ИСТОРИЯ

КАЗАНСКОЙ ДУХОВНОЙ АКАДЕМИИ

ЗА ПЕРВЫЙ (ДОРЕФОРМЕННЫЙ) ПЕРИОД ЕЕ СУЩЕСТВОВАНИЯ

(1842—1870 ГОДЫ)

П. В. Знаменского

Выпуск I

 

 

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

Предисловие

Открытие Казанской академии

Состояние административной части в академии до 1870 г.

I) Внутреннее правление академии

 

II) Академическая конференция

 

III) Внешнее или окружное правление

 

Предисловие

В пятьдесят лет своего существования (1842—1892) Казанская духовная академия пережила уже два академических устава и переживает третий. От того ее история ясно делится на три периода: 1) при действии старого академического устава 1814 года до преобразования ее в 1870 году, 2) после преобразования при действии устава 1869 года до 1884 года и 3) текущий период при действии настоящего устава. Издаваемая теперь история обнимает собою один первый из перечисленных периодов ее исторической жизни с 1842 по 1870 год.

Время это настолько уже далеко от нас, что мы имеем, кажется, полную возможность взглянуть на него с настоящей исторической точки зрения. Все специфические принадлежности и черты тогдашней академической жизни, строй администрации, строй курса, материальная обстановка жизни, дисциплинарный строй студенческого общежития — все это изменилось теперь до неузнаваемости и во прежнем своем виде еще с 1870 года почти разом сдано в архив истории. Изменились и люди; многие воспитанники и деятели дореформенной академии благополучно здравствуют и доселе, но более чем в 20 лет, настолько успели постареть и умудриться житейскими опытами, что, вероятно, все уже смотрят на свои дела и на самые свои личности того времени объективными глазами, как на нечто для них теперь постороннее, чтò уже для них прошло и над чем они давно уже духовно возвысились. Субъективность историка этой старой академической жизни, которую он когда-то и сам переживал, может выразиться не столько в его отношении к ее общему строю и течению, сколько разве в некоторых излишествах рассказа, свойственных всем авторам мемуаров, в излишнем увлечении знакомыми и еще слишком живыми в душе его образами, до которых другим, может быть, нет никакого дела, и в невольном выражении до сих пор все еще не пережитых личных симпатий и антипатий. Но такая субъективность еще не большая беда. Соединение истории с мемуарами может иметь и свою прелесть, и свое даже научно-историческое достоинство, которое будущий, более поздний по времени и более научный по своему образованию историк академии может найти для себя даже особенно ценным.

Автор предлагаемого труда, порученного ему к пятидесятилетнему юбилею академии, первоначально думал выполнить его с помощью известных шаблонов, какие обыкновенно употребляются для подобного рода юбилейных историй, но, занявшись изучением своих материалов, нашел в них столько интересного и важного, достойного более серьезной исторической работы, а вместе с тем и самую работу в таком историческом роде признал настолько уже возможною в настоящее время, что очень скоро совершенно отказался от своего первоначального намерения.

Жизнь наших дореформенных академий до сих пор еще очень мало известна и еще менее исторически осмыслена, несмотря на то, что пред нами имеются налицо представители более половины учившихся в них курсов. Не имея в своей жизни никаких поводов серьезно пораздумать о сущности своей просветительской организации, академии эти жили, можно сказать, бессознательно, жизнью непосредственной. Начальство в первый раз заставило их подумать о самих себе только в конце 1860-х годов перед самой их реформой, предложив им высказаться, каких бы перемен в своей организации они сами себе пожелали, и из представленных тогда им проектов преобразований до очевидности явно обнаружилось, что они еще никогда об этом серьезно не думали, хотя и много жаловались на свои тяготы, и не составили себе по этой части никаких твердых и ясных взглядов и убеждений — до такой степени проекты эти были мелки и непосредственны. Такой же непосредственной и неосмысленной старая академическая жизнь осталась, конечно, и в сохранившейся об ней памяти современников, а затем перешла от них и в представления новых людей, не заставших ее лично. На этом основании автор осмеливается думать, что предпринятая им попытка исторически осмыслить дореформенную жизнь Казанской академии будет не совсем излишня даже и в том слабом виде, в каком ему сумелось осуществить эту попытку, и во всяком случае будет более полезна (хоть бы даже и не положительно, а отрицательно), чем шаблонная юбилейная история, говорящая только о том, кто из членов академии с какого и до какого числа, месяца и года «состоял» при ней на службе.

Понятно, что для выполнения своей задачи автору нужно было заносить в свою историю не одни только юбилейные факты, но касаться и темных сторон академической жизни. Касательно этих темных сторон считаем нужным высказать несколько особых объяснительных слов, имеющих отношение именно к Казанской академии. Ее раннее детство и молодость, составляющие предмет настоящего нашего труда, прошли в особенно печальной обстановке, какой не знали другие академии. Она вошла в семью высших духовно-учебных заведений какой-то нежеланной в то время гостьей. Старшие сестры ее — другие академии встретили ее с заметным пренебрежением. Против ее открытия было несколько высших наших иерархов, в том числе митрополит Филарет Московский, чтò не могло не отозваться на ее судьбе некоторой ее заброшенностью. Служба в ней для более видных людей из монашествующих да отчасти и светских ученых считалась унизительной, чем-то вроде ссылки. Самое время появления ее на свете было далеко не лучшим временем для духовно-учебных заведений; это было время начала их упадка после Протасовских нововведений, страшно исковеркавших все старые уставы духовных школ и введших в духовно-учебное ведомство новую административную организацию, основанную на чуждых ему канцелярских началах. Другие академии знали лучшие времена; она же такого времени почти вовсе не знала. Вся история ее до самого преобразования в 1870 году была поэтому историей постепенного упадка старого академического строя и быта. В последнюю половину этого периода к печальным явлениям такого упадка присоединилось еще все более и более возраставшее оскудение и материальных ее средств, закончившееся пред временем преобразования почти полным хозяйственным банкротством, от которого она только и спаслась благодаря скорому назначению новых академических окладов 1870 года.

Но при всех неблагоприятных для нее условиях она все-таки успела ярко засветить у себя дорогую искру Божию, светоч духовной науки, и светоча этого не могла загасить никакая окружавшая его тьма. Она выставила из своей среды целый ряд светлых имен своих тружеников и питомцев и произвела такое почтенное количество плодов своей просветительной деятельности, какое дает ей полное право на почетное место ничуть не ниже прочих владык иудиных. Эти светлые явление ее жизни, оттеняясь темными, становятся тем ярче, что они были самостоятельным произведением ее собственной внутренней жизни, тогда как большая часть явлений темных составляла лишь ее внешнюю, преимущественно административную и хозяйственную, обстановку и происходила от причин, от нее не зависящих.

Главным материалом для автора служили дела академического архива. Мемуарами, которые всегда так поэтически оживляют официальные архивные известия, история Казанской академии небогата. В печати сюда относятся: несколько некрологов; Воспоминания Н. И. Ильминского о бывшем бакалавре академии А. А. Бобровникове (Учен. записки Казанск. университета 1865 г.) с живым очерком академической жизни в первые годы существования академии; Воспоминания о Казанской академии 1852—1856 годов протоиерея А. А. Виноградова (в Иркутских епарх. ведомостях 1890 г. №№ 1—13 и отдельной брошюрой); статья проф. Н. Я. Аристова о ректоре Иоанне Соколове (в Историч. вестн. 1880 г. декабрь), и его же книжка: А. П. Щапов (СПб., 1883 г., печатавшаяся прежде статьями в Историческом же вестнике за 1882 г.), в которых помещено несколько, впрочем, крайне тенденциозных и аляповатых рассказов и характеристик из академической жизни конца 1850-х годов, — и только. В рукописях автор имел у себя под руками: 1) письма одного студента VII курса к своим домашним за 1854—1858 годы; эта огромная, еженедельная переписка, обнимающая все мелочи академической жизни изо дня в день через все 4 года академического курса, представляет драгоценнейший и редкий материал для истории академии. Имени этого бывшего студента автор не имеет права объявлять, но считает долгом искренно и более всех других обязательных людей благодарить его за то трогательное доверие, которым почтен от него через сообщение этой интимной семейной переписки. В тексте сведения из этой переписки приводятся без цитат наряду с собственными сообщениями автора. 2) пять писем на родину студента XI курса, тоже не пожелавшего открыть своего имени; 3) воспоминания о Казанской академии 1862 года, небольшого объема и общего содержания, писанные в 1889 году бывшим студентом академии XI курса А. И. Бекреевым, перешедшим из академии в Казанский университет; 4) записки о Казанской академии студ. XIII курса (1866—1870 г.) А. Л. Крылова, писанные им по воспоминаниям в 1881 году, довольно подробные, хотя не имеющие свежести современного дневника; 5) воспоминания о миссионерском противомусульманском отделении при академии студента того же курса Н. П. Остроумова, писанные уже в 1891 году, которыми поэтому автору истории, уже закончившему свой труд, мало пришлось попользоваться.

Засим следуют уже одни собственные воспоминания автора, начинающиеся с 1856 года, и устные рассказы студентов разных курсов, с которыми удалось ему видеться в Казани, в Петербурге и во время путешествий по Волге и Каме. Живым и неистощимым источником устных воспоминания о жизни старой академии и преимущественно по истории ее миссионерских отделений послужили для него особенно сообщения высокопочтенного ее деятеля Н. И. Ильминского, которого, по живости и точности воспоминания, можно назвать воплощенной летописью академии до 1870 года. Кроме перечисленных письменных сообщений, автор получал еще кое-какие сведения о судьбе бывших воспитанников академии от некоторых частных лиц, в том числе даже от лиц, совершенно посторонних академии. Почти все этого рода сведения, а также сведения библиографические, он должен был собирать без всякой помощи официальных учреждений, не откликнувшихся на его воззвания, исключительно сам, своими одиночными силами и средствами. Естественно поэтому, что за верность и особенно полноту некоторых таких сведений он не может взять на себя полного ручательства.

Последующие периоды академической жизни после 1870 года, по мнению автора, пока еще не могут быть предметом изучения и изложения вполне исторического; это время большею частию еще доселе действующих учреждений, живых людей и текущих явлений, которое может служить предметом только официального отчета.

Открытие Казанской академии

Вследствие важного просветительского значения Казани для восточной части России, начало которого восходит до XVI века, до времени великих казанских чудотворцев, правительство еще задолго до открытия Казанской академии предназначило сделать этот город средоточием образования духовного юношества для всего восточного края империи. Казанская семинария, одна из самых древних в России, благодаря заботам об ней ревностных к просвещению казанских святителей Луки Конашевича, Вениамина Григоровича и Амвросия Подобедова, во второй половине XVIII века достигла такого высокого совершенства, что приравнивалась даже к академиям — Киевской и Московской и еще ранее всяких правительственных распоряжений сделалась местом высшего богословского образования и рассадником учителей для других ближайших семинарий.

В 1793—1795 гг. Святейший Синод, озабоченный лучшим устройством духовно-учебных заведений, предположил разделить все семинарии на учебные округи, сосредоточив эти округи около окружных академий. В это-то время впервые и предположено было возвести Казанскую семинарию на степень академии для восточного духовно-учебного округа; предположение это осуществилось в 1798 году, в царствование императора Павла I. Высочайшим указом от 18 декабря 1797 года повелено было, сверх бывших доселе двух академий в Москве и Киеве, учредить еще две новые в Петербурге, при Александро-Невском монастыре, и в Казани, вместо находящейся там семинарии. Другим Высочайшим указом от 11 января 1798 года повелено было во все указанные четыре академии присылать учеников для усовершенствования в познании высших наук и образования к учительским должностям[footnote]Полн. Собр. закон. XXV, №№ 18273 и 18726. [/footnote]. Святейший Синод с своей стороны озаботился составлением правил о составе академических курсов, порядке учения в академиях, их управлении и их отношениях к окружным семинариям, назначив для округа Казанской академии 6 семинарий — Астраханскую, Тобольскую, Нижегородскую, Вятскую, Тамбовскую и Иркутскую[footnote]Там же, № 18726. [/footnote]. Вследствие этих распоряжений Казанская семинария в 1798 году преобразована в академию и удерживала такой вид до 1818 года, когда снова была обращена в семинарию.

С течением времени при Императоре Александре I оказалось, что реформа духовно-учебных заведений, произведенная наскоро в предшествовавшее царствование, была далеко не удовлетворительна. Знаменитый комитет, составленный в 1808 году для новой реформы духовного образования, нашел, что духовные училища устраивались доселе на очень шатких началах, без общих правил, не имели ни общей системы образования, ни общего устава, ни общего управления, ни тесной связи с окружными академиями. Академии мало разнились от семинарий; вся разница между ними состояла только в немного расширенном курсе наук в высших классах; как и семинарии, с высшими классами они имели при себе и все низшие классы и были таким образом соединением и низшего, и среднего, и высшего образования, влияния же на семинарии не имели никакого; даже определение из их воспитанников учителей для семинарий было делом случайным, всецело зависело от местных епархиальных начальств, а эти начальства большею частию предпочитали иметь в своих семинариях учителей из своих же людей, воспитанников самых этих семинарий[footnote]Для истории старой Казанской академии есть особый специальный труд А. А. Благовещенского, напечатанный при Прав. Собеседнике 1875 и 1876 гг. и отдельно (Казань, 1875). [/footnote]. Комитет 1808 года в первый раз произвел правильное и до конца выдержанное распределение духовных школ по степеням образования — на низшие, средние и высшие и впервые создал настоящее академическое обучение, освободив академии от чуждых им низших и средних курсов учения и организовав их в виде специальных высших учебных заведений для высшего образования духовных юношей, уже кончивших семинарский курс. В то же время было произведено более точное определение отношений окружных академий к их округам; в округах этих они сделаны были средоточиями всего духовного просвещения и окружного управления духовно-учебными заведениями.

По Высочайше утвержденному проекту комитета 1808 года, академий по-прежнему положено устроить четыре; но при осуществлении этого проекта вместо четырех на самом деле явилось только три академии. Вследствие недостатка способных людей и во избежание огромных материальных расходов, преобразование духовных училищ положено было производить постепенно, по округам, начиная с петербургского. В 1814 году, по окончании первого курса преобразованной Петербургской академии, — академия Киевская с округом. Но, когда в 1818 году очередь преобразования дошла до округа Казанской академии, последняя не была преобразована по новому уставу, а обращена была сама в преобразованную семинарию, в каковом виде и открыта 12 сентября того же года. Округ ее вместе с нею самою был вверен внешнему или окружному правлению Московской академии, при котором для этого образовано особое отделение под названием академического правления по казанскому округу[footnote]Извлечение из отчета обер-прокурора Святейшего Синода 1842 г. стр. 69. Последующее изложение истории открытия Казанской академии составлено по документам, находящимся в деле внутреннего правления академии за 1842 г. № 5 на 80 листах и в деле внешнего правления того же года № 5 же. [/footnote].

С течением времени опыт доказал, что сосредоточение управления этим округом в московском академическом правлении сопряжено было с важными неудобствами. Заключая в себе тогдашние губернии Казанскую, Нижегородскую, Симбирскую, Пензенскую, Тамбовскую, Саратовскую, Астраханскую, Оренбургскую, Вятскую, Пермскую, Тобольскую, Томскую, Енисейскую, Иркутскую и область Якутскую, округ этот простирался на громадное пространство почти в 200 000 кв. миль и насчитывал внутри себя 12 семинарий (Казанскую, Нижегородскую, Симбирскую, Пензенскую, Тамбовскую, Саратовскую, Астраханскую, Оренбургскую в Уфе, Вятскую, Пермскую, Тобольскую и Иркутскую), 38 уездных и 42 приходских училищ[footnote]Более всех округов, кроме киевского. В петербургском округе было 8 семинарий, 34 уездных и 37 приходских училищ; в московском — 9 семинарий, 40 уездных и столько же приходских училищ; в киевском — 14 семинарий с 54 уездными и 64 приходскими училищами. [/footnote], из которых училище камчатское, составлявшее крайний пункт округа, отстояло от Москвы почти на 12 000 верст. Понятно, как трудно было управлять таким округом московскому академическому правлению, которое не могло ни благовременно посылать в них своих ревизоров для непосредственного удостоверения в ходе их дел, ни вовремя узнавать об их состоянии даже чрез донесения их собственных начальств. По счету историка Московской академии[footnote]История Моск. академии до ее преобразования С. Смирнова, стр. 74—47. М. 1879. [/footnote], от 1818 по 1842 г. всех ревизий по казанскому округу, кроме ревизий, производившихся местными начальствами, чрез ревизоров из Московской академии произведено было 23, из которых 5 ревизий падает на более доступную для Москвы семинарию Нижегородскую и 4 на Казанскую, по 3 на Тамбовскую и Пензенскую, по 2 на более отдаленные — Вятскую и Пермскую, по одной на Симбирскую, Саратовскую, Астраханскую и Оренбургскую; в Сибирь академические ревизоры не заглядывали ни разу. Вследствие медленной доставки в Москву сведений из отдаленных местностей о вакантных учительских местах, пока в академии замещали эти вакансии и покуда вновь назначенные наставники достигали до места своего назначения, в семинариях нередко прерывался правильный ход учения. Потом, только лишь приехав на место, а то даже и раньше отъезда туда, новый преподаватель из воспитанников Московской академии и урожденцев большею частию внутренних губерний России, нередко обращался к начальству с прошением о перемещении на другое место ближе к своей родине.

Местные нужды казанского округа делали открытие в нем особого центра духовного просвещения еще более необходимым. На обширном пространстве его, кроме православного русского населения, живут многочисленные инородцы финского, татарского и монгольского племен, или слабо озаренные светом истинной веры, или вовсе не озаренные им, исповедующие ислам и даже язычество. Все эти инородцы доселе нуждаются в христианском просвещении, и для сообщения им этого просвещения нужны люди, знающие их языки, нравы и верования. Московская академия, находясь в центре России и занятая удовлетворением духовных потребностей центрального русского народонаселения, оказалась несостоятельной для того, чтобы стоять во главе духовного просвещения чуждого ей казанского округа с его специальными духовными нуждами. Несмотря на присоединение к ней этого округа, в 1818 году ей не было вменено в обязанность включить в состав своего курса преподавание даже татарского языка, который изучался в старой Казанской академии. А между тем как раз в этот период подчинения казанского округа Московской академии между инородцами востока открылось особенно оживленно религиозное движение; в казанской и окрестных губерниях усилилась пропаганда ислама и начался целый ряд массовых отпадений крещеных татар от православия в мухаммеданство, а между сибирскими инородцами монгольского племени стал усиливаться ламизм, сильно парализовавший деятельность православных миссионеров. Вследствие всех означенных обстоятельств потребность открытия в казанском округе особой самостоятельной академии и именно с особым характером, соответствующим местным духовным нуждам восточного края, делалась все настоятельнее и в начале 1840-х годов вполне уяснилась в сознании и правительства, и высшей церковной власти.

От 30 апреля 1842 года обер-прокурор Святейшего Синода граф Н. А. Протасов конфиденциальным и секретным письмом известил архиепископа Казанского Владимира, что «для удобнейшего управления казанским духовно-учебным округом признано необходимым привести в исполнение прежнее предположение об учреждении в Казани особой духовной академии, дабы сблизить и облегчить сношения отдаленных семинарий и при том иметь более средств к лучшему за ними надзору», и вместе с тем просил преосвященного позаботиться предварительно о помещении предназначенного к открытию заведения, приискав для него в Казани какой-нибудь дом, в котором можно было бы поместить до 60 воспитанников, классы для учения, правление и квартиры на первый раз ректору, инспектору, эконому, секретарю и по крайней мере двум наставникам. В то же время с таким же конфиденциальным письмом он отнесся к казанскому губернатору, генерал-адъютанту С. П. Шипову, прося его о зависящем с его стороны содействии преосвященному Владимиру. Деятельный архипастырь весьма энергично взялся за выполнение возложенного на него поручения и немедленно стал наводить справки о более пригодных для помещения академии домах в городе и об условиях, на которых они могли бы быть наняты или и вовсе проданы духовно-учебному ведомству.

Дело было трудное, потому что более или менее пригодных по своей обширности домов в Казани тогда было очень мало; стояли они на главных улицах города и большею частию имели весьма небольшие около себя дворовые места, на которых негде было расположить не только какого-нибудь сада, но и необходимых для заведения дворовых служб; кроме того, дома эти принадлежали дворянам, не желавшим ни продавать их, ни отдавать в наем, да и живших в это время с наступлением весны уже не в городе, а в отъезде по своим деревенским усадьбам, даже в других губерниях. Пришлось заводить с ними длинную и сложную переписку. Дела академического архива об открытии академии свидетельствуют, что маститый владыка сам лично вел всю эту переписку, лично же сам свидетельствовал и указываемые ему дома с отрекомендованным от губернатора архитектором и обо все усмотренном подробно доносил обер-прокурору. Из всех осмотренных домов более подходящим к цели показался ему дом помещика г. И. Осокина в Суконной слободе, но владелец отказался и от продажи его, и от отдачи в наем. Другой достаточно поместительный дом нашелся против Петропавловского собора, на углу Петропавловской улицы и Петропавловского переулка; домовладелец, гвардии штаб-ротмистр Теренин соглашался, правда на дорогих условиях, и на продажу, и на наем его; но преосвященный был недоволен теснотою дворового места, имевшегося при доме, и предлагал поместить здесь академию разве только на время, до постройки для нее собственных зданий. Для постройки же этих собственных зданий он намечал пустопорожнее место на Арском поле, при выезде из города по Сибирскому тракту, против незадолго до того открытого Родионовского института благородных девиц, где находятся теперь водопроводные сооружения; но более всего склонялся к помещению академии в свияжском Богородицком монастыре, где могли найтись для нее, хотя и не в полном количестве, уже готовые каменные здания.

