“Учение о Пастыре, Пастырстве и Исповеди” — 3

Возражение против исполнительности.

Говорят: богослужение наше, если его петь по уставу, очень продолжительно, и молитвы его далеко не приложимы к современному настроению мирян. В этом возражении есть доля правды. Прежде всего самое предание Церкви сократило Устав до размеров принятой приходской службы. Но есть обычай более продолжительного и более сокращенного служения. От мудрости и опытности пастыря зависит сохранить в своей службе все, что хранится в практике лучших приходов и обителей, по крайней мере не сокращать стихир, ирмосов и по возможности Псалтири. Руководством ему может служить указ Св. Синода о богослужении в церквах духовно-учебных заведений изданный в 1887 году.

Но как мыслить о более смелых применениях к духовным нуждам молящихся, которые допускаются особенно часто в столицах? Допускать их со спокойной совестью и чувствовать себя до известной степени в положении хозяина может только тот священник, который имеет основание считать себя в этой области истинным выразителем общецерковного сознания, которого отношение к службе не будет уступкой тлетворному духу века сего, выражением личного недовольства преданием, вытекающего из лености или рассеяния. Но таким выразителем общецерковного мнения может быть только тот, что смолоду привык послушанию Церкви, кто засвидетельствован от народа как истинный пастырь Церкви, кто прежде самого себя подчинил полностью игу церковного закона. Например, о. Иоанн Кронштадтский многое изменяет в богослужении против церковного устава и этим, однако, не соблазняются, потому что видят здесь не произвол, а выражение действительных духовных нужд сходящегося со всей Руси народного множества. Но пока ни личная совесть, ни свидетельство народа не дают пастырю такого дерзновения считать себя выразителем нужды общецерковной, он не должен вносить личное начало в сокращение служб, а присматриваясь к своей приходской или других приходов богослужебной практике, должен придерживаться, наиболее разумного, отнюдь не умаляя всей продолжительности богослужения, а лишь заменяя торопливость — пропусками, светские протяженные молитвы — более церковными краткими, но за то увеличивая число стихир и т.п.

Другое возражение против строя нашего богослужения: желают основываться уже не на условиях современной жизни, а под влиянием протестантов, — на ложном понимании слова Божьего. Говорят, что продолжительное богослужение есть лицемерное многословие, и что Сам Господь заповедал не многословить в молитве. На самом деле в словах Христовых мысль та, что многословная молитва не заслуга. Это справедливо, и те, кто смотрит на молитву как на заслугу как на opus operatum, заблуждаются; но продолжительная молитва нужна не для Бога, а для нас самих — рассеянных и косных, она согревает сердце человека и влияет на постепенное возникновение в нем религиозной настроенности. Не вдруг в человеке, занятом житейскими делами, возжигается религиозное чувство, но для этого требуется продолжительная сосредоточенность на молитвенных помыслах и некоторые другие средства. Кто постоянно готов на молитвенные прочувствованные воздыхания и пролитие умиленных слез, тому нет нужды подолгу молиться для согревания сердца, а разве для большего и бульшего духовного совершенства. Правильное понимание нами слов Христовых подтверждается другими Его словами: «бесы изгоняются молитвою и постом.» Неправедный судья и скупой друг уступили лишь продолжительным молениям, и Отец Небесный услышит вопиющих к Нему день и ночь. — Бдите и молитесь, да не внидите в напасть. — Сам Господь молился всю ночь. Апостол Павел, особенно уважаемый протестантами, также заповедал «непрестанно молиться,» и говорил о себе: «молясь всеусердно день и ночь»(1 Сол. 3:10). Корнилий угодил Богу тем, что подавал милостыню и «постоянно молился.» Св. Апостолы, поручив дьяконам внешние дела церковного общества, так определили свое назначение: «мы же в молитве и служении слова пребудем.»

Уклонения от исполнительности.

Насколько легкое отношение к молитве вообще и в частности потворство обмирщенным вкусам современных христиан нехорошо отражается на богослужении, — в этом легко убедиться. Войдите на престольный праздник в городской храм, и там, вместо глубоко содержательного строя православной всенощной, воспевающей словами Библии всю историю нашего искупления, услышите лишь несколько концертов, да повторение дьяконских громогласных ектений, рассчитанное на занимание публики личностью священнослужителя. Все это неположенное стараются оправдать прихотливым вкусом городского народа, равно как и введенные в ущерб стихирам и псалмам многочисленные безграмотные акафисты, свидетельствующие о явном упадке богослужебного творчества и вкуса. Известно, что только два акафиста — Христу и Богородице, переведенные с греческого языка, отличаются высоким достоинством; терпимы еще переводные акафисты Успению и св. Николаю, да переделанные из униатских архиепископом Иннокентием. (Акафисты же святым и иконам Богоматери представляют собой повторение бессодержательных ублажений, часто касаются нужд мирского житейского характера и в довершение всего являются почти дословным и часто неосмысленным повторением один другого). Правда, они по плечу современным христианам, но мало служат их духовной пользе, а более соответствуют религиозному утилитаризму. Совсем выводить их из употребления священник не должен, если это послужит к большому огорчению молящихся, но ему следует постепенно совершенствовать вкус последних уставным исполнением богослужебного чина и обиходными напевами: тогда они сами предпочтут лучшее. Во всяком случае, священник не должен ставить угождение вкусам, не только личным, но и обще приходскому, конечным правилом своих распоряжений по церковной службе, особенно в тех случаях, когда эти вкусы идут в разрез с церковным преданием, но последнее, то есть устав, считать богослужебной нормой и по возможности ее поддерживать.

Таковы главные свойства молитвы волевой — частной и общественной. Терпение, самопринуждение, церковность — вот ее свойства.

Внимание ума.

Вторая степень молитвы, молитвы ума, когда христианин достигает способности сосредотачивать свой ум, свое внимание на предметах молитвы. Внешним средством к тому, по мнению опытных в молитве и благочестивых старцев, служит неторопливое чтение молитв, с вдумыванием в каждую их мысль, чему пособием служит разделение черточками каждого предложения в молитвеннике. Внутренние средства к стяжанию сего подвига, изложенные Отцами, собраны в «Добротолюбии» преосв. Феофана; эту книгу должно иметь в каждой церкви и по возможности в каждом иерейском жилище.

Высшая степень молитвенного дара и средства к ее стяжанию.

Высшая степень молитвы — это молитва чувства, когда молящийся живо чувствует или вполне переживает сам все заключающееся в содержании молитвы, — когда, при славословии Бога, сердце его горит радостью; при воспоминании евангельских событий, умилением о Христе, скорбью о греховном ожесточении людей, а особенно, когда при чтении молитв, содержащих прошения или исповедь грехов, сердце его всей полнотою выливается в произносимых словах, являющихся в это время как бы его собственным творением. Как же совершается переход к этой третьей ступени молитвы? Нужно прежде всего остерегаться подражать западным учителям, допускающим непосредственное напряжение самого чувства, о чем так много толковали тамошние духовные писатели-сентименталисты. Православные богословы-аскеты очень неодобрительно относятся ко взглядам последних. Они справедливо утверждают, что человеку дана непосредственная власть и над действованиями воли и над вниманием ума, но не над чувствованиями сердца, каковую он получает разве на высших ступенях духовной жизни, а если кто вообразит, будто имеет ее в обычном естественном состоянии, то заблуждается, принимая физические ощущения за духовные чувствования. Действительно, если человеку недоступно сразу по одному желанию проникнуться умилением или страхом, то нервные натуры могут без труда создать себе те телесные ощущения, которыми обыкновенно сопровождаются означенные чувства, и вообразить, будто они достигли желаемых настроений. Самообман такого рода неминуемо ведет к прелести или духовному самообольщению, укоренение которого подчиняет подвижника духу бешеного самомнения и власти врага.

Различение прелести от благодатного дара.

Состояние прелести, являющееся плодом и иного рода уклонений от правильного прохождения подвига молитвы и вообще духовной жизни, познается по следующим своим проявлениям.

1) Подвижник, находящийся в прелести, после усердной молитвы, или восторженного чтения слова Божьего, или проповеди, или доброго дела, вместо ожидаемого покоя и внутреннего мира, чувствует непонятное беспокойство и неясные ему сомнения, или раздражение, или осуждение других, вообще — внутреннее расстройство, не сопровождающееся однако духом самоукорения и покаяния.

