарем и обер-секретарем в хозяйственном распорядительном отделении. Скончался около 1880 году.

Порфирьев Иван Яковлевич. Поступил бакалавром в академию. Скончался в 1890 году.

Дергачев Евгений Васильевич — из Тобольской семинарии. Был определен в Казанскую семинарию на класс словесности; в 1852 году перешел на класс логики и психологии. В 18541859 годах был смотрителем Омского духовного училища, затем вышел в гражданскую службу. Служил в горном департаменте сената в Петербурге, потом прокурором по горному ведомству в Екатеринбурге, в 1870-х годах опять перешел в Петербург.

Попов Яков Филиппович — из Пермской семинарии. Определен в Пермскую семинарию на богословские предметы помощником ректора. В 1854 году вышел из семинарии на должность секретаря духовной консистории. Из консистории перешел в Пермскую уголовную палату, в которой служил советником. В последнее время в чине статского советника состоял мировым судьей в Пермской губернии. В 1887 году вышел в отставку.

Разумов Иван Васильевич — из Пензенской семинарии. Занимал кафедру церковной истории, а с 1850 года словесности в Казанской семинарии; с 1857 года перешел на ту же кафедру в Кавказскую семинарию. В 1876 году уволен по душевному расстройству от должности и жил в Казани. Умер в 1884 году.

Цареградский Николай Алексеевич — из Уфимской семинарии. Определен в Ставропольскую семинарию на класс логики и психологии с поручением преподавать и татарский язык. С 1867 по 1887 год был здесь инспектором. С 1867 года преподавал педагогику. Несколько раз исправлял должность ректора семинарии и исполнял разные поручения семинарского и епархиального начальства. С 1866 году состоит членом местного статистического комитета. В 1887 году вышел в отставку в чине статского советника, имеет ордена святой Анны 2 степени и Владимира 3 степени. Состоит катехизатором миссионерского Андреевского братства, в учреждении и деятельности которого принимал живое участие, обучая новообращенных мухаммедан, евреев и калмыков. При содействии же его открыта была караногайская татарская школа, для которой он составил на татарском языке религиозные разговоры. В печати известен его «Историко-статистический обзор духовно-учебных заведений северного Кавказа» в «Сборнике статистических сведений Ставропольской губернии» Ставрополь 1869 г. В «Домашней беседе» 18611874 годах напечатано им до 15 статей; — более обширные: 1) «Против статьи Современника: Антропологический принцип в психологии»; 2) «Прогресс в истории — против Бокля»; 3) «По поводу книги Власова: Наука и Библия»; 4) «О необходимости устройства епархиального училища в Ставрополе». Несколько статей его есть в «Ставропольских епархиальных ведомостях».

Потехин Димитрий (в мире Василий Алексеевич) — из Казанской семинарии. Был профессором богословия в Казанской семинарии. В монашество пострижен в августе 1847 года. В 1852 году назначен инспектором в Тамбовскую семинарию. С 1855 года был ректором Иркутской семинарии в сане архимандрита. В 1862 году уволен от ректорства и определен настоятелем бедного Киренского монастыря. С 1864 года был снова ректором в Тобольске. Разбитый параличом, он скончался за штатом в мае 1873 года в Казани.

Гремяченский Семен Иванович — из Тамбовской семинарии. Бакалавр академии. Скончался.

Кандидаты с правом на магистра по прослужении двух

лет в духовно-учебном ведомстве:

Страхов Дмитрий Иванович — из Нижегородской семинарии. Определен в Симбирскую семинарию на гражданскую историю. В 1852 году перешел в Нижегородскую семинарию на класс словесности. В 1856 году рукоположен в священники. В 1858 году вышел из семинарии на должность законоучителя Мариинской женской гимназии (1858–1867). В разное время нес на себе различные должности по учебному и епархиальному ведомству. С 1867 года по 1878 год был смотрителем Нижегородского духовного училища. В 1876 году возведен в сан протоиерея. Имеет ордена святой Анны 2 степени и святого Владимира 3 степени и палицу.

Каменский Николай Иванович — из Тамбовской семинарии. Определен в Саратовскую семинарию на класс логики и психологии; преподавал здесь калмыцкий язык. В 1850 году вышел из семинарии и поступил секретарем в Самарскую гражданскую палату. При введении новых судебных уставов выдержал экзамен на кандидата прав и с открытия судебных учреждений служил присяжным поверенным сначала в Самаре, затем с 1870-х годов в Петербурге. Под старость ослеп.

Дубровин Сергий (в мире Тимофей Гаврилович) — из Саратовской семинарии. Определен в Ставропольскую семинарию на богословские науки помощником ректора; в монашество пострижен в августе 1847 года. В 1854 году переведен в Саратовскую семинарию. В 1856 году уволен от службы и жил в Саратовском Преображенском монастыре на иеромонашеской вакансии. Скоро скончался.

Кандидат с правом на степень магистра через 4 года:

Воздвиженский Александр Флегонтович — из Казанской семинарии. Был наставником словесности и татарского языка в Симбирской семинарии. В 1851 году уволен от службы. После этого служил на гражданской службе в Казани. Умер в начале 1850-х годов.

Кандидаты:

Благодаров Иван Иванович — из Симбирской семинарии. Был учителем гражданской истории и греческого языка в Симбирской семинарии; в 1870 году перешел на латинский язык. В 1864 вышел в светское звание. Много лет заведовал в Симбирске Карамзинской библиотекой. Скончался в 1872 году в чине коллежского советника.

Розов Константин Семенович — из Саратовской семинарии. Назначен преподавателем физики и математики в Ставропольскую семинарию. Преподавал здесь калмыцкий язык. В 1859 году уволен из семинарии с пенсией в 200 рублей. Состоит катихизатором при Андреевском братстве.

Ласточкин Всеволод Гурьевич — из Казанской семинарии. Определен на класс словесности в Пермскую семинарию. В 1850 году вышел в светское звание, а в 1852 году вышел из семинарии в гражданское ведомство правителем дел при канцелярии губернатора; потом в той же должности служил в Житомире и Вильне; здесь и затем в Каменец-Подольске был старшим советником губернского правления. Скончался в Вильне.

Образцов Василий Николаевич — из Уфимской семинарии. Был смотрителем Нерчинского духовного училища. Уволен от этой должности в 1851 году вследствие покушения на свою жизнь по умственному расстройству. С 1852 года по выздоровлении служил заседателем в окружном Иркутском суде. Скончался в отставке.

Аретинский Петр Николаевич — из Орловской семинарии, брат инспектора Серафима, после архиепископа Воронежского. Был смотрителем Свияжского духовного училища. В 1851 году рукоположен во священника, а в следующем году оставил службу при училище и перешел в Казань, где служил при кафедральном соборе. Скончался протоиереем Владимирской церкви в Казани в марте 1863 года.

Стратилатов Иван Егорович — из Казанской семинарии. Был священником Казанской Варламиевской церкви. Скончался в ноябре 1859 года.

Конвоксов Александр Николаевич — из Пензенской семинарии. Был учителем греческого языка в Екатеринбургском духовном училище, а с 1851 года — инспектором; в 1852 году переведен в той же должности в Пермское духовное училище, где в декабре того же года скончался.

Солнышкин Семен Матвеевич — из Орловской семинарии. По окончании курса поступил на гражданскую службу в Казанскую консисторию, потом служил в палате государственных имуществ.

Любимов Федор Федорович — из Пермской семинарии. Был инспектором в Соликамском училище, а с 1855 года смотрителем. В 1853 году принял сан священства. В настоящее время протоиереем Александровской церкви в Перми.

III КУРСА (1846–1850 гг.).

Утверждены в степенях от 6 октября 1851 года.

Магистры:

Благонравов Вениамин (в мире Василий Антонович) — из Тамбовской семинарии. Оставлен при академии. Скончался архиепископом иркутским в феврале 1892 года.

Ефимович Иван Васильевич — из Тамбовской семинарии. Назначен в Саратовскую семинарию на класс церковной истории. В 1851 году вышел в светское звание. В 1857 году определился на гражданскую службу в Саратовскую казенную палату. В 1864 году сделан уездным казначеем в Самаре. С преобразованием штата казанных палат в 1866 году переименован в начальника отделения казначейства. С 1872 года определен управляющим Саратовской казенной палатой. С 1875 года имеет чин действительного статского советника, с 1883 года орден святого Владимира 3 степени, а с 1886 года Станислава 1 степени.

Зефиров Михаил Михаилович — из Тамбовской семинарии. Определен в Саратовскую семинарию на класс логики и психологии. В 1851 году переведен в академию. Скончался протоиереем в марте 1889 года.

Виноградов Егор Аристархович — из Пензенской семинарии. Служил в Пермской семинарии по классу греческого языка, с 1854 года помощником ректора по богословским наукам. Был помощником инспектора и секретарем правления. В 1855 году умер от чахотки. В «Миссионерском сборнике» при Казанской духовной академии (вып. I, 1873 г.) напечатано его магистерское сочинение: «Методы миссионерской полемики против татар-мухаммедан».

Малахов Иван Александрович — из Тобольской семинарии. Служил в Иркутской семинарии по классу гражданской истории. В 1851 году уволен в светское звание и сделан исправляющим должность старшего учителя естественных наук в Иркутской гимназии. С 1852 года на гражданской службе. Был принят в штат главного управления Восточной Сибири, где несколько лет служил столоначальником; потом был чиновником особых поручений при генерал-губернаторе. По учреждении, вместо комиссариатских комиссий, интендантских управлений был определен помощником главного интенданта в восточносибирском военном округе. Имел чин действительного статского советника. Умер в 1870-х годах в Петербурге, куда ездил лечиться после паралича.

Петров Василий Иванович — из Тамбовской семинарии. Служил в Оренбургской семинарии по классу словесности. В 1853 году рукоположен во священника и вышел из духовно-училищной службы. Скончался в 1869 году протоиереем г. Мензелинска. В I выпуске «Миссионерского сборника» напечатано его сочинение: «Причины упорной привязанности татар-мухаммедан к своей вере» Казань. 1873 г.

Добряков Иван Иванович — из Пермской семинарии. Назначен в Уфимскую семинарию на класс гражданской истории. Преподавал татарский язык. В 1860 году перемещен на класс словесности. С 1869 по 1878 год в сане протоиерея был ректором Уфимской семинарии. В настоящее время в отставке с пенсией.

Владимиров Павел Егорович — из Нижегородской семинарии. Назначен на должность помощника ректора по богословским предметам в Вятку. В 1856 году перепросился в Нижегородскую семинарию. В 1860 году перешел на гражданскую историю в Самарскую семинарию; в конце 1861 года вышел в отставку. Вскоре умер.

Хитров Петр Васильевич — из Тамбовской семинарии. Назначен был на класс физики и математики в Вятку. В 1863 году перешел в Тамбов, где был преподавателем в духовном училище и принял сан священства. В 1885 году сделан духовником семинарии. Теперь приходским священником в Тамбове.

Кандидаты с правом на получение степени магистра через

два года службы:

Дьяконов Александр Сергеевич — из Пермской семинарии. Служил при Пермской семинарии по классу гражданской истории, а с 1851 года — словесности. Преподавал татарский язык. В 1854 году перешел в гражданскую службу в главное управление уральских горных заводов. Был исправником, затем нотариусом в Екатеринбурге. Умер в 1889 году.

Хрусталев Александр Герасимович — из Казанской семинарии. Назначен смотрителем в Моздокское духовное училище, но в 1851 году перешел в Казанскую семинарию на класс логики и психологии. После этих наук до 1868 года преподавал еще с 1852 года гражданскую историю и греческий язык, с 1864 года — словесность; в то же время был библиотекарем и секретарем правления. В 1854 году принял сан священника. В 1868 году вышел из семинарии, но с 1870 года снова поступил на духовно-училищную службу смотрителем духовного училища и служил до 1873 года. Скончался в октябре 1875 года соборным священником. В печати известно его сочинение: «Очерк распространения христианства между инородцами казанского края» — в «Миссионерском сборнике» — вып. V. Казань. 1874 г.

Разумов Николай Васильевич — из Пензенской семинарии. Поступил в светское звание и служил сначала при Пензенском губернском правлении, с 1855 года письмоводителем при преосвященном Григории Казанском, с 1859 года секретарем Казанской консистории; с 1886 года переведен в той же должности в Калугу. Имеет чин коллежского советника, ордена Станислава и Анны 2 степени и Владимира 4 степени. В Казани был деятельным членом братства святого Гурия (20 лет); в Калуге член противораскольнического братства святого Иоанна Богослова. — В XI выпуске «Миссионерского сборника» (Казань 1876) напечатано его курсовое сочинение: «Историческое значение Мухаммеда». В 1854 году напечатан им в «Пензенских губернских ведомостях» и отдельно биографический очерк преосвященного Амвросия (Морева) епископа Пензенского. В 1858 году по случаю освящения Исакиевского собора в Петербурге напечатал «О чине освящения храма» (Санкт-Петербург 1858). С 1867 года он принимал живое участие в издании «Известий по Казанской епархии» где помещено много его статей и заметок за каждый год под буквами Н. Р. и просто без подписей. Перечисляем более крупные и замечательные: «Некролог преосвященного Афанасия Казанского» — за 1868 год №№ 5, 6, 8 и отдельной брошюрой; «Пребывание в Казани митрополита Московского Иннокентия» — там же № 13; — «О построении и освящении новой церкви в деревне Елышевой Мамадышского уезда» — там же 1869 год № 13; — «О посещении Их Императорских Высочеств Государя Цесаревича и Государыни Цесаревны с. Кокшайского Чебоксарского уезда» — там же 1869 — год № 17; — «Обновление Спасского монастыря в Казани» — там же № 3; — «Некролог протоиерея В. А. Ложкина» — 1870 — год № 2; «Освящение храма в с. Куралове Спасского уезда» — № 8; — «Обновление кафедрального собора в Казани» — 1871 — год № 6 и отдельно; — «О посещении Казани Государем Императором» — там же № 19; — «Прощание с казанской паствой преосвященного Викторина» — 1875 — год № 4; — «Некролог священника А. Г. Хрусталева» — 1875 — год № 23; — «Празднование 300-летия со времени явления чудотворной иконы Казанской Божией Матери» — «Известия» за 1879 год; — «Некролог преосвященного Антония» — в «Православном собеседнике» 1879 года и отдельно; — «Встреча в Казани преосвященного Сергия» — там же 1880 год; «Встреча высокопреосвященнейшего Палладия» там же 1882 год; — «Празднование в Казани священного коронования Их Величеств» — «Известия» 1883 — год № 11; — «Празднование 1000-летия святого Кирилла и Мефодия» — в «Православном собеседнике» за 1885 год; — «Празднование 8 июля 1885 года в Казанском женском монастыре» — «Известия» 1885 — год № 8; — там же — «Открытие собора приволжских епископов в Казани и закрытие его» — две статьи; — «Прощание с казанскою паствою высокопреосвященного Палладия» — там же № 22; «Протоиерей Виктор П. Вишневский» — там же 1886 — год № 2; — в том же году: «Об открытии купцом Кривоносовым обще-епархиальной богадельни в Казани»… Кроме этих статей, в «Известиях» и в «Губернских ведомостях» помещено несколько его сообщений об открытии и освящении некоторых церквей в епархии, об открытии попечительств при церквях, об юбилеях духовных лиц, некрологов их и разных церковных благотворителей и проч. В Калуге в местных епархиальных «Ведомостях» и отдельно напечатаны им статьи: «О посещении Калуги высокопреосвященным Иоанникием митрополитом Московским» — 1887 год; — «О посещении Калуги высокопреосвященным Платоном митрополитом Киевским» — в 1889 году; — «Некролог Калужского протоиерея И. Д. Любимова» — в 1890 год; «Некролог законоучителя реального училища священника Ливенцова» — 1890 год.

Крутецкий Иван Васильевич — из Астраханской семинарии. Поступил в гражданскую службу — в канцелярию казанского губернатора, потом был стряпчим в г. Мамадыше, оттуда перешел в Казань и служил советником в губернском правлении; с открытием земств поступил на земскую службу в Мамадыше. В настоящее время служит мировым судьей в Мамадыше и председателем съезда мировых судей. С 1892 года действительный статский советник.

Кандидат с правом на степень магистра по подаче нового,

более удовлетворительного сочинения

Крылов Павел Саввич — из Пензенской семинарии. Поступил на гражданскую службу. Степени магистра удостоен в 1851 году. С 1865 года непрерывно служил Самарскому земству сначала гласным от Самарского уезда, потом председателем уездной управы, в последнее же время с 1873 года председателем губернской земской управы. Скончался в январе 1891 года.

Кандидаты:

Любимов Иван Петрович — из Уфимской семинарии. Определен в Пермскую семинарию на класс гражданской истории, но вскоре перемещен на класс Священного Писания. В 1852 году рукоположен в священника и с этого времени нес на себе разные епархиальные должности; в 1856 году сделан был протоиереем Петропавловского собора. Оставаясь на семинарской службе, в 1853 году он был определен еще смотрителем духовного училища; семинарскую должность оставил в 1869 году, в должности же смотрителя училища дослужил до пенсии. Потом перешел на должность протоиерея в г. Кунгур, где между прочим занял должность законоучителя Губкинского технического училища. Имеет ордена святой Анны 2 степени и святого Владимира 4 степени.

Акимов Иван Борисович — из Ставропольской семинарии; перешел в Казанскую академию из Московской в 1848 году прямо в старшее отделение. Поступил на службу инспектором и учителем в Ставропольское духовное училище; с 1851 года был смотрителем училища. В 1857 году вышел в светское звание. В 1858 году, оставаясь смотрителем, был освобожден от учительской должности и сделан экономом семинарии, но в 1859 году уволен от экономства и опять сделан учителем. В 1862 году перемещен младшим учителем в Ставропольскую гимназию и вскоре скончался.

Леопольдов Александр Яковлевич — из Саратовской семинарии. Назначен учителем словесности с Симбирскую семинарию, отсюда в 1855 году перешел на тот же предмет в Саратовскую. Преподавал еще татарский язык. В 1872 году перешел в законоучители Мариинского земледельческого училища близ Саратова. Умер в отставке в Саратове в 1886 году. В «Миссионерском сборнике», выпуск II, напечатан его «Опыт изложения мухаммеданства по учению ханифитов».

Строков Константин Андреевич — из Саратовской семинарии. Определен в Саратовскую семинарию на класс церковной истории; с 1857 года преподавал психологию и логику. В 1864 году поступил учителем в Свенцянскую гимназию Виленского учебного округа, потом был инспектором Могилевской гимназии. Умер в 1877 году.

Альпийский Иван Семенович — из Казанской семинарии. Поступил в светскую службу в Твери в комиссию уравнения сборов с государственных крестьян.

Остроумов Андрей Иванович — из Нижегородской семинарии. Служил в той же семинарии на классе физики и математики и был экономом. В 1860 году по выходе из семинарии посвящен в старшего священника в г. Василь-Сурск, а в 1861 году определен там протоиереем и законоучителем уездного училища. С этого же времени он постоянно нес на себе разные епархиальные должности. В 1878 году перемещен был в Нижний Новгород к Варваринской церкви. С 1880 по 1885 год состоял председателем совета епархиального женского училища. В 1885 году перемещен протоиереем в Архангельский Нижегородский собор и сделан членом консистории. В 1888 году снова определен председателем совета епархиального женского училища. Имел палицу и ордена святой Анны 2 степени и святого Владимира 4 степени. Скончался 4 февраля 1892 года.

Ясницкий Андрей Дмитриевич — из Казанской семинарии. По окончании курса поступил в епархиальное ведомство и в 1851 году посвящен в священники к Казанской Грузинской церкви. Как знаток татарского языка, в 1855 году он участвовал в трудах переводческого комитета для перевода на татарский язык богослужебных книг: перевел первую половину Требника с присовокуплением 2 чинов — принятия в церковь отпавших и мусульман — и 32 слова преосвященного Григория. С того же года он был избран увещателем отпавших татар. Был также цензором для испытания в знании татарского языка священников, определявшихся в татарские приходы. В 1859 году был приглашен преподавать татарский язык в семинарии; в 18631864 годах временно преподавал здесь богословие. С 1868 года служил законоучителем Казанской Мариинской женской гимназии. Протоиерей, имеет палицу и ордена святой Анны 2 степени и святого Владимира 4 степени.

Вечтомов Евгений Александрович — из Вятской семинарии. Определен в Пермскую семинарию на класс Священного Писания, потом вскоре перешел на гражданскую историю. В 1857 году посвящен в священники к кафедральному собору, был ключарем и членом консистории. В 1861 году произведен в сан протоиерея в г. Чердынь. Здесь и скончался в 1860-х же годах.

Раев Александр Васильевич — из Нижегородской семинарии. Поступил в священники к Нижегородской Варваринской церкви. Скончался протоиереем этой же церкви.

Бугульминский Николай Васильевич — из Уфимской семинарии. Назначен на латинский язык в Пермскую семинарию. В 1852 году посвящен в священники к Рождественской церкви. В 1853 году переведен в смотрители Екатеринбургского духовного училища. В 1855 году оставил училищную службу и перешел в Пермь, был членом консистории. Из Перми перешел в Уфимскую епархию, был ключарем собора. В 1867 году снова определен на училищную службу в Уфимскую семинарию по классу церковной истории. Скончался в конце 1870-х годов.

Ласточкин Гурий Гурьевич — из Казанской семинарии. Был смотрителем Моздокского духовного училища. В 1852 году вышел в светское звание, а в 1854 году вовсе оставил духовно-училищную службу и определен смотрителем уездного училища в г. Георгиевск. В 1859 году назначен смотрителем Темирхан-Шуринской горской школы. В 1864 году перешел в Дербентское училище, в 1868 году — в Шушинское. В 1870 году сделан инспектором Екатеринодарской прогимназии, а в 1880 — директором. С 1884 года живет на пенсии в Казани.

Хованский Иван Андреевич, в монашестве Александр — из Саратовской семинарии. С 1851 года служил наставником логики и психологии в Саратовской семинарии. В августе 1856 года после вдовства пострижен в монашество и в следующем году сделан инспектором семинарии. В 1863 году возведен в сан архимандрита. В 1866 году перемещен в должность ректора и наставника богословских наук в Пермскую семинарию. В 1868 году переведен ректором в Астраханскую семинарию, где был основателем и редактором «Астраханских епархиальных ведомостей». В 1877 году был переведен в настоятели первоклассного Херсонесского монастыря святого Владимира «в виду, по словам указа, особого значения монастыря по положению его и нередкому посещению его Высочайшими Особами и иностранными путешественниками». Отсюда был переведен настоятелем первоклассного Владимиро-волынского монастыря. В 1889 году рукоположен в сан епископа Сухумского. Скончался в 1891 году.

Пылаев Иван Иванович — из Казанской семинарии (сначала учился в родной Тверской семинарии). От поступления на училищную службу отказался и в 1851 году посвящен в священники Казанского кафедрального собора. Потом служил священником при градской больнице. Скончался в 1866 году.

Инфантьев Иоанн Адрианович священник, до 1840 года учившийся в Уфимской семинарии. Священствовал до академии в Челябинском уезде, некоторое время был учителем Челябинского духовного училища. В академию поступил после вдовства. По окончании курса служил священником Нижне-Усельской слободы Оренбургской епархии.

Крылов Федор Егорович — из Астраханской семинарии. Преподавал калмыцкий язык в Астраханской семинарии. Как знаток этого языка, он составил его словарь, одобренный академиею к печати. В 1865 году был уволен из семинарии и вскоре скончался. Словарь его остался в рукописи.

Цареградский Николай Петрович — из Симбирской семинарии. В 1851 году поступил в священники в Самаре. Был законоучителем Самарской женской гимназии. Скончался в октябре 1891 года.

Окропиридзе Александр (в мире Алексей Давыдович) — из Тифлисской семинарии. По окончании семинарского курса постригся в 1845 году в монашество, а в следующем году, по назначению Святейшего Синода, поступил в академию, чтобы после академического курса поступить на службу в одно из закавказских учебных заведений. В 1851 году временно поступил на класс Священного Писания в Тифлисскую семинарию; потом был инспектором Куманского духовного училища, затем смотрителем училища Абхазского. В 1856 году возведен в архимандриты и управлял до 1858 года Абхазскою епархией. В 1862 году рукоположен в епископа Абхазского. С 1869 года состоит епископом Горийским, первым викарием Грузинской епархии. Имеет ордена святой Анны 1 степени и святого Владимира 2 степени.

Преловский Андрей Иванович — из Казанской семинарии. В 1851 году вышел в светское ведомство — в Казанскую палату государственных имуществ. Затем служил в Воткинском заводе; в 1856 году воротился в Казань и служил в уголовной палате писцом, но по нервному расстройству потерял и эту службу и перебивался около своего товарища М. М. Зефирова. Умер в 1870-х годах.

Ястребов Михаил Иванович — из Симбирской семинарии. В 1851 году поступил священником в г. Самару. В 1867 году перешел в Казань, где служил при нескольких церквях. В 18671869 годах был законоучителем в духовном женском училище. Скончался священником кладбищенской церкви в июле 1871 года.

Студент за неподачею сочинения на степень

Пылаев Федор Иванович — из Тверской семинарии. Один год учился (до 1844 года) в Киевской академии. В 1846 году поступил в Казанскую академию. Судьба его неизвестна.

IV КУРСА (1848–1852 гг.)

Утверждены в степенях 8 октября 1853 года.

Магистры:

Соколов Александр Петрович — из Нижегородской семинарии. Назначен 11 октября 1852 года бакалавром в Петербургскую академию по кафедре церковного красноречия. Через год перешел на гражданскую историю в Петербургскую семинарию. С 1856 по 1858 год был священником при посольстве в Стокгольме. По возвращении в Петербург, был определен к Знаменской церкви. В 1859 году переведен старшим священником к Владимирскому собору. Скончался в начале 1862 году.

Ильин Николай Яковлевич — из Уфимской семинарии. Назначен помощником ректора по богословским предметам в Тобольск. В 1854 году переместился на церковную историю в Уфимскую семинарию. Был здесь секретарем правления. Умер в 1864 году. В печати известны его труды: «Доказательства неповрежденности книг Священного Писания Ветхого и Нового Завета против мухаммедан» («Миссионерский сборник» вып. III, Казань. 1874 г.) — курсовое сочинение; «Краткий очерк нравов, обычаев и верований арабов перед появлением Мухаммеда» («Православный собеседник» 1876 г., I, 444); «Очерк жизни и деятельности Мухаммеда» (там же II, 113); «Краткое изложение учения Мухаммеда» (II, 239); «Суждение о Коране и Мухаммеде» (II, 359); «Значение Мухаммеда в истории» (III, 47). Все эти статьи «Собеседника» составляли части одного студенческого сочинения автора и изданы после его смерти противомусульманским отделением академии в «Собеседнике» и отдельно под заглавием: «Происхождение и характер ислама», Казань. 1876 г.

Раев Павел Иванович, в монашестве Палладий — из Нижегородской семинарии (родился 20 июня 1827 года). По окончании курса в академии назначен в Нижегородскую семинарию на класс логики и психологии. Преподавал еще татарский язык. В 1856 году рукоположен в священника к Покровской церкви. В 1861 году после вдовства постригся в монашество и назначен инспектором семинарии; в 1862 году возведен в сан архимандрита. В 1863 году перемещен инспектором в Петербургскую семинарию; в 18641866 годах был здесь ректором. В 1866 году был рукоположен в епископа Ладожского, викария Петербургской епархии. С 1869 года назначен самостоятельным епископом в Вологду. С 1873 года был епископом тамбовским, с 1876 года рязанским; в 1881 год возведен в сан архиепископа. С 1882 до 1887 года святительствовал в Казани. В 1879 и в 1885 году присутствовал в Святейшем Синоде; в 1883 году участвовал в короновании Государя Императора; в 1885 году при нем в Казани был собор архипастырей поволжских и смежных епархий. Во время своего святительства в Казани он много сделал для академии, которую постоянно называл: «наша дорогая академия»; его ходатайству академия обязана расширением своих, теперь весьма обширных зданий, по его же инициативе и при его крупном пожертвовании при ней основано благодетельное общество вспомоществования бедным студентам. В 1887 году определен в экзарха Грузии. Состоит членом Святейшего Синода, имеет ордена святого Александра Невского и бриллиантовые знаки сего ордена, святого Владимира 2 степени, святой Анны 1 степени и бриллиантовый крест для ношения на клобуке, имеет звания почетного члена Петербургской, Московской и Казанской академий и Казанского университета. В печати известны: его студенческое сочинение на степень «Признаки истинности православного христианства и лживости мухаммеданства», изданное в IX выпуске «Миссионерского сборника» (Казань, 1876 г.), и его «Слова и речи». Много его слов помещено в «Православном собеседнике».

Смельский Иван Васильевич — из Тамбовской семинарии. Назначен в Саратовскую семинарию на класс словесности; с 1853 года преподавал гражданскую историю; последовательно был секретарем и экономом семинарии. В 1865 году рукоположен во священники. С 1869 по 1871 год в сане протоиерея был ректором Саратовской семинарии. В 1872 году по прошению был уволен от училищной службы. С 1876 года член консистории и губернского училищного совета. С 1879 года член семинарского правления. В 1883 году был председателем совета епархиального женского училища. С 1884 года председатель епархиального училищного совета. Служит при старом соборе, имеет палицу, ордена святой Анны 2 степени и святого Владимира 4 и 3 степени.

Рязанов Григорий Аверкиевич — из Вятской семинарии. Определен в Вятку на класс гражданской истории; с 1853 года перемещен на класс логики и психологии. В 1858 году уволен в светское звание, а с 1863 года вышел из духовно-училищной службы. В 1865 году снова поступил в духовное звание и рукоположен во священники, с 1871 года протоиерей в г. Нолинске и (до 1882 года) смотритель духовного училища. Им напечатаны в «Вятских епархиальных ведомостях» статьи: «О церковных библиотеках» (за 1864 г.) и «Об училищах при церквях Вятской епархии в 1861–1864 годы» (за 1865 г.).

Иустинов Петр Иванович — из Симбирской семинарии. Определен в Саратовскую семинарию на класс физики и математики; в 1856 году перемещен в Симбирск на класс словесности, в 1860 году — на класс Священного Писания. С 1857 года по рукоположении в священника состоял законоучителем Закона Божия при Елизаветинском женском училище до 1864 года. С 1866 года оставил службу при семинарии, сделался законоучителем Симбирской гимназии. С 1874 года состоял кафедральным протоиереем. Ордена святой Анны 2 степени и святого Владимира 4 степени. Из печатных трудов его известна статья: «О миссионерской деятельности в Симбирской епархии в 187576 годы» («Христианское чтение» 1877 г. II, 200). Скончался в январе 1892 года.

Орлов Рафаил, в монашестве Роман — из Нижегородской семинарии. Поступил в Пермскую семинарию на класс словесности. Преподавал татарский язык. В 1854 году рукоположен в священника и определен помощником инспектора. В 1857 году сделан помощником ректора по преподаванию богословия. В том же году, овдовев, постригся в монашество и в следующем году сделался инспектором семинарии. В 1859 году перемещен в инспекторы Курской семинарии. Скончался на этой должности.

Загоскин Михаил Васильевич — из Иркутской семинарии. Поступил на класс гражданской истории в Иркутскую семинарию. В 1858 году по прошению уволен из семинарии и поступил инспектором классов в Иркутское военное училище, преобразованное потом в военную прогимназию. В 1879 году уволен с пенсией в отставку. Состоит членом Восточносибирского отдела Географического Общества. Известен в Сибири, как писатель и публицист; был редактором и деятельным сотрудником газет «Амур» и «Сибирь» (до запрещения последней в 1886 году). Все передовые статьи «Сибири» принадлежат его перу. Под его редакцией изданы также несколько томов «Известий Иркутского отдела Географического общества», «Сибирский сборник», где между прочим помещен его роман: «Магистр» и «Описание Иркутской губернии» как пособие к родиноведению. В «Восточном обозрении» помещено несколько его «Деревенских писем». Нам известны также его воспоминания об А. А. Бобровникове («Сибирский вестник» 1865 г. №№ 42–43).

Преображенский Петр Ильич — из Тамбовской семинарии. Поступил в Тамбовскую семинарию на класс физики и математики. С 1858 года преподавал гражданскую историю. С реформой семинарии перешел на латинский язык. В 1878 году вышел из духовно-училищной службы и состоял приходским священником в Тамбове. В настоящее время протоиереем в заштате. В «Тамбовских епархиальных ведомостях» напечатано им несколько проповедей и статья: «Очерк жизни Питирима, второго епископа Тамбовского» (за 1861 год).