Между тем граф Протасов своими письмами настойчиво торопил преосвященного, потому что вопрос об открытии академии был уже решен в Петербурге. 25 мая 1842 года Святейший Синод постановил: 1) «С началом наступающего 1842/43 учебного года открыть академию в Казани, где и прежде академия существовала, поместив ее на первый раз в наемном доме, с назначением ежегодного отпуска потребной на сие суммы из духовно-учебных капиталов. 2) Число воспитанников в Казанской академии ограничить на первый раз 60-ю в обоих отделениях, полагая 30 в высшем и 30 в низшем отделении. 3) Профессоров назначить шесть, как и в прочих академиях, и восемь бакалавров; но, как с учреждением Казанской академии признается нужным открыть на первый раз одно низшее ее отделение, то открыть в ней ныне четыре кафедры профессорские по классам наук богословских, философии, словесности и наук физико-математических, и четыре кафедры бакалаврские по классам философии, наук физико-математических, гражданской (всеобщей и русской) истории и языка греческого. 4) Сумму, следующую на содержание академии и на жалованье начальникам и наставникам, по составленному штату, производить с первого июля настоящего года. 5) На первоначальное обзаведение учрежденной академии всеми принадлежностями ассигновать в свое время из духовно-учебных капиталов особую сумму, по усмотрению Святейшего Синода. 6) В заведывание Казанской академии отнесть те же самые семинарии и училища, которые состоят ныне в казанском учебном округе; затем существующее при Московской академии правление по казанскому округу закрыть, прекратив вместе с тем производство ассигнуемой на него суммы, а все дела оного, равно и архив, передать в ведение новой академии. 7) Порядок учения в Казанской академии весть, сообразно уставу, тот самый, какой существует в прочих академиях. Для сего поручить правлению московской д. академии сообщить казанскому академическому правлению конспекты по всем предметам академического учения, для надлежащего руководства в преподавании оных, равно и все постановления, которые состоялись после издания уставов для духовно-учебных заведений. 8) Как сверх предметов, назначенных уставом для духовных академий, в Казанской академии представляется нужным учредить со временем кафедры для преподавания языков, употребляемых языческими народами в сибирских и других епархиях казанского округа: то рассмотрение чего обстоятельства поручить правлению вновь учреждаемой академии, с тем, чтобы оно представило подробное соображение о том, какие именно языки и в каком объеме нужно будет преподавать в академии, сообразно с местными потребностями семинарий подведомственного ему округа. 9) Казанской академии предоставить на первый раз заимствоваться книгами из библиотеки местной семинарии; но с тем вместе поручить правлению оной войти в соображение о том, не могут ли некоторые из книг, принадлежащих семинарии, быть обращены в постоянную собственность академии, и какие затем нужно будет приобресть вновь. Между тем сделать распоряжение о составлении подробного каталога книг, необходимых для образования библиотеки при Казанской академии, и потребную на сей предмет сумму отпустить в свое время из духовно-учебных капиталов, по назначению Святейшего Синода. 10) Наконец, дабы вновь учрежденная академия, при самом открытии своем поставлена была в надлежащую степень устройства и со стороны внешнего порядка, приличного высшему духовно-учебному заведению, то внести в штат ее особую должность смотрителя для надзора за чистотою помещений, за поведением воспитанников и за исправностью служителей, подобно тому, как Высочайше разрешено в 1841 году учредить подобную должность при С.-Петербургской академии. В должность сию определять из отставных военных или гражданских чиновников и отнести оную по гражданской службе к VIII классу, по пенсионному уставу к  VI разряду и по расписания мундиров к VIII разряду».

Вместе с тем составлен был и штат новой академии с назначением ежегодного отпуска на ее содержание по 21, 956 рублей серебром из духовно-учебных капиталов. 6 июня того же года все эти постановления Святейшего Синода и штат академии удостоились Высочайшего утверждения.

Вслед за тем Святейший Синод, сделав известною эту Высочайшую волю по всему духовному ведомству и сообщив об ней Правительствующему Сенату для приведения ее в надлежащее исполнение, 1 июля постановил: а) ректором Казанской академии определить ректора Харьковской семинарии архимандрита Иоанна с присвоением ему лично степени настоятеля первоклассного монастыря; б) инспектором и профессором богословских наук определить бакалавра Киевской академии соборного иеромонаха Серафима с возведением его в сан архимандрита и с присвоением ему лично степени настоятеля третьеклассного монастыря, препоручив ему в первые два года в низшем отделении академии преподавать Священное Писание и патристику, чрез 2 же года, при переводе студентов в высшее отделение, собственно богословие; в) назначение способного и благонадежного лица к исправлению должности эконома предоставить ближайшему усмотрению ректора академии по взаимному его сношению с епархиальным преосвященным.

В течение того же июля месяца граф Протасов с своей стороны сделал следующие распоряжения: а) назначить несколько лиц на профессорские должности в новую академию — по классу философии — бакалавра Московской духовной академии Ив. Смирнова-Платонова, по классу словесности той же академии бакалавра Феод. Флоринского, вскоре, впрочем, замещенного по его увольнении, согласно прошению в московское епархиальное ведомство, другим лицом, преподавателем Московской семинарии М. Холмогоровым, по классу физико-математических наук — бакалавра Петербургской академии Дм. Гусева, с возложением на него должности и секретаря академического правления; б) поручил московскому академическому правлению избрать из окончивших тогда курс студентов Московской академии бакалаврских должностей по классам философии, физико-математических наук, всеобщей и русской истории и греческого языка; в) тому же правлению вменил в обязанность заняться изготовлением к передаче в казанское академическое правление всех дел по казанскому учебному округу, конспектов по всем наукам академического курса и всех состоявшихся после издания уставов духовно-учебных заведений дополнительных постановлений; г) вытребовав в Петербург вновь определенных ректора и инспектора Казанской академии, преподал им наставления касательно управления академиею и ее округом в видах правительства; наконец, д) отнесся с епархиальным преосвященным казанского округа об избрании лучших студентов из их семинарий и о присылке их к 1 сентября в Казань в состав первого курса Казанской академии.

После таких решительных распоряжений об открытии академии дело об ее помещении пошло еще быстрее. В отношении к преосвященному Владимиру от 17 июля обер-прокурор Святейшего Синода извещал его, что, по подробном рассмотрении доставленных преосвященным планов нескольких домов в Казани для найма или покупки под академию, оказался более соответствующим цели дом Теренина, и поручил ему сделать распоряжение об освидетельствовании состояния этого дома чрез архитектора и о составлении подробной его описи и оценки. К 12 августа акты эти, составленные архитектором Петонди, при участии в освидетельствовании дома членов комиссии с духовной стороны, ректора семинарии архим. Платона и кафедрального протоиерея Флегонта Талантова, были составлены и отосланы в Петербург. Но Святейший Синод, не дожидаясь этих актов, на основании прежних сведений, полученных от преосвященного, определением от 1-3 августа, объявленным в отношении обер-прокурора от 18 числа, указал: 1) нанять ныне же дом Теренина для помещения академии с платою, какую просил владелец, в 1714 рублей серебром или 6000 рублей ассигнациями в год на три года; 2) отделку не оконченных в доме Теренина комнат (верхнего этажа, не имевшего еще полов и окончин) произвести на счет духовно-учебных капиталов, для чего и ассигновать 426 рублей серебром (1500 рублей ассигнациями); 3) что касается до приобретения дома Теренина или до избрания места для постройки новых зданий, то рассуждение по сему предмету иметь впредь. Суммы, означенные здесь, были переведены в семинарское правление, с тем, чтобы оно передало их потом академии, когда откроется академическое правление. Еще раньше сделано распоряжение о переводе в то же правление семинарии для временного хранения штатной суммы на полугодичное (от 1 июля по 1 января) содержание академии в количестве 10 978 рублей серебром и 2000 рублей серебром (7000 ассигнациями) сверх штатной суммы на первоначальную заготовку нужных для жительства и классных занятий имеющих прибыть 30 студентов первого академического курса, с поручением заняться и самой заготовкой таких вещей. Преосвященный Владимир с своей стороны сделал распоряжение, до окончательной отделки дома Теренина, о временном помещении студентов академии, их классов и инспектора в некоторых комнатах семинарского корпуса.

Осталось только заключить с домовладельцем Терениным формальный контракт, об условиях которого, за некоторыми несогласиями сторон относительно сроков в платеже денег и т. п. и за отлучкой самого Теренина в его симбирское имение, все еще велась переписка между преосвященным Владимиром, самим Терениным и духовно-учебным управлением. В 20-х числах августа проект контракта, составленный семинарским правлением, которое заведовало всем ходом дела о найме дома, был уже заготовлен, а от 25 числа Теренин прислал наконец преосвященному письмо о своем согласии на предложенные условия и своем немедленном приезде в Казань для окончания дела. Но было уже поздно…

Утром 24 августа страшный пожар истребил самую лучшую, центральную часть города; в числе множества зданий сгорел и дом Теренина, и прекрасное здание духовной семинарии на Воскресенской улице. Семинария едва спасла только свой архив, денежные суммы, библиотеку и церковные принадлежности. В числе сгоревших в ней вещей погибли от огня и многие вещи, заготовленные ею к приему студентов академии. Все труды, понесенные преосвященным Владимиром к открытию академии, пропали даром. Донося о страшном бедствии обер-прокурору Святейшего Синода, преосвященный Владимир писал, что он потерял теперь всякую надежду на отыскание «помещения для академии. Все уцелевшие от сей гибели домы и домики наполнены народом, оставшимся без всякого приюта на обгорелых улицах. Теперь можно, кажется, решительно сказать Вашему Сиятельству, что для академии непременно нужно воздвигать новое здание на том прекрасном месте, коему план я уже имел честь представить к Вам, а открытие академии отложить года на 4 не менее, ибо новое здание поспеть и высохнуть в 3 года не может; в случае назначения сей операции по академии, необходимо нужно будет от духовно-учебного управления назначить и сюда прислать особенный комитет и архитектора, ибо из здешних священнослужителей и архитекторов и др. чиновников составить комитета невозможно; все благонадежные заняты теперь до крайности то стройкою кафедрального собора, то консисторскими делами, то семинариею, то преподаванием учебных предметов, то священнослужением, то постройкою зданий и пр. Особенный архитектор необходимо бы, Ваше Сиятельство, нам нужен был теперь и по семинарии, ибо от здешних архитекторов, кои вероятно года три будут заняты до чрезмерности, мы не добьемся пособия и ни толку и в пять лет, да и то, может быть, с непомерными издержками». В том же письме владыка спрашивал графа Протасова о том, чтò делать с ассигнованными для академии деньгами, и предложил с своей стороны употребить их на отстройку и на разные нужды погоревшей семинарии.

Положение епархиального начальства было так затруднительно, что ему действительно было уже не до академии. Самым ближайшим вопросом для него было теперь, как бы устроиться так, чтобы после истребления семинарских зданий не прекращалось по крайней мере семинарское учение. Учеников, отпущенных на вакат, пришлось известить, чтобы они не приезжали в Казань к своему сроку, так как по сгорении семинарии им негде будет ни жить, ни учиться[footnote]Этот длинный вакат протянулся до 25 октября. Об обстоятельствах семинарского пожара см. в Истории Казанской семинарии А. А. Благовещенского, стр. 187 и далее. Казань., 1881 г. [/footnote].

Между тем из Петербурга от 25 августа на имя преосвященного Владимира пришло отношение обер-прокурора Святейшего Синода, в котором были изложены указанные распоряжения Святейшего Синода от 25 мая и 1 июля об открытии академии, вместе с состоявшимися на основании их в течение июля распоряжениями самого обер-прокурора о назначении академических профессоров и бакалавров и с поручением, по прибытии в Казань вновь назначенных ректора, инспектора и секретаря академии, уже отправляющихся из Петербурга, озаботиться скорейшим избранием достойного лица на должность эконома академии и затем, не медля, открыть академическое правление. Получив это отношение в начале сентября, в самый разгар своих затруднений после пожара, преосвященный от 16 сентября отвечал на него с заметным волнением, что до разрешения недоумений, изложенных в донесениях Святейшему Синоду и его сиятельству о пожаре 24 августа, никаких распоряжений по оному отношению делать не может. Ректор архимандрит Иоанн, инспектор архимандрит Серафим и профессор, на которого возложена должность секретаря, и воспитанники из разных семинарий уже прибыли и все остаются без всякого дела, помещены же по разным местам с крайнею теснотою; для определения в экономы кандидат есть, но определять его некуда и не к чему, отыскать прислугу для академии поручено семинарскому правлению еще 20 августа, но она еще не отыскана, да едва ли и отыскать ее будет можно, потому что в городе, по множеству работ, стоят высокие цены на рабочих и никто в академию нейдет; архив по округу, академические уставы и прочие предписания и бумаги, нужные для открытия академического правления, Московскою академиею доселе еще не присланы, а посему, а равно по неимению квартиры, и правление Казанской академии открыто быть не может.

Но в царствование Николая Павловича и при обер-прокуроре Протасове при выполнении распоряжений высшего начальства говорить о невозможностях и трудностях дела не полагалось. Едва только это письмо преосвященного было отправлено в Петербург, как на другой день получен был в Казани указ Святейшего Синода от 6 сентября в ответ на доношение преосвященного о пожаре 24 августа. «Поелику, — изъяснялось в этом указе, — на учреждение духовной академии в г. Казани последовала особенная Высочайшая воля, которая и должна быть непременно приведена в действие, то для безотложного исполнения оной остается лишь применить к настоящему случаю уже сделанные, вследствие сей Высочайшей воли, распоряжения Святейшего Синода, почему и поручить Вашему преосвященству следующие меры: а) Казанскую духовную академию, со всеми принадлежащими к ней лицами… поместить до времени в Зилантовом мужском монастыре, а если сие окажется неудобным, то в Свияжском таковом же монастыре или другой обители, с употреблением на содержание ее ассигнованной уже суммы; б) сумму 1500 рублей ассигнациями, назначенную для отделки не оконченных комнат в доме Теренина, употребить на устройство для академии комнат в зданиях того монастыря, в коем она временно поместится; в) семинарию поместить в настоящее время в зданиях уездного и приходского училищ, а учеников обоих сих училищ разослать по другим низшим духовным училищам казанской епархии, сообразно с местным удобством, для продолжения там учения; г) перемещаемым таким образом бурсакам казанских училищ производить на квартиру и платье каждому по 100 р. ассигн. из тех же самых сумм, из которых они доселе получали содержание».  Для выполнения Высочайшей воли Святейший Синод таким образом не остановился даже и пред такой крайней мерой, как закрытие казанских училищ и раскассирование их учеников по другим училищам. С своей стороны обер-прокурор в отношениях своих от 15 сентября (в ответ на донесение о пожаре) и от 29 сентября (в ответ на письмо преосвященного от 16 сентября) предлагал принять все меры к открытию академии, согласно указу Святейшего Синода, не стесняясь излишними расходами по возвышению цен, например на прислугу, «тем более что таковым временным возвышением цен экономия академии не может быть стеснена по назначении ей штатной суммы с 1 минувшего июля», и просил уведомлять о всех могущих открыться новых затруднениях с присовокуплением мнения и касательно мер к устранению этих затруднений.

По получении указа Святейшего Синода, приняв во внимание, что в Казань прибыли уже не только воспитанники, назначавшиеся в состав І курса академии, но также ректор ее, инспектор, секретарь и один профессор, и что из некоторых семинарий уже стали поступать бумаги на имя академического правления, преосвященный Владимир от 19 сентября сдал ректору академии Иоанну предложение: а) неукоснительно открыть академическое правление пока временно в покоях архиерейского дома, где временно помещены были и ректор с инспектором; б) вновь прибывших воспитанников академии, еще по распоряжению преосвященного от 2 сентября, помещенных вместе с надзиравшим за ними профессором Гусевым в Спасском монастыре (в так называемом певческом корпусе)[footnote]Распоряжение это см. в делах правления 1842 г. № 23. [/footnote], оставить в том же монастыре; в том же монастыре, когда из него выведены будут помещенные в нем на время после пожара семинарские наставники и начальники, поместить академическое правление, ректора, инспектора, секретаря, несколько наставников, классы, прислугу и проч.; в) экономскую должность до времени возложить на эконома семинарии иеромонаха Аркадия; г) по своем открытии правлению немедленно приступить к возможному по обстоятельствам исполнению распоряжений высшего начальства относительно учреждения Казанской академии, войти в рассуждение об открытии академии и по учебной части, а до этого назначить студентам какие-либо приличные занятия.

В исполнение этого предложения, 21 сентября в день святителя Димитрия Ростовского, совершено было открытие академического правления. После литургии и благодарственного молебствия в домовой архиерейской церкви ректор, инспектор и назначенный секретарем профессор Гусев собрались в одной из зал архиерейского дома, убранной прилично столами, покрытыми сукном, и взятым на время из консистории зерцалом, в присутствии знатнейшего местного духовенства, начальников и наставников семинарии и всех студентов академии, приняли чрез кафедрального протоиерея Ф. Талантова присягу на верность службы; секретарь Гусев прочитал отношение синодального обер-прокурора к преосвященному Владимиру об открытии академии в Казани и указ Святейшего Синода от 6 сентября; провозглашена была эктения о многолетии Государю Императору и Августейшему дому, Святейшему Синоду, архиепископу Владимиру, учащим и учащимся академии; затем члены правления, получив архипастырское благословение, составили первое свое заседание и приступили к своим занятиям.

В качестве правления внутреннего академическое правление в этом заседании: а) ввело в исправление экономской должности по академии иеромонаха Аркадия и б) поручило ему прежде всего приискать квартиры для жительства академических наставников, не получивших помещения в Спасском монастыре; в) потребовало от семинарского правления, чтобы оно немедленно освободило Спасский монастырь от своих чиновников; г) наличным профессорам академии поручило занимать пока студентов частию повторением преподанного им в семинариях, частию письменными работами на заданные темы, чтò делалось ими и прежде, и вместе с тем производить им испытание для поступления в академию; д) положило просить духовно-учебное управление при Святейшем Синоде сделать распоряжение о присылке разных каталогов книг для выбора и приобретения в академическую библиотеку и о доставке сведений из академических и семинарских правлений о том, нет ли в их библиотеках лишних книг, кроме учебных, для передачи в казанскую академическую библиотеку; е) во исполнение постановления Святейшего Синода от 25 августа известило о своем открытии московское академическое правление, чтобы последнее, по поручению обер-прокурора, передало ему упомянутые в этом поручении документы и программы, а в окружное правление архив казанского духовно-учебного округа; в семинарские же правления округа определило разослать требования о присылке сведений для решения вопроса: какие из языков, употребляемых инородцами казанского округа, надобно ввести в круг предметов академического учения; от ближайшего казанского семинарского правления потребовало, кроме того, открыть для наставников академии семинарскую библиотеку и сведений о том, какие книги семинарской библиотеки оно могло бы передать в собственность академии.

В качестве правления окружного академическое правление в тот же день постановило: а) неотложно известить все семинарские правления своего округа о своем открытии, б) потребовать указанных сведений о языках инородцев, какие должны войти в курс академического преподавания, наконец, в) приступить к решению дел по бумагам из семинарских правлений, успевшим скопиться в огромном числе, так как московское академическое правление прекратило свою деятельность по казанскому округу еще с 15 июля и пересылало все дела этого рода в Казань, где они и хранились в правлении семинарии.

23 сентября, извещая синодального обер-прокурора об открытии правления и о возможном исполнении указа Святейшего Синода от 6 сентября, преосвященный писал, что а) в других монастырях, кроме Спасского, дать помещение Казанской академии нет возможности — в Ивановском по причине крайней его тесноты, в Кизическом, Зилантовом, Макарьевском и Раифском, кроме тесноты, еще по отдаленности их от города и по крайнему неудобству иметь из них сообщение с Казанью в осеннее, особенно же в весеннее время при разлитии воды, и наконец, в Свияжском потому, что его здания требуют многих, не малоценных поправок, переделок и пристроек, которые потребуют немало времени; б) помещение же академии в Спасском монастыре не совсем удобно, так что он не смеет ручаться за безопасность здесь здоровья и самой жизни студентов по причине крайней тесноты их спален и классов, по неимению в монастыре места для прогулки, по отсутствию всякой возможности найти помещение для больницы и вместе по невозможности пользоваться больницей семинарской, потому что в училищных зданиях, куда перемещается семинария, имеются всего две небольшие комнаты, в которых только по крайности можно поместить семинарскую больницу; в) пребывание академии в Спасском монастыре может быть допущено не более, как на два года, пока студентов будет только 30 человек, а после этого времени других 30 студентов следующего курса поместить будет уже негде, если к тому времени не откроется возможности приобрести или нанять в городе какой-нибудь подходящий дом; г) других способов, могущих относиться к лучшему устройству здешних духовных училищ, пока никаких не представляется.

В дополнительном к этому извещению письме, посланном к обер-прокурору Святейшего Синода от 2 октября, преосвященный Владимир опять писал о невозможности удовлетворительно поместить академию. По перемещении в Спасский монастырь из архиерейского дома ректора, инспектора и правления академии, для наставников не оказалось в нем уже ни одного угла, а в городе цены на квартиры стояли очень дорогие; раньше других приехавший в Казань профессор Смирнов-Платонов нашел себе квартиру в две маленьких комнаты, и то на краю города, за 350 рублей ассигнациями в год, а кроме него, еще ожидалось 5 наставников; студенты от тесноты своих помещений, в которых не доставало места даже для занятных столов, начали уже хворать. «По всем сим и другим, которых, может быть, я теперь и представить не могу, затруднениям, — писал преосвященный, — осмеливаясь настаивать на своей прежней мысли, я позволяю себе повторить сообщенное Вашему Сиятельству в помянутом от 25 августа отношении мое мнение и покорнейше просить Вас, милостивый государь, в случае возможности об исходатайствовании у Всемилостивейшего Государя Императора Высочайшего позволения отложить года на 4 открытие сей академии здесь… Уже открытое здесь академическое правление нельзя ли будет оставить в качестве правления только внешнего или в качестве строительного комитета на случай сооружения новых помещений для академии, а настоящих воспитанников ее отослать, куда заблагорассудится?»