2) Не должно полагаться и на такие молитвенные и иного рода подвиги, личные и общественные (напр., богослужебные), которые удовлетворяя вкусу подвижников, причиняют только одно огорчение его ближним и возбуждают в них, а затем и в нем самом, злобу и ссоры. Таково, например, слепое следование Уставу в совершенно неподготовленном приходе, резкие обличения в проповеди на первых же шагах пастырства, неумеренный пост, производящий раздражительность, семейные ссоры и т. под.

3) Не спасительна молитва, если подвижник услаждается не содержанием ее, а только продолжительностью, видя в ней доказательство силы своей воли и взирая на молитву, как на заслугу перед Богом, вопреки словам Христовым.

4) Не спасительна она и в том случае, когда молящиеся, а особенно пастырь, отделяя себя от общества, вопреки словам апостола (Евр. 10:25), и считая себя выше церковной нормы, горделиво измышляют собственные правила для келейной и даже церковной молитвы. Известно, что лукавый враг, когда обольщает ревностных послушников, то именно через внушение им больших, самочинных молитвенных правил, вместо положенных старцем. Бывает, что к таким подвигам является особенно беспримерное усердие, но оно поддерживается не чистой совестью, а тонким помыслом гордыни.

Если избегать описанных искушений, то, при усердном и внимательном прохождении молитвенного подвига в храме и доме своем, пастырь вскоре будет награжден от Бога этим даром третьего, высшего рода молитвы. Правда, Господь иногда будет испытывать его смирение и лишать его чувства молитвенного умиления, чтобы он понял, что оно дается от благодати Божьей, а не от достоинств человека.

Но все же в таких испытаниях Господь не надолго оставит пастыря, но облегчит его подвиг более, чем пустынножителям, имея жалость не только к душе самого пастыря, но и ко всем его чадам, которых молитвы и воздыхания приносит он к престолу Господню. Кто пожелает убедиться, сколь многих смиренных иереев и иерархов православного мира Господь обогащает сокровищем молитвы, тот пусть спросит у верующего народа о таких светильниках и, следуя его указаниям, он увидит, что в каждом городе, в каждом округе есть пастыри, молящиеся всегда со слезами, с восторженным умилением; дух их во время молитвы как бы выходит из тела и подобно огню исчезает в высоте небес, по слову псалмопевца (Ис. 118). И мы хорошо знаем, что сила нашей Церкви, обладающей многими миллионами умов и сердец, основывается именно на этих смиренных молитвенниках, что именно они суть колесница Израилева и кони его.

Свойство пастырской совести.

Благодать хиротонии.

Мы сказали, что совесть пастыря объемлет собою всю паству, отожествляется с нею. Это значит, что отношение священника к нравственному состоянию своей паствы такое же, каково у всякого христианина отношение к собственной совести. У пастыря исчезает личная жизнь: он радуется духовными плодами своей паствы и плачет о ее падениях. Как женщина, сделавшись матерью семейства, теряет ощущение личной жизни и переносит ее в семью, как курица насыщается сытостью своих детей и, по-видимому, теряет инстинкт питания, когда едят ее птенцы, хотя сама наседка, высидевшись на гнезде, совершенно исхудала от скудости питания: так подобный же переход жизни, или перерождение должно совершаться со служителем Церкви в таинстве священства, когда его, подобно брачующимся, обводя вокруг престола, венчают с Церковью, с его будущею паствой, для которой он является таким образом прообразующим Жениха Христа. Это, постоянно указываемая апостолами и отцами внутреннейшая связь служения пастырского с искупительным служением Пастыреначальника (1 Петр.5:4), Первосвященника (Евр.4:15) — Христа — утверждается тем крепче, что вышеупомянутое перелитие жизни пастырской в жизнь учеников или паствы отличается от всякого увлечения человеком своими занятиями, даже от материнского чувства — тем, что оно не ограничивается перевоплощением в естественный, обычный ход жизни того общества, которому пастырь себя посвятил, но стремится вознести последнюю ко Христу — говоря точнее, вознести ко Христу «заблудшую найдет овцу, ко Отцу приведет и своему хотению.»

Постепенное приближение духа ко Христу или постепенный переход от естественной жизни к благодатной в связи с подвигом пастырства (проповедью этого благодатного возрождения во Христе и с духовным слиянием себя с учениками) — это тема большинства посланий апостола Павла; кроме того она встречается в других книгах священного Писания. Здесь всего лучше можно убедиться в аскетическом понятии о пастырском служении в том, что успех последнего всецело обусловливается созиданием духовной жизни в совести самого пастыря; отсюда она свободно изливается и на паству. Высокие примеры такого духовного воплощения пастыря в жизнь своей паствы пред нами. Такие святители, как Тихон Задонский, Стефан Пермский, Иоанн Златоуст, сам апостол Павел, и еще до явления благодати — Моисей, Иеремия и Иезекииль, конечно, не составляли себе искусственного плана для действий: единство последних по духу обусловливалось всецело единством их постоянного настроения в смысле полного слияния их жизни с учениками. Действительно, все эти угодники были или прообразователями (Евр. 11:26; Мф.16:14), или продолжателями Христова подвига, заключавшегося в принятии на Себя естества человеческого и возведении его на первое блаженство.

Итак, из каких же элементов состоит эта духовная, благодатная жизнь, перенесенная Христом и усвояемая сопастырями Его для передачи верующим? Вот основной вопрос пастырского богословия. Из двух начал: из 1) самоотречения, и 2) любви. Первое есть начало отрицательное, очищающее в нашей грешной душе простор для второго, второе — зиждущее, творческое*) . Из этих-то двух начал состоит пастырское настроение, и в них одних заключается успех пастырства, т.е. способность духовного рождения. Мы сказали, что из области естественной к этому закону благодатной жизни всего теснее примыкает настроение материнское: и подлинно, посмотрите, как даже здесь в области обычных отношений, не иное что, а именно это самоотверженное слияние существа любящей матери со своим чадом, является из всех естественных сил наиболее могучим рычагом нравственного отрезвления. Кому неизвестно, что порочный человек готов более повиноваться одному слову любви материнской, нежели целому арсеналу самых разумных убеждений людей, к нему равнодушных? Конечно, мы далеки от того, чтобы изгонять логику и доказательства из области нравоучения: нельзя отрицать, что влияние одной воли на другую усиливается при помощи науки, красноречия и т.п.; но ежедневный опыт может легко убедить каждого, что центр тяжести всякого нравственно воспитывающего влияния заключается в силе любви. Только этим и возможно объяснить, что одно слово святого, проникнутого пастырскою любовью старца оказывалось девственнее риторских доводов, даже для тех, кому был неизвестен авторитет учителя благочестия. В том и смысл изречения, что наша проповедь «не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы» (1 Кор. 2:4); в другом месте апостол грозил еретикам придти, чтобы испытать не слова возгордившихся, но силу (1 Кор. 4:19). Воля влияет на волю, когда выходит из самозамкнутости себялюбия и, отрекаясь от него, любовью и состраданием сливается с волею брата. На этом законе зиждется вера в наши молитвы друг за друга и молитвы за умерших.

Подобным-то подвигом глубокой скорби о грехах наших в саду Гефсиманском и Господь нас привел в благодатное естество, когда «с сильным воплем и со слезами принес молитвы и моления Могущему спасти Его от смерти» (Евр. 5:7). Свою сострадающую любовь к людям Господь сравнивает именно с настроением любящей матери (Мф.23:37). Через этот подвиг сострадающей любви Он становится близок нам, становится не только примером святости, но и источником святой жизни, твердой опорой во всех искушениях. Сей-то подвиг определяет собою и сущность пастырства. Конечно, последнее не оканчивается внутреннею жизнью священника, но проявляется во всех различных отраслях его деятельности, но внешнее само вытекает их совершившегося в его совести таинства и влияет силою не своею, а именно тем залогом внутренней благодатной силы, которая проявляется в словах и деятельности пастыря. Мы увидим сейчас из Писания подробнее, что пастырское настроение состоит именно из этих двух элементов самоотречения и любви, — из них и в них оно рождается, или совершается и в них заключается. Как Христос Спаситель явился на землю, возлюбил нас прежде (1 Иоан. 4:19), когда мы еще были (грешниками) врагами (Римл. 5:8-11) и для сего умалившись и приняв образ раба (Фил. 2:7): так содержание Его земной жизни были любовь и самоотречение, ибо Господь помазал Его благовествовать нищим, послал исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать слепым прозрение и пленным отпущение, отпустить измученных на свободу, проповедовать лето Господне благоприятное (Лук. 4); и Он понес на Себе наши немощи и взял на Себя наши болезни (Матф.8:17). Таков же был и исход Его, о котором Он говорил: «неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец?» (Иоан. 18:11) — исход страданий и любви, всех привлекший к подножию креста (Иоан. 12:32). Ту же участь, в посильной человеку степени, проходит и пастырь: можете ли пить чашу, которую я пью? Спрашивает Пастыреначальник у сослужителей, и поручает им пастырство под условием любви (Иоан. 21:16).