Кандидаты с правом на степень магистра через два года

духовно-учебной службы:

Родионов Степан Петрович — из Иркутской семинарии. Поступил в Иркутскую семинарию на должность помощника ректора по богословским предметам. Был экономом семинарии. В 1858 году вышел из семинарии на гражданскую службу и лет 10 служил стряпчим в г. Благовещенске, затем обер-аудитором военно-судной комиссии Восточной Сибири. Умер в Иркутске в 1879 году.

Дроздов Семен Дмитриевич, в монашестве Сергий, — из Тамбовской семинарии. При окончании курса пострижен в монашество. Назначен в Пензенскую семинарию на класс словесности. В 1853 году перемещен в Симбирскую семинарию на логику и психологию, в 1854 — на Священное Писание. В 1855 году перемещен в Пермскую семинарию, где читал церковную историю, потом богословие. В 1857 году назначен инспектором Уфимской семинарии. В 1861 году скончался.

Смирнов Константин Федорович — из Тамбовской семинарии. Был преподавателем сначала Симбирской семинарии по гражданской истории, потом — Пензенской по церковной истории, с 1856 — по богословским предметам и расколу. В 1863 году сделался священником. С 1873 года был смотрителем Пензенского духовного училища. С 1878 года протоиереем. С 1885 года смотритель Тихоновского духовного училища в Пензе. В настоящее время Пензенский кафедральный протоиерей. Имеет ордена святой Анны 2 степени и святого Владимира 4 степени. В Пензенских Епархиальных Ведомостях есть его несколько мелких статей.

Кандидаты:

Успенский Константин Степанович — из Пензенской семинарии. Служил в Саратовской семинарии на классе логики и психологии. В 1854 году поступил в священники к старому собору. Скончался в 1857 году.

Бенедиктов Алексей Иванович — из Пензенской семинарии. Поступил в инспекторы Ставропольского духовного училища. В 1856 году перешел в ведомство народного просвещения. Состоит учителем древних языков при Ставропольской гимназии.

Филимонов Александр Николаевич — из Вятской семинарии. Поступил в Вятскую же семинарию на класс гражданской истории. С 1868 года по 1889 состоял преподавателем по святому Писанию. С 1856 до 1862 и с 1867 доселе был преподавателем черемисского языка. В 18621865 годах был членом временной комиссии в Казани при попечителе округа по устройству инородческих школ. Сверх классных занятий, проходил в семинарии разные должности — библиотекаря, секретаря и другие. В 1889 году от должности наставника Священного Писания, по прошению, уволен с пенсией. Как знаток черемисского и вотяцкого языков, он много трудился над составлением их грамматик и словарей и переводами на них богослужебных и других книг. В «Вятских епархиальных ведомостях» за 1868 (№№ 8 и 11) и 1869 (№№ 7, 8, 21) годы напечатано его исследование: «О религии некрещеных вотяков и черемис Вятской губернии». В «Миссионерском сборнике» (вып. III, 1884 г.) издано его курсовое сочинение: «Доказательства неповрежденности книг Нового Завета против мухаммедан».

Казанский Дмитрий Ефремович — из Астраханской семинарии. Был сначала инспектором, потом с 1854 года смотрителем Моздокского духовного училища. Преподавал греческий язык, которого был знатоком и по которому составил свою грамматику (оставшуюся в рукописи). В 1858 году перешел в Астраханскую семинарию на класс словесности. Преподавал здесь еще татарский язык; был помощником инспектора и секретарем. В 1862 году перешел в Ставропольскую семинарию, где преподавал сначала гражданскую историю, потом словесность и калмыцкий язык. В 1865 году вышел из духовно-училищной службы по болезни, потом состоял некоторое время преподавателем древних языков при местной гимназии. Скончался.

Кипарисов Павел Павлович — из Саратовской семинарии. Был смотрителем Екатеринодарского духовного училища. В 1853 году посвящен в священники к Екатеринодарскому собору и сделан законоучителем местной войсковой гимназии. В 1855 году от смотрительства был по прошению уволен. В 1861 году перешел в г. Ейск настоятелем при церкви войсковой Кубанской гимназии. В 1865 году возведен в сан протоиерея. В 1880 году перешел в Ставрополь председателем совета епархиального женского училища. С 1886 года на покое. Имеет орден святой Анны 3 степени.

Иорданский Николай Петрович — из Казанской семинарии. Был смотрителем Арзамасского духовного училища. В 1860 году уволен от этой должности и посвятился в священники в с. Городец Балахнинского уезда, был здесь законоучителем в приходском училище, благочинным и цензором. В 1863 году переведен в арзамасский собор и был в Арзамасе тоже законоучителем приходского училища. В 1876 году перемещен в Нижний к Трехсвятительской церкви; нес разные епархиальные должности. Скончался в конце 1870-х годов.

Первушин Иван Михеевич — из Пермской семинарии. Обращен в епархиальное ведомство и в 1854 году посвящен в священники к Пермской Троицкой церкви. Был потом священником в с. Замараевке Шадринского уезда и в г. Шадринске. С 1887 по 1889 год был в заштате, затем снова получил место в с. Мехонском Шадринского уезда.

Векшин Александр Яковлевич — из Симбирской семинарии. Был учителем греческого языка в Томском духовном училище. В 1855 году принял сан священства, священствовал в Томске, Барнауле, был военным священником в Семипалатинской области и в Верном. В 18691876 годах служил при Симбирской семинарии наставником словесности, латинского и греческого языков; потом вышел в отставку и был приходским священником. В последнее время жил белым священником при Самарском архиерейском доме в числе братии. Скончался в 1890 году.

Знаменский Николай Степанович — из Тобольской семинарии. Был смотрителем Тобольского духовного училища. В 1858 году вышел в гражданскую службу, в заседатели тобольского приказа о ссыльных. Был затем губернским стряпчим, чиновником особых поручений при губернаторе. В настоящее время советник губернского правления.

Кузнецкий Николай, в монашестве Варсонофий, из евреев Волынской губернии, бывший кантонист. В 1844 году (18 лет) обратился в Вольске в христианство. В 1845 году в Казани, по распоряжению преосвященного Григория, принят был в духовное звание и учился в семинарии, откуда перешел в академию. По окончании курса уехал в Полтаву, в 1853 году принял священство и сделался миссионером для обращения евреев (обратил их до 1000 человек). Одно время (в 1866 году) преподавал еврейский язык в Полтавской семинарии. В 1883 году постригся в монашество, а в следующем году получил сан архимандрита. Скончался в 1887 году. — Он немало переводил на еврейский язык христианских книг; один перевод на древний и на разговорный еврейский язык «Памятной Книжки для христиан из евреев» преосвященного Феодотия симбирского в 1855 году представлял на рассмотрение Казанской академической конференции (Дело конференции № 8). Напечатаны им следующие статьи: «Два замечательных обращения евреев в христианство» («Странник» 1862 г. июль); «Мое обращение в христианство» («Полтавские епархиальные ведомости» 1863 г. №№ 67); «Первые дни жизни моей в христианстве» ( — № 9); «Мое поступление в духовное звание» (там же 1865 г. № 7); «Мое воспитание в духовном звании» ( — № 8); «Свидание мое с родными» ( 1866 г. №№ 24); «Предварительные заметки при преподавании еврейского языка» ( № 14); «Очерк миссионерской деятельности моей в Полтаве» (там же за 1867 г.); там же напечатано несколько его поучений евреям. Почти все эти статьи изданы им после особой книжкой: «Миссионер из евреев и деятельность его по обращению в христианств»о (Киев. 1885 г. с портретом автора).

V КУРСА (1850–1854 гг.).

Утверждены в степенях 20 апреля 1855 год, 8 ноября 1856

и 4 сентября 1861 года.

Магистры:

Полетаев Лев Петрович, в монашестве Григорий, — из Нижегородской семинарии. Оставлен бакалавром при академии.

Иконников Александр Иванович — из Пермской семинарии. Определен в Пермскую семинарию на класс Православного Исповедания и соединенных предметов. В 1856 году перемещен на класс логики и психологии. В 1857 году оставил семинарию и определился на службу в губернаторскую канцелярию. В 1862 году был выслан из Перми на жительство в Березов, потом жил до 1865 года в Кургане, до 1879 года в Тюмени, занимаясь частными делами. С 1879 года поступил на службу по мировым учреждениям и до 1885 года был председателем мирового съезда в Ирбите. С 1885 года в отставке. Напечатал несколько статей в Тобольских губернских Ведомостях. С 1864 по 1880 год был корреспондентом «Санкт-Петербургских ведомостей», потом редактором «Ирбитского листка» и сотрудником «Делового корреспондента» в Екатеринбурге.

Хорошавин Иона Алексеевич — из Вятской семинарии. Преподавал словесность в Пермской семинарии. В 1857 году перешел на службу в губернскую канцелярию в Перми. В 1864 году вышел в отставку и занимался частными делами. Умер в начале 1880-х годов.

Керский Сергий Васильевич — из Пензенской семинарии. Определен смотрителем Лысковского духовного училища. В 1858 году перешел на службу в канцелярию обер-прокурора Святейшего Синода. Состоял помощником управляющего синодальной канцелярией; в настоящее время управляющий канцелярией Святейшего Синода и член училищного совета при Святейшем Синоде, в чине действительного статского советника, имеет орден Станислава и святой Анны 1 степени и святого Владимира 2 степени. Обширная духовная ученость и знание языков скоро сделали его при Святейшем Синоде видным чиновником, особенно для дел, требовавших ученой подготовки. В 1860-х годах им переведено было с греческого языка множество бумаг и актов касавшихся положения церкви на православном востоке; так, например, через его руки прошел перевод разных документов, относящихся до церковных преобразований в Румынском соединенном княжестве, с греческого и французского языков. Из переводных трудов его, не относившихся к служебным занятиям, нам известны не напечатанные переводы: «De natura deorum» Цицерона, «Толкований на псалмы» Шольца и Дерезера с немецкого и сочинения Гизо о сущности христианства с французского; — последний перевод предупрежден был в печати переводом того же сочинения протоиерея Н. А. Сергиевского; напечатан при «Христианском чтении» и отдельно перевод с греческого «Исторического Списка константинопольских патриархов» — вторая его половина; недавней переводной работой его является перевод службы патриарху Фотию митрополита Константина Типальда (1848), изданной патриархом Дионисием (δωρεὰν ταῖς ἀγίαις τἓ Χριστἓ ἐϰϰλησίαις). — К числу оригинальных учено-литературных работ, по характеру изложения и внутреннему содержанию, надобно отнести многочисленные и обширные отчеты С. В. Керского, писанные им по службе в канцелярии обер-прокурора и в духовно-учебном комитете, каковы отчет обер-прокурора за 1866 год и отдел о духовном просвещении в отчете за 1867 год, отчеты о преобразовании семинарий с училищами — за 1868 год Кишиневской, Псковской, Смоленской, Херсонской, за 1869 — Вологодской и Пермской, отчеты по ревизиям семинарий: Харьковской (1868 год), Архангельской (1870), Кавказской (1871), Литовской, Орловкой, Полоцкой (1872), Московской, Петербургской, Ярославской (1873) и других, составляющие целую библиотеку педагогических заметок и материалов для истории духовного образования в России. С 1873 года по должности члена духовно-учебного комитета ему поручались наиболее сложные ревизии в семинариях, где обнаруживались непорядки, например, в 1880 году в Казанской, но обширные печатные отчеты его по этим ревизиям не опубликованы. По той же должности написано им множество рецензий о книгах, поступавших на рассмотрение комитета; часть их в разное время напечатана в журналах комитета. Кроме того, им были составляемы рефераты для доклада Святейшему Синоду по решению некоторых церковных вопросов, например, в 1881 году по решению вопроса о восприемниках при крещении из иноверцев Рижской епархии. При учреждении в 1886 год училищного совета при Святейшем Синоде он составил инструкцию для деятельности этого совета. По должности члена совета писал рецензии на книги, представлявшиеся на рассмотрение совета, сначала по всем предметам, затем по доставшимся на его часть арифметике и чистописанию. Кроме всех этих трудов, связанных с его службой, им напечатано значительное число оригинальных статей в разных изданиях и отдельно; статьи эти редко им подписывались. Нам известны из них: «О воссоединении Джунковского с православною церковью» («Церковная летопись при Духовной беседе» 1866 г. 19 марта); «Голос воспитанника духовных заведений о нынешнем их преобразовании» («Современная летопись», прибавление к «Московским ведомостям» 1868 г. №№ 911); несколько статей в «Церковных ведомостях» о церковном управлении и церковных делах в Константинопольской патриархии, Греческом королевстве и других местностях востока, на основании греческих источников; статьи о современном положении некоторых русских церквей и монастырей, например: «Трифоно-Печенгский монастырь» («Церковные ведомости» 1889 г. №№ 47–48 и отдельно); «Соловецкий монастырь в современном его состоянии» (1890, № 47 и отдельно); в «Церковных ведомостях» 1891 года помещен им «Некролог ректора Вятской семинарии протоиерея Н. Попова», его товарища по академии, и «Отзыв о сочинении А. Ф. Гусева: Любовь к людям в учении графа Толстого и его руководителей» (№ 51).

Охотин Яков Петрович, в монашестве Варсонофий, — из Тамбовской семинарии. В монашество пострижен на третьем году своего курса. Поступил в Казанскую семинарию на класс Священного Писания. С 1855 года был инспектором семинарии, а с 1864 года — ректором. В 1861 году возведен в сан архимандрита. В 1875 году рукоположен в епископа екатеринбургского, но в том же году назначен епископом старорусским, викарием Санкт-Петербургской епархии. С 1882 года епископ симбирский. Имеет ордена святой Анны 1 степени и святого Владимира 2 степени.

Ложкин Василий Андреевич — из Вятской семинарии. Бакалавр. Скончался.

Васильков Флегонт Алексеевич — из Нижегородской семинарии. Был смотрителем Печерского духовного училища в Нижнем. Умер в 1859 году.

Попов — иркутский Николай Иванович — из Иркутской семинарии. Назначен в Иркутскую семинарию на класс логики и психологии. Был помощником инспектора. Преподавал арифметику в епархиальном женском училище. В 1861 году уволен от службы по болезни. После этого поступил учителем русского языка и словесности в Иркутскую гимназию. Умер на этой должности в 1878 году. Был членом Восточносибирского отдела Географического Общества и несколько раз членом распорядительного комитета этого отдела. Читал несколько рефератов в его заседаниях и участвовал в издании его «Записок» своими трудами. Несколько статей его по филологии и словесности помещено в «Воронежских филологических записках». Отдельно изданы им: «История русской литературы Кенига», переведенная с немецкого; несколько брошюр, касающихся загадочных минусинских писаниц на прибрежных скалах Енисея; «Речь о заслугах Ломоносова в день 100-летнего его юбилея».

Животоносов Михаил Афанасьевич — из Симбирской семинарии. Определен в Тобольскую семинарию помощником ректора по профессорской должности. В 1857 году перемещен в Симбирскую семинарию на класс словесности. В 1862 году уволился от службы. Служил потом по акцизному ведомству в Вологде. Умер в начале 1870-х годов с Самаре.

Метаниев Алексей Сергеевич, в монашестве Нестор, — из Саратовской семинарии. Был помощником ректора по профессорской должности в Ставропольской семинарии; с 1860 года преподавал там еще калмыцкий язык. В 1862 году пострижен в монашество. В 1866 году возведен в сан архимандрита и назначен ректором Смоленской семинарии. В 1877 году рукоположен в епископа аксайского, викария Донской епархии. С 1880 года был епископом выборгским. С 1881 года — епископом Смоленской епархии. В конце 1889 года по прошению уволен от управления епархией, получил в управление Новоспасский монастырь в Москве и причислен к членам московской синодальной конторы. Имеет ордена Святой Анны 1-й степени, Святого Владимира 3 степени и орден князя Даниила черногорского 1-й степени. В печати нам известны статьи его: «О кавказской беглопоповщине» («Грузинский духовный вестник» 1866 г. № 2); «Моздокская епархия и епископ Гаий» (там же 1864 г. № 3); «Материалы для истории старообрядства на Дону» (в «Донских епархиальных ведомостях» и отдельно: Новочеркасск, 1882 г.).

Розов Василий Михайлович — из Пензенской семинарии. Преподавал физику и математику в Пензенской семинарии, с 1856 года гражданскую историю. В 1861 году рукоположен в священники. После преобразования семинарий с 1873 года по 1882 год был ректором Черниговской семинарии. Затем перешел в Киевскую епархию. С 1886 года был протоиереем и ключарем Киевского кафедрального собора. Скончался в декабре 1890 года. В Чернигове в 1873–1877 годах и в Киеве с 1886 года до кончины состоял редактором «Епархиальных ведомостей». Имел ордена святой Анны 2 степени и святого Владимира 3 степени.

Попов — вятский Николай Александрович — из Вятской семинарии. Определен на класс физики и математики в Вятку. В 1857 году переведен на класс богословских наук. В 1860 году рукоположен в священники; с 1862 по 1874 год был законоучителем Вятской женской гимназии, а с 1863 года по 1867 год — в епархиальном женском училище; с 1867 года по 1881 год служил законоучителем Вятской мужской гимназии. В 1870 году возведен в сан протоиерея. По епархиальной службе он нес на себе разные должности и поручения. С 1881 года ректор Вятской семинарии. Имел ордена святой Анны 2 степени и святого Владимира 3 степени, наперсный драгоценный крест, поднесенный гимназиею, и палицу. С 1887 года — член вятского статистического комитета. Скончался в июле 1891 года. В литературе известны его «Руководство к священной истории», с 1864 по 1890 год выдержавшее 11 изданий, и «Начальное Наставление в Законе Божием», имевшее 5 изданий. В «Вятских епархиальных ведомостях» напечатано несколько его проповедей и статей (например, «Детство И. Христа»), также проект взаимно-вспомогательной кассы вятского духовенства (за 18691870 годы).

Кандидаты с правом на степень магистра по прослужении

двух лет на училищной службе:

Карпов Петр Алексеевич — из Тобольской семинарии. Преподавал физику и математику в Иркутской семинарии. С 1861 года был инспектором. В 1866 году вышел из семинарии и поступил учителем латинского языка в Иркутскую гимназию. С 1879 года был инспектором Красноярской гимназии, затем с 1884 года директором Енисейской прогимназии. В 1886 году вышел в отставку с чином статского советника и пенсией и поселился в Тобольске.

Шиллегодский Николай Азарьевич — из Вятской семинарии. Преподавал логику и психологию в Вятской семинарии. В 1858 году вышел на гражданскую службу чиновником особых поручений при вятском губернаторе. В 1864 году утвержден мировым посредником в Сарапульском удельном имении. С 1869 по 1884 год был мировым судьей по сарапульскому округу и председателем мировых судей съезда сарапульского округа. В 1884 году помер.

Царевский Василий Михаилович — из Казанской семинарии. Определен смотрителем в Чистополь в духовное училище. Преподавал здесь татарский язык. С 1864 года, выйдя из училищной службы, служил в канцелярии казанского губернатора. В конце 1870-х годов определен учителем Ломжинской гимназии. С 1885 года директор Холмской гимназии, статский советник, имеет орден святого Владимира 4 степени.

Кандидат с правом на степень магистра по подаче нового

сочинения

Стеклов Андрей Иванович — из Нижегородской семинарии. Определен учителем истории в Нижегородскую семинарию. Был здесь последовательно помощником инспектора, экономом, секретарем, инспектором. Преподавал татарский язык. В 1863 году рукоположен в священники, в 1865 возведен в сан протоиерея. В 1868 году получил степень магистра и сделан ректором семинарии. В 1882 году переведен был в ректоры Таврической семинарии. Скончался в апреле 1884 года. В Нижнем с 1864 по 1871 год он был редактором «Епархиальных ведомостей».

Кандидаты:

Чаленков Антон Васильевич — из Астраханской семинарии. Определен смотрителем Екатеринодарского училища. В 1862 году перешел в смотрители Ставропольского духовного училища. В 1865 году рукоположен в священники к ставропольскому собору и уволился из духовно-учебной службы. Теперь протоиерей и законоучитель Ставропольской гимназии. Имеет орден святого Владимира 4 степени.

Доброхотов Павел Ильич — из Пензенской семинарии. Поступил на гражданскую службу, служил в Тамбове и других местах по судебному ведомству. Скончался в 1877 году членом судебной палаты в Саратове.

Пантеровский Степан Иванович — из Симбирской семинарии. Поступил на гражданскую службу в петербургское губернское правление. В 1860-х годах был секретарем при Святейшем Синоде; затем служил секретарем консисторий Пензенской, Подольской, Калужской (1876–1878) и Рижской. Умер в отставке в Петербурге в 1887 году.

Боголепов Матвей Феодорович — из Пермской семинарии. Назначен инспектором Екатеринбургского духовного училища. В 1857 году рукоположен в священники и уволился от училища. С 1862 года был протоиереем в Верхотурье и законоучителем в местном уездном училище. В 1869–1877 годах состоял смотрителем Соликамского духовного училища. Затем перешел в Тобольск, где с 1878 года служил кафедральным протоиереем и законоучителем губернской гимназии и женской Мариинской школы. Председатель совета епархиального училища. Имеет ордена святой Анны 2 степени и святого Владимира 4 степени и крест, поднесенный ему его почитателями по случаю юбилея в 1887 году. В XII выпуске «Миссионерского сборника» (1876 год) напечатано его сочинение на степень: «Взгляд на способы, коими, по сказанию мухаммедан, сообщались свыше Мухаммеду откровения».

Васильков Стефан Иванович — из Тамбовской семинарии. Поступил в Казанское епархиальное ведомство и в 1855 году рукоположен в священники к церкви губернаторского дома. С того же года служил учителем при духовном училище, а с 1857 года при семинарии по разным предметам и секретарем семинарского правления. В 1872 году по прошению уволен от семинарской службы и переведен на службу к кафедральному собору. В 1880 году переведен в с. Паново Свияжского уезда. В марте 1886 года скончался.

Ацетов Дмитрий Иванович — из Астраханской семинарии. Возвращен в епархиальное ведомство и исправлял наставническую должность при Астраханской семинарии. В 1856 год уволился из духовного звания. Скоро помер.

Эрастов Петр Дмитриевич — из Астраханской семинарии. Поступил на службу в ставропольскую палату государственных имуществ. Потом служил по акцизному управлению.

Желателев Павел Петрович — из Уфимской семинарии. В 1855 году поступил в священники к Оренбургскому собору и в законоучители приходского училища. В 1857 году переведен в Уфу, где до 1869 года был законоучителем в детском приюте, уездном училище и женской гимназии, состоял также членом правления в семинарии и председателем совета епархиального женского училища. В 1869 году переведен в протоиереи в Мензелинск, где был членом уездного училищного совета. С 1877 года кафедральный протоиерей в Уфе. Здесь, кроме разных епархиальных должностей, нес должности законоучителя и инспектора классов епархиального училища, цензора Епархиальных Ведомостей, благочинного монастырей, члена правления семинарии, председателя епархиального училищного совета. Имеет палицу, ордена святой Анны 2 степени и святого Владимира 4 степени.

Новоспасский Роман Иванович — из Тамбовской семинарии. Был инспектором и учителем Далматовского духовного училища. В 1858 году вышел в отставку, после чего был священником и благочинным в с. Маслянском Шадринского уезда. В настоящее время соборным священником и законоучителем женской гимназии в Екатеринбурге.

Церетелли Иосиф Окропирович — из Тифлисской семинарии. Поступил в военную службу по собственному желанию.

Рождественский Яков Григорьевич — из Тамбовской семинарии. Определен инспектором и учителем Вятского духовного училища. С 1856 года был учителем словесности в Вятской семинарии. В 1861 году перешел на должность старшего учителя истории в Вятскую гимназию — преподавал также в женской гимназии. После с 1870 года служил еще в Пензенской и Екатеринбургской гимназиях. Умер в 1880-х годах.

Цискаров Савва Павлович — из Тифлисской семинарии. Начал службу в Тифлисском духовном училище. Теперь священником в Тифлисе.

Крылов Василий Гаврилович — из Саратовской семинарии. Назначен инспектором и учителем Моздокского духовного училища. В 1858 году уволился в ведомство обер-священника кавказского корпуса и служил священником терского казачьего войска. Умер в 1861 году.

Лихачев Александр Андреевич — из Иркутской семинарии. Был назначен смотрителем Якутского духовного училища. Умер в феврале 1855 года через две недели по приезде в Якутск.

Поповицкий Григорий Иванович — из Астраханской семинарии. Поступил на гражданскую службу в дворянскую опеку в Петербурге. В последнее время был дровяным подрядчиком в Петербурге и богатым человеком. Умер в 1889 году.

Аврамов Геннадий Васильевич — из Уфимской семинарии. Поступил в инспекторы Томского духовного училища. В 1859 году перешел смотрителем в Омское училище. В 1864 году поступил на гражданскую службу чиновником особых поручений военного губернатора Акмолинской области. С 1866 года служил по акцизному управлению Западной Сибири. В последнее время был акцизным надзирателем в Барнауле. Умер в 1880-х годах.

Морев Алексей Васильевич — из Пензенской семинарии. Поступил на гражданскую службу в Пензе, потом служил где-то столоначальником в Петербурге. Умер в 1876 году.

Воскресенский Гурий Петрович — из Казанской семинарии. Служил в Казани в губернском правлении. Умер в 1859 году.

VI КУРСА (1852–1856 гг.).

Утверждены в степенях от 10 октября 1856 года.

Магистры:

Добротворский Иван Михайлович — из Нижегородской семинарии. Бакалавр. Скончался в 1883 году.

Лилов Александр Ильич — из Нижегородской семинарии. Бакалавр. Скончался в 1890 году.

Рудольфов Яков Васильевич — из Саратовской семинарии. Бакалавр. Скончался в 1868 году.

Щапов Афанасий Прокопьевич — из Иркутской семинарии. Бакалавр. Скончался в 1876 году.

Масловский Стефан Васильевич — из Пензенской семинарии. По окончании курса определен на класс Священного Писания в Пензенской же семинарии, а в 1861 году перешел на класс логики, психологии, патрологии и латинского языка. В 1865 году рукоположен во священника и утвержден в должности ректора Пензенского духовного училища, с оставлением на профессорской должности. С 1867 года по преобразовании семинарии перешел на класс психологии, философских учений и педагогики. С 1873 года, по оставлении духовно-училищной службы, состоял законоучителем мужской гимназии. С 1875 года по 1887 год — ректор Пензенской духовной семинарии, а с 1887 года — кафедральный протоиерей и член консистории. Одновременно с этими главными должностями занимал многие сторонние должности: эконома, секретаря, помощника инспектора и инспектора семинарии, цензора «Епархиальных ведомостей», председателя епархиального училищного совета и Иннокентиевского просветительского братства. Имел палицу и ордена Святой Анны 2-й степени и Святого Владимира 4 и 3-й степени. Скончался в ноябре 1891 года. В «Духовном вестнике» за 1864 год (октябрь) напечатано его курсовое сочинение: «О внешнем состоянии православной церкви в Турции со времени падения Константинополя до половины XVIII столетия».

Александровский Василий Александрович — из Симбирской семинарии. Был наставником церковной истории Казанской, а с 1858 года Самарской семинарии. В последней был инспектором. В 1862 году вышел в гражданскую службу и был асессором казенной палаты в Саратове, потом советником в Симбирске, старшим ревизором контрольной палаты в Нижнем, управляющим контрольной же палаты в Екатеринославле, Вологде, Ярославле. В начале 1870-х годов скончался в доме умалишенных в Москве. В «Православном собеседнике» 1866 года напечатаны две статьи из его сочинения на степень: «О внешнем состоянии православной церкви во время владычества латинян в Византийской Империи» (ч. I, стр. 121, 175).

Каллистов Александр Мануилович — из Пензенской семинарии. Служил в той же семинарии на классе церковной истории. Умер в 1858 году. В «Православном собеседнике» 1868 года (ч. I, стр. 3) напечатана статья из его курсового сочинения: «Сравнительное обозрение старинных типиков, употреблявшихся в русской церкви до патриарха Никона».

Третьяков Яков Иванович — из Симбирской семинарии. Поступил в священники к самарскому кафедральному собору, был законоучителем Самарской гимназии. В последней он служил 26 лет до 1882 года. По епархиальному ведомству служил при разных церквях, с 1882 года был кафедральным протоиереем, 15 лет состоял членом консистории, 17 лет цензором, 7 лет председателем епархиального женского училища и пр. С 1882 года состоял ректором Самарской семинарии. Скончался в 1887 году. В «Православном собеседнике» за 1868 год (II, 39 и III, 48) напечатано его курсовое сочинение: «О чинах патриаршей константинопольской церкви в средние века».

Годяев Василий Иванович — из Вятской семинарии. Был помощником ректора по богословской кафедре в Казанской семинарии. Умер в 1860 году.

Певницкий Виктор Егорович — из Тамбовской семинарии. Определен на класс физики и математики в Пензенскую семинарию; в 1858 году перешел на тот же предмет в Тамбовскую; здесь проходил должность помощника инспектора; в 1865 году поступил в священники и с 1867 до 1886 года состоял членом консистории. В 1869 году определен законоучителем Тамбовского Александринского института благородных девиц. Скончался протоиереем в январе 1892 года. Имел ордена святой Анны 3 и 2 степени, святого Владимира 4 степени. В «Тамбовских епархиальных ведомостях» напечатано несколько его проповедей.

Кандидаты с правом на степень магистра через 2 года:

Попов Гавриил Филиппович — из Пермской семинарии. Определен в Вятскую семинарию на богословские предметы; с 1860 года перемещен на церковную историю. В 1865 году поступил в гражданскую службу чиновником особых поручений Вятской казенной палаты. С 1869 года состоял секретарем мирового съезда Вятского уезда, а с 1870 года мировым судьей в Сарапульском уезде. Умер в 1878 году.

Тихов-Александровский Иван Константинович — из Ставропольской семинарии. Определен инспектором и учителем в Ставропольское духовное училище. В 1858 году вышел из службы; был протоиереем Троицкого собора в Ставрополе. Помер в 1870-х годах. В «Миссионерском сборнике» (вып. XIII, 1877 г.) напечатано его курсовое сочинение: «Обозрение мусульманских молитв».

Попов Александр Степанович — из Пермской семинарии. Назначен смотрителем Красноярского духовного училища. В 1862 году уволен от службы и вскоре помер.

Дубровский Алексей Иванович — из Тамбовской семинарии. Был смотрителем духовного училища в Нерчинске. В 1864 году уволен и поступил на частную службу. В 1870-х годах некоторое время был нерчинским городским головой. В начале 1880-х годов перешел в Иркутск, где был редактором «Губернских ведомостей». Участвовал своими корреспонденциями в газетах «Амур» и «Сибирь». Под конец жизни потерял зрение и умер в крайней бедности.

Мышкин Павел Павлович — из Вятской семинарии. Преподавал церковную историю в Нижегородской семинарии, потом с 1857 года физику и математику в Вятской. В 1859 году посвятился в священники к Богоявленскому собору и через год уволен от училищной службы. Скончался в 1862 году.

Кандидаты:

Бальбуциновский Николай Александрович — из Казанской семинарии. Назначен на класс физики и математики в Саратовскую семинарию. Умер в 1860 году.

Абрамович Адриан Львович — из Литовской семинарии, учился два года в Московской академии, затем, по Высочайшему повелению, переведен в Казанскую на старшее отделение. Назначен в Псковскую семинарию на класс физики и математики. В 1866 году перешел на службу по министерству народного просвещения в привислянском крае. Был директором Седлецкой гимназии. С 1888 года директор народных школ лодзинской дирекции варшавского округа. Действительный статский советник.

Виноградов Афанасий Александрович — из Иркутской семинарии. Исправлял должность бакалавра (см. об нем в тексте «Истории академии»). Иркутский кафедральный протоиерей. С февраля 1891 года оставил училищную службу.

Касимовский Василий Евсигнеевич — из Уфимской семинарии. Назначен туда же на класс физики и математики. Преподавал еще чувашский язык. В 1882 году вышел из духовно-училищной службы и служит по земству.

Робустов Николай Александрович — из Саратовской семинарии. Поступил в Саратовское епархиальное ведомство, был священником. Умер в 1860-х годах.

Цветков Александр Степанович — из Тобольской семинарии. Был смотрителем Омского духовного училища. В 1865 году устранен от смотрительской должности, а в 1865 году вовсе вышел из службы. Был потом светским законоучителем в Омском кадетском корпусе. Скончался в 1869 году.

Курбановский Василий Николаевич — из Вятской семинарии. Был смотрителем сначала Нижегородского, а с 1860 год Арзамасского духовного училища. В 1864 году перешел в Тобольскую семинарию на гражданскую историю. В 1865 году вышел в гражданскую службу, был губернским стряпчим и исправлял должность тюменского окружного начальника. Помер в конце 1860-х годов.

Софотеров Николай Иванович — из Казанской семинарии. Был инспектором Екатеринбургского духовного училища; в 1860 году на ту же должность перемещен в Чебоксарское училище, но по болезни не явился к месту и в 1861 году уволен от службы. Скончался.