В ответ на первое отношение обер-прокурор от 6 октября писал преосвященному, что для расширения помещений академии в монастыре можно вывести из казенных помещений наставников академии или даже начальников, предоставя им поместиться или в других зданиях духовного ведомства, или на частных квартирах с выдачей им для этого квартирных денег; считая этот предмет законченным, он торопил с принятием нужных мер к скорейшему открытию в академии ее учебной части. В ответ на второе отношение от 19 октября пришла еще более решительная бумага, в которой обер-прокурор писал: «За последовавшею Высочайшею волею об учреждении сей академии… я не осмеливаюсь уже входить ни в какие суждения по сему предмету. Засим остается только изыскать все возможные способы и принять деятельнейшие меры к окончательному устранению возникающих сомнений и препятствий». Для немедленной медицинской помощи студентам рекомендовалось тотчас определить положенного по штату врача. Для воспособления наставникам в найме квартир Святейшим Синодом разрешено, в виде временной чрезвычайной меры, выдавать им из духовно-учебных капиталов квартирные деньги по 200 рублей серебром в год каждому, кроме ректора и инспектора, которые должны были во всяком случае иметь казенные помещения. В случае тесноты в монастыре и после этого, рекомендовалось устроить временное жительство и классы студентов в другом здании духовного ведомства или в крайнем случае нанять для этого один или два из уцелевших домов в Казани. В заключение всего обер-прокурор извещал преосвященного, что «если бы обстоятельства потребовали на устройство академии в настоящее время издержек гораздо более обыкновенных, то главное духовное начальство озаботится без малейшего отлагательства доставлением к тому денежных способов для верноподданнического исполнения монаршей воли».

После долгого обсуждения средств к более просторному помещению академии, ни преосвященный Владимир, ни академическое правление не могли изобрести ничего нового. В одном из писем своих к графу Протасову от 17 ноября преосвященный писал, что он вместе с академическим правлением не нашли ни одного частного дома, в котором бы можно было поместить какую-либо часть академии, хотя бы с ущербом для школьного надзора и школьного хозяйства, и по духовному ведомству нет никаких для этого свободных и удобных зданий, как о том он извещал его сиятельство и раньше. Оставалось рассчитывать на помещение части учащихся или учащих в одном из двух архиерейских домов; но городской зимний дом занят самим преосвященным и состоящими при нем необходимыми лицами и певчими, а выселиться ему, преосвященному, совсем в загородный дом невозможно по отдаленности последнего, за неудобством сообщения оттуда с городом для архиерейского в кафедральном соборе служения, для просителей и дел епархии и по его неприспособленности к зимнему в нем жительству; для академии же этот летний дом совершенно неудобен и мал. Из всех сведений «изволите, думаю, усмотреть, — писал преосвященный, — и окончательно увериться, что мои прежние по сему предмету извещения были справедливы, что нам монастырских или других казенных помещений духовного ведомства и денег не жаль, что понимая в полной мере всю крайность настоящих обстоятельств и всю благотворность для св. церкви открытия здесь духовной академии, мы ревностно и с радостию, не беспокоя начальства, воспользовались бы таковыми помещениями, если бы только они существовали и были для нас подручны, и что, наконец, главнейшее попечение училищного начальства касательно помещения сей академии должно, мне кажется, состоять теперь не в приискании для нее квартиры, ибо это невозможно, а в том, чтобы поспешить разрешением на постройку новых для нее зданий на Арском поле».

Но после разрешения наставникам академии квартирного пособия, благодаря энергии преосвященного, разные препятствия в деле окончательного открытия академии и по учебной части стали к концу октября мало-помалу устраняться.

Из того же письма к обер-прокурору и из дел правления видно, что к 23 октября бесприютных семинарских наставников, некоторых с семьями, успели, к великому их огорчению, вывести из Спасского монастыря; студентов еще до начала сентября разместили в так называемом певческом корпусе монастыря, где теперь миссионерский приют; врач семинарский, штаб-лекарь Франк, по причине возникшего у начальства академии сомнения о вредном влиянии этих помещений для здоровья молодых людей, 27 октября дал свидетельство, что он нашел эти помещения, хотя и тесными, но сухими и теплыми, и что находящиеся под некоторыми из них погреба не будут иметь на них влияния сырости по причине хорошего устройства комнатных полов; ректор и инспектор поместились в покоях настоятельских, так как настоятеля в Спасском монастыре тогда не было (бывший до этого настоятель архимандрит Стефан уехал в Воронеж, на должность ректора тамошней семинарии); правление устроено в братском корпусе; там же были помещены и столовая с классами; секретаря Гусева призрел у себя в архиерейском доме преосвященный Владимир; эконома же Аркадия поселили с монастырской братией; набрали нужное число служителей, завели классную мебель и проч. 27 октября кончились приемные испытания студентов, а к началу ноября стали съезжаться к месту своего служения некоторые из назначенных в академию наставников, бакалавры Е. Зубков и Н. Минервин, так что вместе с профессорами, раньше прибывшими в Казань (архимандритом Серафимом, Д. Гусевым и Смирновым), преподавательская корпорация состояла уже из 5 человек, кроме ректора Иоанна, не имевшего кафедры; остальные наставники ожидались в скором времени. Приняв все это во внимание и вполне убедившись в твердой решимости высшего начальства открыть академию непременно в текущем же году и по учебной части, преосвященный Владимир поручил правлению академии сделать все нужные распоряжения к возможно поспешному осуществлению воли начальства. Днем открытия лекций назначено было 8 ноября, ознаменованное сугубым торжеством, — церковным в честь бесплотных сил небесных и гражданским —тезоименитства великих князей Михаила Павловича и Михаила Николаевича и праздником всех кавалерских российских орденов.

По утру 8 ноября в теплой церкви Спасского монастыря, в присутствии всей наличной академической корпорации, отслужен был молебен с водоосвящением. Потом прибыл владыка и совершил божественную литургию и благодарственный молебен вместе с царским. После литургии и молебна преосвященный с крестом, в сопровождении почетнейших особ из духовенства и гражданских чиновников, приглашенных на торжество, перешел в зал настоятельских покоев.

Здесь, прежде всего, секретарем правления Гусевым прочитан был составленный им отчет об открытии Казанской духовной академии, в котором указаны были вкратце все обстоятельства, которыми сопровождалось это открытие, и изложены относящиеся к нему документы[footnote]Два журнала заседаний 21 сентября утром и 6 часов вечера. [/footnote]. «Начало Казанской академии, — заключил этот отчет секретарь, — есть начало крестоносное. Несмотря на такое начало, с истинной, религиозной точки зрения, в духе веры, мы осмеливаемся думать, что оно есть наилучшее из всех начал; потому что один только тернистый путь есть путь верный к славе; потому что все, прямо полезное и благотворное по своим последствиям, всегда встречало, встречает и будет встречать препятствия и остановки». За отчетом секретаря последовала благочестивая и одушевленная речь профессора Священного Писания архимандрита Серафима, в которой, рассказав, как по царственному слову Помазанника Божия — «да будет», явилось новое светило духовной мудрости в стране, по местам еще объятой тьмою заблуждения и нечестия, оратор указывал вернейший путь, по которому это новое светило должно, яко исполин, тещи путь свой; путь этот указан словом Божиим, необходимым для всех наук — и богословия, и философии, и истории, и словесности, и поэзии, без которого все эти науки бывают так же жалки, как жалок слабый, всегда и во всем погрешительный разум человеческий, вечно увлекающийся разными блуждающими огоньками по распутиям всяческой лжи[footnote]Отчет этот дословно вошел в состав записки профессора Гвоздева по поводу 25-летия Казанской академии, напечатанной в «Прав. собеседнике» 1868 г. III ч., 200 и 277. [/footnote].

По окончании речи протодиаконом провозглашено многолетие Государю Императору с Августейшей фамилией и Святейшему Синоду. Вся академическая братия приложилась ко кресту и была окроплена преосвященным святою водою. Владыка, обратившись к воспитанникам, преподал им наставление, в котором увещевал их оправдывать заботливые о них попечения начальства примерно —добрым поведением и ревностным прилежанием к приобретению основательных познаний, обещая с своей стороны отечески пещись об улучшении их внешнего быта. Приняв от преосвященного крест, инспектор академии в сопровождении протодиакона, несшего святую воду, прошел все академические помещения, окропляя их св. водою и осеняя крестом. После того начальники и наставники академии и семинарии вместе с почетнейшими лицами из духовенства приглашены были преосвященным к обеденному столу в архиерейском доме.

На следующий день 9 ноября, по совершении молебна пред началом учения, начальники, наставники и студенты академии, приложившись в кафедральном соборе к мощам первосвятителя и первопросветителя Казани святого Гурия, приняли у владыки благословение на открытие классов и начался первый академический курс[footnote]Речь эта напечатана в книге: Слова и речи архимандрита Серафима, стр. 99. Казань. 1848 г. [/footnote].

В Спасском монастыре академия провела целых два года, т. е. пока в ней учился один только первый курс студентов; с поступлением второго курса, когда число студентов увеличилось вдвое, она перешла в более просторное наемное помещение в доме Мельниковых на Проломной улице, в котором провела 4 года; наконец уже в 1848 году водворилась в своих собственных зданиях, выстроенных для нее за городом на Арском поле, где продолжает помещаться и доселе.

Историю ее за первый период от 1842 до 1870 года, когда она находилась под действием старого устава 1814 года, во избежание путаницы разнородных фактов, всего удобнее изложить по разным отдельным частям ее, по которым она регламентировалась и в самом уставе. Части эти: 1) административная, 2) учебная, касающаяся строя академического курса и преподавания, 3) экономическая и 4) нравственная. Изображая состояние последней части, по уставу касающейся собственно поведения студентов академии, мы сочли нужным расширить содержание нашего изложения, посвятив его изображению вообще всего быта студентов и их учебной жизни, в которых находили свое отражение и поверку и административная деятельность начальства академии, и преподавательская деятельность наставнической корпорации.

СОСТОЯНИЕ АДМИНИСТРАТИВНОЙ ЧАСТИ В АКАДЕМИИ ДО 1870 ГОДА

Административная часть академической жизни, по проекту устава духовных академий, сообразно трем главным задачам учреждения духовных академий — а) образовывать духовное юношество к высшим должностям, б) распространять и поощрять ученость в духовенстве вверенного каждой академии округа и в) управлять духовными училищами своих округов, распределялась между тремя главными административными учреждениями при академиях: а) правлением академии внутренним, б) академическою конференциею и в) правлением академии внешним или окружным.

I. ВНУТРЕННЕЕ ПРАВЛЕНИЕ АКАДЕМИИ

Внутреннее правление заведывало всею внутреннею жизнью академии и представляло собою ближайшее начальство академии, само состоя под непосредственным начальственным ведением местного преосвященного. Его составляли: ректор, инспектор и эконом академии, а если последний не имел академического образования и не мог потому принимать участия в делах по учебной части академии, то для дел по одной этой части еще особый четвертый член из наличных профессоров академии. Для делопроизводства состоял при академии секретарь, с полными правами члена академии, и несколько письмоводителей.

Несмотря на коллегиальное устройство правления, оно во всех своих действиях вполне зависело от ректора, значение которого в академической администрации, отчасти и по уставу, а главным образом практическим путем, издавна получило почти единовластную постановку. Он был властным распорядителем всех академических дел и решителем судьбы как всех служивших, так и всех учившихся в академии. Единственное ограничение его власти было лишь сверху, от высшего начальства и, конечно, прежде всего со стороны местного преосвященного, с которым он поэтому должен был во всем совещаться и стараться приходить в соглашение. Можно поэтому представить, как важно было для высшего начальства, назначавшего всех ректоров, сделать сколько-нибудь удачный выбор кандидата для замещения такого важного поста в только лишь открывшемся учебном заведении. К сожалению, вероятно по скорости открытия академии, высшее начальство не успело позаботиться о таком выборе.

Первым ректором новой академии, как мы видели, был назначен архимандрит Иоанн Оболенский. Он был орловский урожденец и воспитанник Киевской академии 1827 года, кончивший курс со степенью только старшего кандидата. Первоначально он был преподавателем словесности в Перми; здесь же в апреле 1829 года постригся и в монашество, после чего к осени сделан был инспектором семинарии. В следующем году мы видим его смотрителем пермских духовных училищ, а затем в том же году ректором Харьковской семинарии. В феврале 1833 года, по представлению местного архиерея, он был возведен в сан архимандрита, а в декабре комиссиею духовных училищ удостоен степени магистра, прослуживши таким образом 5 лет на духовно-училищной службе со степенью кандидата и три года ректором в сане простого иеромонаха. Учености он был недальней, должностью преподавателя тяготился еще во времена своего семинарского ректорства в Харькове, вследствие чего неоднократно просил, чтобы комиссия духовных училищ освободила его от преподавания богословия и оставила за ним одну только ректорскую должность. В 1836 году комиссия наконец исполнила это его желание. В 1840 году он был в Петербурге на чреде служения и получил орден Святой Анны 2 степени. Репутация его в Харькове была очень невысокая. Известный архипастырь-вития, преосвященный Иннокентий Борисов, сделавшийся в 1841 году харьковским епископом, был недоволен его ректорством, несмотря на свое землячество с ним по Орлу и знакомство по Киевской академии. По случаю назначения его в ректоры Казанской академии, преосвященный Иннокентий от 18 июня 1842 года писал заседавшему тогда в Синоде рязанскому архиепископу Гавриилу: «Вы берете у нас ректора в Казань и даете нам инспектора с.-петербургской академии (Филофея, впоследствии митрополита киевского). Меня для нас прекрасная, но подумали ли хорошо об участи новой академии?.. О. архимандрит Иоанн человек прекрасный, но управитель не такой. Впрочем новое поприще пробудит новую деятельность. Дай Бог! Судьба академии много значит»[footnote]Труды преосвященного Владимира, понесенные при открытии академии, не остались без внимания со стороны Высочайшей власти, пожелавшей основать это высшее духовное учебное заведение восточного края Империи. В Пасху 1843 года он был награжден орденом святого Владимира 1 степени при рескрипте Государя от 9 апреля, в котором было изображено: «Многолѣтнее и полезное служение Ваше Церкви ознаменовалось и в истекшем году ревностным исполнением Нашей воли относительно открытия въ Казани нового вертограда высших духовных знаний, несмотря на постигший оную пожар, коего гибельные следствия для тамошнего духовенства отвращены благовременными распоряжениями Вашими к обеспечению нужд его. В изъявление монаршего внимания Нашего к таковым заслугам, сопричисля Вас к ордену Св. равноапостольного кн. Владимира 1 степени, повелеваю Вам знаки оного, при сем препровождаемые, возложить на себя и носить по установлению». [/footnote].

Архимандрит Иоанн был все-таки определен в ректоры; но новое поприще не пробудило его к новой деятельности. Это был человек довольно молодой, но болезненный, а более всего мнительный. Делами академии он почти не занимался; все правленские резолюции и распоряжения в архиве того времени написаны руками секретарей, которые все делали сами, показывая бумаги ректору и инспектору только для подписи. Входящие пакеты и бумаги с почты получались тоже прямо секретарями и ими же помечались. Правление собиралось на заседания только в каких-нибудь особенных случаях, когда уже вовсе нельзя было ему не собраться. В учебную часть ректор тоже не вмешивался. Студенты видела его едва ли не за одним только богослужением. Не являлся он иногда и на экзамены, сказавшись больным и предоставив вести их инспектору, как это случилось пред Рождеством 1842 года[footnote]Письма Иннокентия в Чт. общ. ист и древн. 1869 г. т. 1, стр. 104—105. [/footnote], когда он отказался от последних двух экзаменов, не участвовал и при составлении студенческого списка после испытания, и к вакату 1843 года[footnote]Дело внутреннего правления 1843 г. №12. [/footnote], когда он отпросился для излечения на Сергиевские воды. Студенты сохранили об нем, впрочем, хорошую память, как о добром, благодушном и приятном начальнике, который мало их беспокоил своим начальствованием и предоставлял им полную свободу жить, как хотелось.

Экономические дела в правлении велись самым упрощенным способом, по одним запискам эконома и журнальным определениям, без всяких актов свидетельствования, подчас даже без представления счетов и расписок. К счастию, академия имела тогда прекрасного эконома, иеромонаха Аркадия; кроме того, на экономическую часть обращал внимание сам преосвященный Владимир, архиепископ опытный, хозяйственный и даже несколько скупой на казенные расходы. На первых порах ему стоило немалого труда включить академическую экономию даже в обыкновенные пределы уставного бюджета. Денег в академической кассе было много, потому что годовой оклад на содержание заведения выдавался сполна, а академическая корпорация состояла пока только из половины студентов и преподавателей против штата, из одного только первого курса. Кроме того, в распоряжение правления отпущена была довольно значительная, как мы видели, сумма на первоначальное устройство помещения и обзаведение академии. И правление начало роскошествовать, не обращая внимания на уставные правила расходов. В делах его, особенно за 1843 год, мы видим значительное число резолюций преосвященного, останавливавших излишние расходы вопреки «правилу училищному». Так, в марте этого года, «не видя правила училищного», он остановил уплату денег за устройство для начальствующих лиц академии двух мантий и митр[footnote]Там же № 67. Он выехал из Казани 18 июня, побывав только на одном экзамене. [/footnote]. Потом ректор и инспектор стали устраивать себе приличный выезд, еще в 1842 году купили 5 лошадей, а в мае 1843 года стали было приторговывать еще шестую. Преосвященный остановил и эту затею[footnote]Дело внутреннего правления 1843 г. № 56. [/footnote]. Летом началось дело о лишних служителях при академии, назначенных для услужения при ректоре и инспекторе, и при том с возвышенным против других служителей жалованьем. На журнале правления 5 июля преосвященный написал: «Рекомендую служителей иметь в таком количестве, какое необходимо нужно по уставу академическому, и при тех лицах и должностях, при которых положено их иметь по уставу, с беспристрастною выдачею им жалованья по трудам»[footnote]Дело 1842 г. № 34. [/footnote].

Точно так же преосвященный Владимир вступался в расходы правления по содержанию студентов, которых благодушное академическое начальство на первый раз баловало и неположенным по уставу чаем, и далеко превышавшим штатные средства академии столом. В 1843 году на журналах правления постоянно встречаем резолюции владыки, требовавшие от правления строгого соблюдения существующих правил по расходам этого рода и определения постоянной нормы, сколько каких припасов и вещей нужно расходовать на студентов в известный срок. На возражения правления, что при этих расходах оно с своей стороны не предвидит никакой передержки штатной суммы, а напротив надеется иметь к концу года даже остатки, он писал в своей резолюции (19 октября): «Я думаю, что достаточество положенной на содержание студентов пищею суммы не дает нам права умножать и улучшать пищу вдвое или более против того, как назначено уставом». В то же время он постоянно требовал точности в ведении приходо-расходных книг, поверки действий эконома, свидетельства припасов и предметов экономии, соблюдения правил касательно справочных цен и т. п.[footnote]Дело внутреннего правления 1843 г. № 24. [/footnote]

Но при всей своей внимательности к действиям юного, еще не совсем деловитого правления, он все-таки никак не мог уследить за всеми его промахами и упущениями. Исправление их стоило потом немало беспокойства последующим деятелям академической администрации. В марте 1848 года, когда первоначальное устройство академии уже кончилось и она готовилась перейти в собственные здания, хозяйственное управление Святейшего Синода потребовало от правления общего отчета в расходе всех сумм, отпущенных на ее открытие и обзаведение. По случаю этого требования, в расходовании этих сумм за время ректорства архимандрита Иоанна открылась замечательная простота. Несмотря на то что почти все расходы производились тогда без подрядов, экономическим образом, требовавшим особенной внимательности к оправдательным документам, они делались по одним лишь запискам эконома и по журнальным определениям правления: разрешить такой-то расход, затем вынуть из казнохранилища требуемую сумму и выдать, без актов свидетельствования, без справочных цен и даже нередко без расписок. Из 2,428 рублей всего расхода, подлежавшего теперь отчетности, на 1725 рублей правление не могло представить никаких других документов, кроме этих своих журналов, которые и были отосланы в хозяйственное управление в подлиннике. Справочные цены за 1842—1844 гг. получены были из думы для отсылки уже после, по особому требованию из хозяйственного управления. Неприятная переписка об этих упущениях тянулась почти 8 лет. Требовались еще описи академического имущества для поверки расходов отчетных годов с наличностию. К счастию, наличность оказалась согласною с расходом. В декабре уже 1855 года Святейший Синод, наконец, порешил признать весь показанный правлением расход действительным, и все дело кончилось лишь строгим распоряжением, чтобы на будущее время правление неопустительно руководствовалось в своих хозяйственных действиях предписанными правилами[footnote]См. журн. правл. 30 дек. 1842 г., 23 янв., 12 июля, 17 сент., 5 и 19 окт. 1843 г. и дело 1843 г. № 47. [/footnote]. Заметим, кстати, что самые описи академического имущества того времени получили свое документальное значение благодаря лишь преосвященному Владимиру, который после первого же полугодия предложил правлению непременно поверять академическое имущество по уставу (§ 239) два раза в год самому правлению с надлежащим актом; первоначально правление распорядилось было сделать эту поверку одному бакалавру Минервину[footnote]Дело внутреннего правления 1848 г. № 82. [/footnote].

А между тем, кроме текущих дел, правлению при ректоре Иоанне предстояло еще особое, очень сложное и хлопотливое дело о постройке для академии собственных зданий; весной 1843 года уже открыт был строительный комитет, в котором ректор сделан был председателем. Интересно, как бы при нем пошла эта важная постройка; к счастию, она при нем не успела даже и начаться, и дело это попало в более деятельные и опытные руки.

7 мая 1844 года архимандрит Иоанн, по расстроенному здоровью и согласно собственному прошению, был уволен от духовно-училищной службы с предоставлением в его заведывание рязанского Троицкого монастыря. В начале 1849 года об нем опять вспоминали в Синоде, и преосвященный Иннокентий, заседавший тогда в Синоде, писал Гавриилу Рязанскому: «При рассуждении о замещении открывшейся вакансии настоятеля в нежинском Благовещенском монастыре было воспомянуто о Вашем о. архимандрите Иоанне, бывшем ректоре Казанской академии. Если настоящее место пребывания ему не нравится… то это перемещение очень легко может последовать. Но в таком случае благоволите сказать и Ваше мнение о его совершенной благонадежности для сего нового места, ибо туда нужен именно такой настоятель»[footnote]Журн. 29 дек. 1842 г. Дело того же года № 52. [/footnote]. Но потому ли, что он сам не пожелал перемещения, или потому что преосвященный Гавриил не поручился за его совершенную благонадежность, только он остался по-прежнему в своем рязанском монастыре, где вскоре, 17 августа 1851 года и скончался.