Определив общий характер пастырского настроения, рассмотрим его зарождение, его деятельность в церковной жизни и конечный его исход. Говоря о зарождении в нас пастырской жизни, Божественное Откровение и здесь обращается к сравнению с чувством материнским, состоящим из тех же двух свойств: самоотречения или страдания и любви, как и пастырство, причем оба эти свойства взаимно обусловливают друг друга, так что, при появлении одного, возрождается к жизни и другое. Материнская любовь, предваряемая муками рождения, в них, конечно, получает свой источник. Эти муки побуждают женщину, жившую, быть может, весело и беспечно, вдруг потерять всякий вкус к личной своей жизни и жить единственно своими детьми. Подобное именно явление приводится Св. Писанием для объяснения духовного пастырского возрождения учеников Слова. Женщина, когда раждает, терпит скорбь — говорит Господь: потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир. Так и вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас (Иоан. 16:20-22): здесь речь о свойствах и действии апостольского, пастырского возрождения в душах самих апостолов, но и зарождение нашей жизни в слушателях Слова совершается не иначе, как чрез ту же муку внутреннего самоотречения, самопожертвования: «дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос!» (Гал. 4:19 и 2 Кор. 13:4), восклицает Его апостол.

Как ближе понять это духовное рождение? Мы сказали, что созидающею силой духовного рождения бывает любовь, но самая любовь, чистая и учительная, может родиться в нас не иначе, как путем внутренней смерти, путем страдания. Как первая любовь супругов возгорается до высшей степени, когда оставит человек отца своего и матерь свою (Быт. 2:24), или как сказано в псалме: «слыши, дщерь, и смотри, и приклони ухо твое и забудь народ твой и дом отца твоего» (Пс. 44:11): так точно и напряжение духовной любви является лишь плодом: 1) мучительного отречения от жизни для целей мирских, и 2) самоотверженного посвящения себя Богу. В этом именно смысле пр. Иеремия сравнивает удаление Израиля из Египта в бесплодную пустыню за Господом и последовавший затем религиозный его энтузиазм с первою любовью новобрачных, когда во второй главе говорит от лица Божия: «Я вспоминаю о дружестве юности твоей, о любви твоей, когда ты была невестой, когда последовала за мною в пустыню, в землю незасеянную. Израиль был святынею Господа, начатком плодов Его.» Такое же отречение от родства и привязанностей земных должны были испытать для сочетания с Богом, для рождения духовного: Авраам (Деян. 7:3), Иосиф (Пс. 104:17-24), Давид и все апостолы (Мф. 19:27). Для многих, призываемых к Богу, это духовное рождение пастырское соединено было с такими муками отречения от жизни, что они усиленно от него отрекались, как Моисей и Иеремия, жаловавшийся Богу на мучительность этого духовного прозрения; но в этих самых жалобах мы видим и проявление второго элемента пастырства, той снедающей любви, которая в самых исповеднических муках находит наслаждение и потому не дает человеку возможности отречься от своего призвания: «Ты влек меня, Господи, и я увлечен; ты сильнее меня, и превозмог, и я каждый день в посмеянии, всякий издевается надо мною. Ибо лишь только начну говорить я, — кричу о насилии, вопию о разорении; потому что слово Господне обратилось в поношение мне и в повседневное посмеяние. И подумал я: не буду я напоминать о Нем, и не буду более говорить во имя Его: но было в сердце моем, как бы горящий огонь, заключенный в костях моих, и я истомился, удерживая его, и не мог» (Иер. 20:7-10). Унижение, и позор, и мука предваряют проповедь о Боге «в собрании великом» по смыслу псалма 21, где эта проповедь является непосредственным плодом мучения. Тот энтузиазм религиозной любви, который является плодом посвящения себя Богу, описан всего картиннее в книге Песни Песней. Только жалкая неспособность понимать духовную жизнь и скудость в библейской начитанности* ) возбуждали подозрения против духовного характера этой книги. Кто был хотя один день пастырем Церкви, тот понимает, с какою художественною жизненностью переданы там оттенки церковно-релизиозного чувства: тот увлекающий восторг, то забвение всего, кроме богопреданных духовных чад, та бесконечная нежность, тот опасливый трепет за души («до ревности любит дух» Иак. 4:5), та неспособность на миг отделиться душой от своей таинственной обручницы — Церкви, одним словом все те чувства, которые испытывает пастырь во время самого посвящения и первых шагов пастырской деятельности, пока не затмил дара благодати священства, полученного в хиротонии. Тут ему становится понятным и обрядовое сходство последней с союзом брачным по подобию тех чувств всепрощающей, горячей любви, которые соединяют как мужа с женой, так и священника с паствой. Понимает он, почему и Отцы Церкви, столь далекие от всякой чувствительности, так любили вспоминать это подобие словами кн. Песни Песней, соображая духовное с духовным.

Может быть читателю покажется, что мы слишком далеко пошли в область отвлеченного? В таком случае отвечу ему, как будущему пастырю: «не понимаешь ныне, уразумеешь же потом.» Но возвратимся к наличной жизни и дадим место могущим возникнуть недоумениям. Да бывает ли теперь такое таинственное рождение духовной любви в таинстве священства? Отчего о нем ничего не пишут и не говорят теперь? Неужели громадное большинство принимает священство неправильно? И тому под.

О том, как неправильно смотрит на самую задачу пастырства большинство его кандидатов, это мы видели раньше: истинные пастыри, которых у нас, конечно, не мало, вырабатываются, к сожалению, вовсе не школою и не школьными воззрениями, а самой жизнью, и они, надеемся, не иных воззрений держатся. Если же к этому прибавим, что и существующие-то в представлении кандидатов священства религиозные идеалы далеко не всегда идут далее теоретических представлений, ибо далеко не все они принимают священство по призванию, но многие из-за куска хлеба: то поймем, почему практика для нас вовсе не может служить в данном случае показанием правильного хода дела, являясь почти сплошным от него уклонением. — Но нам могут поставить такое возражение: хорошо, я имею намерение и решимость самоотверженно отдаться служению Богу и подавлять на всяком шагу искушения себялюбия и гордости, но неужели во мне действительно появится такая горячая любовь и при том несомненно еще любовь не к кому другому, а к своей пастве? Я готов верить в благодать хиротонии, но такой могучий переворот для меня является решительно загадкой. — Подобные возражения у нас возможны потому именно, что любовь к людям посторонним и горячее участие в их нравственном благосостоянии кажутся нам, при современном строе жизни, по преимуществу недосягаемыми добродетелями, а кажутся они нам таковыми по той причине, что, несмотря на постоянные современные издевательства над средневековым византизмом, на самом деле весьма почтенным, хотя и не совершенным мировоззрением, наше религиозное сознание, к сожалению, воспитано совершенно в направлении, этого исключительно отрицательного склада духовного саморазвития, исчерпывающегося в одной борьбе со страстями и мало знающего о положительных плодах царствия Божия, о той жизни радостной любви к людям, которая заповедывается первыми стихами большинства апостольских посланий и проникает собою, как проповедь Вселенских учителей, так и богослужебную литературу.