Ольшанский Василий Алексеевич — из Уфимской семинарии. Назначен инспектором в Глазовское духовное училище. В 1860 году уволен в гражданскую службу, в канцелярию вятского губернатора. С 1863 года был судебным следователем Сарапульского уезда. Умер около 1873 года.

Кувшинский Николай Поликарпович — из Вятской семинарии. Сначала был инспектором Елабужского училища, потом с 1858 года учителем логики и психологии в Вятской семинарии; в 1859 году перешел на гражданскую историю. В 1865 году принял сан священства и определен к собору в г. Слободском, а в 1866 году сделан законоучителем слободского уездного училища. С 1867 года снова служил преподавателем в Вятской семинарии и епархиальном училище. С 1873 года был законоучителем реального училища до 1881 года, когда определен законоучителем Вятской гимназии с увольнением от семинарии. В том же году возведен в сан протоиерея. Имеет палицу и орден Святой Анны 2-й степени. В «Вятских епархиальных ведомостях» есть несколько его проповедей и статей. В учебной литературе известны его 1) «Руководство к изучению латинской просодии» и 2) «Учебник латинского языка по руководству Латмана», одобренные учебными комитетами министерства и Святейшего Синода и выдержавшие несколько изданий; 3) «Жизнеописание Мильтиада из Корнелия Непота» на латинском и русском языках. Статьи в «Епархиальных ведомостях»: «Отче наш, Да будет воля Твоя, Остави нам долги наша»; «Притча о мытаре и фарисее»; «О блудном сыне» (за 1874 г.); «О взаимном содействии христиан исправлению согрешающих»; «Воскресение Христово» (за 1875 г.); «Преображение» (1876); «Первые благовестники воскресения Христова» (1874); «Христианская благотворительность в первые времена церкви»; «Попечение древней христианской церкви о вдовах и сиротах»; «Понятие языческой древности о взаимных обязанностях людей и учение о них Евангелия» (за 1877); «Положение женщины в язычестве и христианстве» (1878); еще несколько переводных статей и поучений.

Эдемов Василий Емельянович — из Саратовской семинарии. Поступил на гражданскую службу в Саратовской казенной палате. Умер.

Павлинов Константин Иванович — из Астраханской семинарии. В 1857 году поступил в состав пекинской миссии студентом. В 1864 году назначен был консулом в Кульджу. В 1869 году состоял драгоманом при комиссии для проведения границы с западным Китаем. В 1870 году был ранен при разорении г. Улясутая дунганами. В 1873 году уволен от службы по болезни с мундиром и пенсией. Коллежский советник, имеет ордена- Станислава и Анны 2-й степени, Святого Владимира 4-й степени и золотую медаль с драгоценными камнями от китайского богдыхана.

Черемухин Михаил Иванович — из Пермской семинарии. Назначен инспектором Пермского училища. В 1857 году вышел на гражданскую службу. Служил в Перми в палате государственных имуществ и в палате уголовного суда; был секретарем Оханской земской управы. Умер в 1870-х годах.

VII КУРСА (1854–1858 гг.)

Утверждены в степенях от 1 сентября 1858 год и 1 февраля 1860 года.

Магистры:

Павлов Алексей Степанович — из Тобольской семинарии. Бакалавр.

Орлов Василий Андреевич — из Уфимской семинарии. Определен на богословские предметы в Самарскую семинарию. В 1862 году перемещен на службу по министерству народного просвещения. Состоит секретарем совета при Одесском университете.

Соколов Василий Иванович — из Нижегородской семинарии. Поступил в Саратовскую семинарию на класс физики и математики; в 18611864 годах преподавал богословские предметы в Нижегородской семинарии. В 1864 году поступил старшим учителем по словесности в Гродненскую гимназию, затем служил по гимназиям в Вильне, Мариямполе и в Пермской реальной гимназии; в последнее время был учителем русского языка при войсковой гимназии в Уральске. Нам известны его статьи: «Волхи» в «Трудах Киевской академии» 1862 г. кн. I; «Материалы для истории старинной лечебной литературы, — лечебник № 480 патриаршей библиотеки», — в «Варшавских университетских известиях» 1872 г. № 6. Было еще несколько его статей (без имени) в «Руководстве для сельских пастырей».

Лаврский Валериан Викторович — из Нижегородской семинарии. Определен на класс логики и психологии в Самарскую семинарию; в 1860 году перешел в Нижний на класс физики и математики, затем логики и психологии. В 1866 году перешел на службу в Царство Польское и был там до 1873 года священником при бывшем королевском замке в Варшаве; в 1873 года поступил в законоучители I Варшавской гимназии. В 18751885 годах был ректором Саратовской семинарии в сане протоиерея; затем перешел на епархиальную службу в Самару, в 1887 году исправлял здесь должность ректора семинарии. Ныне кафедральный протоиерей в Самаре. Имеет орден святого Владимира 4 степени. В «Православном собеседнике» напечатана его статья: «Свидетельство VIII века о сложении перстов в священническом благословении» (1858 г. ч. II, 462). Служа в Нижнем и в Варшаве, печатал много статей и корреспонденции в «Православном обозрении», большею частью под буквами П. С. Или П-ный С-н, например: «Как помочь заштатному духовенству, вдовам и сиротам?» (1862 г. № 3, 111); — «Как происходит обращение евреев в западном крае?» (1866 г., № 5, 9; № 11, 127); — «Из полемики прусских беспоповцев о браке» (1867 г. № 8, 437); — «Вопрос о съездах духовенства по училищным делам из Варшавы» (1867 г. № 10, 122); — «Рецензии на издания по расколу» (1867 г. № 11, 270; № 12, 395; 1868 г. № 12, 402); — «Письма из Варшавы» (1868 г. № 1, 14; 1869 г. № 7, 240; 1870 г. № 10, 345) и пр. Во время своего ректорства в Саратове, будучи редактором местных «Епархиальных ведомостей», печатал в них (без имени) свои проповеди и разные мелкие статьи по современным вопросам. В Самаре на него же возложена редакция «Самарских епархиальных ведомостей».

Знаменский Иван Денисович — из Нижегородской семинарии. Определен в Пермскую семинарию на богословские предметы. В 1860 году рукоположен в священники. В 1861 году перешел в Екатеринбург и сделался там законоучителем гимназии. В 1863 году определен законоучителем в Уральском городском училище. Был членом Екатеринбургского духовно-училищного совета. Вышел из гимназии в 1879 году и с этого времени по 1884 год состоял смотрителем Екатеринбургского духовного училища. Теперь состоит протоиереем Златоустовского собора в Екатеринбурге.

Кандидат с правом на получение степени магистра через

два года духовно-училищной службы

Залесский Петр Матвеевич — из Ставропольской семинарии. Поступил помощником ректора по богословским предметам в Тобольскую семинарию, в 1861 году перешел на класс гражданской истории. В 1864 году вышел из семинарии на должность губернского казначея. Был потом председателем тобольского губернского правления, членом главного управления Западной Сибири в Омске, после преобразования степного генерал-губернаторства — членом-консультантом по управлению Акмолинской области. Скончался в 1883 году управителем дел степного генерал-губернатора в чине действительного статского советника.

Кандидаты с правом на степень магистра по представлении

новых сочинений:

Фортунатов Яков Иванович — из Казанской семинарии. Определен в Томскую семинарию на богословские предметы; в 1860 году перешел на класс словесности в Казанскую семинарию; с 1863 года преподавал физику, с 1864 года — гражданскую историю и языки татарский и арабский. Был священником при университетской клинике. Скончался в июле 1871 года. В «Миссионерском сборнике» (вып. VII. 1875 г.) напечатано его курсовое сочинение: «Мысли Корана, благоприятные для обращения мухаммедан в христианство».

Покровский Григорий Яковлевич — из Пензенской семинарии. Определен в ту же семинарию на класс церковной истории. С 1860 года смотритель Краснослободского духовного училища. В «Православном собеседнике» 1858 года (III, 42 и 291) напечатана часть его курсового сочинения: «Исторические сведения о молоканской секте».

Кандидаты:

Аквилонов Петр Васильевич — из Тамбовской семинарии. По окончании курса назначен в Иркутск, но от этого назначения отказался, перепросившись в Саратовскую семинарию на класс словесности. В 1860 году поступил в настоятели собора в г. Борисоглебск; вскоре же назначен был благочинным и возведен в сан протоиерея. С 1874 года переведен в Тамбов в ключари; с 1888 года — кафедральный протоиерей в Тамбове. Состоит членом консистории, цензором «Тамбовских епархиальных ведомостей», членом епархиального училищного совета, совета тамбовского Казанско-Богородичного миссионерского Братства и разных тамбовских учреждений и заведений. Имеет ордена Святой Анны 2-й степени и Святого Владимира 4-й степени и палицу. В «Тамбовских епархиальных ведомостях» напечатано много его проповедей.

Кузнецов Александр Семенович — из Иркутской семинарии. Определен в Пермь на логику и психологию. В 1859 году перешел в Иркутскую семинарию на богословские предметы. В 1860 году уволился от службы и вскоре помер на должности письмоводителя полицейского управления.

Воскресенский Александр Григорьевич — из Симбирской семинарии. Поступил в Пермскую семинарию на логику и психологию; в 1860 году перемещен на физику и математику. В 1861 году уволен от службы и жил сначала в Чердыни, потом в Екатеринбурге, занимаясь частными делами. Умер около 1866 года. В «Православном собеседнике» напечатаны из его курсового сочинения «Сведения о древних переводах творений святых отцов на славяно-русский язык». На службе и после был секретарем статистического комитета, корреспондентом «Дня», «Московских вестей», «Московских ведомостей», «Пермских губернских ведомостей», одно время редактировал «Ирбитский листок».

Аристов Николай Яковлевич — из Тамбовской семинарии. Был в Симбирской семинарии преподавателем словесности. В 1861 году вышел в отставку и жил до 1866 года в Петербурге, занимаясь частными делами и литературой. В 1866 году выдержал в Петербургском университете магистерский экзамен по русской истории и в 1867 году назначен доцентом Казанского университета; потом преподавал русскую историю в Варшавском (1869–1873 годы) и Харьковском (1873–1875 годы) университетах и в Нежинском лицее, где был инспектором. Умер в Нежине в августе 1882 года. Он оставил после себя много печатных трудов; большая часть из них, впрочем, довольно пустые журнальные рецензии, на которые он тратил свои силы и время, вероятно, по бедности, ради гонорара. Вот их перечень: «Взгляд христианства на сновидения» («Тамбовские епархиальные ведомости» 1854 г.); — «Взгляд древних русских летописцев на события мира» («Православный собеседник» 1859 г. II, 45, 414); — «Повесть о бражнике» («Русская беседа» 1859 г. кн. 18); — «Обзор русских летописей в их историческом содержании» («Православный собеседник» 1860, I, 385; II, 46, 176); — «Взгляд на церковно-историческое содержание русских летописей» («Дух христианина» 1861, кн. 23); — «О недостатке веры в русском народе» (там же кн. 4); — «По поводу новых изданий о русском расколе» («Время» 1862 г. кн. 7); — «Очерки крестьянской свадьбы» («Волга» 1862 г. №№ 13, 14 и 16); — «О книге Пекарского: Наука и литература при Петре» («Библиотека для чтения» 1862 г. кн. 4 и Светоч 1862 г. кн. 6); — «Отживающие воззрения» («Библиотека для чтения» 1862 г. кн. 5, — под псевдонимом: Ветвицкий, которым подписаны почти все его рецензии); — «Следствия падения общинного и выборного начала» (там же кн. 6); — «Что нужно для русской истории в настоящее время?» (кн. 8); — «Внутреннее обозрение» (кн. 10); — «Чиновничий элемент в разработке русской истории» (кн. 12); — «О книге Костомарова: Северно-русские народоправства» (1863 г. кн. 3); — «О раскольнических делах XVIII столетия» (кн. 4); — «Русские города и их администрация» (кн. 6); — «О книге Есипова: Царица Евдокия Федоровна» (кн. 6); — «Устройство раскольнических общин» (кн. 7); — «О книге Глебова: Психология» (кн. 10); — «Предания о разбойниках» («Северное сияние» 1864 г. № 2); — «Посошков и Абрамов» («Библиотека для чтения» 1864 г. кн. 2); — «О книге Устрялова: История царствования Петра Великого» (кн. 6); — «О сельском управлении» (кн. 8); — «О сочинении Костомарова: Кто был первый Лжедимитрий» (кн. 8); — «О книге Добрякова: Русская женщина в домонгольский период» (кн. 9); — «Разбойники и беглые времен Петра Великого» (кн. 10 и 11); «Казнь Пугачева» («Северное сияние» 1864 г. кн. III, вып. 6); — «Промышленность древней Руси» («Библиотека для чтения» 1865 г., кн. 68 и отдельно в более обширном виде: СПб., 1866 г., — это его магистерская диссертация); «О книге Барсова: Материалы для историко-географического словаря России» («Санкт-Петербургские ведомости» 1865 г., № 319); «Н. М. Карамзин, как русский историк» («Литературная библиотека» 1866 г., кн. 4); — «О сочинении Фирсова: Положение инородцев в северо-восточной России» («Отечественные записки» 1866 г., кн. 11); — «О Чтениях в Обществе истории и древностей» (кн. 23); — «О книге Поссельта: Ф. Лефорт» («Отечественные записки» 1867 г. кн. 1); — «Об истории России Соловьева» (кн. 2); — «О сочинении Градовского: Высшая администрация России XVIII века» (кн. 3); — «О Русском Архиве Бартенева» (кн. 6); — «О Чтениях в Обществе истории» (кн. 8, 14 и 20); — «Записки по отделению этнографии Географического общества» (кн. 8); — «Предания о кладах» («Записки Географического Общества» 1867 г. т. I); — «О книге Дубровина: Закавказье» («Отечественные записки» 1867 г. кн. 9); — «По поводу Памятной Книжки Таврической губернии» (кн. 19); — «О книге: Новиков и московские мартинисты» (кн. 20); — «О сочинении Хмырова: Графиня Головкина» (кн. 22); — «О современном значении и состоянии русской истории», — вступительная лекция в Казани («Ученые записки Казанского университета» 1868 г.); — «Описание г. Тамбова» («Летопись занятий археографической комиссии» 1868 г. IV); — «Об отличительных чертах древнерусской жизни» — вступительная лекция в Варшаве («Варшавские университетские известия» 1870 г. кн. I); — «По поводу диспута Нильского» («Заря» 1870 г. кн. 11); — «Хрестоматия по русской истории» (Варшава. 1870 г.); — «Судьба русской женщины в допетровское время» («Заря» 1871 г. кн. 2); — «О книге Иловайского: Гродненский сейм» (кн. 5); — «Обзор сочинений, касающихся правления царевны Софии» («Варшавские университетские известия» 1871 г. № 1); — «Московские смуты в правление Софии» — докторская диссертация (Варшава. 1871 г.); «Об историческом значении разбойничьих песен» («Филологические записки» 1874–1875 гг. и отдельно: Воронеж, 1875); «Предания о местных святынях» («Древняя и новая Россия» 1875, кн. 6); — «О книге Владимирского-Буданова: Государство и народное образование в России» (кн. 9); — «Повесть о Фоме и Ереме» («Древняя и новая Россия» 1876, кн. 3); — «О книге Загоровского: Исторический очерк займа по русскому праву» (кн. 5); — «О симбирских раскольниках» («Православный собеседник» 1877 г. кн. I); — «О земле Половецкой» («Известия Историко-филологического института» 1877 г. т. I); — «Состояние образования в России в царствование Александра I» (т. III); — «Русские народные предания об исторических лицах и событиях» («Труды III археологического съезда» 1878 г. т. I); — «Заметки о поучениях епископа Серапиона» (там же т. III); — «Невольное пострижение у наших предков» («Древняя и новая Россия» 1878 г. кн. 59); — «А. Г. Ильинский» (кн. 5); — «Название и герб г. Ряжска» («Древняя и новая Россия» 1879 г. кн. 6); — «Разработка русской истории в последние 25 лет» («Исторический вестник» 1880 г. кн. 4); — «Предания об исторических лицах и событиях» (кн. 9); — «Симбирские юродивы»е (кн. 11); — «К характеристике Иоанна Смоленского» (кн. 12); — «Гоголь как националист» («Век» 1882 г., кн. 24); — «Историческое значение Гоголя» («Исторический вестник» 1883 г. кн. 9); — «А. П. Щапов» («Исторический вестник» 1882 г. кн. 1012 и отдельно: СПб., 1883 г.). В «Энциклопедическом словаре» в 1861–1863 годы были помещены им биографии А. И. Журавлева, Андреяна Сергева, Ивана Акиндинова, Арсения Глухого, Арсения Грека, Арсения Суханова, расколоучителя Евфимия. Нами не перечислено еще несколько его мелких рецензий в разных журнальных обозрениях литературы. После его смерти были изданы отдельными книгами: «А. П. Щапов», статьи «Века» и «Исторического вестника» о Гоголе под заглавием: «очинения Гоголя со стороны отечественной науки» (СПб., 1887 г.), и «Первые времена христианства по церковно-историческому содержанию русских летописей» (СПб., 1888 г.).

Троянский Александр Степанович — из Казанской семинарии. Определен в Самарскую семинарию на класс словесности. В 1860 году вышел из службы и путешествовал за границей по славянским землям. В 1864 году поступил на службу по министерству иностранных дел. Был русским консулом в Янине. В 1885 году переведен генеральным консулом в Ливорно. В «Православном собеседнике» напечатаны статьи из его курсового сочинения: «Прежние отношения пап к болгарской церкви» (1865, III, 27. 81) и «Прежние отношения пап к сербской и хорватской церкви» (1866, II, 19. 287). Из-за границы в 1860-х годах он печатал много корреспонденций о славянах в «Русском вестнике», «Современной летописи» и в «Московских ведомостях».

Кузнецов Дмитрий Львович — из Уфимской семинарии. Был наставником Томской семинарии по классу логики и психологии. Преподавал еще учение о расколе. В 1861 году перешел на службу в гимназию по классу словесности; но продолжал преподавать о расколе и в семинарии безмездно в течение 18 месяцев. В 1866 году был отправлен на жительство в Омск. Вскоре помер. С 1859 года он состоял первым по времени редактором «Томских губернских ведомостей», в которых напечатал: «Об училищах томской дирекции за последнее 50-летие» (за 1863 г. №№ 1316, 18, 19, 21, 23); — «Несколько исторических документов XVII века» (№№ 26, 31, 46); — «Отчет о публичной библиотеке при Томской гимназии» (№№ 3943); — «О наводнении в Барнауле 1793 года» (1864 г. № 1); — «Границы колыванского наместничества XVIII века» (№ 23); — «Материалы для истории Сибири» (№№ 1418, 24, 31); «Хлебопашество в Нарымском крае в половине XVIII века» (№ 31); — «Заметка о сибирском казачестве» (№№ 14 и 38); — «Мысли об устройстве в Томске ремесленной школы» (1865, № 14).

Горизонтов Тихон Алексеевич — из Саратовской семинарии. Служил сначала в Пензенской семинарии на классе физики и математики, потом с 1861 года в Нижегородской по классу словесности. В 1864 году вышел из училищной службы и поступил в священники при радомской церкви в Варшавской епархии. В 1866 году перешел в Варшаву. Был здесь законоучителем I женской гимназии. После выхода в отставку с пенсией состоит протоиереем при варшавском кафедральном соборе.

Порфирьев Гавриил Яковлевич — из Вятской семинарии. Назначен был в Тамбовскую семинарию на физику, но отказался и в 1859 году поступил в Вятскую семинарию на класс словесности. В 1862 году поступил в священники. В 187172 годах был председателем совета епархиального женского училища; с 1881 года законоучитель реального училища. В 1884 уволился от семинарии и реального училища с пенсией за 25 лет училищной службы. С 1887 года ключарь кафедрального собора. С 1871 года протоиерей. Имеет ордена святой Анны 2 степени и святого Владимира 4 степени. В «Вятских епархиальных ведомостях» за 1880, 1882, 1888 и 1890 годы напечатано несколько его слов и речей.

Благовещенский Виктор Егорович — из Иркутской семинарии. Поступил в эту же семинарию на класс словесности. В 1867 году скончался.

Калатузов Василий Иванович — из Ставропольской семинарии. Служил в Самарской семинарии по классу Священного Писания. В 1863 году вышел из духовно-училищной службы и поступил на должность секретаря Самарской консистории, на которой состоит доселе. Коллежский советник. Имеет ордена Станислава и святой Анны 2 степени и святого Владимира 4 степени. В печати нам известны его статьи: «Монтаны» («Эпоха» 1864 г. кн. 8); — «Очерки быта и верований скопцов» (там же 1865 г. кн. I); — «К истории верований и нравов наших сектантов» («Самарские епархиальные ведомости» 1867 г. № 10); — «О монтанской секте в с. Дубовом Умете» (там же 1870 г. №№ 16, 18, 19, 21, 23); — «Наша епархиальная литература» («Современность» 1873 г. № 1); — «Некролог преосвященного Серафима самарского» («Самарская газета» 1891 г. № 10).

Глебов Николай Феодорович — из Рязанской семинарии. Первые два года учился в Московской академии. По окончании курса определен в Пензенскую семинарию на класс математики и древних языков; в 1860 году перешел в Рязанскую семинарию на класс логики и психологии. Был секретарем и помощником инспектора. В 1864 году принял сан священства, не оставляя семинарской службы. С 1866 года был членом цензурного комитета и редактором «Рязанских епархиальных ведомостей»; в 18651866 годах много потрудился в должности члена комитета об улучшении быта духовно-учебных заведений Рязанской епархии. В 1867 году получил для преподавания в семинарии класс гомилетики и литургики. В 1875 году возведен в протоиереи и перепросился в смотрители Касимовского духовного училища. В 1890 году оставил эту должность и состоит только протоиереем касимовского собора. Имеет орден святого Владимира 4 степени. В печати известна его «Психология», изданная им в 1863 году.

Кудеевский Феодор Дмитриевич — из Симбирской семинарии. Определен в Самарскую семинарию на класс физики. Преподавал еще татарский язык. В 1860 году переел в смотрители вновь открытого Николаевского духовного училища; был в Николаеве законоучителем уездного училища. С 1864 года был наставником по классу физики и Саратовской семинарии; с 1866 года снова служил в Самарской семинарии по классу библейской истории и соединенных с нею предметов. В 1872 году вышел из духовно-училищной службы и был инспектором народных училищ в оренбургском округе. Дослужился по министерству народного просвещения до пенсии. В настоящее время мировым судьей в Уфе. В VI выпуске «Миссионерского сборника» (1875 год) напечатано его сочинение: «Главные мысли и дух Корана».

Верещагин Александр Степанович — из Вятской семинарии. Поступил на класс гражданской истории в Самарскую семинарию. В 1860 году перешел в Вятскую семинарию на класс логики и психологии. С 1864 года состоял редактором «Губернских ведомостей». В 1865 году поступил на службу в Вятскую гимназию учителем латинского языка и преподавал словесность в женской гимназии. В 1867 году снова приглашен на латинский язык в семинарию и в 1868 году оставил гимназию. В 1880 году назначен инспектором Пермской семинарии, но в том же году опять перешел в Вятку на прежнее место. С 1884 года служил смотрителем Вятского духовного училища. В 1887 году вышел в отставку с пенсией. Статский советник. Имеет ордена Станислава и Святой Анны 2-й степени и Святого Владимира 4-й степени. Член местного статистического комитета и деятельный работник по местным архивам, член ростовского музея церковных древностей, Нижегородской архивной комиссии. Из трудов его напечатаны: «Древние акты вятского края» (Вятка. 1881); — «Сказания о Вятке русских летописцев» («Вятские епархиальные ведомости» 1879 г., №№ 23 и 24; 1880 г. №№ 1, 3, 4, 7, 9 и 10); — «Вятский Временник протоиерея Луки Юферева» (там же 1879 г. №№ 13—14); — «Исследование о Юферевском Временнике» (там же №№ 11—12); — «История Вятской семинарии» (там же 1868 г. №№ 1, 2, 4, 12, 14 и 15); — «Краткий очерк истории Вятской семинарии» (Вятка. 1881 г.; — напечатан еще в «Вятских епархиальных ведомостях» 1881 г. и в сборнике «Столетие Вятской губернии»); — «Святительские тени Лескова» («Вятские епархиальные ведомости» 1881 г. № 23; 1882 г. №№ 1, 3, 7, 12, 19; 1883 г. №№ 8, 9, 13; 1885 г. №№ 15—16); — «Два реферата на VII археологическом съезде в Ярославле» (в «Трудах съезда», в «Вятских епархиальных ведомостях», «Памятной книжке Вятской губернии» на 1888 год и отдельно: Вятка. 1887 г. — весьма замечательные). Кроме того, им издано много исторических материалов: «Челобитная Лаврентия Горки 1736 года», «Материалы для истории пугачевского бунта», «Сведения о начальниках и наставниках Вятской семинарии до 1818 года»; — (все в «Губернских ведомостях» 1864 г.); — «Документы для истории вотяков, для биографий вятских архиереев и других деятелей» (в «Епархиальных ведомостях» 1863, 1879, 1882 и 1888 гг.). Будучи редактором «Губернских ведомостей», вел в них почти один отделы политических и внутренних известий и местной хроники. Были печатаны им краткие статьи и нравственного содержания в «Страннике» 1860 года («Падение Адама», «Размышление в среду 1 седмицы Великого поста») и в «Вятских епархиальный ведомостях» 1868 года («Вселенское апостольство» и др.).

Студенты с правом на степень кандидата по подаче нового

сочинения:

Терсинский Василий Григорьевич — из Саратовской семинарии. Был сначала инспектором, потом с 1860 года смотрителем Петровского духовного училища и получил степень кандидата. В том же году помер.

Беляев Лазарь Петрович — из Казанской семинарии. Поступил в священники. Умер в 1887 году цивильским протоиереем.

Благодаров Александр Николаевич — из Вятской семинарии. Поступил на гражданскую службу в канцелярию вятского губернатора. В 1860 году получил степень кандидата. С 1861 до 1874 года был судебным следователем Елабужского уезда. В настоящее время секретарь губернской земской управы в Казани.

Воинов Федор Яковлевич — из Тамбовской семинарии. С 1858 года был инспектором Екатеринодарского духовного училища. В 1859 году удостоен степени кандидата. В 1862 году сделан смотрителем училища. Умер в 1863 году.

Студенты:

Масловский Михаил Илларионович — из Пензенской семинарии. С 1859 года определен смотрителем Лысковского духовного училища. В 1865 году утвержден в степень кандидата. Состоит смотрителем доселе. Статский советник. Имеет ордена Станислава и святой Анны 2 степени и святого Владимира 4 степени. В «Нижегородских епархиальных ведомостях» за 1887 год (№ 20) напечатана его статья: «О торжестве освящения церкви при общежитии учеников училища в доме, подаренном графиней А. Г. Толстой» и речь по случаю этого торжества.

Шишов Иван Андреевич — из Пермской семинарии. С 1858 года был инспектором и учителем Далматовского училища. В 1860 году вышел из этой службы и поступил в священники в Ирбитском уезде. Умер в 1870-х годах.

VIII КУРСА (1856—1860 гг.)

Утверждены в степенях от 2 января 1861 года.

Магистры:

Мысовский Кирилл Васильевич — из Астраханской семинарии. Бакалавр. Скончался.

Знаменский Петр Васильевич — из Нижегородской семинарии. Назначен в Самарскую семинарию. С 1861 года бакалавр.

Никольский Алексей Степанович — из Саратовской семинарии. Определен в Нижегородскую семинарию на богословские предметы; в 1861 году перемещен на класс физики и математики; в том же году перешел на богословские предметы в Казанскую семинарию; в конце года вышел из духовно-училищной службы и поступил на педагогические курсы при университете. В начале 1864 года определен учителем словесности в Саратовскую гимназию; в 1868 году перешел на историю и географию в Пензенскую гимназию; в 1869 году перемещен на те же предметы в 2 Казанскую гимназию; с 1872 года частно преподавал историю в Родионовском институте. В 1873 году назначен инспектором Саратовской гимназии. С 1881 года служил директором народных училищ Самарской губернии, а с 1889 года состоит директором народных училищ Казанской губернии. Действительный статский советник; имеет ордена Станислава и святой Анны 2 степени, святого Владимира 3 степени. — В «Православном собеседнике» за 1861 год и в «Трудах Киевской академии» за 1862 год (кн. 6) и 1864 год (кн. 1 и 2) напечатана по частям его магистерская диссертация под заглавием «Материалы противолютеранской русской полемики XVI и XVII столетий». Кроме этого им напечатаны: несколько мелких статей в «Воскресном чтении» начала 1860-х годов; «Отношение христианского общества к римскому праву и народу в первые века нашей эры» в «Трудах Киевской академии» (1864 г. кн. 8); «Карта инородческого населения Казанской губернии» (1871 г. Картографическое заведение Ильина); «Разбор карты инородческого населения Казанской губернии Риттиха» («Приложение к циркуляру по Казанскому округу» 1871 года); «Школьные реформы Екатерины II» («Журнал Министерства народного просвещения» 1872 г. № 3, 272).

Емельянов Иван Карпович — из Вятской семинарии. Назначен в Нижегородскую семинарию на класс словесности; в 1861 году перемещен в Пермскую на класс логики и психологии. В 1862 году перешел на гражданскую службу, — в 1863 году был акцизным надзирателем в Красноуфимске, затем года через 3 перешел в той же должности в г. Осу, где прослужил до 1887 года, когда поступил исправником в Оханск. В марте 1890 года скончался. Его сочинение на степень напечатано по частям в «Трудах Киевской академии» под заглавиями: «О происхождении учения Бакшина и Косого» (1862 г. кн. 3); «Учение Феодосия Косого» (там же кн. 6); «Полемика против учения Косого» (кн. 9).

Кибардин Феодор Егорович — из Вятской семинарии. Назначен в Самарскую семинарию на класс словесности. В 1862 году перешел на тот же предмет в Вятскую семинарию. Был помощником инспектора и секретарем правления. В 1863 году рукоположен в священники; в 1864 году перемещен на класс логики и психологии; в 1866 году сделан инспектором семинарии и членом консистории; в 1867 году перешел на класс церковной истории. С 1873 года протоиерей при вятском соборе. В том же году вышел из духовно-училищной службы. В настоящее время с 1889 года кафедральным протоиереем. Состоит с 1871 года редактором «Вятских епархиальных ведомостей» и напечатал в них несколько проповедей и статей. Из последних за его подписью известны: «Руководство к сравнительной статистике Кольба»; «Московская Епархиальная Библиотека и церковные библиотеки в Тульской и Владимирской епархиях» (за 1863 г.); «О нравственных доблестях женщины» (за 1869 г.); «О христианской жизни по вере» (1870 г.); «О плодах правды» (1871 г.); «Краткий очерк истории сербской церкви»; «Основание самостоятельной эллинской церкви»; «Руководство к библейской археологии Кейля» (за 1877 г.). Его курсовое сочинении: «Белое духовенство в России в XVII и XVIII веков» печаталось в «Вятских епархиальных ведомостях» (1864 г. № 15) и в «Православном собеседнике» (1865 г. I, 145, 290; 1866 г. I, 37; II, 124; 1867 г. I, 6). Имеет ордена Святой Анны 2-й степени, Святого Владимира 4-й степени и 3-й степени, палицу и наперсный крест, поднесенный ему в 1886 году от духовенства за устройство епархиального женского училища.

Кибардин Александр Павлович — из Уфимской семинарии. Определен на класс словесности с Симбирскую семинарию. В 1861 году уволен от службы и поступил на педагогические курсы при Казанском университете. В 1862 году назначен учителем латинского языка в Саратовскую гимназию; в 1869 году перешел на тот же предмет в Кутаисскую гимназию. В 1876 году уволен от должности и оставался некоторое время без места, пока в 1877 году не назначен был в Якутскую гимназию. В том же году умер на дороге в Сибири. В печати известна его речь на акте в Саратовской гимназии: «О преподавании классических языков» («Саратовский справочный листок» 1866 г. №№ 188—191).

Гурьев Федор Васильевич — из Тамбовской семинарии. Назначен на класс словесности в Саратовскую семинарию; был секретарем правления и экономом. С 1867 года перешел в Самарскую семинарию наставником гомилетики и литургики; все время самарской службы был преподавателем в епархиальном женском училище. В 1872 году был избран и утвержден в должность ректора Саратовской семинарии с принятием священства и с возведением в сан протоиерея. Скончался на этой должности в феврале 1876 года.

Кандидаты с правом на степень магистра по представлении

новых сочинений:

Морошкин Иван Алексеевич — из Тверской семинарии. Назначен на класс физики и математики в Саратовскую семинарию. В 1861 году уволен от службы; после этого жил некоторое время в Перми и Вятке. Вскоре помер.