Весной 1854 года академия вспомнила своего первого ректора по случаю присылки из Рязани его портрета, пожертвованного академии, как значится в надписи на его задней стороне, «в дар рязанскою госпожою, дочерью коллежск. советн. Дарьею Никол. Макаровою». Портрет этот, говорят, однако, мало сходный с оригиналом, был повешен в присутственной камере академического правления вместе с портретом второго ректора, преосвященного калужского Григория, пожертвованным от него самого около того же времени[footnote]Письма Иннокентия в Чтен. О. И. и Др. 1869 г. [/footnote]. В настоящее время они украшают стены актовой залы академии.

При бездеятельности главного начальника заведения вся тяжесть администрации должна была лечь, конечно, на его сотрудников по правлению и прежде всех на инспектора. Первый инспектор академии был архимандрит Серафим Аретинский, из воспитанников Киевской же академии, на которую, как видится, много рассчитывали тогда, что она окажет доброе влияние на новорожденную академию в Казани. Он был сын небогатого и многосемейного диакона Крестовоздвиженской церкви в г. Орле, родился в 1812 году. Мирское его имя было Александр Николаевич Аретинский. Образование свое он получил в Орловской семинарии; в Киевской академии учился (1833—1837 гг.) в ректорство Иннокентия Борисова, которому потом даже несколько старался подражать в витийстве. В монашество постригся еще в академии, в мае 1837 года; кончил курс первым магистром и был оставлен при академии бакалавром богословских наук; 15 июня 1842 года преосвященным киевским Филаретом был возведен в сан архимандрита, а 1 июля назначен прямо на должность инспектора академии в Казань, ни разу до этого не побывавши у дел правления, за исключением одного вакатного месяца в 1838 году (от 3 июля по 6 августа), когда оставался в Киевской академии за инспектора.

В Казань он приехал в половине сентября, когда в академию съехались уже все студенты, назначенные в состав I курса, а из наставников было налицо только двое —профессор Д. Ф. Гусев, секретарь правления, явившийся раньше всех (27 августа), и профессор философии И. А. Смирнов-Платонов и сразу был завален здесь разнообразными работами. Вследствие известной затяжки дела по открытию академии съехавшиеся студенты долго жили без всяких определенных занятий. Ректор почти не вступался в их жизнь. Втроем с двумя профессорами инспектор принялся занимать их разными сочинениями и приготовлением к приемным экзаменам. Экзамены эти для наполнения времени они нарочно растянули на весь октябрь и часть ноября; в них принимал участие и сам ректор. Затем следовали: прием студентов, открытие самой академии, к которому Серафим приготовил свою витиеватую речь, 9 ноября начало лекций, читать которые до 20-х чисел ноября пришлось за всех не явившихся до этого времени преподавателей тем же троим наличным преподавателям. Сверх своего предмета — Священного Писания, Серафим преподавал в это время еще словесность. Подобного рода работы продолжались для него и после. Особенно много приходилось ему работать над массой студенческих сочинений и проповедей, которые он должен был рассматривать чаще других преподавателей. Не довольствуясь этими занятиями со студентами, в начале своей службы он еще завел у себя, в назначенные дни, вечерние собрания для студентов, на которых, угостив их чаем, вел с ними богословские и литературные беседы; вечера эти впрочем скоро начали пустеть и сами собой упразднились.

На другой год его службы, 22 сентября, ректор, ходатайствуя пред преосвященным Владимиром о награждении его половинным профессорским окладом (357 рублей 50 копеек), писал в своем представлении: «Долгом считаю засвидетельствовать пред Вашим Высокопреосвященством об отлично усердной и полезной для академии службе за прошедший учебный год инспектора академии профессора архим. Серафима. Еще до открытия классов в академии и до приезда наставников, в течение сентября, октября и частию в ноябре прошедшего 1842 г. он вполне был за всех наставников для прибывших в академию студентов, занимая их то повторением преподанного в семинариях и пополнением оного своими обильными и полезными примечаниями, то письменными упражнениями и критическим разбором оных. По открытии же академии, кроме примерной для других исправности по собственным своим, профессорской и инспекторской, должностям, на нем одном в течение года лежало и теперь лежит чтение и исправление проповедей студенческих, произносимых в церкви по воскресным и праздничным дням. Он почти один занимал классы прочих наставников академии в случае их болезни, и всегда с отменною пользою для студентов: он же, с моего согласия, в воскресные и праздничные дни пред обеднею занимал и занимает студентов истолкованием дневных евангелий или каких-нибудь других избранных мест Священного Писания, польза и труд какового занятия равняются почти обыкновенному его классу». К этому присовокуплено было и то, что летом 1843 года инспектор, за отсутствием ректора для лечения на Сергиевские воды и на ревизию оренбургских училищ, почти три месяца исправлял ректорскую должность. По этому представлению преосвященный исходатайствовал награждение его кабинетным крестом, которого он и был Высочайше удостоен от 8 апреля 1844 года.[footnote]Дело  внутреннего правления. 1854 г. № 25. [/footnote]

По всему этому видно, что инспектор Серафим был человек весьма усердный и трудолюбивый. Но его симпатии лежали к труду собственно учебному; к административной же деятельности он не успел приобрести ни подготовки, ни склонности. В так называемых «делах» он оставался настоящим младенцем во все время пребывания своего в академии и долго после этого, уже на самостоятельных административных постах. Даже в сфере своей специальной, инспекторской, должности он был не столько начальником, сколько добрым и ласковым другом молодых людей, вверенных его руководительству. Замечательно, что эта симпатичная черта его личности отличала его потом и на высших постах его иерархического служения до конца жизни. Его некролог и надгробные речи при его погребении после воронежского святительства, изданные в брошюре, перепечатанной из Воронежских епархиальных ведомостей 1886 года[footnote]Дело внутреннего правления. 1843 г. № 8. [/footnote], все представляют его преимущественно ревностным учителем паствы, милосердым отцем духовенства, мужем мира и любви, кротким, глубоко веровавшим в добрые качества человеческой души, как бы она иногда ни сильно предавалась порче, и по преимуществу «благостным» святителем.

К студентам он относился ласково и доверчиво, не стесняя их своим инспекторским надзором как людей уже зрелых и образованных, на которых можно положиться, и только стараясь возбудить в них своими наставлениями христианские чувства и сознание собственного достоинства, подобающего воспитанникам высшего духовного заведения; в разговоре с ними часто называл их не по фамилиям, а по имени и отечеству и при этом принимал такой дружеский тон, что многие из них, привыкнув прежде к грубому обращению семинарских начальств, не могли даже и оценить такого обращения, подозревали в его ласковости и доверчивости какое-то иезуитство. От этого у тогдашних студентов об нем сохранились самые разноречивые воспоминания. Он очень редко посещал их помещения, в столовую во время трапезования не являлся, кажется, вовсе; дисциплины не заводил никакой; даже комнатные старшие в первый раз, по крайней мере официально, назначены были правлением только 9 марта 1843 года и тогда же дана им какая-то инструкция, не сохранившаяся в делах правления[footnote]Кончина и погребение высокопреосвященного Серафима архиепископа воронежского. Воронеж. 1886 г. [/footnote]. Студенты смело заявляли ему и самому ректору разные прихотливые требования, например относительно стола, и эти требования были удовлетворяемы, иногда к великому затруднению эконома, так как далеко расходились с уставным бюджетом студенческого стола. Благодушное начальство пускалось даже в явное баловство молодых людей. В ежемесячных донесениях правлению о поведении студентов никто из последующих инспекторов не записывал в число особенно отличившихся столько имен, как архимандрит Серафим; в графу же опорочивших себя дурными поступками он не записал ни одного студента за все время своего инспекторствования, за исключением только одного случая под самый конец своей службы при академии, и то уже в ректорство строгого Григория Митькевича (в августе 1846 года) и по его настоянию; замечен был один студент, попавшийся в пьяном виде самому ректору. Добрый инспектор вместе с профессором Гусевым своим ходатайством пред ректором все-таки постарались спасти этого студента по крайней мере от исключения из академии.

Аттестации, которые он писал студентам в своих месячных донесениях правлению, показывают, что и в студентах он более всего ценил, помимо внешней исправности, ту же доброту сердца, искренность, доверчивость и подобные качества, которые ближе подходили к его собственному характеру. Например о Н. Ильминском в своих первых донесениях он писал: «Весьма скромен и благонравен, в характере заметны черты детской невинности»; под конец курса: «отличается неограниченною любовию к наукам, простосердечием, откровенностию и невинностию души»; А. Владимирский «весьма скромен, тих и склонен к уединению, точен в исполнении обязанностей», в другом донесении он же отмечен за «искренность и прямоту»; А. Бобровников «откровенен и простосердечен»; самый скромный и невинный из студентов I курса И. Гвоздев стоял в его кондуитном списке первым. Едва ли не самое большое отступление от своих обычных характеристик студентов допустил он в рекомендации своего брата, Д. Аретинского, которого студенты терпеть не могли за грубость и схоларское фанфаронство и который не имел в своем характере никаких мягких черт —он рекомендовался как человек «характера мужественного и основательного и поведения весьма честного» и только однажды за «искреннюю заботливость о душевном благе ближних» (перед этой рекомендацией 1846 года ректор Григорий поставил знак вопроса). Когда в академию поступил II курс, инспектор и в нем особенно замечал людей с характерами мягкими, скромными, простосердечными, откровенными и ласковыми в обращении с другими; так рекомендуем был в его донесениях И. Порфирьев и др., даже из студентов, невысоко стоявших по успехам; В. Образцов отличен несколько раз за «невинную простоту и любовь к начальству», В. Ласточкин за «детскую простоту, невольно располагающую к нему всякого», А. Конвоксов за свою добродушную веселость, за «благодушие, откровенность, любовь к начальству и усердие к молитве». Другие черты, которые с особенной любовию замечал инспектор в молодых людях, относились к их религиозности, любви к молитве и занятию священными предметами, приверженности к церкви; узнает например, что студент (Погодин) ходит в праздники по разным церквам, и отличит его усердием к церкви; или заметит, что молодой человек (И. Феликсов) часто читает Библию, и запишет, что он отличается любовию к слову Божию; регента академических певчих Е. Соколова он отличал «усердием к церкви по обязанности регента». О студенте Грекове в одном донесении замечено, что «во дни великого поста отличался воздержанностию не только от излишнего, по и необходимого, привержен к церкви, любит читать в церкви и петь»; этот студент вообще очень часто был отличаем за усердие к молитве. Так же часто за эти же качества рекомендовался еще только один студент II курса В. Образцов, который тоже «в первую неделю четыредесятницы тщательно избегал соблазнов духа и плоти, нередко отказывал себе в пище и питии, упражнялся в чтении Слова Божия и богомыслии»; инспектор замечал в нем «молитвенное настроение духа» и в обыкновенное время.

В течение каждого года инспектор успевал отличить какими-нибудь из указанных качеств большую часть студентов, особенно старшего курса, так что ни разу не отличенных оставалось всего человека 4-2 в курсе. В число этих последних попадали главным образом люди несколько насмешливые, разные комики обоих курсов, в которых инспектор не предполагал детской чистоты и нежности сердца, мало занимавшиеся богословскими предметами, в чем он видел недостаток религиозности, и вообще люди с замашками светскости, даже из весьма хороших студентов по успехам. Не мудрено, что при всей своей доброте к студентам он был иногда не совсем справедлив, пренебрегая и ставя в своих кондуитных списках на самые последние места студентов, по общему признанию и наставников, и товарищей, лучших не только по успехам, но и но благородству своих характеров; в числе таких например у него долго стояли из старших студентов Н. И. Ильминский, Ал. А. Бобровников, из младших С. И. Гремяченский — будущие преподаватели академии и ее первые светила.

Третьим членом правления по экономической части был эконом. Первым экономом академии был иеромонах Аркадий Кречетов. Он был местный урожденец, сын священника Казанской епархии (родился в 1809 году), образование получил в Казанской семинарии, в которой в 1830 году кончил полный курс в первом разряде. По окончании курса был 4 года учителем высшего отделения Казанского приходского училища и преподавателем черемисского языка в духовном уездном училище. Язык этот он знал хорошо и в 1833 году держал корректуру черемисского катехизиса, который печатался тогда при университетской типографии, за что получил благодарность преосвященного Филарета Амфитеатрова. В 1834 году он был уволен от учительской должности по прошению и поступил в Раифскую пустынь, где чрез год был пострижен в монахи. Как человек образованный и деловой, он не долго оставался в монастыре; с января 1837 года мы видим его уже в должности эконома семинарии, на которой он сделался известен своей редкой хозяйственной распорядительностью и безусловной честностью. С этого времени его экономская служба, сначала в семинарии, а потом в академии не прерывалась до самой его смерти. При открытии академии первые хозяйственные действия к обзаведению нового духовно-учебного заведения были предоставлены семинарскому правлению. Опытность и расторопность отца Аркадия как в этом деле, так и при спасении семинарского имущества во время пожара 1842 г. обратили на него особенное внимание и преосвященного  Владимира, и нового академического начальства. За отличное усердие, с каким он действовал вместе с инспектором семинарии Адиасевичем и библиотекарем Владимировым при спасении казенного имущества, архива и библиотеки, забывая собственные потери, преосвященный Владимир разрешил выдать ему в награду 250 рублей серебром (в ноябре 1842 года). Лучшего эконома для академии трудно было найти, поэтому при открытии академического правления 21 сентября 1842 года, вместе с должностью эконома семинарии, на него возложено было исправление и должности академического эконома. Через месяц он, однако, не выдержал этой двойной экономской службы и с 26 октября, по прошению, был определен штатным экономом одной академии[footnote]Дело внутреннего правления.1843 г. № 30. [/footnote]. С семинарией все-таки долго пришлось ему иметь дело и после этого. При сдаче имущества своему преемнику, Павловскому, ему трудно было высчитать все потери в этом имуществе во время пожара. Описи семинарские сгорели, многих экономических журналов и дел тоже не досчитывались[footnote]Дело внутреннего правления. 1842 г. № 7. [/footnote]. От этого из семинарского правления долго присылались в академию разные запросы бывшему семинарскому эконому, на которые ему приходилось давать длинные объяснения, особенно в 1844 году, при сдаче экономии следующему за Павловским эконому, Царицынскому, при ректоре семинарии Клименте, человеке привязчивом и не любившем академии из-за своего соперничества с ректором академии Григорием. В ответах Аркадия на мелочные иногда запросы, об утрате, например, двух частей истории Эртова или о расходе пожертвованного семинарии (в 1842 году) холста, о том, как была устроена перед семинарией сгоревшая в пожар торцовая мостовая и т. п., нельзя не заметить изумительной памяти Аркадия на цифры и подробного знания самых мелких обстоятельств, касавшихся его прежних экономических распоряжений и действий, и того, в каких документах уцелевшего архива можно искать их следов[footnote]История Казанской семинарии Благовещенского, стр. 187 и далее. Казань, 1881. [/footnote].

Для академии в первое время ее существования он оказал незабвенные услуги. При совершенной неопытности в экономических делах первых ее начальников он один вел все дело ее первоначального обзаведения и, сколько можно видеть даже из мало красноречивых канцелярских документов того времени, занимался этим делом с любовию и редким экономическим тактом. Все нужное, например, мебель, учебные принадлежности, хозяйственные вещи — все покупалось очень дешево, большею частию по так называемым случаям, которые деятельный эконом ловил по всему городу, пользуясь то чьим-нибудь отъездом из Казани, то закрытием какого-нибудь частного пансиона Топорнина и т. п. Текущая экономия академии велась им тоже очень искусно и дешево, чему много способствовало между прочим то, что на объявляемые правлением разного рода торги в первые годы существования академии почти никто из поставщиков почему-то не являлся, так что все академическое хозяйство приходилось вести экономическим способом, а при таком способе его ведения эконом Аркадий был человек решительно незаменимый. Вследствие давнишнего прохождения экономской должности он имел много связей и знакомств в торговом и промышленном кругах, знал, где и как о чем справиться, и на всякое хозяйственное дело умел скоро и задешево отыскать и нужных поставщиков, и нужных рабочих. Близко его знавший первый секретарь правления Д. Ф. Гусев, нужно заметить, редко отзывавшийся хорошо о лицах монашествующих, всегда отзывался об нем с уважением и любовию, представляя его каким-то экономом из экономов.

Но как большая часть подобных практических людей, постоянно занятых деловыми хлопотами, он не склонен был к канцелярской форме, к бумажному оформливанию своих дел и всегда несколько запускал эту сторону своей деятельности. Так как члены правления мало вникали в экономию и ничего по этой части не разумели, то он нередко делал разные закупки и расходы раньше не только разрешения, но и собственных записок в правление. Был у него и еще один недостаток, который умалял его неоспоримые достоинства по службе, — он подвержен был запоям, во время которых запускал все дела, предоставив их собственному, хорошо, впрочем, заведенному течению и попечению своих исполнителей. К счастию, на должности исполнителей ему попадались все люди более или менее честные и приверженные к нему лично. Особенно страшно было в такие времена за казенные деньги, которые, иногда в больших количествах, валялись зря в его незапертой конторке. Ни разу, однако, не случалось, чтоб они у него пропадали или чтобы он забыл какой-нибудь из них расход. Без этого недостатка этому человеку на его месте не было бы цены. И его действительно высоко ценили и в академии, и в Спасском монастыре, где академия тогда помещалась. В апреле 1843 года, когда открылся строительный комитет по постройке настоящего помещения академии на Арском поле, Аркадий был назначен от преосвященного Владимира непременным членом этого комитета вместе с ректором[footnote]См., например, дело 1844 г. № 126. [/footnote]. В феврале 1844 года, когда в Спасском монастыре некого было выбрать в казначеи, на него возложена была и эта должность. Он ее правил, впрочем, недолго; в июле того же года, когда академия нашла себе другое помещение в доме Мельниковых, он должен был отказаться от этой должности, так как исполнение ее, при жительстве вне монастыря, стало для него неудобным[footnote]Дело внутреннего правления. 1843 г., № 63. [/footnote].

Кроме перечисленных членов правления, в нем был еще и четвертый член, профессор Смирнов-Платонов, назначенный на эту должность с 15 декабря 1842 года для заседаний по учебным делам вместо эконома, который как человек не академического образования не мог участвовать в этих заседаниях. Но этот прибавочный член, как после и другие такие же члены правления, не имел в нем никакого значения, с 1843 года даже не подписывался и на журналах.

За членами следовал секретарь правления. Он-то и был главным деятелем, ворочавшим всеми делами. На эту должность при самом начале академии, по предложению синодального обер-прокурора от 20 июля 1842 года, Святейшим Синодом был определен профессор Димитрий Федотович Гусев. Этому замечательному человеку пришлось играть важную роль в первые годы Казанской академии, быть, можно сказать, почти ее основателем, по крайней мере первым устроителем ее порядков. Он был родом из Рязанской епархии, сын многосемейного дьякона села Парихина (род. в 1820 году), учился сначала в Касимовском духовном училище среди чрезвычайно бедной и грубой обстановки, которая очень живо описана в известных записках его земляка и старшего товарища по учению профессора Д. И. Ростиславова[footnote]Там же. 1844 г. №10. [/footnote], потом среди такой же обстановки в Рязанской семинарии. Талантливая натура его взяла, однако, свое и среди таких неблагоприятных условий развития. Из своего нищего, голодного и забитого детства Димитрий Федотович вынес глубокое сострадание и любовь к страждущему от старинных духовных педагогов молодому поколению и вместе непримиримую вражду к педагогической грубости, к школьному, да и ко всякому вообще деспотизму и к убивающей молодые умы старинной системе обучения. Из семинарии, по назначению начальства, он послан был в 1832 году в Московскую академию (в состав X ее курса), где и кончил курс 5 магистром. В 1836 году (от 20 августа) комиссия духовных училищ определила его бакалавром в Петербургскую академию по классу математических наук. Профессорами по этому классу были при нем сначала С. И. Райковский, автор известного руководства по геометрии, потом с июля 1838 года Д. И. Ростиславов. К обоим он питал величайшее уважение. Два издания Геометрии Райковского 1830 и 1842 года прошли в печати чрез его безмездную корректуру, чем он выразил свою признательность своему первому руководителю на поприще математической науки. Но особенно сильное влияние на него имел Д. И. Ростиславов, близко знакомый ему еще с юных лет его училищной и семинарской жизни, о котором он всегда вспоминал с благоговением. Он заимствовал у этого блестящего и популярнейшего в свое время профессора, кажется, целиком все его либеральное миросозерцание, усвоил его манеру издеваться над философскими отвлеченностями, подсмеиваться над монашествующими и т. п., старался подражать ему даже во внешних приемах изложения мыслей в письменной и устной речи и сделался вторым его экземпляром в Казанской академии. В Петербургской же академии он получил подготовку и к своей правленской деятельности, прослужив там четыре года в должностях помощника секретаря (с 1838 года) и помощника инспектора (с 1840 года).

В Казанскую академию он переведен был в звании ординарного профессора физико-математических наук и секретаря обоих правлений и конференции. К месту новой службы он приехал еще в конце августа 1842 года, раньше всех преподавателей и начальников академии, и немедленно приступил к делам по открытию академии, потом принимал всех приехавших в состав I курса студентов и, по резолюции преосвященного от 2 сентября, даже вместе с ними поселился в Спасском монастыре с поручением иметь инспекторский над ними надзор. Ректор и инспектор приехали к половине сентября, когда к открытию правления академии было приготовлено почти уже все. После этого преосвященный Владимир, сблизившийся с Гусевым и оценивший его деловитость, пригласил его на жительство к себе в архиерейский дом, отведя ему небольшую комнату в своих собственных помещениях. Здесь он и водворился с целым ворохом разных правленских бумаг.