Если же мы примем во внимание, что речь у нас о самоотречении не формальном и бессодержательном, но во имя Христово и во имя дела Христова на земле, ясно нами представляемого, то понятно, что насколько само наше религиозное чувство из рабского переходит в самочувствие друзей Христовых, согласно с Его обетованием тем, кому Он открыл Свою волю (Иоан. 15:15), насколько и та часть Его духовного царства, которая вручена Духом Божьим нашему отеческому попечению, становится уже тем самым столь же дорогим нашему сердцу достоянием, как матери ее новорожденное дитя, прежде чем она успела его увидеть, и только потому, что это — ее дитя. Также точно и пастырь, прежде чем узнать свою паству, уже горячо ее любит, любит, не разбирая добрых от злых, и даже последних больше, ибо «не здоровые, но больные требуют врача,» как сказал Христос Спаситель.

Слово Его исполнял известный праведник Серафим Саровский, с тем большею нежностью принимавший приходившего к нему, чем более тяжким грешником тот оказывался. Вопреки свойству естественных филантропов, откровенно признающих, что питая любовь к отвлеченному человечеству, они именно ближних-то, окружающих не только любить, но и переносить-то часто не могут, — вопреки этому естественному взаимному отвращению людей, не умерших греху себялюбия, — самоотверженный пастырь весь исполняется любовью к своим духовным детям и общение с ними предпочитает всякому иному утешению, по слову Пастыреначальника, Который однажды «обозрев сидящих вокруг Себя, говорит: вот матерь Моя и братья Мои. Ибо, кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат, и сестра, и матерь» (Марк. 3:34,35).

Чтобы привести еще подобие, могущее объяснить зарождение этой благодатной любви из решимости умереть для плоти и жить для Христа и Церкви, укажем на девицу, доверчиво преданную родителям и расположенную любить, но жившую в уединении, как это было в древнерусской жизни. Отец обещает ей привести жениха и обещает ей с ним супружеское счастье: нужно ли говорить, что душа ее сразу же прилепится к жениху и даже раньше, чем она его увидит? Подобное бывает со служителем Слова. Он любит свою будущую паству не за ее добродетели, не одевает ее в своем воображении ореолом святости, но знает, что она есть порученный для его благодатного возделывания Божий виноградник, он верит, что здесь будет действовать благодать; он уже заранее предвидит могучие движения последней, он видит во врученной ему местной Церкви ее истинного жениха — Христа, видит Христову домостроительную десницу, открывающуюся ему во всех явлениях, во всех слышащихся на исповеди признаниях. Может ли он не любить паству до самозабвения, до совершенного отказа находить себе счастье в чем-либо другом? — Подобное обнаружение любви Божьей находить почти современный нам христианский поэт (Ал. Толстой) даже в жизни природы, если созерцать ее очами отрешенности от мирских страстей и духовного единения с Господом:

В жизни человеческой не все дышит любовью, но все призывается Христом к любви. Это призвание отыскивает Его служитель во всех явлениях нравственной жизни паствы, созерцаемой с точки зрения ее идеала, — и он всецело отдается на служение последнему с восторженным увлечением первой любви духовной, благодатной.

Кто еще не убедился подобными поэтическими изображениями первого энтузиазма духовного просветителя, тот пусть узнает еще более удивительное. Дело в том, что Господь облегчает тяжелый крест пастырства не только тем, что пробуждает пастырскую любовь с такою силою на первых шагах служения Церкви, но и пастве или слушателям влагает сначала и любовь, и доверие, и даже восторженное благоговение к Его служителю. Великие проповедники были такие Святители, как Григорий Богослов, Иоанн Златоуст или Дмитрий Ростовский, но едва ли не сильнейшим духовным восторгом проникнуты их слова при вступлении на паству. По содержанию этих слов видно, что и народ их встретил с восторгом, что он сразу усвоил их любвеобильное пастырское попечение. Да не тот ли мгновенный восторг народа встретил первые слова проповеди самого Пастыреначальника и Его Апостолов, в обоих случаях сменившийся впоследствии или ненавистью, или холодным равнодушием большинства? Не о первых ли по преимуществу порах проповеднического служения Господа говорится, что множество народа слушало Его с услаждением (Марк. 12:37), что народ отовсюду сбегался слышать слово Божье (Лук. 5) не тогда ли рыбари бросали сети свои и дома родителей своих, чтобы идти во след новому Учителю? те самые рыбари, которые затем с той же легкостью разбежались от Него в день испытания? — Но вот их освятила благодать, чтобы продолжать дело своего Божественного Наставника и испытать на себе Его участь, согласно Его пророчеству. Что же? Их первая проповедь побуждает креститься сперва 3000, а потом 5000 народа; а духовная радость о славе Божьей делает их совершенно нечувствительными к первым гонениям фарисеев, ибо, конечно, не эти последние, не внешние для Церкви враги, а жизнь самой паствы готовила им самую горькую чашу страданий, как и Моисею не упорство Фараона и его угрозы, а дальнейшее уже неразумие Израиля в пустыне, доводившее его почти до отчаяния. Апостол Павел точно также упоминает о первоначальном духовном озарении учеников, даруемом им на первых порах общения со служителем Слова, в послании к Галатам: «хотя я в немощи плоти благовествовал вам в первый раз, но вы… приняли меня как Ангела Божия, как Христа Иисуса. Как вы были блаженны! Свидетельствую о вас, что если бы возможно было, вы исторгли бы очи свои и отдали мне» (4:12-15). Вот как далеко простирается подобие участи пастырской с жизнью семейною, где, так называемая первая любовь или первый месяц представляют собою явление, весьма родственное, почему к ней и приравнивает пророк духовную ревность выведенных из Египта иудеев, как мы слышали раньше (Иер. 2). — И Господь поныне не лишает Своих служителей такого дара взаимной духовной любви на первых порах их служения, и опытные в духовной жизни старцы это знают. К одному из них явился однажды молодой пастырь через год после своего посвящения при переходе на новое место, как ему казалось изгоняемый или выживаемый за правду. Старец, простой монах-самоучка из крестьян, ослепший через несколько лет по вступлении в обитель совсем молодым человеком и подвизавшийся в монашестве около тридцати лет, беседовал о спасительной силе скорбей и несчастий, перенеся которые человек приобретает ничем невозмутимый внутренний мир и радость. «Я так теперь всегда доволен и радостен, как никогда не бывал, будучи мирянином — говорил он. Слепота моя меня не только не огорчает, но напротив, — я всегда с искренним усердием прошу Господа, чтобы Он навсегда меня оставил слепым, дабы я, не развлекаясь суетою разнообразных зримых вещей, мог духовным зрением углубляться в созерцание Его судеб. А ведь сначала как я скорбел о потере зрения, как плакался Богу на свое горе: видно Господь лучше нас понимает, откуда мы стяжаем истинную радость.» — А мне, батюшка, такая духовная радость дана без подвигов, отвечал собеседник в самом посвящении, и это меня весьма смущает, потому что я иногда в этом вижу обольщение (прелесть), ибо знаю по Отцам, что добрые дела трудом делаются и скорбями приобретаются. У меня как будто и есть скорби отвне, да я их не чувствую, и все весел: вероятно это искушение врага. «Нет, мой милый, отвечал старец: скорби тебе предстоят еще и великие скорби, а этой радости не смущайся, — просто Господь хочет тебя привязать к Себе, чтобы ты потом не отступал от Него, не впадал в уныние.» — Мысль старца о такой цели Божественного промышления понятна: ею же, конечно руководился Дух Божий, когда по свидетельству Деяний Апостольских, ниспосылал дар пророчества и дар языков новокрещенным, еще ни в чем не подвизавшимся, а только расположившим сердца свои к принятию евангельских глаголов. Длинная, тяжелая борьба предстоит служителю Слова: что противопоставит он миру, с которым нужно бороться, если не воспринятое свидетельство Духа — Обличителя мира (Иоан. 16:8)? Какими духовными ощущениями будет он подавлять предсказанные пастырям обуревания врага (Лк. 22:31) и печали за слово (Иоан. 16:20), если бы он не воспринял ощущений благодатных, если бы Господь не дал ему предвкусить радости общения с ним, торжествующей над всяким лишением и мучением от мира? Без подвигов и трудов, за одну решимость жить для Бога, Господь в благодати священства дает человеку вкусить того величайшего дара взаимной любви духовной, в коем будет заключаться наше вечное блаженство в будущей жизни. Вкусив сего дара, пастырь имеет возможность взирать на все явления жизни «новыми очами,» т.е. все их сцепления объяснять не по обычным вещественным соединениям случайных причин и следствий, но с точки зрения вечной борьбы злого и доброго начала, мира и Христа, и победы Христовой над миром. Может быть самое ощущение любви, а особенно взаимная любовь паствы, удаляется от него на время, дабы он возвратил их уже подвигом упорной работы над своею духовной жизнью, но сознательная убежденность в несокрушимую действенность благодати, благодатной любви останется при нем. Он будет стремиться воссоздать в себе и вокруг себя эту любовь, как единую достойную цель жизни, и искать ее, как невеста скрывшегося от нее на время жениха Песни Песней.