Петровский Василий Иванович — из Ставропольской семинарии. Уволился в светское звание и в 1861 году поступил на службу в штаб отдельного гренадерского корпуса для приготовления в аудиторы. С 1863 года служил акцизным надзирателем в Тюмени.

Охотин Дмитрий Федорович — из Симбирской семинарии. Был наставником Самарской семинарии по классу физики и математики. В 1862 году принял сан священства и сделался смотрителем Самарского духовного училища. По выходе из духовно-училищной службы с 1879 года был протоиереем в Новоузенске. В настоящее время состоит протоиереем в Покровской слободе Самарской епархии.

Лещинский Евгений Васильевич, в монашестве Евсевий — из Пензенской семинарии. Пострижен в монашество при окончании курса. Назначен на класс словесности в Пензенскую семинарию. В 1862 году переведен инспектором в Уфимскую семинарию. С 1867 по 1869 год был инспектором Саратовской семинарии. Преподавал в ней Священное Писание до 1876 года, а с этого времени литургику и гомилетику. В 1881—1882 годах был на чреде служения в Петербурге и заседал в духовно-учебном комитете. С 1874 года архимандрит, имел ордена Святой Анны 2-й степени и Святого Владимира 4-й степени и медаль в память участия в погребении Императора Александра II. Скончался в ноябре 1889 года. Оставил после себя в печати несколько проповедей, печатавшихся в Саратове в 1876—1883 годах и в Петербурге в 1881—1882 годах, брошюру «Прощальная беседа Господа нашего Иисуса Христа» (СПб., 1881 г.), статью «Идея Бога по учению откровения» («Саратовские епархиальные ведомости» 1868 г.).

Лавров Кронид Васильевич — из Казанской семинарии. Назначен на класс физики и математики в Пензенскую семинарию; в 1861 году перешел в Пермскую семинарию на класс церковной истории. В 1862 году был уволен от службы и жил некоторое время в Камышлове и Казани, занимаясь частными делами. В конце 1860-х годов поступил на гражданскую службу в Иркутске в контрольную палату. Скончался в августе 1880 года.

Шавров Егор Алексеевич — из Тобольской семинарии. Назначен на богословские предметы помощником ректора в Иркутскую семинарию. В 1862 году перемещен в Томскую семинарию на класс логики и психологии; преподавал татарский язык. Был секретарем правления и библиотекарем. В 1864 году был сделан инспектором семинарии. В 1882 году перемещен на класс латинского языка в Вятскую семинарию, где доселе и состоит на службе. Имеет ордена Святой Анны и Станислава 2-й степени и Святого Владимира 4-й степени.

Никольский Степан Лукич — из Саратовской семинарии. Определен помощником ректора по богословским предметам в Астраханскую семинарию. Нес на себе должности помощника инспектора, библиотекаря, секретаря. В 1868 году вышел из духовно-училищной службы и поступил в акцизные надзиратели, потом перешел в Петербург, где определился на службу по государственному контролю, на которой состоит и доселе. В «Православном собеседнике» за 1867 год напечатано его курсовое сочинение «Очерк участия русской церкви в делах восточной до XVIII века» (I, 75; II, 81; III, 165).

Кандидаты:

Любимов Иван Васильевич — из Симбирской семинарии. До 1872 года был наставником гражданской истории в Уфимской семинарии, потом перешел на класс греческого языка. Был преподавателем в женском епархиальном училище. В 1882 году определен смотрителем Уфимского духовного училища. С 1883 года был законоучителем Уфимского землемерного училища. Скончался в ноябре 1887 года. Долгое время он состоял редактором «Уфимских епархиальный ведомостей» и членом губернского статистического комитета.

Рождественский Василий Петрович — из Нижегородской семинарии. Определен в смотрители Нижегородского духовного училища. В 1865 году посвящен в священники к церкви губернаторского дома. В 1867 году перешел в семинарию наставником по классу латинского языка, в какой должности состоит доселе. Член распорядительного собрания; несколько раз исправлял должность инспектора. По епархиальному ведомству проходил разные должности: члена ревизионного комитета, делопроизводителя съезда духовенства, цензора проповедей, помощника благочинного. С 1885 года протоиерей. Имеет орден Святой Анны 2-й степени и Святого Владимира 4-й степени.

Тютюков Иван Петрович — из Иркутской семинарии. Определен инспектором и учителем Красноярского духовного училища. В 1862 году сделался смотрителем того же училища. В 1866 году вышел из духовно-училищной службы и поступил в Иркутске на службу по интендантскому ведомству; затем служил в казенной палате. Умер в 1879 году.

Лебединский Яков Васильевич — из Казанской семинарии. Был назначен смотрителем и учителем Астраханского духовного училища. С 1861 года преподавал в то же время татарский язык в семинарии. В 1864 году вышел из училища и поступил в семинарию на класс гражданской истории. С 1876 года преподавал историю в епархиальном женском училище. С 1877 года состоял редактором епархиальных «Ведомостей». С 1878 года исправлял должность инспектора семинарии, а с 1884 года утвержден инспектором. В 1885 году перешел на класс Священного Писания. В разное время исправлял должность ректора семинарии. Имеет чин статского советника, ордена Станислава и святой Анны 2 степени. В «Духовном вестнике» 1863 и 1865 годов напечатаны им две статьи из курсового сочинения: «Меры русского правительства относительно улучшения иконописания в XVI веке» (1863 г. октябрь) и «Меры русского правительства относительно того же в XVII веке» (1865 г. сентябрь). В «Астраханских епархиальных ведомостях» помещены его статьи: «Жизнь и мученическая кончина Иосифа митрополита астраханского» (1876 г. №№ 13, 16, 17, 20); «11-ое мая — день мученической кончины митрополита Иосифа» (там же № 20).

Никольский Петр Алексеевич — из Уфимской семинарии. Определен инспектором Петровского духовного училища, вскоре сделался смотрителем. В 1872 году по выбору духовенства перешел в смотрители Саратовского училища, в каковой должности состоит и доселе. Статский советник, имеет орден Станислава 2 степени и святой Анны 3 степени. Им напечатано несколько статей по разным вопросам в «Саратовском листке» под буквами П. Н. и в «Церковном вестнике», где за 1887 год помещена одна из более крупных его статей: «О ремесленных школах для малоуспешных учеников духовных училищ».

Соколов Павел Елеазарович — из Тамбовской семинарии. Определен инспектором и учителем в Далматовское духовное училище. В 1861 году перешел в Пермскую семинарию учителем физики и математики. В 1862 году перешел в светское ведомство и был учителем русского языка в уездном училище г. Козлова, затем с 1865 года в уездном же училище г. Кирсанова.

Пьянков Василий Александрович — из Пермской семинарии. Определен инспектором и учителем в Соликамское духовное училище. В 1861 году перешел на класс словесности в Пермскую семинарию; был помощником инспектора. В 1862 году уволен из семинарии и поступил в гражданскую службу. Служил в западных губерниях под начальством Муравьева асессором губернского правления. Умер членом суда.

Парадизов Лев Степанович — из Астраханской семинарии. Определен инспектором и учителем в Екатеринбургское духовное училище. В 1861 году перешел в Пермскую семинарию на класс гражданской истории. В 1862 году уволен от должности и из духовного звания. Гражданскую службу начал в Астрахани в уголовной палате. В настоящее время мировым судьей в г. Балте. В «Православном собеседнике» напечатаны отрывки из его курсового сочинения об исповедниках русской церкви: «О кончине Иосифа митрополита астраханского» (1865 г. III, 124); «Амвросий архиепископ Московский» (III, 203); «Служение патриарха Гермогена бедствующему отечеству» (1866, II, 81); «Служение митрополита ростовского Филарета бедствующему отечеству» (1866, I, 311). На службе он участвовал своими корреспонденциями в газете «День» и астраханской газете «Волга».

Ливанов Федор Васильевич — из Саратовской семинарии. До академии был учителем Самарского духовного училища. По окончании курса вышел в светское звание и поступил на службу в аудиториатский департамент военного министерства. Потом служил по акцизному управлению в Перми. В половине 1860-х годов перешел в Петербург, где был прикомандирован к министерству внутренних дел для разработки документов о расколе, но скоро вышел из этой службы и служил членом соединенной палаты во Владимире. В 1870-х годах поселился в Москве. Умер в конце 1870-х годов в большой бедности. — В печати известно множество его статей и отдельный изданий. Нам известны: «Русанов, раскольнический лжеархиерей» («Отечественные записки» 1865 г. №№ 8 и 10); — «Пророчица Устинья Никифоровна» (там же №№ 16 и 17); — «Начало единоверия на Преображенском кладбище» («Православное обозрение» 1866 г. кн. 5); — «Путевые письма: Иргизские монастыри» («Голос» 1866 г. №№ 213 и 222); — «Нравы и обычаи молокан Самарской губернии» (там же № 282); — «Раскол в Таврической губернии» («Православное обозрение» 1867 г. № 3); — «Искание старообрядцами архиерейства в XVIII столетии» (там же № 4); — «Тамбовские молокане и духоборцы» («Всемирный труд» 1867 г. № 2); — «Воспоминание о хлыстовской секте в Петербурге» («Голос» 1867 г. № 26); — «Московские хлысты» («Голос» 1867 г. №№ 211, 212); — «Санкт-Петербургская секта скакунов» («Литературная Библиотека» 1867 г. № 10); — «Раскольничьи ходаки» (там же №№ 11 и 12); — «Рационализм русских сектантов» («Всемирный труд» 1868 г. №№ 1—2); — «Скопитель» («Современные известия» 1868 г. № 187); — «Молоканский поп» (там же №№ 228—231); — «Богатые купцы Солодовниковы» (там же №№ 247—251); — «Раскольнические хвалынские большаки» (там же №№ 283 и 285 и «Саратовские епархиальные ведомости» 1868 г. № 22); — «О московских скопцах» («Новое время» 1868 г. № 220); — «Заклание сына в жертву Богу — из быта раскольников» (там же № 137); — «Хлыстовская богородица Акулина Тимофеева» («Русские ведомости» 1868 г. № 262); — «Молокане и духоборцы в Украйне и Новороссии» («Вестник Европы» 1868 г. кн. 10 и 12); — «Скопческий пророк Шилов» («Всемирный труд» 1869 г. № 10); — «Моршанская богородица Анна Софроновна» (там же); — «Юбилей И. И. Лажечникова, его некролог и похороны» («Современные известия» 1869 г. №№ 100, 108, 110, 119, 174, 177); — «Путевые письма» («Новое время» 1869 г. №№ 147, 157, 191); — «Г. С. Сковорода и его значение среди молокан и духоборцев» (там же № 169); — «Как ругаются раскольнические архиереи?» (там же № 257). Большая часть этих и других статей вошла в его обширные сборники, известные под заглавием: «Раскольники и острожники», в 4-х томах: первый том вышел в Санкт-Петербурге в 1868 году и выдержал 4 издания. — СПб., 1869, СПб., 1870 и СПб., 1872; второй вышел в двух изданиях — СПб., 1870 и 1872 гг.; третий — СПб, 1872 г.; четвертый — СПб., 1873 г. В 1871 году вышел его «Устав духовных консисторий, сборник действующих по духовному ведомству указаний» (СПб. 1871 г.; в том же году вышло и 2-е издание). В 1874 году напечатаны: статьи — «Секта лобзающих на Дону» («Церковно-общественный вестник» 1874 г. №№ 46—48, 50—52); «Ориенталист Фиркович» (там же № 89), и брошюры — «Чуфут-Кале в Крыму» (М. 1874), «Бахчисарай» (М. 1874), «Херсонес в Крыму» (то же), «Инкерман и Инкерманская киновия» (то же), «Георгиевский монастырь в Крыму» (то же); в 1876 году в Москве — «Золотая Грамота — учебно-воспитательная народная хрестоматия», ч. I и II; в 1877 г. в Москве же — «Жизнь сельского священника — бытовая хроника» в 3 частях.

Ювенский Иван Иванович — из Костромской семинарии. Был смотрителем Симбирского духовного училища. В 1863 году уволен от службы по расстройству умственных способностей, после чего жил на родине в Костромской губернии в бедности. В конце 1860-х годов помер.

Воскресенский Иван Федорович — из Нижегородской семинарии. В декабре 1859 года подавал прошение в монашество, но в январе 1860 года делопроизводство об этом было прекращено вследствие начинавшегося душевного расстройства просителя. По окончании курса назначения не получил, но был допущен к преподаванию в Нижегородском духовном училище. В 1862 году уволен и жил в состоянии душевного расстройства у родных. Скончался в начале 1870-х годов.

IX КУРСА (1858—1862 гг.)

Утверждены в степенях от 2 сентября 1863 года.

Магистры:

Рожанский Василий Яковлевич — из Нижегородской семинарии. Бакалавр. Скончался.

Хитровский Андрей Михайлович — из Нижегородской семинарии. Служил в Саратовской семинарии по классу логики и психологии, а с 1867 года в Самарской по латинскому языку. Скончался в марте 1869 года.

Малов Евфимий Александрович — из Симбирской семинарии. Служил сначала при Казанской семинарии, потом бакалавр и профессор академии.

Орнатов Илларион Афанасьевич — из Тамбовской семинарии. Определен на класс словесности, логики и психологии в Якутскую семинарию. В 1864 году перемещен в Тобольскую семинарию на физику и математику, где служит и доселе. Секретарь правления. Довольно долгое время с 1865 года преподавал словесность в Тобольской гимназии.

Трескинский Василий Илларионович — из Тамбовской семинарии. Определен в Самарскую семинарию на класс логики и психологии. Из семинарии в 1860-х же годах вышел на службу по питейно-акцизному управлению. С начала 1880-х годов в отставке.

Огнев Василий Иванович — из Вятской семинарии. Был определен в Пермскую семинарию на класс словесности. В 1863 году рукоположен в священники, после чего был помощником инспектора и нес на себе разные должности по епархии. С 1868 года определен инспектором и перешел на класс литургики. В 1873 году вышел из семинарии и служил в Вятке священником при Александровском соборе, а с 1874 года настоятелем собора в г. Орлове, с 1877 года снова в Вятке при Предтеченской церкви, а с 1879 годА при кафедральном соборе и членом консистории. Имел орден Святой Анны 2 степени. Скончался летом 1884 года. Из литературных трудов его напечатаны: «Несколько слов о происхождении раскола» («Православное обозрение» 1861 г., кн. II, 316); — «Списывание книг в древние времена России» («Православный собеседник» 1862 г. I, 131, 350); — «Исправление богослужебных книг при патриархе Филарете» (там же II, 361; III, 32); — «Казанско-Богородицкий собор в г. Орлове» («Вятские епархиальные ведомости» 1875 г. № 15); — «Вятская епархия и Пугачев» (там же 1877 год № 19); — «Начало Вятского Предтеченского прихода» (там же); — «Епископ Варфоломей Любарский» (1877 и 1878 гг.); — «Епископ Лаврентий Баранович» (1878 г.); — «Новый храм в Вятском Епархиальном училище» (1880 г. № 20); — «Страницы из истории книги на Руси» (Вятка, 1880 г.); — «Вятская епархия в начале XVIII века» («Епархиальные ведомости» 1883 и 1884 гг.). — Кроме того, в Пермских и Вятских «Епархиальных ведомостях» издано несколько его поучений, слов и речей.

Кандидаты с правом на степень магистра по прослужении

двух лет на духовно-училищной службе:

Михайловский Григорий Петрович — из Саратовской семинарии. Назначен помощником ректора в Томскую семинарию, но отпросился от этого назначения и определен в 1863 году на класс словесности в Симбирскую семинарию. В 1865 году перешел в Саратов на класс логики и психологии. В 1868 году перепросился в Кавказскую духовную семинарию, но был избран и определен смотрителем Ставропольского духовного училища. Скончался в 1886 году. И в Саратове, и в Ставрополе много печатал статей. Первая статья напечатана им еще в академии: «Очерк из современной религиозно-нравственной жизни русского народа» («Православное обозрение» 1860 г. декабрь). Затем в «Саратовских епархиальных ведомостях»: «О задачах пастырской деятельности сельских священников» (1866 г. № 15); — «О деятельности духовенства по отношению к просвещению народа в древней России» (1867 г. № 10); — «Об участии духовенства в народном обучении в настоящее время» (1868 г. № 2) и другие. В Ставрополе он был все время редактором «Епархиальных ведомостей» и написал в них множество статей и заметок. Всех статей его, кроме очень мелких, было до 145.

Летницкий Александр Иванович, в монашестве Аврамий — из Астраханской семинарии. Определен помощником инспектора Смоленской семинарии. В 1863 году пострижен в монашество. В 1865 году переведен в инспекторы Тверской семинарии. С 1868 года архимандрит и ректор Вологодской семинарии, с 1874 года — Тифлисской, с 1879 — Калужской. В 1880 году рукоположен в епископа михайловского, викария рязанского, с 1881 года епископ брестский, с 1885 — тобольский, с 1889 — саратовский. Орден Анны 1 степени и Владимира 3 степени.

Стуков Яков Иванович — из Иркутской семинарии. По окончании курса определен в родную семинарию помощником ректора по профессорской должности; в течение четырех лет состоял преподавателем обличительного богословия, учения о расколе, гомилетики и нравственного богословия и вместе с тем библиотекарем семинарии. В 1865 году получил степень магистра. С 1867 года, по оставлении проходимых должностей, перешел на класс философских наук. Состоя в должности профессора семинарии, в то же время преподавал в Иркутском институте благородных девиц Восточной Сибири естественную историю, словесность и русский язык, а в 1870 году исправлял должность инспектора классов и члена совета в институте. С 1871 года до смерти — в 1879 году, по оставлении всех сторонних занятий, состоял в должности инспектора в Иркутской семинарии. Умер в чине статского советника; имел ордена Станислава 2 степени, святой Анны 3 и 2 степени и святого Владимира 4 степени. После него остались прекрасные литографированные записки по педагогии, составленные им для учеников семинарии.

Зимницкий Василий Григорьевич — из Пензенской семинарии. Назначен в Пензенскую семинарию на класс словесности. В 1864 году поступил учителем в Ставропольскую гимназию. С 1875 года директор учительской семинарии в Вольске. Действительный статский советник. Ордена: святой Анны 2 степени, Станислава 2 степени и святого Владимира 3 степени. В печати известно его «Руководство к изучению синтаксиса русского языка», 1885 года.

Потоцкий Николай Семенович — из Нижегородской семинарии. Назначен в Тобольскую семинарию на должность помощника ректора по кафедре. В 1866 году рукоположен в священники. В 1873 году избран был ректором семинарии. Скончался в 1877 году. После него в рукописи осталось пастырское богословие, которое он готовил к изданию.

Кандидаты:

Благодаров Николай Алексеевич — из Симбирской семинарии. Назначен на класс словесности в Саратовскую семинарию. В 1863 году вышел из духовно-училищной службы на службу по акцизному ведомству в Самаре. Помер.

Лучинин Аполлон Петрович — из Вятской семинарии. Служил сначала в Самарской семинарии на классе словесности, потом перешел на службу в Оренбургский учительский институт. В последнее время был инспектором народных школ в Пермской губернии. Скончался 27 января 1891 года.

Порфирьев Иван Яковлевич — из Вятской семинарии. По болезни определился на место только в 1864 году в Вятскую семинарию на класс сначала физики, а с 1865 года истории. Был преподавателем в епархиальном училище. С 1874 года сделался соборным священником, с увольнением от семинарии, и членом консистории; с 1877 года протоиерей. Скончался в декабре 1879 года.

Аристовский Иван Александрович — из Казанской семинарии. Назначен учителем латинского языка и словесности в Томскую семинарию. В 1864 году уволился в светское звание. В 1868—1871 годах был учителем латинского языка в Тобольской гимназии. Оттуда перешел учителем латинского языка в Красноярскую гимназию. Потом был там же директором. Скончался.

Христофоров Иван Яковлевич — из Тобольской семинарии. До 1865 года служил по классу словесности в Тобольской семинарии и с 1864 года преподавателем истории в гимназии, потом перешел на службу в Симбирскую гимназию. С 1877 года инспектор этой гимназии. В настоящее время инспектор Астраханской классической гимназии. Статский советник, имеет ордена Станислава и Святой Анны 2-й степени, Святого Владимира 4-й степени. Из печатных трудов его нам известны: «Этнографические и биографические очерки по всеобщей и русской истории» (СПб., 1873); — «Исторические акты, относящиеся до обращения в христианство при царе Феодоре Алексеевиче инородцев» («Симбирские губернские ведомости» 1880 г. №№ 12—17, 22, 24, 33, 37 и 39); — «О старинных рукописях в симбирской Карамзинской библиотеке» («Труды IV археологического съезда», т. II, 27).

Викторов Осип Степанович — из Уфимской семинарии. Поступил на гражданскую службу. В настоящее время член казанского окружного суда.

Студент с правом на степень кандидата по подаче нового

сочинения

Старосивильский Андрей Васильевич — из Пензенской семинарии. Назначен смотрителем Иркутского духовного училища. Умер в 1865 году.

Студенты с правом на степень кандидата по прослужении

двух лет:

Троицкий Николай Мефодьевич — из Тульской семинарии. Назначен на класс церковной истории в Кавказскую семинарию. В 1865 году получил степень кандидата. В 1866 году перешел на службу по министерству народного просвещения и определен инспектором Варшавской женской гимназии. В настоящее время с 1883 года директор 2 Варшавской гимназии. Статский советник, орден Станислава и Святой Анны 2-й степени, Святого Владимира 3-й степени.

Полетаев Степан Петрович — из Нижегородской семинарии. Назначен в Пензенскую семинарию на словесность. Вскоре вышел из нее и поступил на службу в Петербурге по государственному контролю. Скончался.

К этому же курсу студентов принадлежал студент Якимов Михаил Кузьмич, в монашестве Мелетий (сын священника Вятской епархии, родился <в> 1835 году), — из Вятской семинарии, в которой кончил курс в 1856 году. До поступления в академию он был (с 1857 года) рясофорным монахом Трифонова монастыря, затем учителем Вятского духовного училища. На другой год по поступлении в академию (1 февраля 1859 года) постригся в монашество, после чего в течение всего пребывания в академии служил при академической церкви иеродиаконом. В 1861 году был уволен из академии по известному делу о панихиде и назначен в Посольский монастырь Иркутской епархии для миссионерского служения, где в 1862 году посвящен в иеромонаха. В 1865 году с особого разрешения Святейшего Синода удостоен степени кандидата. В 1873 году возведен в сан архимандрита и определен начальником иркутской духовной миссии, на служении которой оказал великие заслуги. С 1878 года епископ селенгинский, с 1889 — якутский. Имеет ордена: святой Анны 1 степени и святого Владимира 3 степени. Несмотря на свои неутомимые занятия делами миссионерства, он успел ознаменовать свое служение многими литературными трудами. Кроме проповедей, миссионерских записок и отчетов по забайкальской и иркутской миссиям, которые с 1864 года печатались в «Иркутских епархиальных ведомостях» и перепечатывались в «Страннике» и «Православном обозрении», полных исторического и этнографического интереса, им были напечатаны: «Торжество христианства в Тугнуе и храм Христа Спасителя» («Иркутские епархиальные ведомости» 1868 г. №№ 28, 29, 31 и 32); — «Церковный собор в Тобольске (1702 года) при митрополите Филофее» (там же 1869 г. №№ 41—43); — Статья под тем же заглавием в «Православном собеседнике» (1875 г. I, 434); — «Археологическое открытие о святителе Иннокентии иркутском» («Иркутские епархиальные ведомости» 1871 г. № 21. «Странник» 1872 г. II, 153); — «Священный памятник события 25 мая 1867 года — церковь Вознесения на Часовенном острове за Байкалом» («Иркутские епархиальные ведомости» 1871 г. №№ 3—5); — «Церковь Иоанна Предтечи в с. Ташелане за Байкалом» (там же №№ 40—41); — «Что такое бурятский Обо и от чего нередко бывает зараза в степях?» (1872 г. № 10); — «Церковь святой Троицы в с. Тарбагатае на Хилке» (№№ 41—42); — «Описания архипастырских путешествий преосвященного Вениамина» (1873 г. № 45; 1874 г. №№ 34—41, 50—52; 1876 г. №№ 4, 5; 1878 г. № 40); — «Котокильский образ святителя Николая» (1874 г. № 5); — «Чудотворный образ Богоматери, Споручницы грешных в Кяхте» (№ 8); «Чикойский скит» («Миссионер» 1875 г. № 24); — «Древние церковные грамоты сибирского края и сведения о даурской миссии» (Казань. 1875); — «О предполагаемых переводах Священного Писания на остяцкий язык» («Иркусткие епархиальные ведомости» 1876 г. № 3); — «Освящение церкви святого Иннокентия в Жимытинском стане и крещение бурят тункинского ведомства» (1876 г. №№ 32—33); — «Заметка об инородческих браках» (№ 40); — «Исторические сведения о темлюйской Введенской церкви» («Иркутские епархиальные ведомости» 1882 г. № 27); — «Пустынник Варлаам, основатель Иоанно-Предтеченского скита в Чикойских горах за Байкалом» (1883 г. №№ 36—40); — «Страдалец иеромонах Дамаскин — из первых ставленников святителя Иннокентия» (1884 г. № 18); — «Буддийская космогония» (1885 г. № 8); — «Положение новокрещеного в среде язычников» (№ 9); — «Старый сибирский тракт» (1887 г. № 17); — «Подлинно христианское имя Ермака» (1888 г. № 37). Вероятно, есть немало и безыменных статей преосвященного.

X КУРСА (1860—1864 гг.)

Утверждены в степенях от 8 сентября 1866 года.

Магистры:

Бердников Илья Степанович — из Вятской семинарии. Оставлен бакалавром.

Веденяпин Петр Григорьевич — из Пензенской семинарии. Назначен в ту же семинарию на церковную историю. В 1868 году перешел на службу по министерству народного просвещения. С 1884 года директор Варшавской IV гимназии. Имеет чин статского советника и ордена: Станислава и святой Анны 2 степени, святого Владимира 4 степени. Им напечатаны статьи: «Законодательство императрицы Елизаветы относительно православного духовенства» («Православное обозрение» 1865 г. кн. 5, 7 и 10); — Земские выборы в Пензенской губернии (там же кн. 3).

Голубинский Василий Иванович — из Симбирской семинарии. Поступил в Казанскую семинарию на класс логики и психологии, которые преподает и доселе. Имеет ордена Святой Анны 2-й степени и Святого Владимира 3-й степени. Напечатал: «Очерк философских направлений, возникших по поводу решения вопроса о познании человеческом» («Православный собеседник» 1871 г. III, 115, 367); — перевод Ульрици: «Нравственная природа человека» (там же 1877, III, 429, 581; отдельно: Казань. 1878 г.); — «Критические замечания на учение Геккеля о происхождении мира» («Православное обозрение» 1879 г. кн. 11 и 12).

Промптов Сергей Иванович — из Нижегородской семинарии. Служил в Томской семинарии по классу Священного Писания, потом физики, с 1867 года педагогики, затем сделался смотрителем Барнаульского духовного училища. В 1876 году умер.

Перминов Василий Ильич — из Вятской семинарии. Поступил в Вятскую семинарию на класс логики и психологии. Был преподавателем в епархиальном училище. Скончался в 1872 году.

Архангельский Алексей Васильевич — из Нижегородской семинарии. Назначен в Ставропольскую семинарию на класс помощника ректора. Был секретарем правления. В 1871 году уволился от духовно-учебной службы и служил правителем губернаторской канцелярии в Ставрополе, затем советником губернского правления. В последнее время член от правительства в губернском земском комитете.

Евтропов Константин Николаевич — из Томской семинарии. Служил до 1878 года в Томской семинарии на классе церковной истории; одновременно преподавал историю в мужской и женской гимназиях; в 1869—1872 годах был секретарем при томском архиерее. В 1878 год поступил на гражданскую службу в томскую казенную палату, где и состоит начальником I отделения. Им напечатаны: «Речь на публичном акте семинарии по случаю столетнего юбилея императора Александра Благословенного» («Томские епархиальные ведомости» 1880 г. №№ 6, 7 и 9); — «Плавание по р. Оби, или первый опыт сплава сибирской пшеницы за границу в 1878 году» («Морской сборник» 1879 г. № 8; переведен на немецкий язык в Deutsche Geograph. Blätter; Heft II; Bremen. 1880); — несколько корреспонденций в газетах по вопросам местной жизни, например, «По поводу постройки томского собора» («Сибирский вестник» 1880 г. №№ 35, 38).

Балаковский Аким Алексеевич — из Самарской семинарии. Служил в Пензенской семинарии на классе словесности. В 1872 году перешел в учители Ловичской реальной прогимназии. Скончался. Им напечатаны: «О древних русских церковных песнопениях» — курсовое сочинение («Руководство для сельских пастырей» 1865 г. №№ 38—40; 1866 г. №№ 33—34 и 1867 г.№№ 2, 3, 10, 11, 17 и 18); — «О молянах мордвы в Пензенской губернии» (там же 1867 г.№№ 4—8); — «Придерживающиеся старинки» (там же 1867 г. №№ 29, 31 и 35); — «О начальном воспитании детей сельского духовенства» («Пензенские епархиальные ведомости» 1870 г. №№ 6—9, 12, 14 и 15); — «Народное келейничество или секта богомолов» («Руководство для сельских пастырей» 1871 г. №№ 32—34, 36, 37, 40—42, 46, 47, 49; 1872 г. №№ 3, 4, 6, 8).

Добротворский Стефан Мартынович — из Пермской семинарии. Назначен в смотрители Нерчинского училища, потом с 1870 года перешел в Якутскую семинарию. В 1871 году рукоположен во священники и возведен в сан протоиерея. С 1885 года ректор Якутской семинарии. Скончался в 1888 году. Имел орден Святой Анны 2-й степени и Святого Владимира 4-й степени. Напечатал: «Торжество открытия Якутской епархии 29 мая 1870 года» («Душеполезное чтение» 1870 г. кн. 9, известия); — «Открытие миссионерского комитета в г. Якутске» («Иркутские епархиальные ведомости» 1870 г. № 26); — «Затруднительное положение чукотского миссионера» (там же 1871 г. № 38); — «Открытие епархиальной библиотеки в Якутске» (там же № 47); — «Годовщина якутского миссионерского общества» (— 31); — «Открытие школы грамотности при якутском Спасском монастыре» (1876 г. № 43); — «Нечто о скопцах якутского края» (1881 г. № 43); — «Нечто о скопческой ереси» (1882 г. №№ 10 и 48).

Кандидаты с правом на степень магистра через 2 года:

Репьев Александр Павлович — из Симбирской семинарии. Поступил на класс Священного Писания в Казанскую семинарию, где и состоит доселе. Напечатал: «Разбор учения Фейербаха» («Духовный вестник» 1864 г. сентябрь); — «К вопросу об улучшении быта духовенства» (там же 1865 г. январь); — «Библиографическая заметка» (сентябрь); — «Корреспонденция из Казани» (декабрь); — «Объяснение псалмов XV и XLIV» («Православный собеседник» 1866 г. II, 3; III, 36); — «О значении мученичества в деле распространения христианства» («Духовный вестник» 1867 г. апрель); — «Об открытии воскресных школ при семинариях» («Русские ведомости» 1867 г. январь).

Виноградов Николай Яковлевич — из Тамбовской семинарии. Служил сначала в Тамбовской семинарии на классе словесности, затем сделался смотрителем 2 Тамбовского духовного училища. Вышел из этой службы в 1890 году. В печати нам известен его «Исторический очерк древнерусского сельского прихода» («Тамбовские епархиальные ведомости» 1868 г. №№ 5, 6, 8, 10—13, 15, 20 и 21).