Дела было множество и по учебной, и особенно по экономической части. Все только еще заводилось. По одному внутреннему правлению с 21 сентября до конца только первого 1842 года входящих бумаг было 245 №№, а в следующем году число их возросло свыше 830; соответственно этому было и число бумаг исходящих. В окружном правлении их было еще больше; московское академическое правление по казанскому округу закрыло свою деятельность еще с 15 июля, и с этого времени все дела и бумаги его шли в Казань и копились здесь без рассмотрения в ожидании открытия нового академического правления; потом с открытием последнего непрерывным потоком потекли в него бумаги из окружных семинарий. Всех бумаг и дел этого рода, часто весьма сложного содержания, до конца года пришло свыше 350 №№, на которые потребовалось сделать свыше 250 №№ решений и отпусков. Сначала канцелярия имела на помощь секретарю четырех письмоводителей, потом число их доведено до 6, из студентов академии, кроме одного, племянника ректора, приехавшего к нему из Харькова, чиновника Солнышкина. В первое время все они целыми днями с утра до ночи работали над разборкой накопившихся и притекавших бумаг, помещаясь в небольшой комнате архиерейского дома вместе с хозяином ее, секретарем. А впереди предстояла еще новая громадная работа по разбору присылавшегося по частям и, за неимением помещения, сваливавшегося в кучу архива казанского отделения московского правления за целых 24 года, начиная с 1818 года. Правлению нужно было сильно торопиться, чтобы к концу года не увидать себя подавленным массой нерешенных дел.

Деятельный секретарь наконец не выдержал чрезмерного напряжения и запросил себе помощника. «Начинаю чувствовать, — писал он в прошении правлению от 6 ноября, — ослабление в своих силах от непрерывных, каждодневно с утра до глубокой ночи продолжающихся занятий по канцелярии». Так как по штату на содержание помощника секретаря не было положено никакой суммы, то он изъявлял готовность уступить на этот предмет половину даже своего собственного жалованья по должности секретаря, которого всего-навсего было 172 рубля в год. Правление придумало, однако, другую комбинацию, назначив в вознаграждение новому секретарю жалованье в 115 рублей от штатной, но вакантной теперь должности помощника библиотекаря, в котором, как оно объяснило, «вероятно не будет скорой надобности», за ничтожными пока размерами самой библиотеки. Утвердив это распоряжение (от 9/12 декабря), Святейший Синод возвысил оклад нового чиновника до 143 рубля в год, положив выдавать его из жалованья помощника библиотекаря и из остаточных сумм академии[footnote]См. Р. старин. 1881 г. ноябрь. [/footnote].

Новый секретарь был введен в должность с 14 ноября. Это был еще очень молодой человек Егор Васильевич Зубков, бакалавр профессора Гусева, преподававший математику. Он был родом пермяк, сын сельского священника Оханского уезда, образование получил сначала в Пермской семинарии, потом в XIII курсе Московской академии, где кончил магистром в 1842 году. От 21 сентября Святейший Синод назначил его бакалавром новой академии, в каковую должность он и поступил с 1 ноября. Д. Ф. Гусев уступил ему дела по внутреннему правлению, оставив за собой более многодельное внешнее правление и конференцию. Бакалавр Зубков был человек тоже деловитый, знающий и усердный, но все-таки не мог быть самостоятелен в исполнении своей должности, как по незначительности своего положения в академии, так и по особенной трудности и ответственности секретарской должности, при безучастии в делах главных членов академического правления, и должен был постоянно обращаться за советами к своему опытному припциналу, все делать, так сказать, из-под его рук. Вследствие такого положения вещей значение профессора Гусева в делах внутреннего правления не прекращалось и после его отказа от участия в них во все время ректорства архимандрита Иоанна.

Значение это поддерживалось еще преосвященным Владимиром, который приблизил его к себе и проводил через него свое влияние на академическое управление, так как хорошо понимал, что на главных начальников академии по части правильного ведения дел надеяться ему нечего. Понятно, что это не могло им нравиться, тем более что от преосвященного и даже от самого секретаря, желавших поставить академическую администрацию на строго уставную почву, им приходилось нередко получать разные неприятные указания и поправки в распоряжениях. На первом же году в октябре подвернулся случай, который возбудил в них большую досаду на секретаря Гусева. На основании указов Святейшего Синода от 25 мая и 1 июля о производстве штатных окладов на содержание академии с 1 июля и по дозволительной резолюции преосвященного Владимира, 16 сентября правление поспешило выдать все причитавшееся с 1 июля жалованье как ректору с инспектором, так и приехавшим до этого времени двоим профессорам, Смирнову-Платонову и Гусеву; но только лишь это было сделано, как пришло отношение петербургского академического правления от 15 сентября о том, что профессор Гусев рассчитан жалованьем за свою петербургскую службу до половины августа. Вследствие этого при следующей выдаче жалованья в октябре секретарь счел долгом возвратить переплаченную сумму своего жалованья обратно и вошел при этом в правление с докладом, что необходимо навести справки в Харьковской семинарии и Киевской академии и о ректоре с инспектором, до какого числа они там рассчитаны; в таком смысле он написал и самый проект правленского журнала о выдаче жалованья. Но члены только изумились такому неожиданному докладу; ректор велел написать вместо этого журнала другой с решением просто выдать причитающееся жалованье, не упоминая о прежнем расчете и не требуя никаких справок. Так оно и было выдано. Другой профессор, получивший лишнее жалованье, — Смирнов-Платонов, должен был возвратить его в самое неприятное для себя время, в декабре, когда он вздумал ехать на Рождественские каникулы в Москву жениться; по справке он оказался рассчитанным Московскою академиею по 26 июля и должен был поплатиться вычетом из декабрьского жалованья 49 рублей 65 копеек[footnote]Дело внутреннего правления. 1842 г. № 8. [/footnote]. Заплатили ли свой перебор жалованья ректор и инспектор, в делах правления мы не нашли сведений. Но они сильно сердились на профессора Гусева за такое непрошенное вмешательство в дела их жалованья.

Невоздержный на язык секретарь и сам с своей стороны помогал усилиться неудовольствиям, потешаясь по обычаю весьма резко и открыто, над отрекающимися от мира и яже в мире. В 1843 году поднялось упомянутое дело о митрах и мантиях, потом другое о покупке лошадей для выездов; помехи в этих делах со стороны преосвященного приписывались внушениям того же Гусева. Особенно сильное неудовольствие ректора и инспектора он возбудил против себя во время ваката 1843 года, когда ректор уехал на ревизию Оренбургской семинарии и на Сергиевские воды. Должность ректорская была возложена в это время на инспектора Серафима, а инспекторская на Гусева как старшего из профессоров. Как только он засел во внутреннее правление, так при первой же выдаче жалованья и поднял упомянутое дело об инспекторском и ректорском служителях. После приведенной выше резолюции преосвященного на журнале 5 июля жалованье этих служителей было удержано выдачей. Но на этот раз ректор с инспектором решились настоять на своем желании иметь казенных служителей. Как только ректор воротился с ревизии, так 17 сентября служитель его, тоже ездивший с ним, вместе с инспекторским подали в правление прошение (написанное племянником ректора письмоводителем Солнышкиным) о выдаче удержанного жалованья, так как де они его заслужили и ни в чем таком не провинились, за что бы их можно было лишить его. Правление, в котором Гусев теперь уже не заседал, постановило: 1) просьбе служителей удовлетворить, 2) определить их истопниками при ректорской и инспекторской квартирах и для исполнения разных поручений ректора и инспектора, так как последние не имеют за собой монастырей, из которых могли бы брать себе послушников, и 3) назначить им впредь жалованья по 3 рубля в месяц (более, чем другим комнатным служителям академии). Преосвященный в своей резолюции на журнале выразил желание, чтобы к этому постановлению была сделана справка из штатного положения. Чрез пять дней правление решило, что, хотя в уставе об истопниках при ректоре и инспекторе и ничего не сказано, но так как, во-первых, в нем не говорится и о многих других необходимых предметах экономии, которые поэтому предоставляются усмотрению ближайшего начальства (например, об экипажах и лошадях, о водовозах, дворниках, о содержании церкви), а между тем, во-вторых, по изложенным уже причинам, эти истопники необходимы, то просить у Его Преосвященства вторично разрешения иметь их. Преосвященный снова не согласился и рекомендовал просить на то разрешения высшего начальства. Дело это тянулось долго и кончилось уже 17 ноября 1844 года, когда пришло определение Святейшего Синода, которым ректору и инспектору велено было довольствоваться служителями наемными[footnote]Дело внутреннего правления. 1842 г. № 4, вплетенное в дело под № 23 того же года, и еще дело № 27. [/footnote].

И в январе 1844 года, когда в этом деле правление доведено было до необходимости сделать самый неприятный шаг — послать представление о служителях в Петербург, ректор, должно быть, вздумал отмстить Гусеву. Наставники академии, как известно, получали тогда квартирное пособие, выдававшееся обыкновенно по третям или четвертям года и почему-то по особым каждый раз прошениям в правление. Гусев тоже подал прошение о выдаче ему квартирных денег за октябрь, ноябрь и декабрь 1843 года. Ректор карандашом написал на этом прошении, что, так как Гусев пользуется помещением в архиерейском доме, то продолжать ему выдачу квартирного пособия он, ректор, сомневается. Поэтому правление журналом 15 января определило отказать ему в просьбе, «считая достаточным для него пособием уже и то, что получено им от казны за прошлое время при казенной его квартире». Преосвященный Владимир заступился за него и написал на журнале, что, так как Гусев, кроме квартиры, ничего не получает от архиерейского дома, то не следует ли ему, хотя на дрова, давать какое-либо количество денег сих? Правление 25 января решило спросить Гусева, сколько ему надобно дров. Но на этом журнале преосвященный дал уже более решительную резолюцию: «Поелику от архиерейского дома, кроме квартиры, г-ну Гусеву ничего не производится, ни дров, ни прислуги, ни посуды и вообще ничего необходимо нужного в житейском быту, и что все он должен покупать и изводить своих денег не менее, а может быть и более, нежели живущие на квартирах наемных, то я и полагаю справедливым производить и ему квартирное пособие наравне с другими товарищами». Правление должно было исполнить эту резолюцию, и наивное мщение ректора не удалось[footnote]Дело 1844 г. № 67. Журн. 1843 г. 2 июля, 17 и 22 сентября и 31 декабря. [/footnote].

Все эти и подобные явления можно считать продолжением тех препятствий, какими встречено было начало Казанской академии и которые дали повод профессору Гусеву в своем отчете об открытии академии в 1842 году назвать это начало «крестоносным». Бог знает, чтò было бы дальше при этой слабости и разладе в ее администрации, если бы такой порядок вещей продолжался дольше. Но к счастию академии менее чем через два года в лице нового ректора она получила себе настоящего хозяина и организатора своей жизни по всем частям. Этим вторым по порядку, но первым в отношении к устройству ее ректором был архимандрит Григорий.

__________

Ректор Григорий Митькевич был родом из Черниговской епархии, сын сельского священника с. Жукова или Жуковки, Черниговского уезда, родился в 1807 году Мирское имя его было Николай Васильевич. Образование свое он получил первоначально в черниговской семинарии, потом в V курсе Киевской академии, в которой кончил свое ученье в 1831 году со степенью магистра. В октябре того же года он был назначен при Киевской академии на должность бакалавра богословских наук и постригся в монашество. На академической службе ему привелось пробыть недолго; чрез 2 года 14 октября он был определен инспектором и профессором богословских наук в казанскую семинарию, где прослужил до 1836 года Казань была ему, таким образом, знакома еще раньше академической службы; казанские старожилы тоже хорошо его помнили как весьма деятельного и строгого инспектора, от которого нельзя было утаить ни одной семинарской шалости. Через три года (24 августа) родная Киевская академия опять призвала его к себе на должность инспектора и вторично назначила преподавателем богословия, сначала по-прежнему в звании бакалавра, потом с 13 февраля 1837 года в звании экстраординарного профессора. По приезде в Киев 11 октября 1836 года он был посвящен в архимандрита. Вторичная академическая служба его продолжалась еще менее двух лет. 8 января 1838 года он был определен ректором ярославской семинарии и настоятелем угличского Алексеевского монастыря. На этой административной должности он пробыл 6 лет. В 1844 году с 28 февраля он был вызван на чреду служения в Петербург и прямо отсюда 7 мая был определен в казанскую академию на смену уволенного на покой ректора Иоанна. 20 июня он прибыл в академию и на следующий же день вступил в должность.

Первоначально он был сильно озадачен массой предстоявшей ему здесь работы. В письме к преосвященному Иннокентию от 11 июля 1844 года он писал: «Незаконченность организации внутренней и неустроенность внешняя Казанской академии требует для приведения всего в желаемое совершенство сил далеко превосходящих мои»[footnote]Дело внутренного правления. 1842 г. №29. [/footnote]. Но потом он живо оправился от своего первого впечатления и ревностно принялся за свои административные труды.

По своему характеру он не похож был ни на одного из тогдашних монахов Киевской академии, каких видела у себя Казанская академия до него и при нем, людей ученых и благочестивых, но несколько мистического направления, самозамкнутых и большею частию малоопытных в административных делах, даже не любивших заниматься ими. При незаурядной учености и строгой монашеской жизни, он был человек в высшей степени деловой и опытный, с сильной волей, с серьезным, крепким и властным характером, невольно заставлявшим подчиняться ему всех – и студентов, и преподавателей, администратор по призванию. К каждому делу, какое попадало ему в руки, он относился честно и со всем вниманием, как бы это дело ни было мало, и не любил откладывать его до завтра. Он был постоянно озабочен и занят, спал каких-нибудь часов 5 в сутки, держался постоянно серьезно, даже сурово, был строго взыскателен и к себе, и к другим, к себе даже больше, чем к другим. Поспевая за всем и повсюду, он казался каким-то вездесущим и всеведущим. Ни одна часть академической жизни не ускользала от его многостороннего надзора и подробнейшего руководства. Служившие и учившиеся при нем в академии каждую минуту чувствовали на себе серьезный и наблюдательный взор своего строгого начальника, не любившего никому давать спуску, хотя в то же время всегда благожелательного, готового поддержать достойного человека всеми средствами своей власти, готового даже и снизойти к нему, только чтобы ни он, ни другой кто этого не заметили; он неизменно сохранял свою грозную начальническую наружность в самой снисходительности. Лучшего выбора для устройства нового учебного заведения в Петербурге не могли, кажется, и выдумать.

Как человек деловитый и ревностный, он с самого же начала понравился преосв. Владимиру, который теперь мог спокойно освободить себя от тяжелой необходимости руководить академической администрацией во всяких мелочах, вполне положившись на деловитого ректора. Это было весьма важно для престарелого и уже слабевшего в силах святителя, особенно с 1845 года, когда началось сложное и хлопотное строительное дело по возведению академических зданий на Арском поле.

Правленская часть была коротко знакома новому ректору. Он лично и подробно вникал во все дела, сам подготовлял к докладу все бумаги, намечал собственноручно даже все справки и проектировал решения, непременно разделенные на последовательные, ясно выраженные пункты, обнимавшие все подробности самой процедуры исполнения, из которых канцелярия потом без труда уже извлекала свои выписки для исполнения, кому следовало. Некоторые черновые журналы и все отпуски разных донесений высшему начальству целиком писались его собственной рукой. Таких черновых журналов и донесений множество сохранилось в архиве академического правления как внутреннего, так и внешнего. Во внешнем правлении встречаются иногда весьма любопытные документы, заставляющие невольно удивляться редкому канцелярскому таланту ректора и ясности его взгляда на вещи. Какая-нибудь многосложная, горячо и запутанно написанная жалоба, в которой неопытному человеку не найти ни начала, ни конца, под его карандашом чрез одну простую разметку разных показаний жалобщика по полям цифрами сейчас же превращалась в ясные и упорядоченно изложенные допросные пункты, по которым потом расследование дела и производилось, как по программе.

Господство секретарей по правлению сразу понизилось, как только за дела взялась твердая рука ректора. В конце июня он вступил в управление, а в конце августа оба секретаря подали уже прошение об увольнении от секретарской должности, вероятно, как-нибудь обиженные суровым и требовательным ректором; по крайней мере, Гусев в своем прошении довольно прозрачно жаловался на то, что на секретарской должности у него уносятся не только время и здоровье, но и спокойствие душевное, а между тем должность эта у него не главная, а только побочная, что главная его должность профессорская, которой канцелярские занятия по 8 часов в сутки — никак не менее — только мешают. Чтобы не отягчить своего преемника по секретарской должности, он изъявлял согласие только докончить разборку присланного из Москвы архива, которая еще доселе не доведена была до конца за недостатком времени да и самого места в зданиях Спасского монастыря, и оставить за собой, как безмездную, должность секретаря конференции. Секретарь Зубков в своем прошении указывал только на свое болезненное состояние; он был действительно болен чахоткой и лишь через силу исполнял свои служебные обязанности. Ректор, однако, постарался остановить эту манифестацию секретарей; Гусева, которым он дорожил, как усердным и опытным человеком, он чем-то успокоил, и правление в сентябре определило «объявить Гусеву, что за переменою всех почти обстоятельств, затруднявших его, правление не находит достаточной причины к его увольнению, тем паче, что о сем следовало бы беспокоить высшее начальство». О Зубкове тоже было определено: «Поелику здоровье г-на Зубкова ныне поправилось, то оставить его при должности, по согласию и самого Зубкова на сие»[footnote]Прав. собеседн. 1889 г. кн. I, стр. 125. [/footnote]. Оба секретаря впрочем и после этого не перестали глядеть вон из правления.

Профессор Гусев с письмоводителем, студентом Орнатским, энергично принялась разбирать московский архив и к 27 сентября закончили этот труд с честью. Гусеву была объявлена благодарность преосвященного, а Орнатский был награжден 22 рублями остаточных канцелярских денег[footnote]Дело внутреннего правления. 1844 г. №27. [/footnote]. Кончив это дело, в январе 1845 года Гусев снова подал прошение об увольнении от секретарства. 28 января правление решило, наконец, удовлетворить этой просьбе, оставив его, по его собственному желанию, только безмездным секретарем при конференции академии, определило даже ходатайствовать о выдаче ему в награду за ревностную, до расстройства здоровья, службу 500 рублей из экономических сумм. В резолюции своей на этом журнале от 2 февраля преосвященный Владимир высказал полное признание его заслуг: «С сим я весьма согласен, потому что во все продолжение им, Гусевым, сей секретарской должности я имел удовольствие видеть отличную и весьма полезную его деятельность по оной, несмотря на все затруднения, какими почти непрерывно сопровождалось сие служение по случаю открытия вновь здешней академии». Святейший Синод, с своей стороны, разрешил выдать ему только половину профессорского оклада в количестве 357 рублей[footnote]Там же № 25. [/footnote]. С этих пор Гусев остался секретарем одной конференции; но ректор Григорий не раз пользовался его деловой опытностью, делая ему разные поручения и по другим частям академической администрации, особенно по внешнему правлению. Еще раньше привелось кончить свое секретарство бакалавру Зубкову; 13 января 1845 года он скончался от чахотки[footnote]Там же 1845 г. № 7. [/footnote].

На место как его, так и Гусева от 5 февраля был определен бакалавр Н. П. Соколов, еще с ноября 1843 г. занимавший должность секретаря строительного комитета по постройке новых зданий Казанской академии. Таким образом, он сделался тройным секретарем — по строительному комитету и по обоим правлениям. Это был секретарь, можно сказать, от природы. Необычайно методичный, аккуратный, с чисто канцелярским складом ума, способный употреблять чуть не все свое время на рассмотрение разных справок, редактирование и исправление всяких отношений, доношений, журналов и т. п., бумаг и, по крайней мере смолоду, весьма усердный и исполнительный чиновник. Место секретаря, к общему удовольствию и ректора Григория, и преемника последнего, ректора Парфения, он занимал почти 11 лет. В октябре (23 числа) ему дан был помощником (по внешнему правлению) бакалавр П. И. Палимпсестов с окладом во 143 рубля, как и Зубков (из жалованья помощника библиотекаря 115 рублей и 28 рублей из экономических сумм). По выходе последнего из академии в конце 1848 года, Соколов опять сделался единственным секретарем обоих правлений до 4 мая 1849 года, когда на должность секретаря внешнего правления был определен бакалавр Г. 3. Елисеев. В делах внешнего правления ректор Григорий проявлял одинаково энергичную деятельность, как и в делах правления внутреннего, внимательно наблюдая за всеми подведомственными академии духовно-учебными заведениями округа.

Еще больше работы потребовала от него часть экономическая, в которой нужно было заводить почти вновь самые основные порядки. Только при нем, например, введена была в эту часть надлежащая отчетность и правильный контроль правления над деятельностью эконома чрез назначение при всех покупках и поставках законных актов освидетельствования, посредством требования при всех расходах оправдательных документов, непрерывного и порядочного ведения приходо-расходных книг и т. д. Вскоре по приезде ректора академическая экономия, при своей малоустроенности, значительно усложнилась. В академию поступил второй курс студентов, и личный состав академической корпорации увеличился вдвое. Сама академия с августа 1844 года перешла в новую обширную квартиру в доме Мельниковых и потребовала обзаведения новыми необходимыми предметами. Вместе с тем началось сложное и чрезвычайно хлопотливое дело о постройке для нее новых зданий, потребовавшее усиленной работы от всех членов академической администрации. Но чем более являлось дела, тем, кажется, неутомимее становился деятельный ректор и тем требовательнее относился к соблюдению всех законных форм по экономической части.

О. Аркадию, не любившему канцелярских формальностей и в своей хлопотливой деятельности постоянно их забывавшему, пришлось теперь очень туго. В первый год он было даже несколько подтрунивал над взыскательностию ректора относительно форм, представляя в правление иногда совсем невозможные счета от своих поставщиков, написанные на клочках грязных бумажек[footnote]Там же №8. [/footnote].