На этом закончим письмо, в котором мы постарались раскрыть общее понятие о духе пастырском и затем, в частности — свойства его зарождения в человеке через принятие благодати священства; свойства эти — самоотверженная решимость отдать всего себя на служение Христу и Церкви, а плод ее — дар горячей духовной любви к пастве и притом по большей части — любви взаимной. Дары эти еще не окончательные, но, как данные отвне — подготовительные и часто временные, ради усвоения человеку опытной веры в силу благодати для победоносной борьбы с миром и через то упрочения сих даров, как уже постоянных, неотъемлемых свойств истинно-пастырского духа.

Испытания пастыря.

Мы постарались показать, в чем заключается раскрытое в св. Писании зарождение пастырского духа и какие первые плоды его в церковной жизни. То и другое суть явления особенные, исключительные, представляющие собою по внешнему своему характеру не столько первую ступень постепенно поднимающейся вверх лестницы духовной жизни, сколько — некоторое предвкушение всего существа этой жизни, поэтический порыв в область «духа и силы.» Порыв этот останавливается при первых ударах или переутомлений и тут пастырь входит, так сказать, в нормальные классы жизненной школы. Очарование исчезает, остается лишь ясное представление конечной цели своих стремлений, — и смиряющее, а иногда тягостное сознание своей внутренней — личной и обще-приходской отдаленности от нее. Это сознание является при первых ударах: но неужели они могут так сильно повлиять на человека, уже к ним приготовившегося? Не самоотречение ли избрал он основным девизом своей жизни? — ведь он не ищет счастья, но подвигов: почему же упадок духа? Откуда унылость лица? Чем объяснить общую подавленность по охлаждении первых порывов?

Здесь разгадку может дать лишь тот, кто собственным опытом прошел эти искусы. Дело в том, что помянутые удары падают всегда на ту сторону, на которую именно человек не ожидал или которую одну он считал чувствительною, решившись терпеть раны на всех остальных. Он или тщательно оберегал эту Ахиллесову пяту, или вовсе не знал об ее существовании у себя, — и вот по ней-то и раздается удар жизненного бича, именно по тому месту, на котором выносить боль служитель Церкви не приготовился.

Священная История раскрывает нам множество примеров того, как избранники Божии были бичуемы Его воспитывающим жезлом именно по единственному чувствительному месту, и притом по большей части после минут вдохновенного восторга. Это-то их и повергает в то смиренное сознание своего недостоинства и безответственности пред Богом, которое вводит человека в благодатную жизнь. Таково повеление во всем покорному и непривязчивому даже ко своей родине Аврааму — изгнать одного сына в старости своей и затем принести в жертву другого, любимого; таков обман в браке долготерпеливого и многотрудного Иакова, ранее лишение любимой жены и наконец горестная потеря лучшего сына. Таковы же явления неблагородного коварства в жизни Иосифа и Моисея со стороны не врагов, но именно тех, кому они самоотвержением служили. Вспоминать ли еще жизнь Давида, Илии пророка, Иеремии, ап. Павла и прочих избранников, самоотверженно приготовившихся нести скорби за слово Божье, но встречавших горести не от врагов, а от тех немногих, кого они считали своими и именно в то самое время, когда они с опасностью жизни творили им добро: ни один пророк не умирает вне Иерусалима (Лк. 33:13), — сосредоточия царства Божия.

Здесь мы находим раскрытие в примерах истории того же дела Божественного испытания и воспитания, которое перенес на себя Иов. Враг искал именно того, чтобы было особенно тяжело ему перенести и не сразу находил это, но ухищрялся в искусстве преодолеть терпение праведника. Иов не был корыстолюбив и горд, не был пристрастен к светским наслаждениям или к женщинам (Иов. 30:25-26; 31:7-34): только дорогого в жизни он и имел семью, да светлую веру в победу правды над силой, он не боялся бы и смерти при сохранении этих двух богодарованных сокровищ: но их-то именно вырывает у него враг, «ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигало меня, и чего я боялся, то пришло ко мне. Нет мне мира, нет покоя, нет отрады» (3:25-26, ср. 13:20-23). — Тяжесть ударов заключается именно в том, что они колеблют внутренние основания веры в силу Божественного закона; в этом смысл жалобных псалмов, как 38, 40, 72, — 20-й гл. пр. Иеремии и известной жалобы Богу пророка Илии после коварного замысла неблагодарного и упорного царя, искавшего убийством воздать спасителю народа от голодной смерти: «довольно уже, Господи, возьми душу мою, ибо я не лучше отцов моих… ибо сыны Израилевы оставили завет Твой, разрушили Твои жертвенники и пророков Твоих избили мечом» (3 Ц. 19:4-10). Уязвляемые в самые нежные струны своего сердца, служители Божии посильно испытывали по мере сил своих то, что и Господь их, когда, подавляемый непроницаемой тучей мирового зла и оставлением от Бога, Он начал ужасаться и тосковать, и сказал им: душа моя скорбит смертельно (Марк. 19:33), и затем в предсмертных муках возопил: «Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27:46).

Благодать Божья как бы оставляет и теперь на время последователей Христовых, давая им вкусить ту муку, которая тогда остается на долю насадителя правды евангельской. Самый корень жизни его будто бы подсекается, он вдруг видит бессилие в жизни своих благодатных полномочий и даров, по крайней мере в той степени, в которой он их усвоил, и если ничто другое его не привязывало к жизни, то он совершенно задыхается, умирает от горя, и притом тем более с тягчайшею мукою, чем крепче и безраздельнее был он предан делу Божью. Напротив, те служители веры, которые принимались за свое дело не с отречением от всякой другой цели жизни, при первом испытании скоро падают и переходят в разряд сакрификатов и либеллатиков, уверяются в невозможности исполнять церковные обязанности и, немного попечалившись, окончательно сливаются со служителями мира, лишь по внешним приемам деятельности причисляясь к проповедникам царства Божия. Трагические моменты таких испытаний замечены даже вышеназванною неприхотливою литературой, описывающей деятельность священника. Так, герой рассказа Ливанова встречает жестоко легкомысленное предательство со стороны дорогого ему и полюбившего было его народа, — когда явился расколоучитель; подобный ему священник в «Записках» Мещерского несет скорби от любимейшей для него школы. Романический герой повести «На действительной службе,» встречает наисильнейшего, хотя и пассивного, противника своим намерениям в лице давно возлюбленной жены, — а глубоко церковный тип «Соборян,» тип иерея-законника в лучшем смысле этого слова, является караемым за правду от церковной же власти, пред которой он так искренне благоговел. Конечно, авторы названных повестей не имели в виду показать приложение этого вечного закона жизни, и едва ли подозревали значение последнего, но случилось то же явление, которое по другим поводам указывалось в русской изящной литературе, именно, что художественный гений помимо сознания автора через картины реальной жизни сам собою раскрывает непреложные законы бытия.