Нурминский Сергей Андреевич — из Казанской семинарии. Назначен смотрителем Николаевского духовного училища. В 1867 году перемещен в Самарскую семинарию. В 1869 году назначен инспектором народных училищ в Вятской губернии. С 1874 года там же директором народных училищ. В 1885 году перешел в директоры Самарской учительской семинарии, а в 1888 году определен директором Вятской гимназии. Действительный статский советник, член общества любителей естествознания при Московском университете и вятского статистического комитета. Ордена: Станислава и Святой Анны 2-й степени, Святого Владимира 3-й степени. — Из литературных трудов его напечатаны: «Очерк религиозных верований черемис» («Православный собеседник» 1862 г. III, 239); — «Влияние монастырей на расселение народное в казанском крае» (там же 1864 г. I, 3, 181); — «Инородческие приходы» («Православное обозрение» 1863 г., кн. 12, 243); — «Из заметок о черемисах Казанской губернии» (там же кн. 9, заметки 34). — «Инородческие школы» (там же 1864 г.); — «Бекбулатка Бегишев — из истории колонизации казанского края» («День» 1864 г. № 27); — «Статистические сведения о приходах Уржумского уезда» («Вятские губернские ведомости» 1871 г.); — «Критическая заметка о книге: Молитвы, символ веры и заповеди протоиерея Соколова» («Журнал Министерства народного просвещения» 1873 г.); — «Статистические сведения о числе грамотных в православном населении Вятской губернии» («Памятная книжка Вятской губернии» 1875 г.); — «Народные училища Вятской губернии 1869—1878 годов» («Журнал Министерства народного просвещения» 1878 г.); — «Народные училища Вятской губернии 1786—1828 годов» («Столетие Вятской губернии. Сборник» 1880 г.); — «Белогорские татары — из истории совращения татар-христиан в магометанство» («Самарские епархиальные ведомости» 1884 г.); — «Классная система обучения в городских училищах» («Журнал Министерства народного просвещения» 1885 г.); — «Грамотность прихожан самарского кафедрального собора» («Самарские губернские ведомости» 1886 г.); — «Грамотность в населении Вятской губернии» («Календарь Вятской губернии» 1888 г.). Кроме этих статей, им напечатано несколько мелких статей в журналах: «Школьная жизнь», «Народная школа», «Православное обозрение» и в «Вятских губернских ведомостях», и статьи официального происхождения: отчеты о народных училищах, протоколы учительских съездов и т. п. В вятский статистический комитет в 1884 году представлены им карты инородческих поселений Вятской губернии и списки инородческих населений той же губернии.

Кандидаты:

Тихомиров Дмитрий Иванович — из Нижегородской семинарии. Определен на класс словесности в Тобольскую семинарию. Преподавал временно латинский язык в гимназии. С 1871 года поступил учителем русского языка в Тобольскую гимназию. В 1879 году переведен в Омскую гимназию директором. На этой должности и скончался.

Ястребов Иван Степанович — из Астраханской семинарии. Поступил на службу по министерству иностранных дел по азиатскому департаменту, пробыв предварительно некоторое время в учебном отделении восточных языков при департаменте. Затем последовательно служил в Константинопольском посольстве при графе Игнатьеве, секретарем консула в Скутари, консулом в Призрене в Старой Сербии. С 1886 года генеральный консул в Солуни. Он печатал довольно много корреспонденций с востока в «Православном обозрении» за подписью — стр —, например: «Церковно-болгарский вопрос» (1866 г. №№ 6 и 11); — «Письма из Константинополя» (там же №№ 7, 8, 9; 1867 год, № 1); в 1886 году издал «Обычаи и песни турецких сербов» (СПб., 1886 г.) и другое издание (1889 г.) их, дополненное прозой сербов; участвовал в «Гласнике сербского ученого дружства» за 1881, 1882 и 1885 годы, где напечатал до 14 статей, вошедших большею частью в его сборник: «Обычаи и песни сербов».

Каменецкий Александр Степанович — из Самарской семинарии. Назначен на словесность в Симбирскую семинарию; с 1865 года перешел в Самарскую семинарию на класс истории. В 1870-х годах служил учителем в Самарской учительской семинарии. Был инспектором народных школ. Умер в 1880-х годах.

Агишев Мартирий Михайлович — из Уфимской семинарии. Определен в ту же семинарию на класс церковной истории. По выходе из училищной службы состоит секретарем губернского акцизного управления в Уфе.

Покровский Константин Иванович — из Пермской семинарии. Определен учителем церковной истории в Тобольскую семинарию. Преподавал еще татарский язык. В 1866 году перемещен на класс физики и математики. В 1871 году вышел в гражданскую службу чиновником особых поручений тобольского губернатора. Помер.

Гиганов Алексей Петрович — из Тобольской семинарии. Определен смотрителем в Омское духовное училище. Умер в конце 1870-х годов.

Боголепов Василий Алексеевич — из Тамбовской семинарии. Определен в Самарскую семинарию на класс церковной истории. После перешел в Тамбовскую семинарию, где служит доселе по классу греческого языка. Одновременно более 25 лет состоял преподавателем словесности и инспектором классов в Тамбовском епархиальном женском училище, за что, по определению съезда духовенства в январе 1892 года, получил пожизненную ежегодную пенсию в 180 рублей. Имеет орден святой Анны 2 степени.

Тихов Иван Федорович — из Саратовской семинарии. Определен учителем физики в Ставропольскую семинарию. В 1866 году помер.

Студент с правом на степень кандидата по подаче нового

сочинения:

Озерецкий Петр Степанович — из Пензенской семинарии. Назначен в Томск на класс физики, но отказался. В феврале 1867 году определился на тот же класс в Пензенскую семинарию. Степень кандидата получил в 1873 году. В январе 1890 года скончался. Оставил много печатных статей в местных «Епархиальных ведомостях» и «Руководстве для сельских пастырей», каковы: «Молокане с. Андреевского» («Руководство для сельских пастырей» 1866 г. т. I, №№ 3 и 4); — «Недостатки в воззрениях древнерусского народа на религиозно-нравственные предметы» (там же 1867 г. т. I, № 9). — «Воззрения русского народа на ангелов и злых духов» (там же № 17); — «Правила осторожности в учении о некоторых предметах веры, наблюдаемые в первенствующей церкви» (там же 1870 г. т. I); — «Потребность знакомства с христианскими археологическими памятниками» (там же т. II); — «Древнехристианский религиозный символизм» (там же); — «Очерк древнерусских народных воззрений на религиозно-нравственные предметы» (там же №№ 26, 28, 30—32); — «Очерк дохристианского религиозного развития наших предков» (там же 1871 г. т. I); — «Мифологические сюжеты на христианских археологических памятниках» («Православное обозрение» 1872 г. кн. 6, 897); — «Церковная иконопись» («Руководство для сельских пастырей» 1872 г. т. III); — «Что такое казуистика и схоластика в области нравоучения?» («Пензенские епархиальные ведомости» 1873 г. №№ 7—13); — «Римский католицизм и иезуитский пробабилизм» (там же №№ 17, 18, 20, 21 и 24; 1874 г. № 1—4); — «О блиновской богомолке, известной в народе под именем Полиньки» (там же 1874 г. №№ 13—19); — «Бродяга, называвшийся христом» (1875 г. № 9); — «Взгляд на историческое развитие славяно-русского язычества» (1875 г. №№ 23 и 24); — «Исторический очерк видоизменения основных начал славяно-русского язычества под влиянием местных и бытовых условий» (1876 г. № 4); — «О спиритизме» (№№ 12—15); — «Взгляд на происхождение суеверий и предрассудков» (1878 г. №№ 13—15, 19, 23 и 24); — «О проповеди в первые века христианства» (1879 г. №№ 10, 12); — «О монашестве до VI века» (1879 г. №№ 20—22); — «Обычаи и учреждения в первенствующей церкви» ( 1880 г. №№ 10—17); — «Положение духовных пастырей в мордовских приходах» (1881 г. №№ 10—12); — «Приобретение домов для членов причта, как средство обеспечения духовенства» (1882 г. № 12); — «Новый запас молодых кандидатов на священство» (1882 г. № 14).

Студенты:

Миславский Андрей Андреевич — из Уфимской семинарии. Назначен в Черниговскую семинарию, но отказался от назначения и вышел на гражданскую службу — в уфимское губернское правление делопроизводителем. Был потом последовательно секретарем уфимской палаты уголовного и гражданского суда, правителем губернаторской канцелярии, старшим советником губернского правления, членом городской управы, городским головою и председателем городской земской управы — в последней должности с 1888 года состоит доселе.

Князевский Петр Андреевич — из Саратовской семинарии. Поступил на службу в казанскую уголовную палату. Скончался.

XI КУРСА (1862—1866 гг.)

Утверждены в степенях от 17 января — 28 июня 1867 года.

Магистры:

Будрин Евлампий Андреевич — из Пермской семинарии. Сначала наставник этой семинарии, потом бакалавр академии.

Кувшинский Иван Поликарпович — из Вятской семинарии. Определен в Казанскую семинарию на класс церковной истории. В 1870 году перешел на службу в Ставропольскую гимназию, в 1871 году — в Александровский Тифлисский учительский институт, в 1873 году в Кутаисскую гимназию; но в том же году снова перешел на духовно-училищную службу инспектором Тифлисской семинарии. В 1879 году вышел в отставку. В настоящее время учитель женской гимназии в Ставрополе, член всех ставропольских общественных учреждений.

Васильев Александр Иванович — из Кавказской семинарии. Назначен в ту же семинарию на класс математики, но потом перешел на церковную историю, которую преподает доселе. В 1870—1879 годах преподавал татарский язык. С 1875 года преподает географию в епархиальном женском училище и преподавал историю в женской гимназии (до 1878 года). В семинарии нес разные должности и поручения. С 1878 года был сначала инспектором классов епархиального женского училища, потом председателем его совета (до 1880 года). С 1880 года состоит членом совета женской гимназии. Имеет чин статского советника и орден Станислава и Святой Анны 2-й степени. В «Ставропольских епархиальных ведомостях» напечатал статьи за 1885 год: «Об отношении просветительской деятельности святых Кирилла и Мефодия к основанию русской церкви», и за 1888 год «Историческую записку о христианстве на северном Кавказе».

Попов Петр Алексеевич — из Саратовской семинарии. Определен в Пермскую семинарию на класс помощника ректора. С 1868 года преподавал Священное Писание, а с 1870 — догматику. С 1873 года определен инспектором. С 1870 года был редактором «Епархиальных ведомостей». В 1877 году рукоположен в священный сан и определен ректором в Астраханскую семинарию с возведением в сан протоиерея. В 1882 году вышел из службы по причине психического расстройства. Скончался в казанской лечебнице душевнобольных в августе 1884 года.

Кандидат с правом на степень магистра через два года:

Знаменский Павел Васильевич — из Нижегородской семинарии. Определен в ту же семинарию на класс физики и математики, но через несколько месяцев перешел на класс философии и педагогики. В 1869—1874 годах преподавал еще татарский язык. С 1869 года состоял при женском епархиальном училище преподавателем последовательно географии, физики и педагогики. В 1882 году, по расстроенному здоровью, вышел в отставку с полною пенсией и в мае того же года скончался. В «Нижегородских епархиальных ведомостях» напечатана часть его курсового сочинения: «О местных святынях древней Руси» (за 1868 г.№№ 6, 9, 10, 21). В 1870-х годах он печатал еще разные мелкие статьи в нижегородском «Ярмарочном листке».

Кандидат с правом на степень магистра по представлении

нового сочинения:

Можаровский Аполлон Федорович — из Казанской семинарии. Назначен наставником по богословским наукам в Казанскую семинарию; в 1871 году перешел на гражданскую историю. С 1873 года состоит на том же классе в Нижегородской семинарии. В 1881 году удостоен степени магистра. Член-соревнователь Общества истории и древностей при Московском университете, действительный член Общества истории, археологии и этнографии при Казанском университете, действительный член археологической комиссии в Нижнем, ученой архивной комиссии, статистического комитета и комиссии церковного древлехранилища. Имеет чин статского советника и ордена Станислава 2-й степени, Святой Анны 3-й степени и Святого Владимира 4-й степени. Литературная деятельность его, начавшаяся еще во время студенчества, весьма обширна. Вот перечень его трудов: «Кое-что по поводу столкновения православного священника с муллой» («День» 1864 г. № 15); — «Инородцы-христиане Казанской епархии» («Руководство для сельских пастырей» 1864 г. № 22); — «Интересный факт из религиозной практики простонародья» («День» 1864 г. № 42); — «Книга Бытия, Премудрость Иисуса сына Сирахова и букварь в переводе на разговорный татарский язык» («День» 1864 г. №№ 51—52); — «Как празднуются престольные праздники в инородческих приходах Казанской епархии» («День» 1865 г. № 28); — Указатель статей «Православного собеседника» за 1855—1864 годы (Казань. 1865 г.); — «Миссионерская деятельность митрополита казанского Гермогена» («Руководство для сельских пастырей» 1866 г. № 11); — «Еще суеверный обычай, требующий уничтожения» («Руководство для сельских пастырей» 1866 г. № 28); — «Правительственные распоряжения относительно иноверцев казанского края от времен Гермогена митрополита казанского до митрополита Сильвестра» («Руководство для сельских пастырей» 1866 г. № 36); — «Меры Иоанна IV к одержанию духовной победы над Казанью в связи с деятельностью святых Гурия, Германа и Варсонофия» («Православный собеседник» 1866 г. III, 3); — «Церковные дела в приходах Казанской епархии» («Руководство для сельских пастырей» 1867 г. № 6); «Ход миссионерского дела в казанском крае с 1873 года до конца XVIII столетия» («Руководство для сельских пастырей» 1867 г. №№ 45, 47, 50 и 54); — «О Бежбатманцах — этнографический очерк» («Казанские губернские ведомости» 1868 г. № 42); — «О полуторавековом юбилее Казанской семинарии» («Известия Казанской епархии» 1868 г. № 49 и «Казанские губернские ведомости» № 49); — «Речь усопшему архимандриту Иннокентию ректору Казанской академии» («Известия Казанской епархии» № 13 и «Православный собеседник» июль 1868 г.); — «История Казанской духовной семинарии» («Казанские губернские ведомости» 1868 г. №№ 54, 56, 57, 59, 60, 61 и 67); — «1827-ой год в ходе миссионерства по Казанской епархии» («Казанские губернские ведомости» 1868 г. № 68); — «1-е сентября 1868 года в Казанской семинарии» («Известия Казанской епархии» 1868 г. № 19); — «История построения каменной семинарии в Казани» («Православный собеседник» 1868 г. III, 108); — «Торжество Казанской духовной семинарии в день ее полуторавекового юбилея» (Казань. 1868 г.); — «Из истории духовного просвещения в Казанском крае» («Православное обозрение» 1868 г. декабрь); — «Краткая историческая записка о Казанской семинарии за ее полуторавековое существование» (Казань. 1869 г.); — «20-е октября 1869 года в Казанской духовной семинарии» («Известия Казанской епархии» 1869 г. № 24); — «Слово при погребении инспектора Казанской семинарии, протоиерея В. А. Ложкина» (3 № «Казанские губернские ведомости» и 4 № «Известия Казанской епархии» 1870 г.); — «Платон Любарский» («Известия Казанской епархии» 1870 г. № 5); — «О юбилейном капитале при Казанской семинарии» («Известия Казанской епархии» 1870 г. № 17); — «Покорение Казани Русской державе и христианству» (Казань. 1871 г.); — «Археологическая заметка о происхождении фамилий по духовному ведомству» («Казанские губернские ведомости» 1871 г. № 73); — «Характер инспекции протоиерея В. А. Ложкина» («Казанские губернские ведомости» 1871 г. № 75); — «Археологическая заметка о фамилии и месте кончины митрополита казанского Сильвестра (1725—1731)» («Казанские губернские ведомости» 1871 г. № 85; то же с дополнениями — «Нижегородские губернские ведомости» 1887 г. №№ 5—6); — «Памятник Петру Великому в Казани» («Казанские губернские ведомости» 1872 г. № 41); — «Письма митрополита Амвросия Подобедова по делам Казанской академии» («Известия Казанской епархии» 1872 г. № 8); — «Педагоги Лещевского училища» («Камско-Волжская газета» 1872 г. №№ 41—43); — «Преосвященный Иона казанский и симбирский» («Известия Казанской епархии» 1873 г. № 2); — «Положение миссионерского дела в пределах Казанской епархии от начала XIX века до миссии 1830 года» («Церковная летопись Духовной беседы» 1873 г. №№ 11—14, 16, 19, 21 и 40); — «Два слова и речь преосвященного Антония Зыбелина при учреждении и открытии казанского наместничества» («Известия Казанской епархии» 1874 г. №№ 12—13); — «Дополнение к биографии архиепископа Владимира казанского» («Странник» 1874 г. декабрь); — «Речь Амвросию Протасову Казанскому при отбытии его в Тверь — архимандрита Феофана» (известия по Казанской епархии 1876 г. № 11); — «Речь Филарету Амфитеатрову архиепископу Казанскому в 1828 году В. Григорьева» («Известия Казанской епархии» 1876 г. № 11); — «Речь на выздоровление префекта Казанской академии Бориса Поликарпова и речь на погребение учителя академии Н. Милонова» («Известия Казанской епархии» 1877 г. № 2); — «Речь Императору Павлу митрополита Амвросия» (там же); — «Речь Императору Павлу I в день коронации — Амвросия Подобедова» («Странник» 1877 г. март); — «Миссионерские советы митрополита Григория духовенству Казанской епархии» («Миссионер» 1877 г. №№ 23—25); — «Старая Казанская академия» (2 кн. «Чтений общества истории и древностей» 1877 г.); — «Об усовершении духовных училищ в царствование Императора Александра I» («Нижегородские епархиальные ведомости» 1878 г. № 1); — «Татаро-крещенский вопрос в Казанской епархии перед открытием братства святителя Гурия» («Миссионер» 1878 г. №№ 8—9); — «Крещение черемисского народа» («Миссионер» 1878 г. №№ 21—25); — «Открытие комитета православного миссионерского общества в Нижнем 11 мая 1878 года» («Миссионер» 1878 г. № 22); — «Стих о разорении скитов» («Русская старина» 1878 г. июнь); — «Скитский трапезник» («Русская старина» 1878 г. июль); — «Пастырское послание Филарета архиепископа казанского к новокрещеным черемисам» («Миссионер» 1878 г. № 31); — «Рукописный пятиязычный словарь в Нижегородской семинарской библиотеке» («Русская старина» 1878 г. декабрь); — «Состояние веры новокрещеных инородцев Казанской епархии перед учреждением миссии 1830 года» («Миссионер» 1879 г. №№ 4, 5, 9); — «Стих некоего человека о изменении предел его» (сентябрь «Русская старина» 1879 г.); — «Инородцы Нижегородской епархии по сообщению преосвященного Дамаскина Екатерине II» (37 и 38 №№ «Миссионер» 1879 г.; то же с дополнениями — «Нижегородские епархиальные ведомости» 1816 г. № 1); — «Молитва сопелковца-бегуна» («Русская старина» 1879 г. сентябрь); — «Речь при открытии Казанской духовной семинарии 1818 года — ректора Феофана» («Известия Казанской епархии» 1879 г. № 19); — «Православным сынам церкви Низовские земли во известие о положении дел миссионерского комитета» (23 № «Нижегородские епархиальные ведомости» и «Нижегородский биржевой листок» 1879 г.); — «Практические наставления митрополита Григория пастырям по предмету спасительного действования на раскольников» («Руководство для сельских пастырей» 1879 г. №№ 47, 48, 50 и 1880 г. №№ 1, 14, 15, 19, 21, 24, 25); — «Верования, молитвенные призывания и обряды чуваш и отчасти мордвы Нижегородской епархии по сообщению преосвященного Дамаскина Екатерине II» (5 № «Московские церковные ведомости» 1880 г.; — то же — «Нижегородские епархиальные ведомости» 1886 г. № 2); — «Изложение хода миссионерского дела по просвещению христианством казанских инородцев с 1552 по 1867 год» (1 кн. «Чтений Императорского Общества истории и древностей российских при Императорском Московском Университете» 1880 г., — магистерская диссертация); «Миссионерская поездка в татаро-крещенскую деревню Салтыганову» («Московские церковные ведомости» 1880 г. № 13); — «Архимандрит Гавриил Воскресенский» («Русская старина» 1880 г. июль); — «Азелеевский новокрещенин Семен Степанов 2-й» («Московские церковные ведомости» 1880 г. №№ 34, 36); — «День 25-летия службы отца ректора Нижегородской семинарии протоиерея А. И. Стеклова» («Россия» 1880 г. № 66); — «Слово в день храмового праздника при церкви Нижегородской семинарии 4 декабря» («Московские церковные ведомости» 1880 г. № 52); — «О несуществующем более изображении в одном из куполов главного храма казанского Спасского монастыря» («Известия общественной истории, археологии и этнографии при Казанском университете» 1884 г. т. III); — «Записка о деятельности нижегородского комитета миссионерского общества» («Руководство для сельских пастырей» 1881 г. № 30 и «Нижегородские епархиальные ведомости» 1881 г. № 18); — «К истории разборов духовенства в XVIII веке» («Руководство для сельских пастырей» 1882 г. № 18; отрывок из этой статьи в «Нижегородских епархиальных ведомостях» 1886 г. №№ 20—21); — «Записка в собрании членов миссионерского общества по нижегородскому его комитету 25 апреля 1882 года» («Руководство для сельских пастырей» 1882 г. № 40 и «Нижегородские епархиальные ведомости» 1882 г. № 12); — «Где искать потомков Можар, которые в 1551 году среди поля Арского бились с казанцами?» («Труды IV археологического съезда» Казань. 1884 г. т. I); — «Общее собрание нижегородского комитета миссионерского общества 20 марта 1883 года» («Руководство для сельских пастырей» 1883 г. № 19; «Нижегородские епархиальные ведомости» 1883 г. № 12; «Нижегородский биржевой листок» 1883 г. № 78); такие же рефераты о годичных собраниях комитета печатались (в «Епархиальных ведомостях») и после за 1884—1890 годы; — «Преосвященный Амвросий Протасов в Казани» («Русская старина» 1883 г. ноябрь); — «Торжество 1000-летия со дня кончины святого Мефодия в Нижегородской духовной семинарии» («Нижегородские епархиальные ведомости» 1885 г. № 16); — «Бесценное сокровище — первопечатное напрестольное Евангелие в церкви с. Георгиевского Макарьевского уезда» (там же 1886 г. № 3); — «Святой мученик Иоанн нижегородский, пострадавший от татар в Казани» (там же № 8); — «Архиепископ казанский Павел Зернов» («Русский архив» 1886 г. VII); — «К истории нашей миссии в Китае» (там же VII); — «Речь, произнесенная Моисеем епископом нижегородским и арзамасским 1 августа 1818 года» («Нижегородские епархиальные ведомости» 1886 г. № 15); — «Указ Александра I о воспрещении духовным лицам при встрече Государя в речах выражать такие похвалы ему, кои приличны только Богу» («Нижегородские губернские ведомости» 1887 г. № 10); — «Архимандрит Петр Каменский, начальник миссии в Пекине» («Нижегородские епархиальные ведомости» 1887 г. №№ 9—12, 15—17, 19, 22—24; и 1889 г. №№ 18—20); — «К истории починок монастырских зданий после штатов 1764 года» (2 выпуск «Действия Нижегородской архивной комиссии» 1888 г.); — «История места и зданий, занимаемых Нижегородской семинарией» (24 № «Нижегородские епархиальные ведомости» 1888 г., 1 и 3 №№ 1889 г.); — «К топографии Нижнего Новгорода XVIII века» («Действия Нижегородской архивной комиссии» выпуск V. «Нижегородские губернские ведомости» 1889 г. № 36); — «Метеорологический дневник архимандрита Петра Каменского» (там же выпуск V); — «Из истории образования приходов в Нижегородской епархии» («Нижегородские епархиальные ведомости» 1890 г. № 1); — «Извет на преосвященного Дамаскина копииста межевой конторы» (там же № 2); — «История образования Осиновского прихода Сергачского уезда» (№ 3); — «Троицкая гора на р. Пьяне» (там же № 4, «Биржевой листок» № 41 и «Губернские ведомости» № 9); — «История образования прихода с. Юрьева Сергачского уезда» («Епархиальные ведомости» 1890 г. № 5); — «История образования Новоблаговещенского прихода Сергачского уезда» (№ 7); — «Сергач и его храмы» (там же).

Кандидаты:

Кустодиев Михаил Лукич — из Астраханской семинарии (из среднего отделения семинарии). Определен на класс словесности в Симбирскую семинарию, но вскоре переведен на тот же предмет в Астраханскую семинарию. В 1875 году частно преподавал словесность в женской гимназии. В 1879 году скончался.

Соколов Михаил Александрович — из Саратовской семинарии. До академии два года был учителем Саратовского духовного училища. После академии определен в Саратовскую семинарию на гражданскую историю. В 1869 году вышел из семинарии, принял священный сан и сделался законоучителем Саратовского института. Протоиерей.

Романов Павел Иванович — из Вятской семинарии. Служил в Вятской же семинарии на классе словесности и с 1868 года латинского языка. Был помощником инспектора. В 1871 году перешел на службу в Рижскую семинарию, но вскоре воротился в Вятку по болезни и скончался. В «Вятских епархиальных ведомостях» есть его статьи: за 1867 год «Заслуги святых Кирилла и Мефодия», за 1869 год «Переписка Пафнутия казанского с Маркеллом Даниловичем Рябовым».

Смирнов Григорий Тимофеевич — из Саратовской семинарии. Определен в Саратовскую же семинарию на класс логики и психологии. В 1869 году был уволен от семинарской должности. Был после смотрителем духовных училищ Камышинского и Вольского. В 1881 году уволен от смотрительства и определился учителем в Петровское училище. В 1886 году помер.

Соколов Иван Евфимович — из Саратовской семинарии. Назначен в Пермскую семинарию на класс словесности. В 1879 году принял сан священства, определен протоиереем к кушвинскому собору; в том же году перешел в Екатеринбург. С 1880 года был здесь инспектором епархиального женского училища. С 1885 года смотритель Екатеринбургского духовного училища. Протоиерей при Екатеринбургском женском монастыре. Орден Святой Анны 3-й степени.

Сокольский Евпл^[271] Михаилович — из Саратовской семинарии. Определен в Симбирскую семинарию на церковную историю. В 1871 году помер.

Соловьев Михаил Иванович — из Тобольской и Томской семинарии. Определен в Томскую семинарию на класс Священного Писания. Временно был смотрителем Томского духовного училища. Теперь преподаватель физики и математики в Томской семинарии. С 1881 года редактор «Томских епархиальных ведомостей».

Корнильев Александр Николаевич — из Тобольской семинарии. Служил инспектором Краноярского духовного училища. Скончался.

Лапин Яков Дмитриевич — из Тобольской семинарии. Поступил в ту же семинарию на класс истории. Скончался.

Студент с правом на степень кандидата по подаче нового

сочинения:

Агишев Геннадий Михаилович — из Уфимской семинарии. Служил в Томской семинарии по классу гражданской истории; по выходе из семинарской службы поступил на интендантскую службу. Умер в 1870-х годах секретарем интендантского управления в Омске.

Студент с правом на степень кандидата через два года

службы:

Лебедев Евгений Александрович — из Нижегородской семинарии. Определен на класс логики и психологии в Симбирскую семинарию. Был в Симбирске редактором «Губернских ведомостей». В 1871 года перешел в смотрители Усть-медведицкого духовного училища. Помер. В печати нам известны его статьи: «Несколько слов о раскольниках Нижегородской епархии» («Православный собеседник» 1866 г., III, 263); — «Черты из жизни нижегородских раскольников XVII и XVIII веков» («Нижегородские епархиальные ведомости» 1867 г. № 22).

Студент:

Смирнов Алексей Иванович — из Симбирской семинарии. Назначен преподавателем логики и психологии в Иркутскую семинарию; потом перешел на гражданскую историю. Преподавал тот же предмет в женской гимназии и епархиальном училище. Скончался в 1882 году.

XII КУРСА (1864—1868 гг.)

Утверждены в степенях от 17/31 октября 1868 года.

Магистры:

Беляев Николай Яковлевич — из Томской семинарии. Оставлен при академии.

Снегирев Вениамин Алексеевич — из Нижегородской семинарии. Оставлен при академии. Скончался в 1889 году.

Богородский Яков Алексеевич — из Нижегородской семинарии. Определен в Казанскую семинарию, потом переведен в академию доцентом.

Афанасьев Дмитрий Петрович — из Тамбовской семинарии. Назначен в Уфимскую семинарию на класс Священного Писания. В 1869 году перешел на тот же предмет в Кавказскую семинарию, где служит доселе. С 1872 года преподает еще еврейский язык. Несколько раз исправлял должность инспектора. Статский советник; имеет ордена Станислава 2-й степени и Святой Анны 2-й степени. Напечатал учебное «Руководство» по своему предмету в 3-х частях, выдержавшее несколько изданий, и «Руководство по библейской истории» (два выпуска 1888—1889 годов).

Зеленецкий Александр Федорович — из Тамбовской семинарии. Назначен в Уфимскую семинарию на церковную историю; в 1869 году перешел в Казанскую семинарию на класс словесности. С 1870 года инспектор семинарии и преподаватель педагогики, а с 1886 года Священного Писания. Статский советник; имеет ордена Станислава 3 и 2-й степени и Святой Анны 3 и 2-й степени. В «Православном собеседнике» за 1874 год I, 306, напечатана его статья: «Воскресная школа при Казанской духовной семинарии за 1873 год».

Заборовский Александр Иванович — из Тобольской семинарии. Поступил с Саратовскую семинарию на класс математики. Был инспектором. С 1885 года протоиерей и ректор семинарии, но в следующем году по болезни был уволен от ректорства и от учебной службы. Скончался в марте 1888 года.

Старшие кандидаты с правами на степень магистра:

Князев Иван Александрович — из Вятской семинарии. Был преподавателем словесности в Казанской семинарии. В 1869 году перешел в Вятскую семинарию, где преподавал сначала гомилетику, потом с 1871 года церковную историю. Одновременно был учителем словесности в епархиальном женском училище и один год — в женской гимназии. В 1876 году поступил в инспекторы народных школ в г. Сарапул. Напечатал применительно к программе народных училищ «Азбуку», «Объяснение символа веры в связи с рассказами из священной истории», «Объяснение заповедей и молитвы Господней». Несколько статей по расколу напечатал в «Вятских епархиальных ведомостях», каковы: «Боровская раскольничья часовня в Нолинском уезде» (за 1869 г.); — «Ситминская, Паратихинская и Слудская часовни в том же уезде» (за 1871 г.); — «Вятская противораскольническая миссия в 1835 году» (за 1870—1871 гг.); — «Исторические сведения о раскольниках Орловского уезда» (1875—1876 гг.); — «Речь при погребении протоиерея Фармаковского» (— 1873 г.). Скончался в августе 1882 года.

Анисимов Василий Александрович — из Вятской семинарии. Определен на богословский класс в Одесскую семинарию. Теперь преподает Священное Писание и с 1884 года состоит инспектором семинарии. Статский советник; имеет ордена Станислава и Святой Анны 2-й степени.

Воронцов Александр Иванович — из Астраханской семинарии. Определен в Астраханскую семинарию на Священное Писание; с 1869 года преподавал калмыцкий язык. В 1886 году по расстроенному здоровью уволен от службы с полной пенсией. Во время службы занимался составлением калмыцкого словаря, чтò продолжает и доселе. В «Астраханских епархиальных ведомостях» за 1875 и 1876 годы напечатан ряд его статей о калмыках.

Кандидаты:

Капачинский Александр Силуанович — из Вятской семинарии. Поступил в Вятку преподавателем словесности и географии в Епархиальном женском училище. С 1869 года преподавал словесность в Вятской семинарии и в гимназии. В 1872 году перешел в смотрители духовного училища в Елабугу, а в 1874 году принял сан священства. В ноябре того же года помер.

Арнольдов Евлампий Ксенофонтович — из Симбирской семинарии. Поступил в Одесскую семинарию на класс гомилетики и литургики. В настоящее время протоиерей и законоучитель 1 Ришельевской гимназии в Одессе.

Лабин Илья Андреевич — из Иркутской семинарии. Поступил в ту же семинарию на класс словесности. В 1872 году рукоположен в священники и перешел на класс гомилетики и литургики. В 1874 году был законоучителем Иркутской учительской семинарии, потом учителем по закону Божию в мужском духовном училище и священником при институте благородных девиц Восточной Сибири. Скончался в августе 1884 года.

Синодский Владимир Васильевич — из Саратовской семинарии. Определился в смотрители Симферопольского духовного училища. Был священником. Умер в 1872 году.

Брондеров Николай Иванович — из Саратовской семинарии. Поступил в Одесскую семинарию на греческий язык. С 1879 году перемещен на тот же предмет в Псковскую семинарию. В 1882 году был исправляющим должность инспектора в Рижской семинарии. С 1883 года был учителем греческого языка в Костромской семинарии. В 1889 году вышел по болезни в отставку.

Попов Михаил Иванович — из Вятской семинарии. До академии был учителем Глазовского и Яранского училищ. Поступил в Ставропольскую семинарию на класс гомилетики и литургики. Был два раза секретарем правления; преподавал историю в Епархиальном женском училище и служил в нем делопроизводителем. Теперь преподает в семинарии греческий язык. Статский советник; имеет ордена Святой Анны 3-й степени и Станислава 2-й степени.

Новосильцев Александр Васильевич — из Иркутской семинарии. Назначен на службу в ту же семинарию по классу церковной истории. В 1872 году перешел на греческий язык. В 1876 году уволен из семинарии и в 1879 году поступил в священники в Якутскую епархию в Среднеколымск. В 1882 и 1883 годах был учителем в Якутском духовном училище по латинскому языку. По открытии в Якутске семинарии и в ней преподавал греческий язык. В 1889 году был определен священником в с. Покровское в 80 верстах от Якутска, где в 1890 году и скончался.