Но с ректором Григорием шутки были плохи; он крепко принялся за своего эконома, сначала делал ему одни словесные внушения, чтобы он ничего не делал без разрешения правления и был исправнее в своей отчетности, потом, когда этот способ оказался не действительным, начал делать ему формальные выговоры чрез правление. Выговоров этих в делах правления сохранилось немало. По своей торопливой энергичности о. Аркадий вечно не мог дождаться, пока канцелярия сделает там свое дело: то без спросу прогонит служителя или наймет нового, чтò было тогда строго запрещаемо, то произведет расход из не освидетельствованных продуктов, то, не дождавшись разрешения, что-нибудь купит нужное сейчас же или произведет неотложную починку в зданиях, например, в студенческой бане, да еще и донесет об этом не вовремя, поздно. Ректор все это знал, потому что следил лично за всеми мелочами. Выговоры становились все строже и строже. В 1845 году правление совсем было засудило эконома за то, что из сострадания к троим студентам, которые почему-то скоро износили свои брюки, он без спросу распорядился сшить им новые брюки из оставшегося у него от прошлого года обрезка серого сукна в 8 аршин; правление хватилось этого обрезка и, как ни оправдывался о. Аркадий, представляя, что бедным юношам штаны были нужны без всякого отлагательства, сделало ему строгий выговор и постановило даже впредь таких объяснений от эконома не принимать вовсе[footnote]Вроде, напр., одного счета коновала Турнина 22 ноября 1844 года: «Щот: в икадемию отцу иконому во 1-х кровь отъкрыл, во 2-х каретным двум, в третьих язык натирал, в четвертых кладь клал, и того 8 р. 15 к.» Д. 1844 г. №83. [/footnote]. Но чрез год он опять попал под такой же выговор из-за воровства, открывшегося в студенческом гардеробе; один служитель воровал студенческое платье, сдававшееся в чинку без записей; ректор от лица правления сам написал эконому строгое внушение, что на нем лежит обязанность не только прекращать воровство обнаружившееся, но и всемерно предотвращать оное чрез тщательнейшее наблюдение за служителями и частый пересмотр студенческого гардероба, что старые вещи студентов должны отдаваться в чинку, не как попало, а внимательно, по записям, чтобы было известно, куда они девались[footnote]Дело 1845 г. № 84. [/footnote]. В декабре 1848 года об одной неисправности эконома пришлось донести даже Святейшему Синоду. Духовно-учебное управление прислало требование о двух уплатах за некоторые книги, по одному счету 6 рублей, по другому 1 рубль 60 копеек, которые по справке значились выданными эконому для отсылки. На запрос правления о. Аркадий объяснил, что по малости этих сумм он поручил доставить их на почту письмоводителю, а этот их дорогой потерял, а уплатить сразу всей потери по бедности не мог, и что вот уже три месяца идет с него вычет из жалованья. Правление определило на первый раз сделать эконому только внушение, чтобы не допускал впредь подобных небрежностей под опасением бòльшего взыскания, и донести об этом Святейшему Синоду. Синод снизошел к вине его и утвердил это решение[footnote]Дело 1846 г. № 38. [/footnote].

Ректор все-таки вполне ценил честность, расторопность и опытность о. Аркадия, дорожил им, многое ему спускал и держался за него до самого конца своего ректорства, несмотря на все его слабости и даже на то, что эти слабости с годами не только не уменьшались, но даже быстро развивались. В 1847 году ректор исходатайствовал ему даже награду — наперсный крест от Святейшего Синода. Только в 1850 году, за год до своего собственного ухода из академии, он решился наконец официально обнаружить главную слабость этого дорогого и незаменимого для академии человека, которая всего более вредила его достоинствам. 24 октября он довел до сведения правления «что эконом Аркадий с некоторого времени стал предаваться запою очень часто и на значительное время; так, между прочим, говорилось в записке ректора, начал он запой с 7 сентября и продолжал недели две, отчего не был за литургиею 8 и 14 числа, дни великих праздников, опустив и всенощную, предшествовавшую последнему, и в сем октябре, начав новый запой с 14 числа, продолжает доселе, почему не был за богослужениями на 15 и 22 числа —дни воскресные. Такой образ жизни эконома, соединенный с постоянным лежанием в комнате, естественно не выгоден для экономии заведения и необходимо влечет за собою неисправности; так, эконом до сих пор не представил нужные неотложно сведения касательно расчета с академиею архимандрита Фотия, всегда почти замедляет представление месячных ведомостей о припасах, доселе не привел в надлежащий порядок описи академического имущества, давно уже порученной ему для надлежащего пополнения и проч. К сему нахожу нужным дополнить, что я, с своей стороны, много раз уже делал иеромонаху Аркадию надлежащие внушения, замечания и выговоры, но бесполезно, к сожалению». Дня через четыре эконом оправился, и правление 24 октября положило на сей раз ограничиться одним внушением ему, чтобы был впредь исправнее как в поведении, так и в исполнении обязанностей эконома под опасением удаления от должности, о чем и объявить ему в присутствии правления[footnote]Дело  1848 г. № 41. [/footnote].

Еще в 1844 году ректор дал ему очень полезного помощника в должности комиссара, который много содействовал к устранению разных беспорядков по экономии. Это был памятный всем студентам старой академии диакон академической церкви Сильвестр Иванович Пучковский, в монашестве отец Савватий, проходивший разные должности во время своего долгого служения в академии — комиссара, подлекаря, помощника эконома и даже эконома. Он был из малороссов Черниговской губернии, дьяческий сын, родился в 1810 году, в школах не учился, а с 10 лет числился дьячком при одной стародубской церкви; подросши, в 1824 году был определен для обучения чтению, пению и уставу в Черниговский Успенский монастырь; был здесь послушником у архимандрита Иеронима Визерского и вместе с последним в 1830 году перешел в Свияжский Богородицкий монастырь, где тоже зачислен в послушники. В 1835 году ему удалось получить дьяконское место в городе Тетюшах, на котором он и служил до определения на службу при академии. В декабре 1844 года ректор Григорий пригласил его, как человека вдового и одинокого, в дьяконы академической церкви; а так как особого жалованья дьякону при академии не полагалось, то дал ему еще должность комиссара с содержанием во 100 рублей в год, с казенным столом и квартирой[footnote]Дело  1850 г. № 103. [/footnote]. Это был человек совсем не пьющий, скромный, молчаливый, от природы очень талантливый, мастер на все руки, большой хлопотун, изобретатель и великий проказник. В свободное время от своей должности он постоянно над чем-нибудь мудрил и старался; то варил старые резиновые калоши, чтобы сделать их новыми и придать им более рациональную, по его соображению, форму, то начинал для чего-то воспитывать у себя в комнате до дюжины страшно вонявших морских свинок, то, занявшись комнатным цветоводством и добыв банок с разнообразными растениями, принимался составлять для их удобрения невообразимые составы из свежего помета, гнилой капусты, табаку и других ароматических веществ, то устраивал в академическом саду пчеловодство и, накупив ульев с пчелами, расставлял их на одной из садовых площадок и сам на все лето поселялся тут же в солдатской палатке, как новый кущник; а то принимался практиковать оригинальный способ закаливать свой организм, подвергая его попеременно действию теплых и холодных ванн, для чего и лето и зиму или зарывался по горло в свежем навозе, или купался в озере Кубане и реке Казанке, к великому беспокойству казанской полиции. Трудно перечислить все выдумки и эксцентричности, какие приходили ему в голову и важность которых он старался доказать непременно практическим путем. Студенты подсмеивались над ним, но почти все любили его, как человека добродушного, услужливого и редко им вредившего. Зная его, как человека усердного и деятельного, ректор, кроме комиссарской должности, призвал его к участию в постройке новых академических зданий на Арском поле. В сентябре 1847 года он был сделан смотрителем строительных работ на помощь приставленному к этому делу священнику кладбищенской церкви, отцу Николаю Поликарпову, который оказал в этом деле неоценимые услуги академии, но в описываемое время от преклонной старости уже ослабел и просился в отставку.

При помощи таких деятелей и под бдительным надзором опытного ректора экономия академии шла образцовым порядком и с внимательною бережливостью, которая была совершенно в духе преосвященного Владимира. Даром не пропадала ни одна копейка. Но особенное внимание ректора обращено было на упомянутое сейчас дело постройки академических зданий. Постройка эта с начала до конца производилась экономическим образом и стоила множества хлопот в течении почти всего его ректорства с 1845 по 1850 годы. Одно письменное делопроизводство по ней за эти годы представляет ужасающую груду бумаг в 6 фолиантах, каждый вершков в 7 толщиной. Каждый день, несмотря на дальность расстояния академической квартиры от Арского поля, ректор почти неопустительно ездил туда и проводил там по нескольку часов, наблюдая за всеми мелочами работ. Нередко случалось, что, усомнившись в качестве какой-нибудь поделки, произведенной без него, он приказывал ломать ее и вновь перестроить на своих глазах. Под таким внимательным надзором со стороны как его, так и других членов строительного комитета, подобранных один к одному с редкой удачей, академии посчастливилось обзавестись образцово и с умным расчетом выстроенными зданиями, которые доселе могут возбуждать удивление в знатоках строительного дела и служат лучшим памятником ректорствования Григория. Разные переделки и пристройки в этих зданиях, сделанные при последующих ректорах, которые вместе с своими архитекторами не трудились вникать в идеи и расчеты первого их строителя, были, можно сказать, не столько усовершенствованием их, сколько прямой порчей как в отношении прочности, так и в отношении разных практических удобств. Это дело, впрочем, настолько важно, что об нем стоит поговорить с большею обстоятельностию в особом приличном для того месте нашей истории.

Как ни много должно было поглощать внимания ректора это внешнее, административное и экономическое устройство нового учебного заведения, многосторонний административный талант его этим не ограничился. Вместе с высокою честью внешнего устройства академии, ему по справедливости принадлежит слава и первоначального устроения ее внутренней жизни по учебной и нравственной части.

В первый же год по приезде, когда после приема II курса студентов академия явилась в полном составе, он составил первое полное распределение наук между наставниками, а также первое распределение часов и предметов для преподавания[footnote]Дело 1845 г. № 4. [/footnote]. Оба эти распределения, за исключением подробностей, в существенных чертах оставались с тех пор неизменными почти во все время существования академии по старому уставу. Себе он не взял ни одной кафедры, ограничившись только обязанностями администратора, высшего надзирателя и руководителя учебной части. Часто посещая классы и занятные комнаты студентов, производя сам все экзамены, прочитывая массу письменных студенческих работ, он отлично знал способности и успехи каждого студента. В случаях неявки преподавателей на лекции по болезни и другим причинам, он большею частию сам занимал часы их лекций, беседуя с студентами о предметах прежних лекций и делая им репетиции, чтò давало ему возможность еще более сближаться со студентами и узнавать их умственные достоинства и недостатки. У лучших студентов он метко угадывал их господствующие таланты и наклонности к той или другой специальности и безошибочно выбирал из них способных кандидатов для замещения академических кафедр. Достаточно перечислить только имена этих избранных им кандидатов, чтобы видеть, каким верным тактом отличался его выбор; вот эта плеяда Григорьевских бакалавров, сделавшихся потом красою своей almae matris, из которых каждый был обязан его проницательности и своей специальностью, и своей ученой карьерой: из I курса А. П. Владимирский, Н. И. Ильминский, А. А. Бобровников и И. П. Гвоздев, из II курса И. Я. Порфирьев и С. И. Гремяченский, из III курса иеромонах Вениамин Благонравов и М. М. Зефиров.

В нашей исторической литературе одним из бывших воспитанников академии[footnote]Дело внутреннего правления. 1844 г. №47 и 49. [/footnote] высказан в высшей степени несправедливый отзыв о ректоре Григории, как о гонителе литературы и светских наук, даже «крайне враждебном» и поборнике одной богословской схоластики. Правда, он не имел особенно многостороннего научного образования, но был весьма чуток ко всяким умственным интересам и отзывчив на научные требования самых разнообразных специальностей, хотя бы и мало ему знакомых. Так, он, например, усердно заботился о введении в академии серьезного изучения восточных языков, пригласил для преподавания их на первый раз профессоров казанского университета, потом приготовил для преподавания этих языков своих собственных бакалавров из студентов I курса Н. И. Ильминского и А А. Бобровникова. Бобровников, как увидим в своем месте, был обязан умному ректору решительно всей своей ученой карьерой. Ректор первый заметил его способности и специальность и заранее наметил его на кафедру монгольского языка; потом, готовя из него будущего бакалавра, давал ему все зависящие средства к изучению избранной им специальности, сильно поддерживал его своим влиянием против некоторых профессоров, бывших против назначения его на службу в академию и даже против инспекции, недолюбливавшей талантливого студента за разные его проказы, наконец, много содействовал выполнению и изданию его капитального ученого труда «Монголо-калмыцкой грамматики». С такою же внимательностью он готовил другого своего бакалавра С. И. Гремяченского на кафедру естественных наук, к которым монашествующие начальники того временя относились в редких случаях благосклонно и внимательно. Заметив в молодом студенте склонность и способность к этим наукам, ректор давал ему тоже все возможные средства к изучению их, позволял даже манкировать несколько изучением других наук академического курса, отпускал его на ботанические экскурсии, потом уделял значительные по тогдашнему состоянию академии деньги из казенных средств на самое обзаведение этой кафедры необходимым ученым аппаратом и на ученые путешествия бакалавра. Излишнего увлечения светской журналистикой и беллетристическими произведениями он действительно не любил, считая такое увлечение пустой тратой времени, вредной для более серьезных научных занятий студентов, но на серьезное, научное изучение произведений словесности имел совершенно просвещенный взгляд. Студенты сами выписывали при нем два светских журнала: Отечественные Записки и Современник, чтò, при тогдашнем строгом надзоре за жизнью студентов было положительно невозможно без допущения со стороны самого ректора.

Но при всей своей многосторонности до 1848 года деятельность ректора Григория все-таки носила преимущественно хозяйственный характер, который вызывался и тогдашними потребностями только лишь устраивавшегося заведения, и тоже преимущественно хозяйственным характером административных требований по отношению к академии преосвященного Владимира. Летом 1848 года внешнее устройство академии пришло почти к концу; главный корпус ее был вполне выстроен, и она перешла в него на постоянное свое жительство. Весной того же года произошла смена главного начальника академии. 12 марта преосвященный Владимир, согласно его прошению, по старости и немощи был всемилостивейше уволен на покой с пенсией и с предоставлением в управление Свияжского Богородицкого монастыря. Академия с сожалением простилась с этим добрым и радетельным до нее преосвященным, первым ее устроителем и поддержкой в начальное, трудное время существования. «В продолжение с лишком 5 лет, говорилось в отчете академии за 1848 год, читанном на акте профессором Гусевым, он не переставал оказывать ей ощутительнейшие знаки самой нежной к ней внимательности, самой заботливой о ней попечительности и любви истинно отеческой. На что ни взглянем в нашей академии, все пробуждает в нас радостно-грустное воспоминание о высокой его личности. Пойдем ли в библиотеку, обратимся ли к кабинету естественной истории, будем ли рассматривать мюнцкабинет – везде встретимся с дарами его щедролюбивой руки. Обратим ли внимание на акты правления академического, в них найдем мы немало советов и постановлений его опытной мудрости и светлой проницательности, направленных к чести, благу и совершенству академии. А его приветливость, высоко благородная простота, мудрая и поучительная откровенность в обращении с начальниками и наставниками академии были до такой степени пленительны, что их никогда нельзя забыть и никогда нельзя об них вспомнить без чувства живой радости и молитвенной благодарности. И на студентов академии он также смотрел с чувством особенной нежности. Считая их надеждою Святой Православной Церкви, он, как отец, всегда советовал непосредственному начальству беречь их здоровье и воспитывать их согласно с современными потребностями и нуждами Святой Церкви. Говоря иногда с ними, выражая свою радость об их успехах, он давал им наставления, полные мудрости глубокой, знания жизни и ободрения к новым трудам. Все, имевшие счастие служить и воспитаться в нашей академии под его отеческим, святительским покровом, без сомнения, навсегда сохранят благодарную об нем память и передадут ее, как драгоценное сокровище своих сердец, своему потомству. Но если не люди, то эти камни всегда, доколе не разрушатся, будут напоминать о нем. Первый камень этого здания, назад тому с небольшим три года (8 мая 1845 года), был положен его святительскими руками. Заложенное им, оно и окончено под его блюстительством. Коротко — академия насаждена, укоренилась, окрепла и расцвела под его мудрым отеческим покровом».

7 апреля 1848 г. прибыл в Казань новый преосвященный Григорий Постников, доктор богословия. Это был святитель другого направления, чем преосвященный Владимир, направления ученого, а не хозяйственного. Внешнее устройство академии и ее хозяйственная часть даже мало его интересовали. Он видимо тяготился разными текущими докладами ректора по постройкам. Вскоре по своем приезде, по поводу порученной ему в 1848 году ревизии академии, он довел ректора Григория даже до большой неприятности из-за производившейся тогда постройки флигелей и каменной ограды академии, донесши на него Святейшему Синоду, что для ускорения этой постройки раньше ассигновки на нее денег он незаконно заимствовал в академической кассе 2660 рублей денег[footnote]Н. Я. Аристов в книге: А. П. Щапов, стр. 7. СПб., 1883 г. [/footnote]. К счастию ректора, дело это кончилось только строгим замечанием ему и строительному комитету. Все внимание преосвященного Григория по управлению академией обращено было исключительно на часть учебную. Он наблюдал за объемом и качеством академического преподавания и за успехами студентов, любил в короткие приезды свои из Петербурга, где почти постоянно жил в звании члена Святейшего Синода, присутствовать на академических экзаменах, назначал из собственных средств премии за лучшие курсовые сочинения студентов на заданные им самим темы по миссионерским предметам и сам пересматривал эти сочинения, заботился об умножении ученых пособий для академии, об увеличении ее библиотеки и состоящих при последней кабинетов и каждогодно делал на этот предмет ценные пожертвования из своих собственных средств. Его заботам и сильному ходатайству академия обязана была приобретением своего главного ученого сокровища, библиотеки Соловецкого монастыря. Наиболее любимым предметом его попечений было усиление при академии миссионерского образования, которое было усвоено ей при самом ее учреждении по нуждам ее округа. Под его руководством при академии открыл свою многоплодную деятельность переводческий комитет для перевода на татарский язык священных и богослужебных книг, учрежденный еще при преосвященном Владимире в 1847 году, но по разным обстоятельствам не собиравшийся для своих работ до самого конца 1848 года, когда преосвященный Григорий возбудил его к самым усиленным работам. По его также настояниям двинуто было в полный ход дело об образовании при академии особых миссионерских отделений против раскола и против важнейших инородческих религий казанского округа — ислама и буддизма. Наконец, по его же инициативе и при его непосредственном участии было начато и в 1855 году благополучно кончено дело об основании при академии ученого академического журнала «Православный Собеседник». Для академии было большое счастие, что в то самое время, когда оканчивалось ее внешнее устройство и требовалось уже заняться усовершенствованием ее внутреннего состояния, она попала под руководство именно такого преосвященного, каким был владыка Григорий.

Ректор Григорий скоро вошел во все его намерения и планы. Едва освободившись от тяжелых хлопот по постройке зданий академии, он принялся за дела переводческого комитета и сумел показать себя не номинальным только, но на самом деле полезным его президентом, несмотря на то, что комитет этот состоял из редких знатоков татарского языка, в числе которых был даже такой известный ориенталист, как профессор Казем-Бек, а сам он вовсе не знал этого языка. Он принял на себя руководство богословской стороной дела и с необыкновенной проницательностью подмечал разные неточности своих сочленов-специалистов в переводах Священного Писания на совершенно неведомый ему язык. По целым часам проводил он за такой проверкой результатов их работы, от них же самих разузнавая точное значение татарских слов, какие они употребляли для обозначения тех или других понятий оригинала, возражал, требовал доказательств, предлагал, с своей стороны, разные перемены; когда же замечал, что они слишком уже скоро начинали с ним соглашаться, заставлял их продолжать рассуждения для большего уяснения предмета. «Да вы что же не спорите? обращался он к ним. Вы спорьте». И спор возобновлялся.

Такое же деятельное участие принял он в деле устройства при академии миссионерских отделений. Он не дождался конца этого дела, но первая подготовка к организации отделений вся прошла при нем и через его руки. Он сам рассматривал все проекты миссионерского образования, какие до 1851 года составлялись и в академической конференции, и специалистами — преподавателями татарского и монгольского языков, вырабатывал из них для представления высшему начальству общие сводные проекты и приготовлял для будущих отделений преподавателей; вообще, при выходе своем из академической службы оставил это дело почти совсем законченным и оформленным, так что дальнейшее его развитие и осуществление зависело уже не от академического начальства, а от самого Святейшего Синода.

Преосвященный Григорий желал, чтобы ректор сам принял на себя труд преподавания по какой-нибудь из академических кафедр, видя в этом одно из важных средств к усилению ученого авторитета начальника заведения и к скреплению нравственных связей его с последним. Трудно сказать, насколько могла быть состоятельна такая мысль на практике, особенно в отношении к высшему учебному заведению, где выдерживать свой ученый авторитет удается только очень немногим ректорам-преподавателям и где между тем, с упадком этого ученого их авторитета, легко может падать и авторитет начальственный; но ректор Григорий до конца своей академической службы неизменно сохранял за собой прежнее положение — исключительно администратора, не вмешиваясь сам в ряды подчиненных ему преподавателей, и это, как нельзя более, шло к его всегда властной, всегда высоко стоявшей над всем окружающим личности. Надзор его за учебной частию в академии был очень строгий и внимательный, как в отношении к студентам, так одинаково и в отношении к наставникам. Его постоянно можно было встретить во время лекций в коридорах около аудиторий; все входящие и выходящие из аудиторий были у него на виду и на замечании. Походив по коридорам, он отправлялся в студенческие комнаты, спальни и разные уголки, где студент мог скрываться от науки, и, кого встречал, выпроваживал на лекции. Посещал он нередко и самые лекции, пересчитывая на них студентов и прислушиваясь к профессору, а то иногда просто дремля после бессонной ночи, проведенной в охоте за нарушителями академических порядков. В классных журналах и в журналах чередных старших постоянно попадаются его замечания старшим, почему они не записали таких-то, не бывших в классе, или выговоры и назначения наказаний за манкировку классов. Опущения классов, нередкие в первые годы существования академии и со стороны студентов, и со стороны самих преподавателей, при нем совсем прекратились. Опущение лекции преподавателем, по болезни или по другой благословной причине, каждый раз нарочно обсуждалось правлением академии и становилось предметом особого официального дела, представлявшегося на усмотрение преосвященного, причем также каждый раз опускаемый класс, по назначению правления, обязательно занимался кем-нибудь из наличных преподавателей, а то нередко и самом ректором.