Главнейшие виды этих жизненных ударов, из которых слагается пастырское развитие, сообразны с характером Ахиллесовых пят человечества: ненависть или непонимание и неблагодарность паствы, вражда с родными по плоти, непонимание или намеренное преследование со стороны власти, или клевета сотоварищей. Отчасти они перечислены в предсказании Господнем Апостолам: «будут гнать вас, предавая в синагоги и в темницы, и поведут пред царей и правителей за имя Мое… преданы также будете и родителями, и братьями, и родственниками, и друзьями, и некоторых из вас умертвят. И будете ненавидимы всеми за имя Мое» (Лук. 21:12-17). Чаще всего бывают печали от сотрудников по служению Слова и это надо предвидеть и по силам стараться предотвращать. Но прежде, чем коснуться наличных проявлений этого закона церковной жизни, исследуем, в чем заключается его значение и цель. Разочарованных идеалистов довольно видел всякий среди священников, но многие ли понимают значение этих жизненных ударов, по-видимому, столь принижающих нравственное сознание деятелей? «Чего ради пришла эта погибель?» спрашивает себя наблюдатель жизни, слушая плачевные жалобы униженных и оскорбленных пастырей, так часто навсегда лишенных необходимой в деле пастырском бодрости и даже веры в правду. Это уже не страдание добровольного отречения от жизненных благ, с чего начинается пастырский подвиг: нет, здесь крест, посылаемый отвне, здесь скорбь не только о своем несовершенстве, но гораздо более — о деле Божьем, о жестокой неблагодарности, наглости и коварстве человеческом, о кажущемся бессилии в жизни лучших, святейших намерений служителя Христова.

Пусть не все падают под бременем этих скорбей, но посмотрите, как они влияют на деятеля: в лучшем случае восторженная ревность первых шагов сменяется терпением, твердостью и незлобием, но решимость на прежние могучие порывы большею частью исчезает. Даже на апостолах Христовых отражается это смягчающее и смиряющее действие жизненных испытаний. Не сразу можно узнать Сына Громова в кротчайшем Старце, писавшем Послание к Гаию и Госпоже, уже не огонь хочет он низвести с неба для попаления нечестивых, но одной любовью учит спасаться. Такая же мягкость и как бы согбенность замечается в последних Посланиях апостола Павла, напр., в Послании в Филимону, сравнительно с громоносными глаголами к Римлянам и к Коринфянам. Та же перемена и в духе слов Петровых. Смотреть ли на подобное явление, а следовательно и на причины его произведшие, т.е. удары жизни и разочарования, — как на зло, или как на добро? Слово Божие и жизнь согласно учат, что это добро, а не зло. Дело в том, что во все, даже добрые наши намерения входит много себялюбивого, страстного, от чего необходимо очистить благодатное призвание служителя Божия, как изгарь отделяется от чистого металла в переплавлении, с чем и сравнивали пророки Божие испытание.

Действительно, как ни безраздельно бывает молодой иногда человек предан своей идее, но эта его преданность, хотя и соединенная с решительною готовностью отдать свою жизнь за Христа, еще далеко не чиста от страстных примесей; мало того: она при всей своей искренности может бессознательно выходить из других, часто естественных побуждений, которые при встрече с иной обстановкой сложились бы в призвании совершенно иного характера, напр. в героизм воинский. Всякое дело, которому служат люди, едва ли половину их деятельности получает именно для себя, а другую половину его, или даже 99 сотых человек производит при несознательном служении своим собственным вкусам, страстям или прихотям. Вот почему говорили отцы: если иной монах слишком сильно стремится к небу, то надо держать его за ноги или даже стащить на землю. Так ли любил Моисей свой народ, когда убивал Египтянина сравнительно с тем, как следовало любить, как его научило любить продолжительное изгнанничество? То же самое значение имеет в жизни патриархов продолжительная бездетность, изгнание и жертвоприношение детей, пятеричные ошибки в назначении прав первородства и т.д. Да посмотрите и на теперешние типы молодых ревнителей веры: разве они чужды страстного начала в своем религиозном подвиге? Разве отстаивание пастырского авторитета не льстит в них беса гордыни? Разве стояние за правду пред старшими не приближается к чисто студенческому стремлению все делать по своему? Разве подавание пастырских советов и произнесение проповедей не надмевает сердца говорящих тщеславием? Разве не приходится замечать, что в священнослужении юные пастыри чувствуют себя не столько слугами таинств, сколько духовными начальниками народа, видят пред собою не Господа Бога, к Которому взывают, но простолюдинов, мирян, которые благословляют? Итак, если бы оставить этих пастырей без вразумляющего жезла Божия, то конечно терния естественного, ветхого человека заглушат в них семя благодати, а вместе с тем остановится и духовный рост паствы, который возможно поддерживать лишь силами внутренними, духовными, благодатными, а не искусственными (Кор. 4:2).

Вот почему то же слово Божие учит, что терния пастырского служения не только не умаляют его пользы, не только необходимы для совершенствования пастырского дела, но они представляют собою самый рост последнего, в них-то именно и выражается действие благодати, как посредством воспитания самого пастыря, так и в непосредственном его значении для паствы. Подтвердим этот общий взгляд на действующую силу служения пастырского из Библии, а затем при помощи ее же рассмотрим его частные проявления в жизни, подтвердив его примерами истории и современности. Остановимся на двух только священных книгах — прор. Иеремии и на Послании к Коринфянам. Иеремия был по преимуществу пастырь народа, отождествивший свое благо с религиозным настроением паствы и переживавший его, как свое собственное, почему Израиль и считал Спасителя за воскресшего Иеремию, опираясь быть может на известное видение Иуды Маккавея (2 Мак. 15:14-16). Ему суждено было встречать постоянное жестокосердие народа к проповеди закона Божия, он готов был усомниться в верности Божией и вот слова его вопля к Богу: «Ты знаешь, что ради Тебя несу я поругание. Обретены слова Твои и я съел их и было слово Твое мне в радость и в веселие сердца моего, ибо имя Твое наречено на мне, Господи, Боже Саваоф. Не сидел я в собрании смеющихся и не веселился; под тяготеющею на мне рукою Твоею я сидел одиноко; ибо Ты исполнил меня негодования. За что так упорна болезнь моя и рана моя так неисцелима, что отвергает врачевание? Неужели Ты будешь для меня как бы обманчивым источником, неверною водою? На сие так сказал Господь: если ты обратишься, то Я восставлю тебя, и будешь предстоять пред лицом Моим; и если извлечешь драгоценное из ничтожного, то будешь как Мои уста. Они сами будут обращаться к тебе, а ты не будешь обращаться к ним. И сделаю тебя для этого народа крепкою медной стеной» и т.д. (Иер. 15:15-20). Здесь все: и указание: 1) на первый энтузиазм, и на сменяющее его под ударами человеческой злобы 2) уныние, — и благодетельное значение этих ударов, как для: а) благодатного просветления самого проповедника, так и для б) обращения к истине его непокорных слушателей. Как объяснить эту тайну? Действительно, как понять, что мучительный неуспех проповеди есть в то же время и успех, что болезненно переживаемые пастырем проявления жестоковыйности народной в то же время носят в себе семя грядущего духовного обновления паствы? Что касается до духовного возрастания самого пастыря при помощи этих средств, то мы, пожалуй, легко поймем, почему горести и несчастия, принимаемые с покорностью, являются сильнейшим и незаменимым к тому средством, по слову апостола, что внутренний человек обновляется в нас лишь настолько, насколько тлеет внешний (2 Кор. 4:16), что искусство в нас, производится терпением (Римл. 5:3), и участие в святости Божией мы получаем лишь через наказание (Евр. 12:10) и жить вечно можем не иначе, как сораспявшись Христу ) Гал. 2:19-20).