Миловидов Глеб Васильевич — из Владимирской семинарии. Поступил во Владимирскую семинарию. Скончался в 1876 году.

XIII КУРСА (1866—1870 гг.)

Утверждались в степенях в разное время в течение

нескольких лет.

Магистры:

Курганов Федор Афанасьевич — из Пензенской семинарии. Оставлен при академии.

Гусев Дмитрий Васильевич — из Пензенской семинарии. Оставлен при академии.

Вадковский Александр Васильевич, в монашестве Антоний, — из Тамбовской семинарии. Оставлен при академии. Ныне преосвященный епископ выборгский, ректор, Санкт-Петербургской академии.

Богословский Михаил Иванович — из Тамбовской семинарии. При академии.

Остроумов Николай Петрович — из Тамбовской семинарии. Оставлен при академии. Ныне директор Ташкентской гимназии.

Красносельцев Николай Фомич — из Уфимской семинарии. Оставлен при академии. Ныне профессор Новороссийского университета.

Канаев Иван Михаилович — из Самарской семинарии. Определен в ту же семинарию на класс физики и математики. Был членом самарского статистического комитета и редактором «Самарских губернских ведомостей». С 1875 года служил инспектором народных училищ в Вятской губернии. Был членом вятского статистического комитета, епархиального училищного совета и миссионерского общества и почетным мировым судьей Вятского уезда. С 1886 года директор народных училищ. Скончался в августе 1889 года.

Крылов Александр Лукич — из Владимирской семинарии. Служил по классу богословских наук в Донской семинарии; преподавал калмыцкий язык. В 1870—1878 годах временно преподавал русский язык в Новочеркасском духовном училище, латинский, греческий и русский языки и закон Божий в гимназии и русский язык в бывшем при гимназии педагогическом отделении. В 1878 году назначен инспектором народных училищ области войска Донского. С 1884 года директор Молодеченской (Виленской губернии) учительской семинарии. В 1887 году перемещен директором Новобугской учительской семинарии (Херсонской губернии). Статский советник; имеет ордена Станислава 2-й степени и Святой Анны 3-й степени. Член донского статистического комитета, общества любителей естествознания и церковно-исторического музея при Киевской академии, член-сотрудник Императорского археологического Общества. Принимал участие в разных периодических изданиях и печатал очень много. Вот перечень его трудов: «О буддизме» («Донские епархиальные ведомости» 1872 г., №№ 6, 7 и 12); — «О значении северной Руси в развитии княжеской власти» («Владимирские губернские ведомости» 1872 г. №№ 42—43); — «О донских калмыках» («Донские областные ведомости» 1872 г. №№ 24, 81, 83, 94, 95, 98); — «Поездка к калмыкам» («Донские епархиальные ведомости» 1873 г. №№ 1—3); — «Умственное и нравственное развитие калмыков» (там же №№ 12—14, 17—18); — «Путевые заметки по Дону» («Донские областные ведомости» 1873 г. №№ 28, 30, 37 и 38); — «Песня про Краснощекова» (№ 47); — «О новочеркасском сиропитательном доме» (№ 38); — «По поводу миссионерства на Дону» («Православное обозрение» 1875 г. и отдельно: Новочеркасск. 1875 г.); — «О положении учителей духовных семинарий» («Церковно-общественный вестник» 1875 г.); — «О буддизме» («Донские епархиальные ведомости» 1875 г. №№ 1, 2, 5, 14—17); — «Опыт калмыцко-русского словаря» (там же №№ 1, 3, 5, 6, 10 и 15); — «Очерк Кременского Вознесенского монастыря» (№№ 18—21 и 23); — «Описание некоторых экономий, станиц и слобод Черкасского и Миусского округов»; — «Об учебных заведениях Донской области»; — «Об акте в Новочеркасской гимназии»; — «О суевериях на Дону» («Донские областные ведомости» 1875 г. № 29); — «Об юридических обычаях слобод Черкасского и Миусского округов»; — «Дорожные заметки»; — «О старом городе»; — «О педагогическом отделении Новочеркасской гимназии» (там же 1875 г.); — «О божественном происхождении христианства» («Донские епархиальные ведомости» 1876 и 1877 гг. и отдельно: «О происхождении и сущности религии» Новочеркасск. 1877 г.); — «О Мигулинском монастыре» («Донские областные ведомости» 1876 г. №№ 75—76); — «Об Усть-Медведицком монастыре»; — «О значении народного учителя»; — «Народные праздники: Иванов день, Красная горка и прочие»; — «Переводы калмыцких сказок»; — «О донских калмыках»; — «Поездка в Святогорский монастырь» (там же №№ 80 и 81); — «О сочинении преосвященного Никанора: Позитивная философия» (№ 86); — «Воспоминание о преосвященном Никаноре» (1877 г. № 12); — «Об армянах» (№ 22); — «О Сведенборге» (№ 35); — «По поводу археологического съезда в Казани и о съезде несколько статей» (№№ 38, 39, 43 и 54, 69, 76, 86, 100); — «Высокопреосвященный Платон, архиепископ херсонский» (№ 41); — «По поводу открытия училища в Нижнем Улусе донских калмыков» (№ 65); — «Об антропологической выставке» (№ 90); — «Три дня на пароходе из Казани в Уфу» (— № 94); — «Памяти Александра Благословенного» (№ 97); — «О миссионерстве среди калмыков» («Донские областные ведомости» 1878 г. №№ 34—36); — «Путешествие по станицам, хуторам, слободам и поселкам» (№№ 47—49, 52, 53, 57); — «О женском училище в Старом городе» (№ 60); — «Нужды народной школы» (№ 77); — «О поездке в Новоцымлянскую станицу» (№ 78); — «Находки в курганах» (№ 83); — «Городище и старина Семикаракорской станицы» (№ 86); — «Хурул номровской сотни» (№ 90); — «Несколько рефератов за 1878 и 1879 годы в протоколах комитета по устройству антропологической выставки в Москве, при котором автор состоял членом»; — «Речь по случаю столетней памяти императора Александра I» («Донские епархиальные ведомости» 1879 г. №№ 1—3); — «Из жизни народной школы» («Донские областные ведомости» 1879 г. № 32); « Рукописи старого времени»; — «Об языке цыган» (№ 33); — «Путешествие по Донецкому округу» (№№ 41, 42, 44—46); — «Сектанты» (№ 45); — «Калики перехожие» (№ 45); — «Антропологическая выставка» (№ 73); — «Каменское приходское училище» (№ 74); — «Положение учебного дела в Миусском округе» (№ 81); — «Польский агитатор на Дону» («Древняя и новая Россия» за 1879 г.); — «Бакша донских калмыков» (там же 1880 г. кн. 3); — «Пчеловодство Донской области» («Донские областные ведомости» 1880 г. № 43); « Сборщик на храм Божий» (№ 61); — «Библиотеки приходских училищ на Дону» ( № 63); — «Настоятель Свято-троицкого монастыря в Киеве отец Иона и послушник казак» (№ 69); — «Как создаются музеи?» (№ 71); — «Южнорусские обычаи» (№ 72); — «О раскольниках» (№ 75); — «По школьному вопросу» (№ 78); — «Отношение некоторых станиц к училищам» ( № 79); — «О законоучителях низших училищ на Дону» (№ 80); — «О средне-новочеркасском училище» (№ 85); — «Старина земли русской» (№ 86); — «Открытие женского училища в Гниловской станице» (№ 87); — «Недоразумение в школьном деле»; — «Старочеркасские кладбища» (№ 88); — «Остгеймское и Зуевское сельские училища» (№ 93); — «Значение путешествий» (№ 94); — «Об учительницах» (№ 96); — «О школьном деле» (№ 100); — «О содержании учителей Донецкого округа»; — «Встреча нового года» (1881 г. № 3); — «Тяжелый урок» (№ 4); — «Один из южнорусских обычаев» (№ 5); — «Воспоминание казака-ветерана» (№№ 57 и 63); — «Чествование 40-ой годовщины Лермонтова» (№ 66); — «Злополучнейший день в истории России» (№ 68); — «В Пятигорске» (№№ 68—72); — «О народном образовании в Миусском округе» («Народная школа» 1881 г. кн. 3); — «Об инспекции народных школ» (там же кн. 10); — «О преподавании славянского языка в низших училищах» (кн. 11); — «По поводу открытия церковно-приходских школ» («Донские епархиальные ведомости» 1882 г. № 20); — «Священник садовод» (№ 20); — «О ведении церковных летописей» (там же 1883 г. № 9); — «Бабинский источник» (№№ 14—15 и отдельной брошюрой); — «Цифровые данные о Донской епархии» (№ 16); — «Церковная летопись Усть-Белокалитвенской станицы» (№№ 17—18); — «Об исцелениях при Бабинском источнике» (№ 19 и отдельно); — «Поездка в Старочеркасск» (№ 20); — «Аксайская икона Божией Матери» (№№ 21—23 и отдельно); — «Как живут народные учители?» («Донские областные ведомости» 1883 г. № 1); — «Сельская школа в Миусском округе» (№№ 4—5); — «Народное образование в Донской области» (№ 8); — «О выпускных экзаменах в народных училищах» (№ 10); — «О школьных библиотеках в Донской области» (№ 12); — «О каменных бабах в Донской области с таблицами» («Казачий вестник» 1883 г. и отдельно); — «Памятная записка Митякинской церкви» («Донские епархиальные ведомости» 1884 г. и отдельно); — «Жизнеописание священника аксайской Троицкой церкви В. П. Петрова» (там же и отдельно); — «Описание иконы святой Параскевы в ст. Митякинской» (там же № 3); — «У раскольников» ( № 7 и отдельно); — «Описание Качальницкого училища» ( № 6 и отдельно); — «Церковная летопись Маньково-Березовской церкви» (№№ 5, 6, 9, 12 и 14 и отдельно); — «Жизнеописание святых Кирилла и Мефодия» (№№ 12—15 и отдельно); — «Летопись Калитвенской церкви» (№№ 15, 17, 22, 24); — «О старине Донской области» (Брошюра без даты: описание городищ, курганов и урочищ). Кроме того, в «Областных» и «Епархиальных ведомостях» есть несколько его библиографических заметок, например, о 4-х томах слов преосвященного Никанора. Печатал он еще мелкие статьи в «Литовских епархиальных ведомостях» и «Пастырском собеседнике».

Панов Петр Иванович — из Владимирской семинарии. Определен в Костромскую семинарию на латинский язык. В 1874 году перешел законоучителем в учительскую семинарию. С 1876 года служил инспектором Тобольской семинарии. С 1879 года директор Тобольской гимназии и народных школ. Действительный статский советник; имеет ордена Станислава и Святой Анны 2-й степени.

Кандидаты с правом на степень магистра через два года

службы:

Головин Петр Дмитриевич — из Пермской семинарии. Назначен в Пермскую семинарию на класс Священного Писания. В 1875 году рукоположен в священный сан и определен законоучителем Тобольской гимназии. С 1877 года протоиерей и ректор Тобольской семинарии; имеет орден Святой Анны 2-й степени. Состоит редактором «Тобольских епархиальных ведомостей».

Благовидов Прокопий Иванович — из Симбирской семинарии. Определен в Пермскую семинарию на латинский язык; затем перешел учителем в учительскую семинарию в Казани. Умер в 1875 году.

Соколов Владимир Григорьевич — из Симбирской семинарии. Поступил в Казанскую семинарию на класс словесности и вскоре принял сан священства. В 1871 году перешел на гомилетику и литургику, которые преподает доселе. Священник Воскресенской церкви в Казани. — В «Руководстве для сельских пастырей» за 1871 год им напечатана статья (курсовое сочинение): «О подсудности русского духовенства от издания Уложения до Петра I».

Курганов Владимир Афанасьевич, в монашестве Варсонофий, — из Пензенской семинарии. Семинарский курс кончил в 1856 году, затем был священником в Пензенской епархии. В академию поступил после вдовства волонтером. По окончании курса остался при академии помощником инспектора. В 1876 году поступил законоучителем в Казанский учительский институт. В 1887 году возведен в сан протоиерея. В 1889 году пострижен в монашество и в сане архимандрита определен ректором Орловской семинарии. В 1891 году переведен в ректоры Казанской семинарии. Имеет орден Святой Анны 2-й степени. С 1892 года епископ Великоустюжский.

Миловидов Николай Константинович — из Нижегородской семинарии. По окончании курса остался при академии секретарем совета и правления. В 1875 году принял сан священства. С 1876 года законоучитель 2-й Казанской гимназии. В 1880 году возведен в сан протоиерея. С 1887 года профессор богословия при Казанском университете.

Кандидат с правом на степень магистра под условием

подачи нового сочинения:

Мисюрев Антонин Александрович — из Тобольской семинарии. Назначен в Томскую семинарию на класс церковной истории, но вскоре поступил в священники и сделан законоучителем Томской гимназии, где служит доселе. Преподает закон Божий и в женской гимназии. В «Томских епархиальных ведомостях» за 1884 год им напечатаны «Материалы для истории Томской епархии» (№№ 4, 5, 9, 10).

Кандидат с правом на степень магистра по новом

испытании:

Цветков Аркадий Степанович — из Казанской семинарии. Служил в Екатеринославской семинарии на классе словесности. Скончался в 1880-х годах.

Кандидаты:

Владимирский Василий Флегонтович — из Владимирской семинарии. Назначен помощником инспектора в Пермскую семинарию. С 1871 года преподаватель церковной истории. С 1881 года смотритель Ярославского духовного училища.

Максимов Платон Иванович — из Орловской семинарии. Поступил на класс физики и математики в Кавказскую семинарию. Преподавал физику в Епархиальном женском училище. Скончался в 1882 году.

Лахин Николай Андреевич — из Иркутской семинарии. Поступил в ту же семинарию на класс гражданской истории. Преподавал греческий язык в гимназии. С 1881 года смотритель Иркутского духовного училища.

Ксенофонтов Иван Павлович — из Тобольской семинарии. Служил в той же семинарии на классе церковной истории. С 1878 года был инспектором. В 1887 году помер.

Плотников Михаил Ефимович — из Пермской семинарии. Назначен в ту же семинарию на церковную историю, но в том же году перешел на гражданскую историю. В конце 1870-х годов перешел в Омскую гимназию. С 1880 года состоит учителем истории и географии в Верненской гимназии.

Богородицкий Николай Степанович — из Тамбовской семинарии. Служил в Олонецкой семинарии по классу физики и математики. В настоящее время на том же классе в Воронежской семинарии. С 1878 года состоит еще преподавателем в женском епархиальном училище.

Чудновский Павел Иванович — из Астраханской семинарии. Определен в Саратовскую семинарию на историю, но через несколько недель перешел в смотрители Камышинского духовного училища; принял священный сан и в 1874 году возведен в протоиереи. С 1877 года был законоучителем Камышинского реального училища. В 1886 году перешел в Саратов законоучителем же реального училища, где служит и доселе. Имеет орден Святой Анны 3-й степени.

Попов Василий Алексеевич — из Саратовской семинарии. Поступил на класс физики и математики в Казанскую семинарию. В 1873 году вышел в инспекторы народных школ Уфимской губернии; потом был директором учительской семинарии в Благовещенском заводе близь Уфы. Скончался в 1879 году. В печати известно его сочинение: «Современное естествознательное учение о происхождении вселенной», в «Сборнике» протоиерея Заркевича СПб., 1872 г.

Троицкий Дмитрий Иванович — из Тульской семинарии. Поступил в Пензенскую семинарию на класс гражданской истории, где служит доселе, преподавал тот же предмет и в Епархиальном женском училище. — Напечатал речь в день столетней годовщины императора Александра I («Пензенские епархиальные ведомости» 1878 г. №№ 1—2); — «Характер новейших раскольнических возражений сравнительно с прежними и разбор их» (там же 1876 и 1877 гг.); — «Иннокентий епископ Пензенский и Саратовский» (там же 1882 год №№ 1—6 и отдельной брошюрой).

Вечтомов Владимир Николаевич — из Вятской семинарии. Служил в Благовещенской семинарии по классу Священного Писания. С 1873 года был смотрителем Иркутского духовного училища. В 1877 году, приняв священный сан, перешел на службу в Америку кафедральным протоиереем и благочинным в г. Сан-Франциско. В 1879—1886 годы безмездно занимался преподаванием в школе при кафедре в Сан-Франциско. В 1886—1887 годах в течение 14 месяцев обозревал церкви Американской епархии. В 1880 году выехал из Америки с пенсией в 1300 рублей и поступил в Вятское епархиальное ведомство. Состоит (с 1889 года) протоиереем в г. Елабуге и благочинным церквей. Имеет кабинетский крест и орден Святой Анны 3-й степени.

Диомидовский Александр Александрович — из Пермской семинарии. Служил в Томской семинарии на классе догматики. Потом был учителем и смотрителем Красноярского духовного училища. В 1877 году перешел учителем в гимназию. Умер в 1881 году.

Ксанф Матвей Ефимович — из Симбирской семинарии. Поступил в ту же семинарию на класс церковной истории. В 1880 году рукоположен в священники и поступил в законоучители женской гимназии, оставаясь учителем и в семинарии. В 1884 году вышел из семинарии и служит протоиереем в год Сызрани; с 1889 года законоучитель местного реального училища. — В печати известно его кандидатское сочинение: «Органы епархиального управления в древней Руси» («Православное обозрение» 1874 г. кн. 7—10, 12).

Воронцов Григорий Иванович, священник. Кончил в 1860 году курс в Астраханской семинарии и был священником в Царевском уезде, в академию поступил после вдовства волонтером. По желанию был отправлен миссионером в Японию, но вскоре отсюда воротился по болезни и проживал после этого в Астрахани без должности при архиерейском доме у преосвященного Хрисанфа, а потом в Покровском Болдинском монастыре. Умер там же в 1880 году.

Кенарский Лев Александрович — из Нижегородской семинарии. Преподавал греческий язык сначала в Пермской семинарии, потом с 1871 года в Вятской, в 1872 — в Самарской; затем служил в Кременецкой семинарии; некоторое время был без должности. В 1883 году поступил во священники в Вознесенскую волость в Тобольской губернии Петропавловского уезда. В настоящее время в с. Чашинском Курганского уезда.

Херувимов Константин Петрович — из Самарской семинарии. Поступил в Уфимскую семинарию на класс церковной истории, где служит доселе.

Шумиловский Иван Иванович — из Владимирской семинарии. Был смотрителем Омского духовного училища. В 1872 году вышел из духовной службы и был учителем учительской семинарии в Омске и инспектором классов в женской гимназии. В последнее время инспектором народных училищ в Акмолинской области.

Червлянский Николай Федорович — из Тамбовской семинарии. Поступил на службу (с 1873 года) в ведомство народного просвещения. С 1886 года директор учительской семинарии в Карачеве Орловской губернии.

Студент в правом на кандидатство после подачи нового

сочинения:

Перекопновский Петр Иванович — из Самарской семинарии. Был священником Тихвинской церкви в Казани. Вскоре скончался.

Студент с правом на кандидатство через два года:

Гатиев Борис Петрович — из Тифлисской семинарии. Поступил на службу по народному образованию на Кавказе. Им напечатана брошюра (его сочинение на степень): «О заслугах для отечества Троице-Сергиевой лавры» М., 1871 г.

Студенты (большею частью за неподачею сочинений):

Осокин Николай Ионыч — из Вятской семинарии. Не получил высшей степени за поведение и уволен от училищной службы. Был некоторое время на службе при пермском губернском правлении, потом с 1874 года был священником в Тагиле. Скончался около 1885 года.

Кубинцев Николай Вениаминович — из Нижегородской семинарии. Определен на класс словесности в архангельскую семинарию; был секретарем при архиерее. В конце 1870-х годов перешел в Орловскую епархию и принял сан священства. Служит протоиереем в г. Мценске.

Лещинский Федор Васильевич — из Пензенской семинарии. Определен в Курскую семинарию на класс Священного Писания. Вскоре помер.

Александровский Аристарх Васильевич — из Тамбовской семинарии. Поступил смотрителем в Екатеринодарское духовное училище, но в том же 1870 году перешел в Ставропольскую семинарию, где служил секретарем правления и помощником инспектора. В 1871 году посвящен в священники в с. Белую Глину и года через 3 помер.

Метаниев Александр Захарович — из Саратовской семинарии. Остался при академии экономом. В 1871 году определен смотрителем Чистопольского духовного училища. В 1873 году преподавал греческий язык в Саратовской семинарии. Вскоре принял священный сан и служил протоиереем в г. Хвалынске. С 1884 года кафедральный протоиерей в Саратове.

Гургенидзе Михаил Георгиевич — из Тифлисской семинарии. Определен в Тобольск на класс Священного Писания. Через 2 года перешел в смотрители духовного училища в Мингрельской епархии. Потом был учителем Кутаисской гимназии. Умер в 1886 году.

Ненароков Павел Степанович — из Тамбовской семинарии. По окончании курса в том же году назначен преподавателем Священного Писания в Томскую семинарию; с 1870 по 1874 год преподавал логику и словесность, а до 1876 года — еще гомилетику в высшем отделении семинарии. В этом году перешел на родину в епархиальное ведомство, поступив в приходские священники в Тамбов. В 1877 году состоял законоучителем в Тамбовской женской гимназии; в конце того же года перешел в настоятели в г. Кирсанов. С 1878 года состоял градским благочинным и возведен в сан протоиерея. Состоял законоучителем в учебных заведениях Кирсанова и членом разных местных учреждений. Скончался в 1890 году. В «Тамбовских епархиальных ведомостях» напечатано несколько его проповедей.

Алфавитный указатель имен^[272].

Абрамович А. Л. III, 129, 199, 390.

Августов фельдшер. III, 74.

Аврамий епископ (А. И. Летницкий). III, 412.

Аврамов Г. В. III, 387.

Автократов Л. не кончивший курса. III, 224, 341.

Агафангел ректор. I, 104—118, 134—136, 310, 316, 341, 373. II, 11, 13, 14, 73, 79, 98, 108, 157, 203—205, 250, 251, 286, 288, 300, 378—383, 404—405, 480, 486, 509, 526, 534, 583. III, 49, 101, 108, 124, 137, 161, 171, 175, 176, 178, 182, 183, 184, 185, 199, 200, 203, 250, 251, 257, 259, 260, 276, 289, 291, 297, 299, 310, 316, 332.

Агишев Г. М. III, 430.

Агишев М. М. III, 128, 421.

Агринский М. не кончивший курса. III, 340.

Агровский А. Д. не кончивший курса. II, 328. III, 337.

Адиасевич инспектор семинарии I, 38, 343.

Адоратский С. И. протоиерей I, 234.

Аквилонов П. В. III, 348, 394.

Акимов И. Б. III, 129, 309, 367.

Акимов Я. не кончивший курса. III, 339.

Александр Окропиридзе епископ. I, 79. III, 127, 371.

Александр (И. А. Хованский) епископ. I, 79. III, 290, 370.

Александров А. священник. II, 348, 352.

Александровский А. В. III, 443.

Александровский В. А. III, 334, 388.

Алексий епископ дмитровский. III, 328, 329.

Алфионов И. не кончивший курса. II, 328. III, 142, 337.

Альпийский И. С. I, 79. III, 126, 160, 165, 180, 290, 368.

Альшанский Е. не кончивший курса. III, 188, 338.

Алеев П. умерший студент. III, 229, 341.

Амвросий епископ (Морев). III, 171.

Амфитеатров Я. К. профессор киевский. II, 196—197.

Андреев вице-губернатор казанский. I, 141. III, 203.

Анисимов В. А. III, 432.

Антонин архимандрит. II, 524.

Антоний архиепископ казанский. I, 220, 227—228, 233, 235—236, 239, 249—251, 254, 257, 262—263, 265—266, 309, 319—320, 379. II, 238, 267, 278, 302, 381, 449—452, 470, 495, 497—499, 511—512, 550, 553, 577. III, 67, 70, 106, 120, 125, 233, 258, 284, 293, 295, 317, 329, 330.

Антоний митрополит. I, 277.

Антоний епископ (А. В. Вадковский). I, 263. II, 313. III, 434.

Антоний (А. Радонежский) профессор. I, 73, 211, 301, 302, 311, 321, 327, 338—339, 344, 350. II, 178—182, 313.

Аполлоний (Николаевский) архимандрит. I, 326—327, 346.

Аретинский П. Н. I, 79, 93. III, 126, 362.

Арефьев купец. II, 461.

Аристовский И. А. III, 414.

Аристов Н. Я. I, 122. II, 114—115, 135, 140, 168, 387. III, 245, 261, 333, 395.

Аркадий эконом. I, 15, 20, 28, 37—40, 53—55, 92—93, 349—350. III, 10, 11, 25, 28, 30, 34, 74, 94, 173.

Аркадий епископ олонецкий. II, 526.

Арнольдов Е. К. III, 433.

Архангельский А. В. III, 417.

Аскоченский В. И. II, 207.

Ахматов А. П. обер-прокурор Святейшего Синода. I, 212, 280. II, 433—434.

Ацетов Д. И. III, 385.

Афанасий архиепископ казанский. I, 143—144, 192, 196—197, 211, 219, 229, 240, 284, 294, 371—372, 377. II, 64, 262, 305, 306, 308, 413—414, 416, 434, 441, 445, 448—449, 460, 511, 544, 547. III, 215, 292, 293, 294, 302, 320.

Афанасий (Дроздов) епископ винницкий, затем саратовский и астраханский. I, 26, 277, 314—315, 375—376. II, 2, 285, 504, 519. III, 250, 329.

Афанасьев Д. П. III, 431.

Афинов учитель Нижегородской семинарии. I, 334.

Бажанов В. Б. протопресвитер. I, 280, 309. III, 328.

Баженов Г. не кончивший курса студент. III, 338.

Балаковский А. А. III, 223, 335, 418.

Балтинский А. не кончивший курса. III, 224, 340.

Бальбуциновский Н. А. II, 376. III, 390.

Банзаров, ученый монгол. II, 334, 338.

Бекреев А. И. не кончивший курса студент. III, 218—219, 224, 340.

Безсонов архитектор. III, 50, 55.

Беневоленский А. И. профессор. I, 71, 76, 114, 282, 311, 321, 338. II, 168, 173, 183—184, 280—287, 300, 315—316, 368, 558, 560, 564, 565, 574, 577.

Бенедиктов А. И. III, 169, 376.

Бенескриптов И. I, 174. II, 406.

Бердников И. С. профессор. II, 327, 584, 589, 591. III, 4, 417.

Березин профессор. II, 341.

Бересфорд Перси лектор языков. I, 142. II, 173, 174.

Бетлинг О. Н. академик. II, 341.

Бечко-Друзин архитектор. I, 226—227.

Биктемир лектор татарского языка. II, 350, 403—404, 416—418.

Благовидов П. И. III, 341, 438.

Благовещенский В. Е. III, 399.

Благодаров А. Н. I, 308. III, 402.

Благодаров И. И. III, 361.

Благодаров Н. А. III, 128, 413.

Блудов граф. I, 277.

Бобровников А. А. бакалавр. I, 35, 37, 59, 65, 93. II, 9, 30, 75—79, 328, 329—345, 363, 369—370, 480—485, 496, 558, 563, 565—566, 572, 574. III, 152—154, 173, 182, 237, 270, 303, 397, 353.

Бобровский М. И. I, 68. II, 328. III, 154, 308, 358.

Боголюбов В. С. не кончивший курса студент. I, 209. III, 182, 340.

Боголепов В. А. III, 421.

Боголепов М. Ф. II, 104. III, 335, 385.

Богородицкий В. не кончивший курса. III, 337.

Богородицкий Н. С. III, 440.

Богородский Я. А. бакалавр. III, 222, 431.

Богословский протоиерей. I, 309.

Богословский М. И. бакалавр. III, 434.

Борков священник томский. I, 361.

Братолюбов В. С. бакалавр. II, 92.

Брондеров Н. И. III, 433.

Бугульминский Н. В. III, 188, 189, 369.

Будрин Е. А. бакалавр. I, 245. II, 249. III, 423.

Будрин И. не кончивший курса. III, 224, 341.

Булич Н. Н. профессор университета. II, 91, 139.

Беляев А. служитель. II, 568, 570.

Беляев Л. П. III, 323, 402.

Беляев Н. Я. бакалавр. II, 268, 311, 312. III, 431.

Бедняков В. дьякон. III, 28.

Вагнер П. И. профессор университета. II, 8, 29—30, 31, 143, 145—147, 522.

Варсонофий (Н. Кузнецкий). I, 344. III, 127, 140, 378.

Варсонофий (В. А. Курганов) епископ. III, 128, 439.

Варсонофий (Охотин) епископ. I, 279, 340. III, 381.

Василий (Лужинский) архиепископ. I, 309.

Васильев А. И. III, 424.

Васильков С. И. III, 385.

Васильков Ф. А. III, 381.

Веденяпин П. Г. III, 335, 417.

Векшин А. Я. III, 377.

Венедикт архиепископ. I, 277.

Вениамин (Благонравов) профессор. I, 97—98, 101—124, 130—131, 136, 180—183, 278, 301, 339, 341—342, 354—358. II, 57, 173, 272, 286, 287—292, 515, 533. III, 200, 277, 310, 315, 363.

Вениамин (Быковский) инспектор. I, 216, 246—247, 301. II, 238.

Вениамин (Платонов) инспектор. I, 191, 212, 214—215, 301, 333—334. II, 236—237, 274. III, 325.

Верещагин А. С. II, 376. III, 310, 349, 400—401.

Веселицкий П. не кончивший курса. III, 160, 189, 338.

Веселовский П. В. не кончивший курса. III, 127, 161, 339.

Вечтомов В. Н. III, 441.

Вечтомов Е. А. III, 369.

Викторов О. С. III, 323, 339, 414.

Виноградов А. А. I, 89. II, 111, 112, 487—489. III, 247, 309, 390.

Виноградов Е. А. III, 169, 290, 309, 334, 363.

Виноградов Н. Я. III, 419.

Виноградов С. Я. дьякон. I, 236. III, 71, 78—79.

Виноградов Ф. А. не кончивший курса. III, 339.

Вишневский В. И. не кончивший курса. III, 128, 339.

Вишневский В. П. протоиерей. I, 278, 283, 294, 321, 340. II, 376—377, 512, 524. III, 2.

Вишневский Н. умерший студент. III, 339.

Вишневский С. священник. III, 28.

Владимир архиепископ казанский. I, 5—22, 28—30, 33, 44—47, 60—61, 280, 343, 373, 374—376. II, 105, 145, 330, 331, 346, 361, 503, 511, 523. III, 6, 12—13, 14, 15, 24, 27, 29, 31, 32, 33, 34, 45, 94—98, 196, 237.

Владимир (Никольский) инспектор. I, 247—249, 265—266, 301. II, 241, 584. III, 233.

Владимир томский инспектор. I, 164, 354—358. II, 305.

Владимиров П. Е. III, 172, 188, 364.

Владимирский А. П. профессор. I, 35, 279, 319. II, 42, 139, 160, 168, 173, 284—285, 315, 577. III, 307, 353.

Владимирский В. Ф. III, 440.

Владиславлев учитель семинарии. I, 334.

Власов Е. служитель. III, 82—83.

Воздвиженский А. Ф. III, 126, 182, 330, 361.

Воинов Ф. Я. I, 308. III, 190, 402.

Войцехович А. И. I, 277.

Волков А. К. бакалавр. II, 51.

Воронцов А. И. III, 433.

Воронцов Г. И. III, 128, 442.

Воскресенский А. И. III, 333, 395.

Воскресенский Г. П. III, 127, 387.

Воскресенский И. Ф. III, 311, 410.

Востоков А. учитель семинарии. I, 334.

Вышеславцев портной. III, 26.

Вяземский князь Казанский попечитель. I, 198.

Гагаев живописец. III, 25, 38.

Гавриил (Воскресенский) архимандрит. I, 277. II, 512.

Гавриил архиепископ. I, 27, 31.

Гавриил епископ старицкий. III, 352.

Гатиев Б. П. III, 141, 305, 442.

Гвоздев И. П. профессор. I, 35, 82—84, 97, 109, 147, 156, 160, 166, 187, 226—227, 249, 266—267, 284, 296, 301, 319, 321, 322. II, 95—99, 113—114, 173, 306, 564, 566, 577, 583. III, 67, 137, 154, 235, 247, 277, 307, 319, 353.

Гвоздев П. П. бывший студент. I, 122. III, 225, 227, 228, 341.

Гедеон епископ. I, 277. III, 328.

Геркен дворяне. III, 26.

Гербановский учитель семинарии. II, 152.

Герман (Целерицкий) бывший студент. III, 128, 341.