С преподавателями он обращался, как настоящее начальство, не стесняясь, делал им строгие выговоры и замечания за неисправности, и этих властных выговоров боялись самые почтенные лица преподавательской корпорации. Один раз только он дозволил себе спуститься с своей высоты до некоторого компанства с своими подчиненными сослуживцами; это было в Фомино воскресенье 1850 года, по случаю великого академического торжества, когда академия наук увенчала премией первый ученый труд, вышедший из среды казанской академической корпорации, «Монголо-калмыцкую грамматику» бакалавра Бобровникова. На радостях Бобровников устроил у себя обед, на который позвал и самого ректора. Вот художественная картинка этого обеда из воспоминаний о Бобровникове Н. И. Ильминского, рисующая и нравы тогдашней корпорации, и ее отношения к своему начальнику, и отчасти личность последнего. «Обед был совсем семейный, были все свои академические; ректор удостоил его своим присутствием. Тут-то раскрылась симпатичная душа нашего незабвенного ректора, которого мы привыкли было считать серьезным, строгим формалистом, жестоким, даже беспощадным. Он так живо принял к сердцу успех Бобровникова, так был, можно сказать, наивно счастлив счастием своего воспитанника и подчиненного, что во все продолжение обеда шутил и смеялся наравне с молодежью. Когда подали шампанское и Бобровников провозгласил тост за здоровье ректора как виновника Грамматики и награды, давшей повод к обеду, он его перебил: нет, сказал он, вся честь принадлежит Вам, я предлагаю тост за здоровье автора. За здоровье ректора пили уже второй бокал. Словом сказать, этот обед был самая чистая, самая семейная радостная сцена. После обеда наш начальник ушел опять к своим суровым занятиям и опять замкнулся в свою деловую жизнь. А мы, светские, остались до ночи и пировали три дня»[footnote]Дело внутреннего правления. 1849 г. № 22. [/footnote]. На третий день ректор не дал впрочем попировать. Это был вторник, день академической бани, раньше которой, т. е. до среды, порешили было уже вовсе не ходить на лекции; понедельник ректор еще спустил, а во вторник всех попросил пожаловать на лекции.

С студентами он держался еще суровее и начальственнее. Учившиеся при нем в академии теперь все уже люди пожилые и сами занимающие большею частию важные посты, в своих воспоминаниях об нем до сих нор как будто чувствуют на себе то импонирующее впечатление, какое он производил на них когда-то во дни их школьной юности. В первое время своего ректорства, застав академию совершенно неустроенною и даже немного распущенною, он держался особенно сурово, рвал и метал на все стороны, поразогнал разных enfants terribles студенческой корпорации и с тех нор навсегда сделал свое имя честным и грозным. После первоначального устройства дисциплинарных порядков, введения строгой инструкции для старших, заведения студенческих журналов для ежедневного донесения старших о благосостоянии академии и для отпусков студентов из стен академии в город и т. д., он стал действовать спокойнее, но с необычайной настойчивостию и неутомимостию в надзоре за поддержанием дисциплины и без всяких послаблений. Вновь поступавший в академию студент, очарованный любезностями инспектора Серафима Аретинского, с первой же явки своей к ректору чувствовал, что это уже не ласковый оотец Серафим, а настоящее строгое начальство, и проникался боязливым к нему уважением. «Вы кто такой, встречал его ректор, и зачем сюда?» — Студент такой-то семинарии, прислан семинарским начальством учиться в академию. — «А, ну, уж коли Вы присланы, так стало быть, надо Вас учить… Ступайте к инспектору, он укажет Вам место, где жить». В обращении с студентами, особенно в выговорах им за разные грехи, он не особенно стеснялся терминологией и употреблял весьма резкие выражения не только словесно, но и письменно. Журнал чередных старших, подававшийся для просмотра инспектору ежедневно, а ректору 2 раза в неделю, при нем весь испещрен был разными его заметками и внушениями. На первых порах редкую неделю он ограничивался одною обычною своею подписью: «видел», а большею частию записывал и то, чтò действительно успевал усмотреть за студентами: кого замечал проманкировавшим лекцию, или поздно явившимся на нее, или раньше звонка вышедшим из аудитории, кого заставал в столовой за чаем до обедни, кого в спальной, валявшимся в неположенное время на койке, кого в больнице в качестве мнимого больного или пробравшимся сюда просто поспать после обеда, иных подлавливал в самовольных отлучках из академического корпуса, в позднем и не совсем благополучном возвращении из гостей и в тому подобных преступлениях; тут же на журнале он выражал и свои чувствования по поводу замеченных проступков, стыдил студентов, бранился, когда был особенно в сердцах, называл бессовестными, бродягами, грубыми мужиками, негодяями, неприязненным народом, и назначал наказания большею частию голодным столом на обед, на ужин, на целый день, на два, на три дня, изредка даже стоянием на коленах во время утренних и вечерних молитв и поклонами. Он знал характеры и поведение студентов несравненно лучше всех бывших при нем инспекторов. Студенческая жизнь со всеми ее прегрешениями и проказами тоже была известна ему до мельчайших подробностей. По рассказам студентов того времени, он вел у себя для памяти особый келейный журнал всех выдающихся событий этой жизни и часто до того озадачивал своим всеведением и студентов, и самую инспекцию, что некоторые подозревали его в любви к наушничеству. Подозрение это было совсем не справедливо. Каждый день странствуя по всем закоулкам академии с утра до вечера и даже ночью, он собственными глазами мог наблюдать за течением академической жизни по всем ее частям и во всех подробностях и видеть все, что в ней делалось. Даже сидя у себя дома, в кабинете, он постоянно прислушивался, чтò делается в коридорах и в студенческих комнатах, и, заслышав что-нибудь подозрительное, сейчас же набрасывал на себя рясу и бистро шел лично узнать, чтò случилось. Иногда он даже обманывал студентов: распоряжался запрячь лошадей, как бы для поездки на стройку или в консисторию, и действительно выезжал из корпуса, но вдруг неожиданно возвращался назад и быстро обходил классы и студенческие помещения, чтобы посмотреть, не воспользовались ли студенты его отсутствием для произведения какого-нибудь беспорядка. Студенты постоянно чувствовали на себе внимательный взгляд своего строгого начальника. Совсем неожиданно, как из-под земли, вырастал он, где никто и не чаял его встретить в данное время, в каком-нибудь темном заднем коридоре, по которому немного запоздавший или выпивший студент тихонько пробирался на свое место, в укромном уголку, около кухни или отхожего места, куда любители строго запрещенного табаку удалялись от глаз начальства затянуться трубочкой и проч. Расположится студент с товарищем в одном из таких закоулков покурить пред открытой вьюшкой, затянется раза три всласть, потом несколько одурманенный подаст трубку, не глядя через плечо своему компаньону: «на-ка де покури!», и вдруг за ним сам ректор Григорий, а компаньона уже и след простыл. Один студент II курса, А. Кедров, особенно часто попадавшийся ректору и в курении, и в выпивке, так же раз застигнутый врасплох с трубкой-носогрейкой (папирос тогда еще не было) в умывальной комнате, быстро засунул эту трубку в карман брюк и имел мужество выдержать, не моргнув глазом, длинное собеседование с ректором о разных разностях, хотя и поплатился за то широким обжогом своей ноги. Попасться ректору студенты боялись буквально пуще огня. Он был горяч; как хохол, быстро воспламенялся и в таком состоянии напускал такую грозу на академических грешников, что, одумавшись иногда, и сам после старался смягчить произведенное им впечатление, доходил даже до извинения пред студентами. Однажды утром он увидал студента I курса, Бобровского, облеченным в нарядный халат, вспылил и, потребовав топор, велел тут же изрубить этот запрещенный студентам костюм; через несколько времени, одумавшись, он извинился пред потерпевшим убыток. В другое время, в холеру 1848 года, он сильно нашумел на провинившегося в чем-то студента II курса Ф. Пылаева, но потом сам испугался своей горячности, допущенной в такое время, когда доктор Скандовский только и настаивал, чтобы студенты жили как можно спокойнее и ни от чего не волновались; будучи и сам нездоров холеринными припадками, ректор призвал напуганного, по его мнению, Пылаева, чтобы успокоить его, и высказал пред ним извинение, сильно поразившее тогда всех студентов.

Страх пред грозным начальником прошел только тогда, когда он вышел из академии; только после этого деятельность его могла быть обсуждаема спокойнее и беспристрастнее, без живых впечатлений минуты, и стало видно, как в сущности он был добр и благожелателен, как часто слабы в сравнении с проступками были самые наказания студентов, как терпеливо, до последней возможности щадил он людей более талантливых, впадавших даже в крупные вины, старался воздерживать их от падений и незаметно заботился об них, наконец, как симпатичны были его постоянные заботы о благосостоянии студенчества, об их столе, одежде и обстановке. В тяжкие холерные годы 1847-1848 он был особенно внимателен к их обстановке. Эпидемия свирепствовала в самой академии, перебирая и служителей, и студентов, и наставников, задела и самого ректора, и только благодаря энергичной распорядительности академического начальства и самоотверженным усилиям бескорыстнейшего и добрейшего доктора академии Н. А. Скандовского, ограничилась всего двумя смертными случаями в среде студентов. Но ректор почему-то считал нужным постоянно прятать свои симпатичные свойства от всех посторонних глаз и скрывать свою любовь к молодежи под наружной маской сухости и суровости.

Замечательно, что вспыльчивый и грозный в случаях менее важных уклонений студентов от дисциплинарных форм, за чтò его считали сухим формалистом, он держал себя несравненно мягче и спокойнее, когда студент попадался ему в какой-нибудь грубой нравственной вине, например, в пьянстве, которое он считал совершенно нетерпимым в заведении. Подловив виновного, он не набрасывался на него с обыкновенными своими распеканьями, напротив, вступал с ним в спокойный и продолжительный разговор, выслушивал от него всякие объяснения и даже претензии, потом иногда сам же провожал его в дортуар и укладывал спать. Студент II курса Ст. Щапов, брат известного историка А. П. Щапова, большой пьяница, потом исключенный из академии, выпивши, даже сам являлся к ректору побеседовать и разъяснить ему, как он дурно управляет академией и в чем именно. К исключению студента ректор прибегал редко и только в крайних случаях, когда все меры исправления человека уже до конца были истощены и когда дело доходило до какого-нибудь крупного скандала. Уже совсем решившись исключить студента, ректор и после этого долго не приступал к выполнению этой меры и, при малейшем признаке исправления обреченного на изгнание или только проблеске надежды на такое исправление, откладывал свое решение. Но, чтобы не показаться в этом случае слишком жалостливым и слабым, он старался обыкновенно сваливать свою милость виновному на чье-нибудь ходатайство. Например, в августе 1846 года в правлении составлен был грозный журнал о студенте II курса А. Конвоксове, который несколько раз попадался ректору в пьянстве, а в последнее время сильно нашумел, к соблазну только лишь приехавших новых студентов, и нагрубил самому ректору, вина его и сам он были разбранены тут на все корки и сказано, что он, как «грубый мужик», достоин увольнения с дурным поведением, но что во внимание к его обещанию не пить больше ничего хмельного и к ходатайству об нем профессора Гусева и самого инспектора Серафима, он все-таки оставляется в академии на усмотрение; исключение заменено было стоянием на коленах за молитвами утренними и вечерними в продолжение 7 дней. Студент этот попадался и после, но все-таки благополучно успел дотянуть до конца курса. Исключение из академии производилось всегда не иначе, как по прошению самого студента, под предлогом болезни или семейных обстоятельств. Доктор Скандовский в первом случае давал свидетельство о болезни, где большею частию писал, что у большего сильное головокружение — vertigo capitis, мешающее ему продолжать курс академического учения.

Инспектор Серафим совсем стушевался при ректоре Григории; о событиях в студенческой жизни ему постоянно приходилось узнавать уже после ректора и даже от него самого. Редко посещая студентов, даже вообще мало бывая дома, в академии, за частыми своими выездами по знакомым, он не удовлетворял ректора; последний плохо доверял даже его официальным рекомендациям студентов в обычных его донесениях правлению. При окончании I курса инспекторский список студентов по поведению не особенно принимался во внимание. На журнале чередных старших после удостоверения за подписью инспектора, что в академии все благополучно, ректор постоянно ставил замечания о лично виденных им беспорядках, которые показывали, что в академии было вовсе не так благополучно, как тут было сказано. Иногда ректор собственноручно усиливал штрафы студентам, назначенные рукою инспектора, бесцеремонно перечеркивая и переделывая резолюции последнего. В увольнительном журнале инспектор уволит студента, например, от службы в академической церкви помолиться в Казанский монастырь на праздник 22 октября, а ректор тут же напишет: «Незачем, — разве отсюда молитва не дошла бы до Богоматери?»

Зимой 1844 года после переселения академии в дом Мельниковых ректор положил назначить в помощь инспектору помощника из наличных наставников. Выбор его пал на старейшего из ординарных профессоров А. И. Беневоленского. Должность эта не значилась в штате академии, но это не стеснило правления; положено было считать ее безмездною и вознаграждать исправляющего ее единовременными наградами из экономических сумм к концу каждого года, в количестве приблизительно равном сумме секретарского жалованья (172 рублей)[footnote]Учен. Записки казан. универс. за 1865 г., стр. 442—443. [/footnote]. С тех пор эта новая должность так и осталась в академии.

Служба архимандрита Серафима при академии продолжалась при ректоре Григории с небольшим два года, до осени 1846 года. В этом году Святейший Синод решил открыть новую семинарию в казанском духовно-учебном округе, кавказскую в городе Ставрополе, и от 21 августа назначил архимандрита Серафима первым ее ректором. 5 сентября, по получении в академии указа, он отправился к месту своего назначения. Об исправлении им профессорской и других академических должностей мы будем еще говорить особо в своем месте. В Ставрополе он служил два года. Неопытность его в административных делах сказалась и здесь. Семинария страдала при нем таким неустройством по всем своим частям, что сделалась предметом беспокойного внимания и академического правления, и высшего начальства. В 1848 году внешнее правление академии должно было донести высшему начальству, что туда нужен более опытный в делах ректор[footnote]Дело внутреннего правления. 1845 г. № 108: о выдаче жалованья в сентябре. [/footnote]; 20 октября 1848 года он был переведен в ректоры могилевской семинарии, причем возведен в должность настоятеля могилевского Богоявленского братского монастыря 1 класса. В 1850 году был пожалован орденом Святой Анны 2-й степени. Из Могилева от 17 мая 1852 года был перемещен ректором в херсонскую духовную семинарию с поручением ему в управление одесского Успенского второклассного монастыря, но с оставлением за ним лично первоклассной настоятельской степени. Здесь он был пожалован в 1855 году орденом Свято Анны 2-й степени с короною, а в 1856 году орденом Святого Владимира 3-й степени. 2 декабря 1858 года перемещен на новую ректуру в тамбовскую семинарию с назначением настоятелем козловского Троицкого монастыря и с тою же личною степенью настоятеля первоклассного монастыря. В 1860 году 10 января он произведен был наконец в епископа Чигиринского, викария Киевской епархии, и настоятеля Киевского Златоверхо-Михайловского монастыря. В 1863 году сопричислен к ордену Святой Анны 1-й степени. От 4 января 1865 года был определен на самостоятельную епархию Воронежскую, на которой и оставался потом до самой кончины. Здесь в 1868 году он получил орден Святого Владимира 2 степени большего креста; в 1871 году возведен в сан архиепископа, в 1875 году пожалован орденом Святого Александра Невского. От 14 мая 1874 по 25 мая 1877 года был присутствующим в Святейшем Синоде. Кончина его последовала 22 апреля 1886 года. Воронежские Епархиальные Ведомости этого года очень подробно описали обстоятельства, сопровождавшие ее, и те добрые качества, те заслуги на разных поприщах служения, преимущественно на воронежской кафедре, какими прославилась светлая и симпатичная личность почившего иерарха, первого инспектора казанской академии[footnote]Журн. 1848 г. 9 июля. [/footnote]. «Преосвященный, говорится в Воронежском Телеграфе (1886 года, №46), любил вспоминать о времени, приведенном им в казанской академии». Академия тоже не забывала его в дальнейшем течении своей жизни, тем более, что в ней до последнего времени служили и служат еще люди, которые были некогда под инспекторским влиянием покойного, хорошо знакомые с его личностью. После своего преобразования, желая связать свою новую историю с старой, в 1877 году она избрала преосвященного Серафима в число своих почетных членов.

Преемником его по должности инспектора академии тем же указом 21 августа 1846 года, которым он был определен в ректоры Ставропольской семинарии, назначен был профессор академии иеромонах Фотий, служивший потом инспектором без малого до конца ректорства Григория. Григорий Феодорович Щиревский (таково было мирское имя Фотия), как и ректор Иоанн с инспектором Серафимом, был орловский же урожденец, сын протоиерея Брянского уезда, родился в 1811 году, образование получил в Орловской семинарии и в Киевской академии в одном курсе с Серафимом. По окончании курса в 1837 году он был возведен в степень магистра и оставлен при академии бакалавром по классу Священного Писания. В следующем году 25 сентября был пострижен в монашество; в 1841 году (9 февраля) сделан соборным иеромонахом. Между своими однокурсниками и он, и Серафим считались людьми выдающимися, последний как хороший оратор, а Фотий как очень логическая и философская голова. Казанские киевляне, ректор и инспектор, еще в 1843 году просили его в Казанскую академию на кафедру философии, но он попал сюда только через год и на другую кафедру. В 1844 году при общем увеличении числа преподавателей академии для открытия в ней второго курса иеромонах Фотий, по ходатайству правления, определением Святейшего Синода от 15 ноября переведен был в Казанскую академию профессором по кафедре церковного красноречия (гомилетики) и сразу занял в ней видное место в качестве члена конференции, потом с 1845 года члена внешнего правления и цензурного комитета, кроме того, старейшего после ректора и инспектора между тогдашними пятерыми монашествующими профессорами (ректор, инспектор, Антоний Радонежский (с 1845 года) и Паисий Пылаев), которые все составляли, если не по должностям, то по значению своему, особую, в некотором роде начальственную корпорацию между наставниками. В инспекторскую должность он вступил 5 сентября 1846 года, а через 3 дня посвящен был в архимандрита с присвоением ему лично третьеклассной настоятельской степени, какую обыкновенно получали и другие инспекторы академии.

Ректор Григорий однако едва ли был доволен, приобретя себе такого помощника, как отец Фотий, оказавшийся ниже и своей философской репутации, и своего служебного положения в казанской академии, как по профессуре, так и по инспекторству. Это был человек больной, самозамкнутый, малообразованный, но довольно надутый схоларь старого времени, не знавший ни жизни, ни людей, да не особенно и интересовавшийся их знать. Студенты считали себя во всем как-то выше его и с самого же начала его службы сделали его предметом своего буффонства, передразнивая его странные манеры, пародируя его лекции и подсмеиваясь над его инспекторскими наставлениями. Ректору Григорию на него еще менее можно было полагаться, чем на его предшественника. Обо всем, что делалось у студентов, отец Фотий узнавал уже после ректора. В студенческом журнале, по распоряжению ректора или помощника инспектора, все уже запишут, чтò с кем случилось особенного, назначат и наказание какому-нибудь преступнику, а инспектор только подпишется или сделает сбоку какое-нибудь замечание, выражающее его душевные чувствования, например: «Доколе сей человек не приидет в разум истины?» Не отличался он даже исправностью по своей должности. Здоровье не только не дозволяло ему такого бдительного надзора за студентами, каким отличался сам ректор, но заставляло часто опускать даже лекции, так что другим преподавателям и самому ректору частенько приводилось занимать его профессорские часы. Кроме нездоровья, едва ли еще не в Казани начала проявляться у него известная слабость, которая потом погубила всю его карьеру. В 1845 году, извещая о казанских киевлянах преосвященного Иннокентия, Григорий писал о Фотии: «Господь многомилостив к моему убожеству, дав мне сотрудников близких, по всем почти отношениям, в добрых киевлянах. Жаль только, отец Фотий часто и очень немоществует у нас, как будто в укор Казани… Геморрой и ревматизм преодолевают его великое усердие к труду»[footnote]Ряд статей, составляющих это описание, издан отдельной брошюрой: Кончина и погребение высокопреосвященного Серафима, архиепископа Воронежского и Задонского. Воронеж, 1886 г. [/footnote]. В тех же почти выражениях он писал о Фотии к другому преосвященному, бывшему тоже, как и Иннокентий, ректором Киевской академия, епископу Нижегородскому Иеремии: «Бедный много болит, кажется, не богат здоровьем»[footnote]Письма к Иннокентию, сообщ. Н. И. Барсовым в Правосл. Соб. 1889 г. янв. 129.[/footnote].

В образчик инспекторских воззрений, приемов и такта архимандрита Фотия приведем здесь одну из самых длинных его заметок на журнале чередных старших, которая на наш взгляд ясна без комментария. «29 числа (июня месяца 1849 г. в начале ваката) в 11 часов ночи некоторые студенты пели в спальных комнатах светские песни, как это замечено мною (он жил под самыми спальнями). Дежурный старший Хитров, который в это время не спал и находился при хоре певцов, не только не донес в рапорте об этом поступке их, тогда как мною даже сказано было записать поющих, но и по вторичном внушении ему сделать это, не решился обнаружить песенников, говоря, что он согласен вину этого поступка их взять на себя, а не откроет бесчинников; и сверх того даже защищал проступок их, — что в вакационное де время что и делать, как петь песни. В этом своем поступке он выказал: а) неисправность по должности старшего, потому что нимало не останавливал поющих, как бы надлежало; б) превратное или неблагонамеренное суждение в защите такого резко неприличного и бесчинного поступка студентов; в) неблагонамеренность и недобросовестность действования, скрывая дело уже обличенное и явное вполовину, и г) еще ослушание и упорство крайнее, не согласившись записать певцов после двукратного требования. Такой взгляд на свое звание старшего! Такое злоупотребление должностию и доверием начальства! — Если этот старший так упорно и недобросовестно скрывает открытое, то можно ли надеяться, что когда-нибудь добросовестно и верно донесет о том, что не узнано начальством? Достоин ли он и имени старшего? Справедливость требует, чтобы он понес тот штраф, который заслуживают певшие светские песни в спальне, как сокрытые, тем более, что он вину их сам добровольно снимает на себя один». Какое постигло наказание такого недобросовестного старшего, в журнале не сказано. Ректор с своей стороны не сделал никакой заметки.