Все это, пожалуй, понятно, понятно и то, что, прошедшая горнило огорчений, спокойная и смиренная покорность Богу основательнее, чем первая восторженность новообращенных, как пишет Апостол к Римлянам: «ныне ближе к нам спасение, нежели, когда мы уверовали» (13:11): но как объяснить, что скорби и оплакиваемые нестроения могут быть полезны для паствы, для строения тела Христова, и притом непосредственно, а не в смысле только дальнейших проповеднических плодов той духовной опытности, которую стяжал скорбями сам пастырь Церкви? Что означают слова Христовы: «Если Меня гнали, будут гнать и вас: если Мое слово соблюдали, будут соблюдать и ваше» (Иоан.15:20). Какая связь между тем и другим? На это отвечает апостол Павел во 2-ом Посл. к Коринфянам: «смерть действует в нас, а жизнь в вас» (2 Кор. 4:12), т.е. духовное умирание пастыря дает жизнь не ему только, но и пастве: между ним и паствой существуют таинственные связи, передающие жизнь даже помимо отношений внешних, которыми, следовательно, далеко не исчерпывается область воспитательных воздействий пастыря, ибо хотя без них не обойдется отеческая любовь его, если она не самообольщение, но много ошибается тот, кто будет лишь по внешним своим отношениям судить о жизни паствы, никуда не поведет его такой взгляд, кроме как к иезуитизму. Напротив, как в отношении к нам возрождающей благодати высшею силою является Христова страсть. Его истощение, через которое живущие уже не для себя живут, но для умершего за них и воскресшего (2 Кор. 5:15): так и соработники Его на ниве Божьей (1 Кор. 3:9) столько вносят добра в жизнь, сколько имеют в себе духовной жизни. Внешнее общение конечно, не будет покинуто ими, но всякий пастырь, сознательно наблюдающий свою деятельность, может удостоверить, что истинные успехи духовного делания его в пастве с математической точностью показывают собой не количество и ловкость употребленных им приемов, но показывают собою количество той духовной жизни, с которою он обратился к делу. Расположение внешних условий здесь решительно не причем: слово Божие не вяжется (2 Тим. 2:9), и Бог Сам дает уста и премудрость, чтобы противящиеся не могли отвечать (Лук. 21:15). Упомянутый выше слепец-старец, благословляя одного молодого монаха, по окончании курса, на общественную деятельность, а именно в смотрителя духовного училища, говорит: поезжай, работай, но духовной жизни не оставляй и помни, что никогда ты не сделаешь добра ни больше, ни меньше, чем сколько будет его в тебе самом.

Непонимание испытаний. 

Исход Пастырского делания.

Так долго мы раскрывали эту истину о значении скорбей и печалей, как не только средства к духовному возрастанию пастыря, но и совершающей силы духовного рождения христиан, эту, по-видимому, и без того простую мысль — дабы полным раскрытием ее утвердить читателей в том далеко не простом, но страшно трудном деле, чтобы они практически смотрели на бедствия своей жизни именно таким образом. «И вот, Я сказал вам о том, прежде нежели сбылось, дабы вы поверили, когда сбудется» (Иоан. 14:29), говорит Христос Спаситель, объясняя подобную истину жизни, как труднейшую для практического усвоения. Трудность эта заключается в искушениях жизни к приемам другого рода, особенно характерно проявляющихся на примерах современной деятельности пастырей, на которых мы обещали остановиться в разъяснении главной мысли. К этим искушениям жизни мы и обратимся. Насколько они серьезны, это видно из того, что враг решился приступить с ними к самому Сыну Божию воплотившемуся. Итак, мы вступаем в борьбу со страшною силой, которой только христианская истина не поддается; поэтому последняя и противополагается всякому мирскому началу, как единственная, действующая на свободу через воззвание к жизни лучших сторон души человеческой. Желающих ознакомиться с истинным значением искушений Спасителя отсылаем к поэме: «Великий Инквизитор»; искушение действовать насилием мы разбирать не станем, ибо уже достаточно выяснено, что пастырство допускает воздействия только на совесть, но и здесь является соблазн действовать косвенно, а не прямо, не истиною слов и воодушевляющих примеров, а через духовное порабощение совести авторитету, от чего предостерегал апостол Петр пастырей, умоляя пасти «Божие стадо, какое у вас, надзирая за ним непринужденно, но охотно… и не господствуя над наследием Божьим, но подавая пример стаду» (1 Петр 5:2-3). Господство разумеется здесь конечно чисто духовное, ибо о другом тогда и речи не могло быть. Но как трудно бывает отказаться от такого рода господства, т.е. от подавления совести ближнего своим авторитетом, вместо воспитания ее? Как сильна должна быть вера в слово Божье, чтобы при виде легких успехов, коими пользуется всякий пастырь, вступивший на такой путь, сохранить однако уверенность в их тщетности — призрачности и не придти в отчаяние при виде собственных неудач. Часто бывает, что любовь, самоотвержение и всепрощение именно тем менее ценятся людьми, чем они выше и чище, чем меньше в них примеси лести, или себялюбия или обмана. На эту участь и жалуется Св. Павел: «чрезвычайно любя вас, — пишет он своим ученикам, — я менее любим вами… Ибо чего мне у вас недостает пред прочими церквами, разве только того, что сам я не был в тягость? Простите мне такую вину» (Кор. 12:13-15). «Согрешил ли я тем, что унижал себя… что безмездно проповедовал вам Евангелие Божье? Вы терпите, когда кто вас порабощает, когда кто объедает, когда кто обирает, когда кто превозносится, когда бьет вас в лице. К стыду говорю, что на это у нас не доставало сил» (11:7-20). (Мало умеют люди оценить любовь, но легко преклоняются пред хитростью и важностью). Истинному пастырю придется постоянно видеть не только предпочтение других себе, но и прямо измену и притом именно со стороны тех, кого он горячее и самоотверженнее любит. Поведет он борьбу, конечно, духовную, — с врагами Церкви и увидит, что никем иным будет он предан, как разуверившимися при виде его смирения друзьями, ибо и Иуда предал Спасителя, наскучив Его смирением. 1) Это первое искушение — собственно от учеников. 2) Второе искушение от сотрудников.

Новый способ деятельности пастырской скоро возбудит зависть и ненависть в недобрых сопастырях и притом иногда тем сильнейшую, чем смиреннее, искреннее и проще будет человек работать; он тогда будет тем чувствительным живым укором для них, каким был Спаситель для фарисеев (Прем.2). Известно, что труднее всего сохранить дружбу сопастырям: даже Павел и Варнава впали в искушение распри. Но всего сильнее это недружелюбие обрушится на пастыря, прямо идущего к предначертанной Божественным учением цели: припомните жизнь св. Григория Богослова, И. Златоуста, Максима Исповедника, Максима Грека, св. Митропол. Филиппа, Патриарха Никона, Митрополита Арсения Мацеевича; от кого терпели они сильней всего? Не от своих ли сопастырей? Но эта вражда опасна тем именно, что она осыпает клеветами самые средства истинной пастырской деятельности, обнаруживая в них не существующее лицемерие, лесть или потворство (Иоан. 7:12) с такою настойчивостью, что сам служитель Божий начинает сомневаться в правильности своих действий и часто замыкается в полную бездеятельность и уединение, опасаясь, что обвинители его действительно правы, обличая в тщеславии. Это искушение как раз противоположно предыдущему и оно весьма, весьма часто встречается в современной жизни (постигло оно и о. Туберозова в «Cоборянах»). Таким пастырям надо помнить, что открытое служение есть их обязанность: «горе мне, если я не благовествую» (1 Кор. 9:16) и что бороться с искушениями тщеславия путем отречения от обязанностей они не имеют права, но должны достигать этого иным путем, а именно «убивать духом плотские дела» по Апостолу (Рим. 8:13), т.е. преуспевая в деятельной любви умерщвлять ветхого человека. Пути спасения два; один — отрицательный — убивает внешними способами ветхого человека и страсть и тем дает жизнь новому человеку, а другой — питает любовью нового человека и тем умерщвляет ветхого: «поступайте по духу, и вы не будете исполнять вожделений плоти» (Гал. 5:15), говорит Апостол. Пять только было хлебов у апостолов, говорит блаженный Августин: но когда их стали раздавать во имя любви голодным, то остатков собрали двенадцать корзин; поэтому буду и я делиться малым запасом своей духовной опытности, чтобы тем умножить любовью и самый ее запас (См. его «Христианская наука»).