Гиганов А. П. III, 421.

Гиляров-Платонов московский профессор. I, 125. II, 206, 221, 257.

Глотов И. служитель. III, 84.

Глебов Н. Ф. III, 129, 349, 400.

Годяев В. И. III, 182, 190, 309, 310, 315, 389.

Голгофский А. не кончивший курса. III, 128, 225, 227, 228, 341.

Головин П. Д. III, 438.

Голстунский профессор университета. II, 492.

Голубинский В. И. III, 417.

Голубинский Ф. А. московский профессор. II, 19 и далее.

Гомбоев лама. I, 95. II, 342—343, 481—482, 486, 492.

Горизонтов Т. А. III, 399.

Горский А. В. московский профессор. II, 103, 121.

Горский Д. И. протоиерей чистопольский. I, 346—349.

Горталов Г. И. дворянин. I, 248.

Готвальд О. Ф. II, 524.

Грацианов А. И. III, 307, 329, 355.

Греков И. I, 36. III, 126, 151, 308, 329, 337.

Гремяченский С. И. бакалавр. I, 37, 59—60. II, 9, 28, 31, 144—158, 173, 515, 521—523, 558, 572, 574. III, 47, 308, 315, 360.

Гренков А. И. профессор. I, 216, 226—227, 268, 284, 313, 322. II, 16, 43, 274—279, 310, 312, 584, 598, 591.

Григорий архиепископ казанский. I, 61—63, 106, 129, 135, 280, 287, 291, 316, 345—346, 376. II, 10, 13, 106—109, 250—251, 270, 286, 297, 299, 302, 303, 348—349, 351—356, 365, 371, 372, 387, 416, 441, 481, 508, 511, 520, 525, 526, 531—537. III, 45, 49, 183, 248, 249, 250—251, 257, 293, 299, 308—309, 332.

Григорий (Митькевич) ректор. I, 31, 47—87, 338—339, 343, 349—350. II, 2, 8, 10, 29, 31, 64, 78, 145, 148—150, 201, 282, 285, 295, 331, 343, 346, 351—352, 368—370, 512. III, 24—25, 28, 33, 35, 45—47, 68, 135, 156—161, 165, 166, 167, 168, 169, 172, 173, 175, 176, 178, 181, 185, 188, 189, 191, 239, 356, 260, 291, 306—307, 331.

Григорий (Полетаев) профессор. I, 177—178, 181, 191, 226—227, 230—236, 285, 286. II, 172, 184—198, 238, 316, 534, 583. III, 379.

Григорий уфимский архимандрит. I, 353.

Григорович В. И. профессор. I, 317. II, 34, 117, 180, 374, 378, 383—387, 512, 529. III, 279.

Григорьев В. В. ориенталист. II, 425, 484.

Грузинский В. священник. II, 381.

Гуляев Ф. служитель. II, 77. III, 81—82.

Гургенидзе М. Г. III, 443.

Гурий, казанский викарий. I, 320.

Гурьев Ф. В. III, 311, 405.

Гусев Д. В. бакалавр. I, 263. II, 302. III, 336, 434.

Гусев Д. Ф. профессор. I, 9, 14, 15, 20, 21, 32, 39, 40—47, 50—51, 60, 147—148, 163, 168, 186, 284, 288, 311—316, 317, 321, 322, 325—326, 339, 344—349. II, 4, 66—83, 90, 178, 368, 515, 519, 533, 557, 558, 564, 568, 574, 575. III, 23, 28, 102, 105, 136, 152, 154, 168, 207, 236, 238—239, 245, 270, 271.

Давыдов И. И. I, 309.

Данилов К. Е. III, 307, 357.

Даниил архимандрит. I, 276—277, 282. II, 330, 512. III, 14.

Депрейс дворяне. III, 30.

Дергачев Е. В. III, 359.

Десницкий письмоводитель. I, 373.

Дилигенский В. М. священник. I, 277. II, 162, 344, 513.

Димитревский врач. I, 241. III, 60—61, 83.

Димитриев И. дьякон. III, 12.

Димитриев учитель чистопольский I, 346—348.

Димитрий (В. А. Потехин). III, 360.

Диодор (Ильдомский) бакалавр. I, 131—132, 133, 138, 177. II, 173, 272, 316. III, 201—202, 206.

Диомидовский А. А. III, 441.

Дионисий (Д. Аретинский). I, 35. II, 194. III, 126, 166, 270, 307, 355.

Дмитревский И. С. III, 307, 329, 355.

Добротворский И. М. профессор. I, 167. II, 33, 61, 73, 173, 250, 251, 379, 387, 391—401, 514, 516, 527, 541, 547, 568, 583, 585. III, 190, 279, 290, 299, 300, 309, 310, 315, 332, 387.

Добротворский С. М. III, 418.

Доброхотов П. И. III, 385.

Добряков И. И. III, 364.

Доржеев священник. II, 345.

Дубровский А. И. I, 359—360. III, 390.

Дубровин И. В. книгопродавец. III, 70.

Дьяконов А. С. I, 79. III, 160, 165, 364.

Дьячков И. Д. III, 129, 307, 357.

Евгений епископ Астраханский. I, 280. II. 333. III, 328, 329.

Евгений епископ Симбирский. I, 377.

Евреинов Н. III, 126.

Евсевий епископ Ковенский. II, 512.

Евсевий епископ Самарский. III, 328.

Евсевий (Е. В. Лещинский). I, 308. III, 311, 405.

Евсхизов И. А. III, 308, 358.

Евтропов К. Н. III, 418.

Евфимий епископ Саратовский. I, 363.

Екатерининский учитель. I, 349.

Елисеев Г. З. профессор. I, 52, 91, 95, 302, 322. II, 103—114, 172, 173, 313, 558, 564, 574. III, 243, 278.

Емельянов И. К. III, 311, 314, 335, 403.

Емельянов М. И. II, 328. III, 307, 329, 356.

Енгалычев Н. А. II, 513—514.

Ефрем ректор рижский. I, 339.

Ефимович И. В. III, 363.

Жданов Н. И. не кончивший курса. III, 224, 340.

Желателев П. П. III, 386.

Животоносов М. А. III, 382.

Заблоцкий А. Е. письмоводитель. I, 374.

Заборовский А. И. II, 451. III, 335, 432.

Заволжский А. Я. не кончивший курса студент. III, 225, 341.

Загоскин М. В. II, 481. III, 237, 374.

Загоскин С. В. не кончивший курса студент. III, 224, 340.

Закоурцев Е. П. не кончивший курса. III, 337.

Залесский П. М. I, 184. III, 199, 313, 394.

Зеленецкий А. Ф. III, 432.

Зеленогорский Ф. А. III, 224, 340.

Зефиров В. В. I, 264.

Зефиров М. М. профессор. I, 79, 93, 103, 110, 162—163, 294. II, 111, 269, 274, 297—300, 301, 302—310, 312, 421—423, 469, 489—491, 577. III, 55, 194, 296, 299—300, 309, 363.

Зефиров П. чистопольский священник. I, 347.

Зимницкий В. Г. III, 413.

Златообрезов И. Т. III, 307, 354.

Знаменский И. Д. III, 394.

Знаменский К. В. бывший студент. III, 224, 340.

Знаменский Н. С. III, 127, 378.

Знаменский Пав. В. III, 230, 335, 424.

Знаменский Петр В. профессор. I, 267, 296. II, 90, 109, 132, 136, 137—142, 224, 263, 516, 517, 518, 580, 584, 589, 591. III, 203, 261, 311, 312, 403.

Зубарев Ф. С. III, 307, 356.

Зубков Е. В. бакалавр. I, 20, 43—44, 50 — 51. II, 66, 74, 172, 564.

Зуриев М. студент. III, 127, 339.

Ивановский И. бывший студент. III, 336.

Ивановский Н. И. профессор. I, 255, 267. II, 302, 401—402, 584, 589, 591. III, 67.

Иванов З. И. подлекарь. III, 83—84.

Иконников А. И. III, 379.

Илиодор епископ. I, 277. III, 328.

Ильин Н. Я. I, 353—354. III, 309, 334, 372.

Ильминский Н. И. профессор. I, 35, 37, 59, 109, 142, 162—163, 167, 239, 285, 286, 301—302, 304—305, 316—317, 320. II, 9, 28—31, 89, 139, 144, 146—147, 172, 309, 328, 329, 334—337, 345—360, 364, 366, 368, 369, 403—416, 425—480, 485, 495, 498, 501, 508, 512, 533, 558, 577. III, 151, 153, 256, 307, 353.

Иннокентий (Борисов) архиепископ. I, 27, 31, 32, 48, 74, 105, 137, 277, 309. II, 175, 193—194, 525. III, 13, 156, 328.

Иннокентий ректор. I, 215—248, 279, 283, 292, 294—300, 321, 340, 369, 373. II, 15—16, 49, 64, 184—185, 238—241, 278, 287, 321—322, 438—440, 442, 444, 508, 518, 549—554, 571, 577, 580, 583. III, 53, 70, 78, 105, 124, 130, 133, 138, 222—223, 225—228, 229, 230, 232, 233, 248, 251, 257, 263, 292, 297, 301—302, 326, 327, 333, 350—351.

Инфантьев И. А. I, 79. II, 522. III, 126—127, 160, 309, 370.

Иров И. умерший студент. III, 340.

Исидор митрополит. I, 280, 309.

Иакинф (Бичурин). II, 496, 513.

Иаков (Вечерков) епископ. II, 162, 163, 166, 523.

Иаков архимандрит. I, 201, 204.

Иеремия епископ. I, 75, 220, 346, 352—353. III, 21, 141.

Иероним (Визерский) архимандрит. I, 56. II, 507.

Иоанникий архимандрит. III, 21.

Иоанн I ректор. I, 9, 13, 26—71, 338, 372. II, 19, 280, 502, 512. III, 6, 28, 238.

Иоанн II ректор. I, 124, 136—215, 238, 284, 287, 291—294, 304, 317—318, 328—329, 335—337, 340, 341, 359—360, 371, 373, 377, 378. II, 14, 33, 45, 64, 80, 83—84, 99, 107, 133, 169, 173, 174, 184, 221—236, 252, 254—255, 262, 274—275, 293, 303, 305—309, 317, 355, 387—388, 390, 413—417, 433, 438, 490, 492, 512, 514, 527, 537—545, 547, 579, 583, 585, 589. III, 52—53, 58—62, 68—71, 77, 102, 104—105, 131, 136, 137—138, 140, 143—145, 163, 179, 183, 184, 185, 187, 205—208, 209, 212, 214, 220, 250, 253, 254, 257, 259, 261, 263, 281, 291, 292, 297, 301, 304, 310, 312, 318—322, 323, 324—325, 330, 346—350.

Иона митрополит. I, 277.

Иона архимандрит. I, 280.

Иорданский А. Н. протоиерей. I, 279, 294, 301. III, 2, 189.

Иорданский Н. П. III, 188, 189, 309, 377.

Иосиф митрополит Литовский. I, 277, 309.

Иустин епископ Владимирский. III, 328.

Иустинов П. И. III, 374.

Кавелин синодальный чиновник. I, 339.

Казанский Д. Е. I, 81. III, 376.

Казем-Бек А. К. профессор. I, 63. II, 7, 328, 329, 334—335, 346—347, 352—356, 410, 429, 457.

Калатузов В. И. III, 199, 399.

Калашников И. Г. II, 513.

Каллистов А. М. III, 180, 309, 310, 333, 388.

Каменецкий А. С. III, 421.

Каменский Н. И. III, 166, 315, 361.

Канаев И. М. III, 435.

Кандалинский Н. умерший студент. III, 224, 340.

Капачинский А. С. III, 433.

Карасевский А. И. I, 277.

Карпов петербургский профессор. I, 339, 364.

Карпов П. А. I, 82. III, 383.

Касимовский В. Е. II, 376. III, 390.

Кастальский Д. И. бакалавр. II, 160, 295—296, 575.

Кашменский учитель семинарии. I, 282.

Кедров А. Г. умерший студент. I, 68. III, 158—159, 176, 290, 338.

Кенарский Л. А. III, 442.

Керский С. В. II, 249. III, 329, 379—381.

Кибардин А. П. II, 417. III, 311, 404.

Кибардин Ф. Е. III, 203, 311, 334, 404.

Кирилл епископ. I, 146. II, 302.

Кипарисов П. П. III, 377.

Климент ректор семинарии. I, 38, 275—276, 283, 300, 301, 321, 325—326, 338, 343—346, 351. II, 506. III, 237, 329.

Князев И. А. III, 128, 432.

Князевский П. А. III, 128, 216, 328, 351, 423.

Ковалевский О. М. профессор университета. II, 330, 339, 341, 484.

Ковалевский московский попечитель. II, 158.

Кожанчиков книгопродавец. II, 549.

Кожевников саратовский губернатор. II, 167.

Конвоксов А. Н. I, 36, 70. III, 362.

Корнильев А. Н. III, 430.

Корнух-Троцкий профессор университета. II, 145, 147, 156.

Коровин Я. не кончивший курса. III, 340.

Коронин Я. П. не кончивший курса. III, 336.

Корсаков А. Л. генерал. III, 203.

Коряков Н. не кончивший курса. III, 342.

Косаткин С. умерший студент. III, 229, 341.

Костомаров историк. II, 167.

Котлецов П. А. III, 307, 355.

Кочкин Е. П. не кончивший курса. III, 128, 340.

Кошлаков Е. А. III, 307, 356.

Красин М. Я. профессор. I, 167, 247, 296, 322. II, 83—89, 174, 263, 520—521, 578, 583, 584, 589, 590, 591. III, 251, 288.

Красносельцев Н. Ф. I, 263. II, 531. III, 336, 435.

Красовский И. не кончивший курса. III, 339.

Кремков В. А. священник. II, 428, 432.

Кремлев А. А. врач. I, 241. III, 84.

Кремлев М. не кончивший курса. III, 341.

Кротков А. М. III, 307, 354.

Крупеников купец. III, 15, 115.

Крутецкий И. В. III, 367.

Крылов А. Л. I, 254, 264. II, 590. III, 149, 234, 266, 267, 289, 435—438.

Крылов В. Г. III, 182, 386.

Крылов В. С. III, 173, 359.

Крылов П. С. III, 290, 329, 330, 367.

Крылов Ф. Е. II, 491. III, 188, 370.

Ксанф М. Е. III, 336, 441.

Ксенофонтов И. Н. III, 440.

Ксенофонтов И. печник. III, 86.

Кубинцев Н. В. III, 443.

Кувшинский И. П. II, 517—518. III, 230, 423.

Кувшинский Н. П. I, 288. II, 376. III, 391.

Кудеевский Ф. Д. II, 404, 412, 417. III, 334, 400.

Кузнецов А. С. III, 348, 395.

Кузнецов Д. Л. III, 398.

Курбановский В. Н. II, 376. III, 127, 391.

Курганов Ф. А. I, 263. III, 335, 434.

Кустолиев М. Л. III, 130, 429.

Кутневич В. И. I, 277.

Лабин И. А. III, 433.

Лавров А. М. не кончивший курса. I, 192. III, 128, 213, 214, 339.

Лавров К. В. III, 211, 311, 406.

Лаврский В. В. II, 379. III, 167, 203, 333, 347—348, 393.

Лазарев И. Я. не кончивший курса. III, 339.

Лапин Я. Д. III, 430.

Ласточкин А. Г. священник. II, 590. III, 2, 25.

Ласточкин В. Г. I, 36. III, 126, 362.

Ласточкин Г. Г. III, 126, 160, 188, 369.

Лахин Н. А. III, 440.

Лебедев А. Е. помещик. II, 147, 522.

Лебедев Е. А. III, 431.

Лебедев И. протоиерей. II, 347.

Лебединский не кончивший курса. I, 209. III, 340.

Лебединский Я. В. III, 311, 407.

Левашов А. письмоводитель. I, 273.

Лелякин купец. III, 35.

Леопольдов А. Я. III, 188, 309, 334, 368.

Лещинский Ф. В. III, 443.

Ливанов Ф. В. III, 128, 199, 210, 211, 264, 275, 311, 409.

Лилов А. И. бакалавр. I, 113, 162, 163, 285, 317. II, 33—37, 61, 169, 189, 385, 389—391, 511, 527, 541, 585. III, 190, 279, 309, 310, 315, 332, 387.

Литвинцев Г. не кончивший курса. III, 338.

Лихачев А. А. III, 387.

Ложкин В. А. бакалавр. I, 101, 163, 280. II, 250—254, 375, 527, 577. III, 381.

Лучинин А. П. III, 413.

Лысенко П. не кончивший курса. III, 229, 341.

Любимов И. В. I, 79, 288. III, 311, 367, 406.

Любимов И. П. III, 188, 189.

Любимов Ф. Ф. III, 362.

Любомудров С. не кончивший курса. III, 224, 337.

Люцернов Г. священник. II, 162.

Люцернов И. Г. III, 128.

Ляпустин Е. А. II, 328, 522. III, 26, 307, 353.

Макарий алтайский. II, 469—471.

Макарий (Булгаков) митрополит. I, 309. II, 104, 199, 242, 245, 267, 525, 531. III, 328.

Макарий (Малиновский) инспектор. I, 80—82, 96, 98—99, 301, 311, 339, 341. II, 201—202. III, 332.

Макарий (Миролюбов) профессор семинарии. I, 303.

Макаров М. служитель. III, 85.

Максимов К. бывший студент. III, 224, 341.

Максимов П. И. III, 288, 440.

Малахов И. А. III, 189, 308, 315, 363.

Малиновский М. А. помощник попечителя. II, 50.

Малиновский П. бывший студент. III, 339.

Малов Е. А. профессор. I, 286, 301, 302. II, 173, 434—435, 437, 440—443, 444, 446—448, 452, 457, 474—475, 495, 497—498, 501, 584, 589, 590. III, 411.

Малов П. В. священник. II, 381.

Мальхов А. умерший студент. II, 328. III, 336.

Малышев К. И. бывший студент. III, 128, 224, 341.

Мармарисов якутский смотритель. I, 324.

Мартирий архимандрит. I, 276. II, 512. III, 14, 196, 316.

Марья П. кухарка. II, 568.

Масалкин священник. I, 306—307.

Масловский М. И. I, 142, 308. III, 320, 322, 402.

Масловский С. В. III, 335, 387.

Матвеич служитель. III, 85.

Маурин помещик. II, 164.

Мейер инженер. III, 35.

Мейер академик. II, 158.

Мелетий (Якимов) епископ. I, 194—195, 200, 205, 207—209, 210. III, 128, 323, 340, 415—416.

Мельников П. И. II, 379.

Мельниковы купчихи. I, 23. III, 17, 19, 26.

Метаниев А. З. I, 269. III, 443.

Микшевич Ю. А. профессор университета. II, 321.

Милицын П. бывший студент. III, 229, 341.

Миловидов Г. В. III, 434.

Миловидов Н. К. III, 439.

Миловидов К. И. священник. I, 282. II, 519.

Миловский И. умерший студент. III, 340.

Милославский П. А. доцент. I, 264. III, 288.

Минервин Н. В. профессор. I, 20, 30. II, 100—101, 160, 173, 174, 279, 575—577. III, 152.

Миротворцев В. В. профессор. I, 219, 224, 268, 269, 284, 306. II, 313, 452, 457, 492—495, 498, 501, 584, 589. III, 117.

Миртов В. Я. бывший студент. III, 128, 224, 340.

Миславский А. А. III, 328, 351, 423.

Мисюрев А. А. III, 439.

Митропольский М. И. I, 219, 284, 322, 378—379. II, 16, 39—43, 139, 174, 580, 584, 585. III, 251.

Михайловский В. Я. бакалавр. I, 147, 156, 284, 292. II, 170—171, 173.

Михайловский Г. П. III, 412.

Могилатовы дворяне. III, 203.

Моисей архимандрит. I, 258, 360.

Можаровский А. Ф. I, 308. II, 109. III, 425—429.

Можаровский И. умерший студент. III, 340.

Молоствов В. П. попечитель. I, 280.

Морев А. В. I, 102. III, 127, 171, 387.

Морозов Д. священник. II, 347.

Морошкин И. А. I, 178, 363. III, 207, 264, 311, 349, 405.

Морошкин М. Я. бакалавр. II, 74, 101—103, 160, 168, 173. III, 243.

Музовский Н. В. протопресвитер. I, 277.

Муравьев А. Н. I, 309.

Муратовский Н. И. священник. III, 2.

Муратовский С. бывший студент. II, 338.

Мусин-Пушкин попечитель. II, 7.

Мысовский К. В. I, 147, 184, 219, 237—238. II, 44—50, 136, 547, 583, 588. III, 249, 263, 275, 281, 311, 333, 402.

Мышкин Н. не кончивший курса. III, 338.

Мышкин П. П. III, 127, 309, 390.

Наркисс томский инспектор. I, 358, 360.

Небосклонов К. бывший студент. III, 224, 341.

Невоструев. II, 107.

Ней механик. II, 519—520.

Некрасов А. А. профессор. II, 171, 313, 442, 516, 584, 591.

Ненароков П. С. III, 305, 443—444.

Нестор (А. С. Метаниев) епископ. II, 231. III, 382.

Никандр тульский ректор. I, 339.

Никанор архиепископ Варшавский. I, 277.

Никанор (Бровкович) ректор. I, 251—273, 309, 374, 380. II, 241—249, 402, 508, 554—555. III, 63—66, 71, 81, 109, 117, 233—235, 242, 254, 258, 295.

Никодим викарий казанский. I, 144, 145, 279, 339, 377—379. II, 15, 41, 308. III, 292.

Никодим уфимский ректор. I, 333—334, 349—350.

Николай епископ тамбовский. III, 328.

Николаев чиновник. II, 164.

Никольский А. С. II, 136. III, 311, 333, 335, 403.

Никольский В. бывший студент. III, 338.

Никольский К. умерший студент. III, 339.

Никольский П. А. III, 311, 408.

Никольский С. Л. III, 311, 334, 406.

Нил архиепископ. I, 277. II, 343, 512.

Новицкий, не кончивший курса. I, 209. III, 340.

Новосильский П. М. синодский чиновник. I, 277.

Новосильцев А. В. III, 434.

Новоспасский Р. И. III, 386.

Нурминский С. А. III, 419.

Образцов В. Н. I, 36. III, 362.

Огнев В. И. III, 333, 411—412.

Озерецкий П. С. III, 221, 351, 422.

Олферьев синодский чиновник. I, 201, 204. III, 215.

Ольховский Ф. не кончивший курса студент. III, 341.

Ольшанский В. А. II, 404. III, 391.

Орлов В. А. III, 182, 262, 350, 392.

Орнатов Ил. А. III, 411.

Орнатский П. И. I, 51. III, 168, 308, 358.

Осинин профессор. I, 292.

Осокин В. И. не кончивший курса студент. III, 338.

Осокин Н. И. III, 443.

Остроумов А. И. III, 368.

Остроумов Н. П. бакалавр. I, 264. II, 501. III, 334, 434.

Охотин Д. Ф. III, 311, 405.

Охотин П. протоиерей. I, 287.

Павлинов К. И. III, 392.

Павловский В. И. не кончивший курса студент. III, 128, 229, 341.

Павлов А. С. бакалавр. I, 161, 164, 170, 121, 322. II, 135, 173, 224, 319—327, 541, 547, 578, 584. III, 188, 203, 262, 332, 343, 392.

Паисий (Пылаев) профессор. I, 73, 91, 99—103, 118, 301, 311, 321, 339. II, 72, 196, 250, 297, 314—315, 368. III, 308.

Палимпсестов И. И. учитель. II, 167, 523.

Палимпсестов П. И. профессор. I, 52, 322. II, 19, 93—95, 100, 103, 558, 576. III, 277.

Палладий (П. И. Раев) архиепископ. III, 309, 335, 372.

Пальмов Ф. умерший студент. III, 159, 338.

Панов П. И. III, 438.

Пантеровский С. И. III, 385.

Парадизов Л. С. III, 311, 333, 408.

Парадизов С. А. не кончивший курса студент. III, 221, 225, 227, 228, 341.

Парышев В. ученик семинарии. I, 365.

Парфений ректор. I, 59, 97—104, 340, 355, 359, 360, 362. II, 10, 150—152, 202—203, 343, 481. III, 49, 135, 139, 161, 182, 187, 247, 256, 259, 291, 292.

Пеньковский священник. II, 432.

Первушин И. М. III, 377.

Перекопновский П. И. III, 442.

Перлин Б. А. врач. II, 457.

Перминов В. И. II, 517. III, 417.

Песке архитектор. III, 28, 31, 36, 40, 43.

Петонди архитектор. I, 10. III, 15, 16.

Петровский В. И. III, 311, 405.

Петров В. И. III, 309, 334, 364.

Пиксанов А. Е. II, 328. III, 307, 354.

Пинегин В. не кончивший курса. III, 338.

Платонов Ф. не кончивший курса. III, 224, 340.

Платон ректор семинарии. I, 10.

Плотников А. не кончивший курса. III, 224, 340.

Плотников М. Е. III, 440.

Погодин Д. А. I, 36. III, 166, 307, 356.

Подарин И. А. не кончивший курса. II, 328. III, 126, 158, 166, 337.

Покровский-Каменский И. Я. III, 126, 308, 318, 329, 358.

Покровский Г. Я. III, 333, 394.

Покровский К. И. III, 421.

Полетаев К. П. эконом. I, 236.

Полетаев С. П. III, 128, 415.

Поликарпов Н. священник. I, 57. III, 28, 33, 34, 39—40.

Политов П. Я. II, 328. III, 308, 357.

Померанцев С. И. дьякон. I, 374. III, 71, 78.

Поповицкий Г. И. III, 387.

Попов А. В. профессор университета. II, 7, 162, 328, 331, 332, 334—336, 492.

Попов А. С. III, 127, 389.

Попов В. А. III, 288, 336, 440.

Попов Г. Ф. III, 333, 389.

Попов М. И. III, 128, 434.

Попов Н. А. III, 330, 383.

Попов Н. И. III, 382.

Попов П. А. III, 424.

Попов Я. Ф. II, 144, 328, 368. III, 290, 359.

Попов Я. И. уволенный студент. I, 192—193. III, 214, 339.

Попов учитель семинарии. I, 286.

Порфирий епископ. I, 353—359, 360—362.

Порфирьев Г. Я. III, 349, 399.

Порфирьев И. Я. профессор. I, 36, 94—95, 114, 143, 234, 296. II, 58—65, 108—109, 160, 169, 174, 264, 312, 386, 421, 496, 516, 527, 541, 547, 577, 582—583, 584. III, 2, 67, 251, 259, 272, 290, 359.

Порфирьев И. Я. студент. I, 209. III, 414.

Поспелов В. О. учитель семинарии. II, 523.

Потоцкий Н. С. III, 413.

Потехин М. священник. II, 381.

Предтеченский М. Я. бакалавр. I, 162, 163. II, 169, 317—318.

Преловский А. И. I, 79. III, 167, 371.

Преображенский заводчик. III, 35.

Преображенский П. И. III, 330, 375.

Прилуцкий письмоводитель. I, 373.

Прозоровский чиновник. I, 344.

Промптов В. не кончивший курса. III, 127, 338.

Промптов С. И. III, 417.

Протасов М. не кончивший курса. III, 340.

Протасов Н. А. обер-прокурор Святейшего Синода. I, 5, 7, 9, 13, 19, 274, 277. II, 345. III, 4, 6, 27.

Пылаев И. И. III, 126, 370.

Пылаев Ф. И. I, 68. III, 126, 140, 160, 178, 318, 330, 371.

Пьянков В. А. III, 311, 408.

Певницкий В. Е. III, 389.

Раев А. В. III, 369.

Разумов И. В. III, 359, 365—366.

Разумов Н. В. III, 160, 190, 191, 290, 309, 335.

Рапидов И. священник. I, 344.

Репьев А. П. III, 335, 419.

Робустов Н. А. III, 390.

Родионов С. П. II, 481. III, 188, 375.

Рожанский В. Я. бакалавр. I, 264, 322. II, 16, 91—92. III, 411.

Рождественский В. Г. бакалавр. II, 50—51.

Рождественский В. П. III, 311, 407.

Рождественский М. не кончивший курса. III, 338.

Рождественский Н. П. бакалавр. I, 380. II, 43, 223, 226, 227, 229, 265—268, 311.

Рождественский Я. Г. III, 197, 262, 269, 280, 386.

Розов В. М. III, 383.

Розов Е. А. вице-губернатор. II, 447.

Розов К. С. III, 362.

Роман (Р. Орлов) архимандрит. I, 81—82, 102. III, 374.

Романов П. И. III, 429.

Роспини механик. II, 520.

Ростиславов Д. И. профессор. I, 41.

Ростиславов учитель семинарии. I, 346.

Рублевский П. Г. бакалавр. I, 162—163. II, 33, 37—39, 169, 254—255.

Рудинский письмоводитель. I, 373.

Рудольфов Я. В. бакалавр. I, 110, 155—157, 229—236, 322. II, 33, 132, 169, 172—174, 300—301, 305, 379, 584. III, 77, 190, 309, 310, 332, 387.

Рязанов Г. А. III, 373.

Саблуков Г. С. профессор. I, 148, 160, 162, 166, 285, 301, 302, 321, 339. II, 161—169, 172, 346, 348, 352—356, 405, 406, 408—416, 418—424, 430, 444, 453, 512, 524, 560, 574, 577, 582. III, 319.

Савватий (С. Пучковский) иеродиакон. I, 55, 149. III, 28, 40, 48, 53, 71, 75—78.

Самохвалов О. П. служитель. I, 255. III, 79—81.

Семченко Д., не кончивший курса. II, 248. III, 341.

Серафим (Аретинский) инспектор. I, 9, 13, 20, 21—22, 31—37, 70—73, 301, 303, 311, 325, 338, 369. II, 19, 53, 76, 77—78, 175—178, 190—196, 295. III, 32, 155.

Серафим (Протопопов) инспектор. I, 76—79, 118—124, 128, 301, 311, 321, 334—335, 339. II, 53—58, 160, 173, 174, 182—183, 201, 271, 296—297, 311, 314—315, 512, 515, 524, 533. III, 68, 101, 174, 176, 178, 180, 184, 188, 189, 194, 198—199, 200, 249, 271—272.

Серафим учитель семинарии. I, 334.

Сербинович синодальный чиновник. I, 277.

Сергий (Дроздов). I, 353. III, 375.

Сергий (Т. Г. Дубровин). III, 290, 361.

Сергий (уфимский инспектор). I, 353.

Серебреников купец. III, 14.

Сильванов М. не кончивший курса. III, 127, 161, 339.

Синайский учитель семинарии. I, 286.

Синодский В. В. III, 433.

Скандовский Н. А. доктор. I, 68, 69, 70, 188. II, 8, 144—145, 158—159, 331, 522, 559, 575. III, 76—77.

Смарагд епископ. I, 280. III, 328.

Смирницкий учитель семинарии. II, 153.

Смирнов А. пензенский протоиерей. I, 335.

Смирнов А. И. I, 245. III, 431.

Смирнов Г. Т. III, 430.

Смирнов К. Ф. III, 375.

Смирнов П. священник. II, 343—344.

Смирнов-Платонов И. А. профессор. I, 9, 17, 20, 32, 40, 45, 321, 338. II, 18—22, 26, 76—77, 93, 158, 167, 174, 330, 515, 577. III, 270.

Смельский И. В. III, 373.

Снегирев В. А. I, 244. II, 43—44. III, 335, 431.

Соболев резчик. III, 38.

Соковнин И. не кончивший курса. III, 229, 341.

Соколов А. В. профессор университета. II, 321.

Соколов А. П. III, 329, 371.

Соколов А. Ф. не кончивший курса. III, 224, 341.

Соколов В. Г. III, 336, 439.

Соколов В. И. II, 404. III, 262, 343, 393.

Соколов Г. Д. II, 328. III, 307, 357.

Соколов Е. И. I, 36. III, 167, 182, 307, 354.

Соколов И. Е. III, 128, 430.

Соколов М. А. III, 128, 429.

Соколов Н. не кончивший курса. II, 328. III, 126, 337.

Соколов Н. А. не кончивший курса. III, 339.

Соколов Н. П. профессор. I, 52, 91, 109, 143, 148, 160, 162, 167, 284, 296, 301, 311, 316, 322, 339, 340, 353. II, 22—28, 33, 65, 174, 293—294, 305—306, 533, 558, 564, 565, 566—567, 574, 575, 582. III, 28, 48, 257, 319, 347.

Соколов П. Е. III, 311, 408.

Соколов П. П. эконом. I, 268—269.

Сокольский Е. М. III, 128, 430.

Солнышкин С. М. I, 42, 45, 372. III, 126, 305, 362.

Соловьев М. И. III, 430.

Софотеров Н. И. I, 103. II, 376. III, 127, 391.

Софронов ученик семинарии. I, 344.