Ясные подтверждения правильности таких пастырских воззрений скоро будут предъявлены жизнью прихода, которая не только доказывает их неложность, но и сама по себе дает пастырю бодрость и силу, п.ч. для истинного пастыря понятны слова апостола любви: «для меня нет большей радости, как слышать, что дети мои ходят в истине» (3 Иоан 4). Но сохраняя твердую непоколебимую веру в правильность своих взглядов, пастырь должен со всею силою остерегаться противопоставлять в своем сердце себя лично своим противникам, как олицетворенную святость живому пороку; напротив, он должен сохранять уверенность, что хотя неудачу встречает он именно с тех сторон, куда он вложил наилучшие чувства своего сердца, но самая возможность этой неудачи обусловливается для него тем, что и у него на душе не все было чисто: пусть он был прав пред неблагодарной паствой, но Господь устроил бы так, чтобы она иначе к нему отнеслась, если бы душа его была тогда совершенно непричастна всякому греху, а потому при всех столкновениях и неудачах надо искать греха в себе самом, как Иисус Навин — при неудаче завоеваний Гая (Нав. 8) искал греха на народе Божьем, или Ахиор в зависимости от того же условия обещал Олоферну исход его осады иудейского города Ветилуи (Иудиф. 5:20-21). Высшее развитие этой мысли встречается в псалмах, где молящийся праведник, угнетаемый врагами за ревность по Боге, сознает однако, что он страдает потому, что не освободился от греха, и просит Бога не только заступиться за свою же попираемую славу, но и очистить его молящегося от беззаконий, которых у него больше, чем волос на голове (Пс. 39:13; ср. 40:5; 21; 101; 108). Один священник на исповеди жаловался духовнику, что он, страдая за правду от сослужителей и властей, проникается неудержимым негодованием, — и просил совета, как бороться с этим чувством. «Да самая простая вещь! — воскликнул духовник — и неужели ты, выучившись в Академии, этого не знаешь?» — Нет. — «Да считай себя виноватым и все тут! Ведь не бываешь и ты без вины вовсе: вспомни об этом, и как рукой все снимет. Святителя Тихона ударили по щеке за слово правды, а он сам пал на колени перед обидчиком и просил у него прощения за то, что допустил его до такого греха.»

Итак, вот ближайшие искушения истинному пастырю, опасные именно по своей тонкости, по своему внешнему подобию пути праведному — это: 1) подавление чужой совести авторитетом, вместо воспитания, затем противоположное, 2) уныние и потеря веры в самую возможность нелицемерно и смиренно любить, наконец 3) гордость внутренняя, — мысль о полном осуществлении собою пастырских задач, уподобление себя по степени святости мученикам или апостолам. — Против второго искушения средство — мысль о долге пастырском и основанная на нем деятельная любовь, против третьего — самоукорение, основанное на самоиспытании, а против первого и всех трех — то средство, которое для пастырской жизни всегда необходимо, как воздух для дыхания, — это молитва, исполненная верой. Ее-то, как единую истинно-действенную силу противопоставляет он ухищрениям духовного иезуитизма: соединяясь ею с Богом, с силою благодати Божьей, он чувствует себя могущественнее целого мира.

Говорить ли подробно о конечном исходе борьбы пастырской в жизни, борьбы в его лице благодати с миром? Если, как мы видели, самая сущность его служения заключается в том, что он «каждый день умирает» (1 Кор. 15:31), то конечно эта борьба своим логическим завершением имеет смерть за слово Божье. Конечно эта смерть не есть непременно казнь, но тогда она есть явное умирание от забот, трудов и печалей в продолжение нескольких лет еще не в престарелом возрасте. Господь прямо говорит, что добрый пастырь душу свою полагает за овец (Иоан. 10:11); здесь Он оставляет приточную речь, ибо пастух за овец не станет умирать, — но разумеет пастырство духовное. В том же смысле и апостол Павел говорит: «я становлюсь уже жертвой за служение жертвы» (Фил.2:17). Да и на всех апостолах осуществились слова Господни: «чашу Мою будете пить и крещением, которым Я крещусь, будете креститься» (Мф. 20:23). Поручив апостолу Петру, в качестве высшего выражения любви к Себе пасение духовных овец, Господь прибавил: «когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел; а когда состаришься, то прострешь руки твои, и другой препояшет тебя, и поведет, куда не хочешь… давая разуметь, какою смертью (Петр) прославит Бога» (Иоан. 21:18-20). Церковь в своих песнопениях тоже связывает пастырство с мученичеством, когда в кондаке святителю говорит: «Христово, Преподобне, Евангелие исполнив, положил еси душу твою о людех твоих,» или в тропаре Священномученику: «слово истины исправляя, пострадал еси даже до крове.»

О том же говорит и история Церкви, в которой высшие образцы пастырской ревности, даже в мирное время, или были убиваемы, или истлевали от жизненных скорбей: таковы св. Афанасий Великий, Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Филипп Московский и т.п. Ныне усопший лучший пастырь Иоанн Кронштадский всегда носил мертвость Господа Иисуса Христа на своем теле (2 Кор. 4:10), ибо глубокое сострадание к исповедуемым ему постоянно горестям, заставляло его переживать мировые скорби, о чем свидетельствовал измученный вид его лица. Конечно, в этом обстоятельстве нет ничего странного для христианина, напротив великие пастыри просили себе смерти; так ап. Павел говорил: «для меня жизнь — Христос, и смерть приобретение» (Фил. 1:21), а Григорий Богослов неоднократно просил Бога взять у него многотрудную жизнь. Молились они так потому, что смерть за паству бывает, преимущественно перед всеми прочими подвигами, началом духовного рождения, ибо зерно, «если не умрет, останется одно, а если умрет, то принесет много плода» (Иоан.12:24), а пр. Исайя в 53 и 54 главе вместе с 10 главой 3-й книги Ездры и 21 псалмом прямо раскрывают закон животворной смерти праведника за истину, как единственное средство духовного возрождения народа. Как Господь наш «пришел водою, и кровью, и Духом» (Иоан. 1:5-6), Который мог явиться только после Его вольной смерти, чтобы обличать мир (Иоан. 16:7), так точно теперь подобное же, неумирающее при кончине своих пастырей, продолжение и рассвет духовной жизни показывают, что и по ныне наша вера сохраняет за собою свидетельства неумертвимого Духа, в отличие от всех других учений, хотя бы и готовых запечатлеть себя кровью, но лишенных свидетельства Духа, — как это разъяснял мудрый Гамалиил в качестве отличия учения Божественного, истинного от человеческого, условного (Дн. 5:35-40).

Все это понятно само собою, но гораздо нужнее предостеречь служителей истины от мученичества или исповедничества неразумного, страстного, произвольного, что строго осуждала Первенствующая Церковь, отказав в мученическом достоинстве христианину, сорвавшему противохристианский эдикт императора в Никомидии. Христос Спаситель бежал в Египет от Ирода и несколько раз спасался от рук иудеев пока не пришел его час, пока учение Его не выяснилось окончательно и не пустило корни. Св. Игнатий Богоносец только в глубокой старости признал себя созревшею пшеницей Божьей, которую теперь пора измолоть зубами зверей, чтобы она стала хлебом Божьим. Вот почему всего менее должно торопиться посредством обличений жизни в ряды исповедников и мучеников, не очистив предварительно своего сердца от страстей. Следует насаждать в жизнь положительные начала любви и истины, что хотя труднее но полезнее, чем обличения, уместные при более нормальной церковной жизни, чем теперешняя, когда нет наличной почвы, стоя на которой можно бы изобличать все от нее уклоняющиеся направления жизни. Утверждай лучше самую почву; если ты достоин мученичества, если настолько выше мира, что он не может выносить тебя, как огонь воду, то будь спокоен, что он не лишит тебя мученического венца и помимо обличительной деятельности; а потому ожидай, пока ясный голос пастырской совести и руководимые Промыслом обстоятельства твоей жизни, а не нетерпение и страсти, приведут тебя к делу прямого обличения. Будь добрым пастырем, и мученичество всегда будет при тебе, и в жизни твоей, и в смерти.

Ныне в одной семинарии лежал в чахотке первый ученик 6-го класса, идеальный, даровитый поэт и мечтатель о разных подвигах; ужас смерти иногда показывался на лице. «Попомни мое слово, дитя мое, — говорил ему один священник, что если ты выздоровеешь и останешься в жизни таким добрым, сострадательным и правдивым человеком — христианским деятелем, то много, много раз пожалеешь, что не умер теперь, не испытав жизни; будешь завидовать и этим месяцам бессильного и беззаботного сравнительно лежания, как часто завидую я тяжело больным, приходя смотреть на них в часы тяжелой грусти. Ты только по неопытности, по недоразумению боишься смерти. — Так надо бросить свои планы? — спросил умирающий. Нет! все блага мира ничто в сравнении с тем наслаждением духовным, которое мы только получаем среди наших пастырских скорбей; в этих радостях нам открываются ощущения жизни райской, которых один миг готов зарабатывать мучениями целой жизни.»

1 2 3 4