Спасский Г. умерший студент. III, 127, 339.

Спасский К. Я. III, 308, 358.

Спасский И. Н. не кончивший курса. III, 339.

Старосивильский А. В. III, 414.

Стеклов А. И. I, 307—308. III, 278, 330, 384.

Стефан ректор семинарии. I, 20.

Стефан инспектор в Перми. I, 349—350.

Стратилатов И. Е. III, 158, 168, 362.

Страхов Д. И. III, 361.

Стрепетов Н. не кончивший курса. III, 141, 341.

Строков К. А. III, 368.

Студенский Е. Ф. бывший студент. III, 339.

Студенский Н. И. бывший студент. III, 128, 224, 341.

Студенцов С. дьякон. III, 28, 33.

Стуков Я. И. III, 413.

Стурдза А. С. I, 277, 282. II, 513.

Субботин Д. протоиерей. I, 351.

Талантов Ф. Т. протоиерей. I, 10, 15, 277.

Теренин штаб-ротмистр. I, 6, 10—11.

Терещенко А. В. II, 164—166.

Терновский А. не кончивший курса. III, 338.

Терсинский В. Г. I, 308. III, 402.

Тимофеев В. Т. священник. I, 320. II, 412, 424, 429—432, 433, 435—437, 440, 444, 446, 460, 462, 463, 465, 470—471, 473, 501.

Тиховидов священник. II, 348.

Тихов-Александровский И. К. II, 404. III, 335, 389.

Тихов И. Ф. III, 128, 421.

Тихомиров смотритель училища. I, 338.

Тихомиров Д. И. III, 420.

Тихонравов смотритель училища. I, 353.

Тихон (Клитин) бакалавр. II, 189.

Толстой А. П. обер-прокурор Святейшего Синода. I, 142, 146, 199, 203—204, 206, 211, 226. II, 121, 389, 501, 508. III, 58, 101.

Толстой Д. А. обер-прокурор Святейшего Синода. II, 16, 43, 424, 460, 461—462, 466—467, 470, 588.

Торопов И. священник. II, 347.

Трескинский В. И. III, 350, 411.

Третьяков Я. И. I, 103. III, 334, 388.

Троицкий Д. И. III, 441.

Троицкий Н. М. III, 128, 415.

Троянский А. С. II, 386. III, 310, 333, 398.

Тупицын Н. мещанин. III, 26.

Турминский П. А. не кончивший курса. I, 118. II, 404. III, 127, 161, 339.

Тютюков И. П. III, 311, 407.

Уваров С. С. минимстр. I, 277.

Урусов С. Н. князь. I, 143, 280. II, 416, 430, 440.

Успенский К. С. III, 376.

Ухтомский князь. II, 430, 464.

Ушенский М. В. II, 29, 52, 328. III, 154, 308, 358.

Ушнурский Г. не кончивший курса. III, 229, 341.

Фадеева саратовская губернаторша. II, 164.

Фальков Е. С. эконом. I, 154—155, 189—190. II, 90. III, 77.

Феликсов И. И. I, 36. III, 307, 356.

Филарет (Гумилевский) архиепископ. I, 145. II, 104. III, 329.

Филарет митрополит Киевский. I, 32, 277. III, 20.

Филарет митрополит Московский. I, 105, 124—126, 167—168, 193, 194…. 206—208, 209, 211, 213, 277, 357—358, 364. II, 121, 512, 588. III, 231.

Филарет архиепископ Нижегородский. I, 309.

Филарет (Филаретов) инспектор. I, 183—190, 301, 339, 341. II, 236, 272—274, 318. III, 207—210.

Филарет эконом. I, 110—111, 148—154. III, 58, 69, 77, 102.

Филимонов А. Н. III, 309, 334, 376.

Филофей митрополит Киевский. I, 27.

Флорин Ф. Т. не кончивший курса. III, 94, 155, 157, 336.

Фортунатов Я. И. I, 305. II, 376, 415. III, 335, 349, 394.

Фотий (Щиревский) инспектор. I, 73—76, 80, 282, 301, 311, 321, 338, 369. II, 19, 53, 76, 196—201, 311, 331. III, 173—174, 189, 260, 331.

Франк врач. I, 20. III, 8.

Френ академик. II, 166.

Херувимов К. П. III, 442.

Хитровский А. М. III, 411.

Хитров П. В. I, 75, 79. III, 364.

Холмогоров М. С. профессор. I, 9. II, 51—53, 160, 515. III, 9.

Хорошавин И. А. III, 329, 379.

Хрисанф (Ретивцев) профессор. I, 143, 164, 285. II, 40, 189, 232, 236, 255—265, 274, 304, 516, 547, 583. III, 225—226, 243, 282—283.

Христофор епископ Ревельский. III, 328, 329.

Христофоров И. Я. III, 414.

Хрусталев А. Г. I, 294. III, 334, 365.

Царевский В. М. III, 316, 384.

Цареградский Н. А. III, 290, 360.

Цареградский Н. П. III, 370.

Цветаев Г. не кончивший курса. III, 338.

Цветков Ал. С. III, 390.

Цветков Арк. С. I, 259. III, 439.

Цветков письмоводитель. I, 373.

Цеймерн чиновник. II, 164, 166.

Целерицкий письмоводитель. I, 373.

Церетелли И. О. III, 386.

Цискаров С. П. I, 102. III, 127, 386.

Чаленков А. В. III, 384.

Чарушин купец. III, 71, 115—116.

Чемезов помещик. II, 524.

Чемоданов Т. И. III, 307, 357.

Червлянский Н. Ф. III, 141, 442.

Черемухин М. И. III, 127, 392.

Черников инженер. III, 28.

Чернышов М. не кончивший курса. III, 129.

Черняев А. М. дьякон. I, 230.

Чесноков С. О. не кончивший курса. III, 128, 339.

Чудновский П. И. III, 440.

Шавров Е. А. I, 361. III, 311, 406.

Шамшурин А. письмоводитель. I, 373.

Шашков С. С. не кончивший курса. I, 209. II, 64, 109, 340.

Шестаков П. Д. попечитель. II, 424, 467.

Шиллегодский Н. А. III, 330, 384.

Шиловский С. не кончивший курса. III, 127, 265, 339.

Шиловский С. протоиерей. II, 164.

Шипов С. П. генерал-губернатор. I, 6, 277. III, 27, 29, 31.

Шишов И. А. III, 310, 320—322, 402.

Шмидт ботаник. II, 153.

Шумиловский И. И. III, 442.

Щапков учитель семинарии. I, 303.

Щапов А. П. бакалавр. I, 114, 195—199, 202—203, 207, 210, 317—318. II, 33, 61, 109—110, 113, 114—136, 137, 224, 379, 392, 396, 397, 480, 486, 527, 541, 542, 567. III, 197, 243, 245—246, 265, 279, 280, 287, 309, 310, 315, 332, 387.

Щапов С. П. I, 69. II, 131, 328. III, 158, 338.

Эдемов В. Е. III, 127, 392.

Эрастов П. Д. III, 167, 385.

Ювенский И. И. III, 311, 410.

Юрьев И. не кончивший курса. III, 305, 341.

Юркевич М. А. III, 341.

Юшков А. Н. не кончивший курса. III, 339.

Ядрин В. дьякон. III, 28.

Ясницкий А. Д. I, 234, 280. II, 409, 410. III, 2, 368.

Ястребов Г. не кончивший курса. III, 338.

Ястребов И. С. II, 436. III, 351, 420.

Ястребов М. И. III, 371.

Яхонтов И. не кончивший курса. I, 194—195, 200, 205, 207—209, 340.

Фаворский Ф. А. III, 157, 307, 329, 355.

Федоров И. булочник. III, 168.

Федора учительница. II, 462.

Феогност архимандрит Вологодский. III, 328.

Феодор (Бухарев) инспектор. I, 124—136, 142, 176—180, 301, 321, 339, 341. II, 185, 205—221, 229—230, 271—272, 276, 388—389, 533. III, 124, 175, 182, 187, 200—201, 203, 205, 206, 207, 242, 261—262.

Феодотий епископ Симбирский. I, 287, 351—352.

Феофил нижегородский ректор. I, 352—353.

Фома служитель. III, 85.

В издании 1892 г. было: в — исправлено по списку опечаток.

↑
Дело внутреннего правления. 1865 г. № 113.

↑
Дело 1846 г. № 112.

↑
Дело 1862 г. № 93.

↑
Дело 1855 г. № 24.

↑
Дело 1862 г. № 90.

↑
Дело 1868 г. № 60.

↑
Отзыв ректора от 26 октября в деле об открытии академии 1842 г. № 5.

↑
См. то же дело.

↑
Дело 1843 г. № 47.

↑
Дело 1843 г. № 50.

↑
Журнал 23 окт. 1843 г., ст. IX.

↑
Дело 1842 г. № 42.

↑
Опись имущества в деле 1843 г. № 61.

↑
Дело 1845 г. № 79.

↑
Дело 1842 г. № 34.

↑
Дело 1843 г. № 47 и 58.

↑
Дело 1843 г. № 55.

↑
Дело 1842 г. № 48.

↑
Дело 1843 г. № 57.

↑
Дело 1843 г. № 56.

↑
Дело 1843 г. № 62: О заготовлении помещения для академии на следующий курс.

↑
Корпус, о котором здесь шла речь, находился на месте той части нынешней семинарии, где помещена семинарская церковь. Теперь тут два этажа, но до пожара был над ними еще третий, очень низкий, в 3 1/2 аршина, вроде антресолей.

↑
Благовещенского: История Казанской семинарии, стр. 195 и далее.

↑
Далее см. указанное дело 1843 г. № 62.

↑
Дело внутреннего правления 1844 г. № 85.

↑
Чтение в обществе любителей духовного просвещения 1887 г. февр., прилож., стр. 30.

↑
Дело внутреннего правления 1844 г. № 85 и 67.

↑
Дело 1844 г. № 104.

↑
Дело 1845 г. № 86.

↑
Дело 1845 г. № 82.

↑
Дело 1844 г. № 87.

↑
То же дело № 87.

↑
Дело 1845 г. № 89. Опись церковного имущества 1846 г. при деле № 91.

↑
Дело внутреннего правления 1843 г. № 63 и дело строительного комитета № 4.

↑
Дело строительного комитета № 3: об отводе места. В этом же деле есть извещение вице-губернатора преосвященному от имени надворного советника Депрейса от 27 июля 1844 года, что г. Депрейс соглашается уступить свою дачу при Швейцарии вместе с находящимся на ней кирпичным заводом академии за 25,000 рублей ассигнациями. Преосвященный Владимир, значит, имел на нее виды, но извещение это запоздало; за академией в это время было укреплено уже даром ее настоящее место.

↑
Дело внутреннего правления 1843 г. № 63.

↑
Там же. Данная на землю выдана 13 июля 1844 г., а 24 октября совершен ввод во владение и выдан вводный лист.

↑
Дело строительного комитета 1843 г.: об отводе земли № 3 и № 57.

↑
Дело строительного комитета о поставке кирпича № 9.

↑
Поставку бутового камня взяли на себя акинские и царицынские крестьяне по 6 р. 70 к. за куб. сажень, поставку извести – печищенские крестьяне (не по 25 р. 20 к. сажень; песок – один татарин по 1 р. 33 к. сажень (справ. цена 3 р.). Лес покупался тоже у разных крестьян и у плотовщиков на Волге по весне; вот главнее его цены: сосновое бревно 4 саж. длины, 5 верш. в отрезе 64 коп., такое же 6 верш. в отрезе до 1 руб. справ. 1 р. 40 к.), 8 верш. 1 р. 87 к. (справ. 2 р.), половая доска в 3 саж. 30 к. и т. д. Дело строительного комитета №№ 14, 15, 28 и др.

↑
Дело строительного комитета № 25.

↑
Дело строительного комитета о кирпичных работах № 26.

↑
Дело строительного комитета №№ 26, 32, 35, 37 и др.

↑
Там же. №№ 27 и 42.

↑
Там же. № 23.

↑
Дело внутреннего правления 1846, № 111 и Дело строительного комитета № 31.

↑
Изображения эти были уничтожены при ректоре Иоанне и заменены некрасивым крашенинным небом с звездами.

↑
Дело строительного комитета № 59.

↑
Дело внутреннего правления 1848 г. № 30.

↑
Дело строительного комитета № 119.

↑
Дело строительного комитета № 4 и 119.

↑
В издании 1892 г. было: прилегале — исправлено по списку опечаток.

↑
Последующие сведения заимствованы из дел строительного комитета № 30: о постройке академических флигелей, и № 61: об ассигновании на них сумм.

↑
Кроме дела строительного комитета № 30, см. дело внутреннего правления 1849 г. № 22: о последствиях ревизии преосвященного Григория.

↑
Дело внутреннего правления 1849 г. № 41.

↑
Дело строительного комитета № 120.

↑
Дело внутреннего правления 1857 г. № 52.

↑
В издании 1892 г. было: 1851 — исправлено по списку опечаток.

↑
Дело внутреннего правления 1852 г. № 14.

↑
Дело внутреннего правления 1850 г. № 42.

↑
Дело внутреннего правления 1852 г. № 108.

↑
Дело внутреннего правления 1855 г. № 101: о постройке здания для библиотеки.

↑
Дело внутреннего правления 1857 г. №№ 121 и 123.

↑
Дело 1858 г. № 111; 1859 г. № 98; Журнал правления 12 мая 1862 г.; отчеты 1858 и 1859 гг.

↑
Дело 1862 г. № 93 и 1866 г. № 3.

↑
См. экономические отчеты этих лет.

↑
Дело 1854 г. № 84.

↑
Дело 1854 г. № 110.

↑
Пожертвована в церковь архитектором Бессоновым в 1854 г.

↑
Последний куплен в 1850 г. за 17 р. и с рамой. Дело 1850 г. № 91.

↑
Дело 1855 г. № 95 и экономический отчет за 1856 г.

↑
Дело 1857 г. № 115.

↑
Дело 1857 г. №№ 106 и 123.

↑
Дело 1857 г. № 124.

↑
Дело 1857 г. №№ 122 и 128.

↑
Дело 1860 г. № 51.

↑
Дело 1869 г. № 62 и Журнал правления 27 августа.

↑
Дело внутреннего правления 1849 г. № 68.

↑
Дело 1857 г. № 20.

↑
См. отчеты актовые за означенные годы.

↑
Дело 1856 г. № 38 и 1857 г. № 20.

↑
Дело 1857 г. № 56.

↑
Дело 1858 г. № 6.

↑
Дело 1858 г. № 6; 1859 г. № 14; 1860 г. № 4.

↑
Дело 1859 г. № 3.

↑
Дело 1862 г. № 83 и 1863 г. № 78.

↑
Дело 1866 г. № 89 и 1868 г. № 75.

↑
См., напр., Дело 1858 г. № 6.

↑
Дело 1868 г. № 22.

↑
Дело 1868 г. № 64.

↑
Дело 1869 г. № 52.

↑
Дело 1842 г. № 35.

↑
Дело 1844 г. № 67.

↑
Дело 1848 г. № 68.

↑
Дело 1848 г. № 85.

↑
Дело 1849 г. № 67.

↑
Дело 1844 г. № 24.

↑
Дело 1861 г. № 91: по запросу из Святейшего Синода об истопниках.

↑
Дело 1853 г. № 29.

↑
Дело 1854 г. № 108.

↑
Дело 1853 г. № 37.

↑
Дело 1854 г. № 49.

↑
Дело 1856 г. № 91.

↑
Дело 1857 г. № 103.

↑
Дело 1858 г. № 22.

↑
Дело 1864 г. № 17.

↑
Дело 1864 г. № 17.

↑
Дело 1867 г. № 92 и 1868 г. № 28.

↑
Дело 1868 г. № 40.

↑
Дело 1844 г. № 67.

↑
Дело 1861 г. № 74.

↑
См. «Известия <по> Казанской епархии» 1870 г., стр. 697–701, где и речь архимандрита Никанора.

↑
Аристов: А. П. Щапов, стр. 13.

↑
Дело 1868 г. № 55.

↑
Дело 1849 г. № 88.

↑
Умер в 1866 г. Дело 1865 г. № 99.

↑
В 1857 г. он получал уже 125 р., в 1864 г. – 135, потом опять спустил цену до 100 р.

↑
Дело 1859 г. № 100.

↑
Дело 1865 г. № 107.

↑
Дело 1842 г. № 34.

↑
Дело 1861 г. № 91.

↑
Дело 1861 г. № 31. Журнал правления 1862 г. 12 мая.

↑
Дело 1868 г. № 82: о передержках по экономии и журнал 5 марта 1870 г. В представленном перечне передержек такие переносы платежей вычислялись не в том году, когда они оплачены, а в том, в котором произведены самые расходы.

↑
Журнал 23 января.

↑
Журнал 1843 г. 11 января.

↑
Дело 1843 г. № 47.

↑
Дело 1843 г. № 42.

↑
См. дело 1858 г. № 114, где изложены последующие факты.

↑
Представляем образчики таких табелей. 1) Стол для обыкновенных мясоедных дней: Обеды: Ужины:Понед. Щи с говядиной, говядина под белым соусом, пшенная (иногда молочная) каша. Лапша с говядиной, соус из почек. Вторн. Студень, суп с говяд., пирожки с морковью. Щи с говядиной, оладьи. Четв. Солянка, соус картофельный, неженки. Щи с говядиной, пшенник. Суббота. Борщ, буженина, манные котлеты под молочным соусом. Суп с говяд., соус из почек. Для постных дней недели, а также для постов Рождественского и Петровского: Среда. Холодное рыбное, щи рыбные, оладьи. Суп рыбный, картофельные котлеты. Пятн. Щи и жаркое из рыбы, разная каша с маслом. Суп рыбный, гренки с клюквенным соусом. В праздничные дни за обедом прибавлялись пироги; жаркое, вместо говядины, делалось из телятины, баранины, в великие праздники из птиц или поросятины. В Пасху в первые 3 дня на завтрак выдавалось по 2 яйца, кулич, творожный, сыр, чухонское масло (3 ф. на 60 человек) и ветчина (15 ф. на 60). На первой и Страстной неделе Великого Поста и за обедами, как за ужинами, полагалось только два кушанья: в понедельник – винегрет без масла и пироги с горохом без масла, во вторник – холодная капуста и суп картофельный без масла, в среду – винегрет и суп гороховый без масла и т. д. Ужины были вроде этого же. Перед днями причащения, как и в сочельники, ужинов не полагалось вовсе, давали только белый хлеб к вечернему чаю.

↑
Дело 1865 г. № 101.

↑
Дело 1843 г. № 47.

↑
Дело 1842 г. № 12.

↑
Журнал правления 1843 г. 9 ноября.

↑
Дело 1868 г. № 63.

↑
Дело 1850 г. № 87.

↑
Дело 1854 г. № 105.

↑
Дело 1864 г. № 91.

↑
Журнал 1858 г. 28 августа.

↑
Дело 1862 г. № 61.

↑
Дело 1863 г. № 90; 1864 г. № 110; 1865 г. № 76; 1866 г. № 98.

↑
Дело 1859 г. № 41.

↑
Дело 1860 г. № 80; 1861 г. № 25.

↑
Дело 1867 г. № 9; 1869 г. № 60.

↑
Дело 1868 г. № 63 и 64.

↑
Дело 1868 г. о передержках № 82.

↑
Дело 1869 г. № 62.

↑
Дело внутреннего правления 1852 г. № 56.

↑
Дело конфер. 1864 г. № 16.

↑
Дело внутреннего правления 1843 г. № 25.

↑
Дело внутреннего правления 1844 г. № 55. Далее мы перечисляем волонтеров, только выдержавших экзамены и принятых в академию.

↑
Дело 1846 г. № 53.

↑
Дело 1848 г. № 45.

↑
Дело внутреннего правления 1850 г. № 53.

↑
П. В. Веселовский был уже, что называется, bemoostes Haupt, кончил семинарский курс в 1848 г., за пьянство во 2 разряде, несмотря на замечательную талантливость, с год учился приватно в Киевской академии, но за свою слабость удален оттуда; потом жил в Оранском монастыре и в Лыскове чтецом у графини А. Толстой; в Казанскую академию принят тоже приватно, по милости ректора Агафангела, у которого и жил под его личным надзором. В 1856 г. за пьянство был исключен и куда-то пропал без вести.

↑
См. напр. Дела 1844 г. № 46; 1846 № 53; 1848 № 55 и др. о составе курсов.

↑
Дело внутреннего правления 1844 г. № 43.

↑
Дело внутреннего правления 1843 г. № 27.

↑
Дело 1848 г. № 51.

↑
Дело о составе VI курса 1852 г. № 56.

↑
Дело о составе VII к. 1854 г. № 64.

↑
Дело 1864 г. №№ 24, 75 и 76.

↑
Дело внутреннего правления 1862 г. № 21.

↑
Дело 1846 г. № 53; 1848 г. № 45; 1850 г. № 53 и др. Внешн. правл. 1845 г. № 70.

↑
Дело 1848 г. № 45.

↑
Дело 1852 г. № 56.

↑
Дело 1858 г. № 67.

↑
Дело 1861 г. № 3 и 1862 г. № 21.

↑
Дело 1866 г. № 63.

↑
О приемных экзаменах при Парфении см. в Воспоминаниях А. А. Виноградова. Иркутские епархиальные ведомости 1890 г. № 3.

↑
Дело внутреннего правления 1858 г. № 67.

↑
Дело 1862 г. № 67.

↑
Дело 1864 г. № 75 и 1866 г. № 63.

↑
Иркутские епархиальные ведомости 1890 г. № 4, стр. 3.

↑
Дело внутреннего правления 1866 № 63 и 1869 г. № 46.

↑
Дело внутреннего правления 1844 г. № 43.

↑
Дело внутреннего правления 1848 г. № 45.

↑
Дело 1850 г. № 53 и 1852 г. № 56.

↑
Дело 1858 г. № 50.

↑
Дело 1862 г. № 21.

↑
Дело внешнего правления. 1858 г. № 72.

↑
Ученые записки Казанского университета 1865 г. стр. 421, 422.

↑
Православный собеседник 1889 г. янв., стр. 130. Сравн. стр. 125.

↑
Дело 1844 г. № 24. Сравн. 1854 г. № 53.

↑
Дело 1844 г. № 62.

↑
Дело 1846 г. № 17.

↑
Дело 1847 г. о холере № 34.

↑
Дело внутреннего правления 1849 г. № 25.

↑
Дело 1848 г. № 34.

↑
В издании 1892 г. было: Н. Турминский — исправлено по списку опечаток.

↑
Дело 1855 г. № 25 и 1856 г. № 16.

↑
См. такую инструкцию в «Истории Московской духовной академии» Смирнова. М., 1879 г., стр. 594–601.

↑
Дело внутреннего правления 1848 г. № 58.

↑
Дело внутреннего правления 1843 г. № 54.

↑
Дело 1846 г. № 39 и 43.

↑
Дело 1845 г. № 11.

↑
Собрание мнений и отзывов, т. V, ч. 1, стр. 104.

↑
Мнения и отзывы, стр. 104–106.

↑
Дело внутреннего правления 1863 г. № 42.

↑
Дело 1864 г. №№ 24 и 55.

↑
Дело 1864 г. №№ 74 и 75.

↑
Дело внутреннего правления 1864 г. № 76.

↑
Дело внутреннего правления 1865 г. без №.

↑
Дело того же года № 57.

↑
Дело конференции. 1844 г. № 45.

↑
Дело внутреннего правления. 1844 г. № 15.

↑
Иркутские епархиальные ведомости. 1890 г. № 10, стр. 5

↑
Дело внутреннего правления 1854 г. № 74.

↑
Дело 1864 г. № 69, п. 6 записки ректора.

↑
Иркутские епархиальные ведомости 1890 г. № 7, стр. 6–7.

↑
Дело конференции 1847 г. № 15.

↑
Дело внутреннего правления 1844 г. № 52 и 1851 г. № 78.

↑
Дело внутреннего правления 1854 г. № 74.

↑
Дело 1844 г. № 15.

↑
Дело 1857 г. № 48.

↑
Дело 1868 г. № 49.

↑
А. П. Щапов, стр. 21.

↑
Дело внутреннего правления 1854 г. № 74.

↑
Иркутские епархиальные ведомости 1890 г. № 4, стр. 34.

↑
Дело внутреннего правления 1844 г. № 49.

↑
См. в книге Аристова о Щапове, стр. 8.

↑
Аристова: А. П. Щапов, стр. 10.

↑
В издании 1892 г. далее было было: только — исправлено по списку опечаток.

↑
Дело 1863 г. № 39.

↑
Дело 1842 г. № 14.

↑
Православный собеседник. 1883 г. III, с. 358–359.

↑
Дело конференции 1860 г. № 6.

↑
В издании 1892 г. было пропущено, исправлено по списку опечаток.

↑
Иркутские епархиальные ведомости 1890 г. № 4, стр. 2–3.

↑
Иркутские епархиальные ведомости 1890 г. № 5, стр. 2–3.

↑
В издании 1892 г. было: монгольских — исправлено по списку опечаток.

↑
Дело внутреннего правления. 1846 г. № 51.

↑
Дело конференции. 1868 г. № 5.

↑
Дело 1845 г. № 53.

↑
Перечисляем эти первые ученые работы студентов академии: 1) О высоком достоинстве Богоматери и о значении Ее в царстве благодати – А. Владимирского; 2) О вселенских соборах вообще – Н. Ильминского; 3) О характере первоначальной проповеди христианства в России и влиянии оной на общество гражданское – И. Гвоздева; 4) О различии между христианским и буддийским учением о любви к ближним – А. Бобровникова; 5) Взгляд на книги житий святых, как на источник вероучения и училище благочестия – Е. Ляпустина; 6) Очерк божественного плана воспитания человечества к принятию Спасителя – А. Пиксанова; 7) О необходимости вочеловечения Иисуса Христа – Е. Соколова; 8) О различии действий Святого Духа в Ветхом и Новом Завете – А. Кроткова; 9) Об уединении, как средстве к духовному совершенству – И. Златообрезова; 10) О том, что бедственное состояние иудеев есть доказательство гнева Божия за отвержение Мессии – П. Котлецова; 11) О важности писаний отцев церкви – И. Дмитревского; 12) О св. столпниках – А. Грацианова; 13) О начале для толкования слова Божия – Ф. Фаворского; 14) Опыт введения в историю новозаветной церкви – Д. Аретинского; 15) О св. мучениках – И. Феликсова; 16) О значении Иоанна Крестителя в царстве благодати – М. Емельянова; 17) Учение Библии и церкви о человеке – Д. Погодина; 18) Об ангелах, как споспешниках союза человека с Богом – Ф. Зубарева; 19) О значении апостолов в царстве благодати – Е. Кошлакова; 20) Учение православной церкви о Деве Марии – И. Дьячкова; 21) О божественности закона Моисея – Г. Соколова; 22) О значении пастырей в церкви христианской – Т. Чемоданова; 23) О качествах церковного витии – К. Данилова; 24) О необходимости и благотворности исповеди в таинстве покаяния – П. Политова; 25) О том, что Иисус Христос и Дух Святой неотступно пребывают в церкви – П. Орнатского; 26) О том, что Иисус Христос выполнил все условия восстановления человека – И. Евсхизова; 27) О невозможности падшему человеку восстановить самого себя – К. Спасского; 28) История иконоборства – М. Ушенского; 29) Учение церкви о загробной жизни – М. Бобровского; 30) О значении пророков – И. Покровского-Каменского; 31) О влиянии христианской религии на жизнь ее последователей – И. Грекова, умершего вскоре по окончании курса.

↑
Дело 1849 г. № 54.

↑
Дело 1851 г. № 41.

↑
Вот сочинения VIII курса: 1) Историческое обозрение русского церковного права – К. Мысовского; 2) Обозрение постановлений по церковным делам в России в начале XVIII в. – П. Знаменского; 3) Обзор русской церковной полемики против лютеран – А. Никольского; 4) История ересей в России в XVI в. – И. Емельянова; 5) Быт городского и сельского духовенства в XVII–XVIII вв. – Ф. Кибардина; 6) Характер богословских систем в России в XVIII в. – А. Кибардина; 7) Религиозно-нравственное состояние русского народа в XVII в. – Ф. Гурьева; 8) О новейшем развитии русского раскола – И. Морошкина; 9) Русские проповедники XVIII в. – В. Петровского; 10) О значении Кормчей в древней России – Д. Охотина; 11) Обозрение замечательных сборников Соловецкой библиотеки – иеродиакона Е. Лещинского; 12) Мысль о кончине мира в XV в. – К. Лаврова; 13) Обзор древнерусской полемики против католицизма – Е. Шаврова; 14) Об участии русской церкви в делах восточной – С. Никольского; 15) Об управлении церковных вотчин в древней России – И. Любимова; 16) Об отреченных книгах в древней России – В. Рождественского; 17) Обзор древних русских путешествий ко святым местам – И. Тютюкова; 18) Разбор иконописных подлинников и лицевых святцев Соловецкой библиотеки – Я. Лебединского; 19) О русских проповедниках – П. Никольского; 20) Обозрение древнейших служебников академической библиотеки – П. Соколова; 21) Замечательнейшие миссионеры в России с Петра Великого – В. Пьянкова; 22) История новейших исповедников церкви в Росии XVII и XVIII вв. – Л. Парадизова; 23) О характере древних житий русских святых и их историческом значении – Ф. Ливанова; 24) О лицевых изданиях библейских книг в древней России – И. Ювенского; 25) О переводах Священного Писания на разные языки для народного употребления – И. Воскресенского.

↑
Дело конференции 1866 г. № 15.

↑
В 1845 г. для I курса см. дело № 19, для II курса дело 1847 г. № 33 и т. д.

↑
Дело конференции 1866 г. № 7.

↑
Дело конференции 1858 г. № 7.

↑
Дело конференции 1858 г. № 8.

↑
История Московской академии до ее преобразования, стр. 173–174, 211 и далее.

↑
Дело конференции 1858 г. № 7.

↑
Дело внутреннего правления 1858 г. № 48.

↑
Дело конференции 1860 г. № 5.

↑
Дело конференции 1862 г. № 8.

↑
Дело конференции 1858 г. № 13.

↑
Дело конференции 1859 г. № 6 и 1864 г. № 25; Дело внутреннего правления 1862 г. № 22.

↑
Дело конференции 1859 г. №№ 10 и 14.

↑
Дело конференции 1861 г. № 9 и 1862 г. № 19.

↑
Дело конференции 1862 г. № 7 и 1863 г. № 12.

↑
Дело конференции 1862 г. № 11.

↑
Дело конференции 1866 г. № 15.

↑
Дело внутреннего правления 1851 г. № 45, и дела конференции о степенях 1852 и 1854 годов.

↑
Дело внутреннего правления 1846 г. № 40.

↑
О П. П. Гвоздеве следует дополнить, что в настоящее время он директор гимназии в г. Белом.

↑
См. напр. подписка I курса в Деле внутреннего правления 1846 г. № 19.

↑
Имена их см. ниже в списке студентов.

↑
Дело внутреннего правления 1864 г. №№ 60 и 65; внешнего правления 1865 г. № 27.

↑
Дело внутреннего правления 1866 г. № 68.

↑
Напр., Дело 1846 г. № 110; 1854 г. № 40.

↑
Дело внешнего правления 1858 г. № 8.

↑
Дело внешнего правления 1861 г. № 9. Внешнее правление 1860 г. № 40.

↑
Тоже Дело внешнего правления. № 9.

↑
Журнал конференции 1862 г. 20 сент.

↑
Дело внешнего правления 1864 г. № 24. Дело конференции 1866 г. № 15.

↑
В письме своем к автору настоящей Истории от 5 дек. 1888 г. Преосвященный, выражая признательность свою к Казанской академии, называет себя «как бы студентом ее».

↑
О судьбе всех лиц, служивших при академии, см. в Истории самой академии. Здесь только отмечается, что они были определены на академическую службу.

↑
В издании 1892 г. было: Епл — исправлено по списку опечаток.

↑
Римские цифры означают выпуски Истории, арабские – страницы каждого выпуска.

↑

ИСТОРИЯ КАЗАНСКОЙ ДУХОВНОЙ АКАДЕМИИ ЗА ПЕРВЫЙ (ДОРЕФОРМЕННЫЙ) ПЕРИОД ЕЕ СУЩЕСТВОВАНИЯ (1842—1870 ГОДЫ). ВЫПУСК 3

ИСТОРИЯ

КАЗАНСКОЙ ДУХОВНОЙ АКАДЕМИИ

ЗА ПЕРВЫЙ (ДОРЕФОРМЕННЫЙ) ПЕРИОД ЕЕ СУЩЕСТВОВАНИЯ

(1842—1870 ГОДЫ)

П. В. Знаменского

Выпуск III

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ ЭКОНОМИЧЕСКАЯ