Ректору впрочем с самого начала инспекторства Фотия удалось восполнить недостаток инспекции назначением нового, более подходившего к его вкусу помощника инспектора. Прежний помощник инспектора, профессор Беневоленский был человек невидный в этой должности и мало ею занимался. В 1846 году ревизовавший академию епископ Афанасий Винницкий остался им недоволен и заметил академическому правлению, что определение его помощником инспектора сделано незаконно, вопреки § 94 устава духовных академий, где сказано, что на эту должность нужно определять не из профессоров, а из бакалавров или из находящихся при академии кончивших курс кандидатов. Для исправления этого отступления от устава, допущенного в свое время будто бы по нужде, по недостатку в людях, ректор в своей записке от 21 августа предложил заменить профессора Беневоленского бакалавром С. И. Протопоповым, который «по сделанному в течение с лишком месяца, за отлучкою Беневоленского, опыту оказался весьма способным к должности помощника инспектора». Он был определен на тех же условиях относительно вознаграждения, как и его предшественник[footnote]Письма к преосвященному Иеремии в Чт. Общ. любит. дух. просв. 1887 г. февр. приложений стр. 21. [/footnote].

Семен Иванович Протопопов (в монашестве Серафим) в течение своей 11-летней службы при казанской академии в разных должностях и на разных кафедрах имевший очень важное значение в ее истории, был московский урожденец, сын священника московской Успенской (что в Печатниках) церкви, учился сначала в Московской семинарии, потом в Московской же академии; отсюда, по окончании курса магистром, от 12 декабря 1844 года был назначен на должность бакалавра по кафедре словесности в казанскую академию. Как москвич из достаточного семейства, человек образованный даже но внешности, он с самого же начала своей академической службы заметно выдавался из среды других своих сослуживцев своею светскою сдержанностью, безукоризненным во всем приличием и тонким тактом в обращении и с товарищами, и с студентами. А своими превосходными лекциями студентам, многосторонними знаниями, находчивою и сильною диалектикою он быстро приобрел репутацию всесторонне образованного и умнейшего человека. Студенты II курса академии относились к нему, можно сказать, восторженно, как к лучшему светилу академии, но вместе с тем и побаивались его проницательности. Ректор Григорий заметил в нем незаурядную способность распознавать людей и инспекторские способности и не ошибся в этом, — нашел в нем такого помощника по инспекции, какой ему и был именно нужен. Семен Иванович выступил на поприще своей новой деятельности довольно скромно и обратил свое внимание сначала преимущественно на неисправности студенческого стола, делая разные замечания повару, комиссару и эконому. Студенты были очень довольны, что нашелся такой радетель об их интересах, о которых инспектор Фотий не способен был позаботиться. Весной 1847 года в записях передних старших встречаем даже прямые жалобы старших, например, на то, что говядина была жестка, цыпленок припахивал, перепилась прислуга и не могла вовремя удовлетворить требованиям студентов за столом и т. п., и при этом старшие так же прямо ссылались на свидетельство г. помощника инспектора. Но потом новый помощник инспектора все более и более стал забирать студентов в свои руки, чтò, при бездеятельности и малоспособности самого инспектора, было и легко и даже неизбежно. Он стал особенно усиливаться с февраля 1847 года, когда Фотию случилось временно заведывать ректурою казанской семинарии. Скоро студенты увидали, что этот член инспекции не чета ни отцу Серафиму, ни тем более отцу Фотию, что по своей бдительности и всеведению он может с успехом потягаться даже с самим ректором. В августе 1847 года он подал прошение о пострижении в монашество и таким образом окончательно перешел в ряды начальствовавших лиц академии. 8 ноября ректор постриг его в академической церкви с именем Серафима.

Поддержание дисциплины между студентами при этом бдительном и проницательном помощнике инспектора было вполне обеспечено. Он сделался душою всей академической инспекции и дорогим сотрудником архимандрита Григория. Студенты были кругом блокированы их двойным неусыпным вниманием. При записи, например, студента в отпускную книгу для отлучки из академии осведомлялись, чтò за человек, к которому он просится, почему именно на столько времени, а не меньше; дозволение выйти из академии давалось по выбору, не всем и не ко всем, притом не надолго, нечасто и отнюдь не дважды в один день. В 1848 году отец Серафим заметил, что некоторые студенты для того, чтобы немного продлить свой отпуск, уходили из академии раньше того времени, с которого записан их отпуск, сейчас же после сдачи от инспекции увольнительной книги; это практиковалось прежде постоянно, и никто в это дело не вмешивался, даже сам ректор, наблюдая только за тем, чтобы отлучающиеся не пропускали срока возвращения. 8 сентября, во имя строгого соблюдения порядка, отец Серафим запретил это, запасав в журнале: «Заметить на будущее время, что увольняемые из академии в праздничные дни должны уходить в тот именно час, какой означен в билете; дежурный старший с своей стороны должен наблюдать не только за благовременностию возвращения, но и выхода и выдавать каждому билет в дозволенный срок». Он ловил студентов и возвращал домой даже тогда, когда они без записи выходили только за ограду академии освежиться и сделать необходимый моцион, не всегда возможный в снежное время на дворе самой академии. 9 марта 1849 года ректор счел за нужное несколько даже умерить такую его ревность, заметив на журнале, где было записано несколько таких студентов: «Пока очистится место на дворе для прогулки, можно выходить за ограду, но подальше дома». Ночью помощник инспектора, надев на ноги мягкую обувь, неслышно, как тень, скользил по академии, с закрытым фонарем проходил по спальням студентов и, заметив пустую койку, быстро открывал огонь и по сигнатуре койки узнавал, кому последняя принадлежит, а на другой день начиналось расследование, куда студент отлучался во время прохода по спальне помощника инспектора.

Вообще в глазах студентов, да вероятно и самого ректора, отец Серафим в самое короткое время приобрел несравненно больше значения, чем инспектор. Аттестации студентов составлялись большею частию вместе и инспектором и его помощником, но отец Фотий часто предоставлял составление их одному отцу Серафиму. Аттестации эти были менее щедры на похвалы, чем аттестации прежнего инспектора, и заключали в себе очень немного имен. По содержанию своему они довольно однообразны, из хороших черт студентов только и отмечаются благочестие, хождение в церковь даже в будни, кротость да покорность или послушание начальству; отличались часто за исправность старшие. В 1847 году в октябре, когда в академию забралась холера, оба инспектора сочли долгом отличить несколько студентов, с самоотвержением ухаживавших за своими больными товарищами и наставниками; отличены были Н. Цареградский, П. Аретинский, А. Остроумов (даже сам захворавший холерою), М. Зефиров, П. Хитров, иеромонах Александр Окропиридзе, А. Преловский, И. Любимов, И. Хованский и священник И. Инфантьев (напутствовавший и утешавший больных). Из дурных черт студенческого поведения в аттестации указываются главным образом возвращение не вовремя из отпусков в город и в нетрезвом виде и случаи непослушания начальству, вроде, например, такого: «Ив. Альпийский и А. Дьяконов в ноябре 1848 года, несмотря на сделанное им замечание начальства, носили прическу волос, не приличную воспитанникам академии, и уже во вторичном приказании переменили ее, чем и обнаружили недостаток послушания начальству». В 1849 году аттестации делаются все реже и бесцветнее; в 1850 году инспекция почти никого не отличала ни в добрую, ни в худую сторону, а большею частию просто писала, что все вели себя согласно с правилами поведения студентов. Это был последний год служения отца Серафима в должности помощника инспектора и самого Фотия в должности инспектора академии. В конце 1849 году отец Серафим сделался экстраординарным профессором и членом конференции, и должность помощника инспектора, по указанному параграфу устава, стала для него уже не прилична; кроме того, еще с ноября прошлого года с словесности он был переведен на новый предмет — на кафедру патрологии, и должен был сосредоточить свои силы на ученых трудах по обработке лекций по этому новому предмету; наконец немало трудов стоила ему и третья должность, которую он нес с сентября 1847 года, должность библиотекаря. Все эти обстоятельства заставили его подать прошение об увольнении от обязанностей инспекции; 15 марта 1850 года он был уволен. После мы еще опять встретим его на инспекторском поприще, но уже самостоятельным инспектором.

В том же 1850 году определением Святейшего Синода от 25 сентября переведен из академии и архимандрит Фотий: он был назначен ректором смоленской семинарии и настоятелем Спасо-Аврамиевского монастыря и 12 октября оставил академию. В дальнейшем своем служении на самостоятельных начальственных постах он везде терпел неудачи и был переводим с места на место. В Смоленске ему пришлось послужить подольше, до 1858 года, когда он был переведен ректором в Тифлис; из Тифлиса с конца 1860 года его перевели в Кострому, из Костромы в 1861 году в Полтаву, наконец, из Полтавы в том же году на новую тогда должность члена духовно-цензурного комитета в С.-Петербург. Это был его последний служебный пост, на котором он оказался наконец положительно невозможным человеком на службе; 15 декабря 1869 году он был уволен и приютился около своего бывшего товарища по Киевской академии и по службе в Казанской академии, преосвященного воронежского Серафима, поселившись сначала в архиерейском доме, потом в Задонском монастыре, где в начале 80-х годов и скончался.

На место его в инспекторы Казанской академии определением Святейшего Синода от 5 октября 1850 года переведен инспектор Симбирской духовной семинарии Макарий Малиновский. По происхождению он был костромич, сын причетника Костромской епархии, родился в 1811 года, образование свое получил, после костромской семинарии, в Московской академии (1836-1840 годах). На втором году своего курса, 15 марта 1838 года, он был пострижен в монашество, что значительно помогло его карьере. По окончании курса магистром он в сентябре 1840 года назначен был прямо инспектором и профессором богословских наук в Тамбовскую семинарию. Здесь несколько раз исправлял должность ректора. В апреле 1849 года переведен на ту же инспекторскую должность и кафедру в Симбирскую семинарию, а отсюда в 1850 году, по представлению и ходатайству преосвященного Григория, в инспекторы Казанской академии, причем был возведен 15 октября в сан архимандрита. Он приехал в академию вскоре после отъезда Фотия и 20 октября был введен и в должность инспектора, и в должность профессора богословских наук. Это был еще очень молодой монах, по наружности принадлежавший к типу архимандритов, какой представил Корзухин на своей картине: «В монастырской гостинице»; красивый собою, мягкий в обращении, приятный гость дамского общества казанского бомонда: по умственным своим талантам был недалек, еще более слаб был по своему научному образованию и потому не пользовался уважением студентов. В деле инспекторском, насколько можно судить по преданиям, он не особенно усердствовал, возлагая всю печаль инспекторскую на ретивого ректора, и держался довольно бесцветно.

Он знал строгую систему управления ректора Григория и сначала вздумал было деятельно войти в ее интересы, но на первых же порах переусердствовал и сделал неприятность ректору. В одном из первых же донесений архиерею о благосостоянии академии, в ноябре месяце, он записал, что 26 ноября заметил двоих студентов в хмельном состоянии. Ректор не любил, чтобы академический сор выносили за порог, тем более, чтобы из-за каких-нибудь выпивших студентов беспокоили преосвященного, когда дело можно легко уладить своими собственными средствами; но делать было нечего — нужно было объясняться, потому что преосвященный, вообще не любивший шутить, встревожился и сдал резолюцию: «О студентах, бывших в хмельном положении, сильно сожалею; донести мне, из какой они семинарии, как поступило с ними правление, не были ли они замечены в том прежде и надежны ли к исправлению». Отвечено, что оба они старшего курса, один из Нижегородской семинарии (Раф. Орлов), другой из Астраханской (Дм. Казанский), что правление назначило им наказание голодным столом на два и на три дня, что попались в первый раз (это было немного несправедливо, но надобно же было выручить молодых людей), прежде вели себя хорошо и к исправлению надежны, что поэтому проступок их решено даже не вписывать и в книгу поведения. После этого инспектор притих и месяца три давал студентам отличные рекомендации, рекомендовал в частности и только лишь спасенных от беды студентов; но опять не угодил ректору, в планы которого такие похвалы вовсе не входили. В февральской ведомости о поведении студентов против аттестации инспектора, что с 26 ноября студент Орлов совсем исправился, он написал: «9 числа (марта) в 7 часу вечера при посещении мною студентов Р. Орлов не был в своей комнате и в ссылке своей на бытие тогда в комнате Ясницкого оказался лжецом, посему подозревается в самовольной отлучке из академии и за ужином оказался в состоянии сомнительном». Правление решило: «Поелику он таким образом разрушил рекомендацию, то мнение о его исправлении отложить, а за лживость сделать ему строгий выговор и внушение, чтобы заботился о совершенном исправлении своего поведения». После этого инспектор еще раза два доносил правлению о некоторых неисправностях студентов; но вообще его рекомендации были похвального свойства и все больше в превосходной степени, для которой он выдумывал даже особые оригинальные сочетания эпитетов: один студент выходил у него отлично внимателен к своему делу и примерно добр, другой отлично кроток и усердно ревностен к богомолению я благообщителен, третий стремительно усерден к занятиям классическим и к молитве, четвертый благостепенен, от чего и слывет между товарищами старцем (П. Карпов), пятый воспитывал себя чтением поутру слова Божия, освящающим начало дня, и отличался благочестивым расположением духа, шестой отличною рассудительностию и благопослушанием; особенно часто то тому, то другому из них приписывалась вероятно очень уважаемая инспектором черта — собранность или самособранность. В таком роде рекомендации писались до конца его инспекторства. Некоторые студенты были отличаемы очень часто, но зато многие за целый год оставались без всяких отметок но поведению.

Помощником инспектора, по оставлении этой должности профессором Серафимом Протопоповым, с 18 марта 1850 года состоял бакалавр И. П. Гвоздев. Он был сын бедного причетника Пензенской епархии, родился в 1821 году, воспитывался в Пензенской семинарии, а из нее для продолжения образования поступил в состав I курса Казанской академии. В течение академического курса он был одним из самых даровитых, прилежных и благонравных воспитанников. В ведомостях об отличных студентах, как по поведению, так и по успехам, имя его выставлялось чаще других имен за все четыре года его курса. Крайняя бедность и с детства угнетенное, приниженное положение придали его от природы тихому, ровному и скромному характеру черты какой-то постоянной робости и застенчивости. Всю студенческую жизнь он провел без всякого знакомства вне академии и без всяких развлечений, за неустанной книжной и письменной работой, стесняясь даже своих товарищей и пред всеми скромно уступая. Веселая молодежь нередко поднимала на зубок этого кругленького, немного сгорбленного, неловкого и тюфяковатого юношу-старца с гладко причесанными жиденькими светлыми волосами, всегда застегнутого и всячески упорядоченного, но все единодушно любили его как прекрасного и надежного товарища. Он и сам любил всех и на все шуточки, которые для иного, может быть, были бы и обидны, отвечал одной невозмутимой улыбкой, как будто и сам подшучивая над собой. Таким кротким и застенчивым он оставался потом во всю свою жизнь. Аккуратность его и исполнительность в отношении к какому бы то ни было делу были беспримерны. В 1846 году он кончил курс третьим магистром и мог бы остаться при академии, но, по недостатку здесь преподавательских вакансий, определен был на семинарскую службу. Его увез с собой в Ставрополь назначенный туда ректором инспектор Серафим. Своею точностью, неутомимой исполнительностью и знанием дела он сделался для последнего незаменимым человеком в первоначальном устройстве юной семинарии и по учебной, и, особенно, по административной части; архимандрит Серафим делал его то библиотекарем, то секретарем, то членом ревизионного комитета, заставлял преподавать и словесность, на которую он был назначен, и логику, и Священное Писание, и греческий язык, и это всего в какие-нибудь два года его службы при семинарии. История Ставропольской семинарии должна со временем достойно почтить этого человека как главного участника в своем устроении. Чрез два с небольшим года, 25 ноября 1848 года, он выехал из Ставрополя по призыву родной академии, чтобы занять в ней бакалаврскую должность по кафедре общей гражданской истории. Он вступил в эту должность 30 марта. Вскоре и здесь он был призван к делам по разным, так называемым, посторонним должностям. Первою такою должностью, на которую он был определен 30 марта 1850 года, и была должность помощника инспектора, к которой он менее всего был способен по своему характеру. Строгие требования Григорьевской дисциплины и всякие грозы для устрашения и карания академических преступников были совсем не к лицу кроткому Ивану Петровичу, который сам стеснялся пред всяким студентом и готов был первый провалиться сквозь землю, когда натыкался на какой-нибудь студенческий проступок, даже совершенно невзначай, без всякого с своей стороны предвзятого намерения.

Между тем и ректор Григорий — эта единственная теперь крепкая подпора академической дисциплины — доживал в академии уже последний год своей службы. Его и так почему-то слишком долго держали на подчиненных степенях иерархического служения, не призывая на архиерейство целых двадцать лет. Его сверстники и даже люди моложе его по Киевской академии и по службе были уже архиереями (Евгений Ильинский, Дмитрий Муретов, Макарий Булгаков — последний моложе его 4 курсами, или 8 годами); из наград за 20 лет он получил только орден Анны 2 степени (в 1843 году) и Владимира 3 степени (в 1847 году). В 1851 году 13 октября, по докладу Святейшего Синода, он был, наконец, Всемилостивейше назначен епископом Калужским и Боровским. На академическом акте 8 ноября этого года секретарь конференции профессор Гусев заявлял в своем отчете, что отец ректор Григорий присутствовал на акте уже как гость, как один из публики; «однако же, оговаривался оратор, он не составляет лица постороннего для академии: история жизни нашей академии во время его ректуры будет историей его деятельности. Этого мало: деятельность его так неизгладимо глубоко вошла в жизнь нашей академии, что отобразится и на последующих ее судьбах». Это были пророческие слова, потому что академия действительно и после архимандрита Григория долго жила теми началами, которые были положены им в основу ее жизни. Он первый устроил ее внешнее положение; об его неусыпной деятельности и хозяйственной распорядительности, выразимся словами того же Д. Ф. Гусева о преосвященном Владимире, вопиют самые камни тех стен, среди которых она водворилась; он завел весь хозяйственный распорядок ее по содержанию дома и студентов; своим собственным уважением к закону, строгой исполнительностью с своей стороны и постоянным строгим наблюдением за исполнением всех правил как административной, так учебной и нравственной стороны академической жизни он успел заложить твердый фундамент самого безукоризненного в этой жизни порядка, который мог долго поддерживаться сам собою, даже без дальнейшего содействия последующих академических властей, и оставил после себя вверенное ему заведение образцово дисциплинированным. А это весьма много значило на первых порах, когда это заведение только лишь явилось на свет и получало свои первые житейские впечатления, определявшие его последующий рост. Кроме этих плодов собственно административной его деятельности, академия получила от него и другое наследство, специально относившееся к ее умственной жизни, которым она жила тоже очень долго — разумеем устройство ее учебных курсов и ряд даровитых Григорьевских бакалавров, которые были лично им, а некоторые им только одним и выбраны, и которые своей ученой службой академии и своими учеными трудами с лихвой уплатили ей долг своего воспитания, поставив ее в ряду других старейших академий на равную ногу. Высокая в истории Казанской академии личность ректора Григория становится еще выше, если ее сравнить с другими личностями окружавших его сотрудников по административной деятельности и большей части последующих членов академической администрации, из которых на редкой взор историка может остановиться с полной отрадой.

Отпраздновав с академической корпорацией последний академический праздник, ректор Григорий 10 ноября 1851 г. отправился в Петербург, сдав свою ректорскую должность временно инспектору Макарию[footnote]Дело внутреннего правления. 1846 г. № 65. [/footnote]. 9 декабря он был хиротонисован в епископа, а 24 декабря вступил уже в управление своей паствою и управлял ею 29 лет с лишком, до самой своей смерти, всего только раза два выезжая из пределов епархии по некоторым особым поручениям и не желая менять ее на другую, хотя об этом и были ему предложения. Это был редкий в истории нашей иерархии пример устойчивости архиерея на одном месте служения. В 1853 г. он получил здесь Высочайшее пожалование орденом Святой Анны 1-й степени, потом в 1857 году тот же орден с императорскою короною, в 1862 году Святого Владимира 2-й степени, в 1867 году — Свтого Александра Невского, а в 1874 — алмазные знаки того же ордена; в 1869 году возведен в сан архиепископа. Характер его служения, насколько можно судить по надгробным речам при его погребении, не изменился и на иерархическом посте. Он и здесь являлся, прежде всего, человеком дела, честным, справедливым, по внешности суровым, требовательным и строгим, но в душе добрым и сердечным администратором, всем доступным, необычайно трудолюбивым, делавшим все своими руками и не полагавшимся на разных приближенных советников. Удивляясь строгой простоте его жизни, бескорыстию, богослужебным трудам, ораторы с особенной силой выдвигают наперед те черты его характера, которые знакомы были и Казанской академии в его еще не старческие годы служения в ней. Один, выставляя его строгим блюстителем порядка, говорит: «Все важное и неважное в законе для пего было всегда равно обязательно. Это уважение к закону, всецелое подчинение требованиям его было неизменным правилом его жизни. Наше дело, говорил он, не обсуждать, а исполнять закон». Другой рисует его трагическое положение в последние годы служения, когда от веяний времени кругом него стали ломаться все основы того порядка и той законности, которым он так ревностно и с такою идеальною честностию служил всю свою жизнь: «Вот от чего, говорит оратор, а отнюдь не от недостатка сердечной теплоты, не от черствости душевной зависела та серьезность в его взоре и слове, та обычная сосредоточенность и молчаливость и этот удрученный, печальный, лишь изредка освещаемый лучом улыбки зрак лица, с какими являлся он к малоизвестным ему людям; в уединении, сам с собою, он еще глубже погружался в безотрадные думы свои и становился еще более сосредоточенным и печальным». Он не вынес страшной всероссийской катастрофы 1-го марта 1881 г. и скончался в Пасху 13 апреля, твердо стоя на своем служебном посту, всего только за три дня до кончины прекратив свое участие в богослужении, а делами службы занимаясь даже и на своем смертном одре[footnote]Дело внутреннего правления. 1850 г. № 25. [/footnote]. Памятниками литературной его деятельности, которую он, впрочем, не любил заявлять в печати, осталось довольно значительное число проповедей, напечатанных в разных годах «Христианского чтения», «Воскресного чтения» и в «Калужских епархиальных ведомостях».

По отъезде из казанской академии сильного и деятельного организатора ее жизни, крепкой руки, которая так твердо поддерживала заведенные в ней порядки, не стало, и последним стала грозить серьезная опасность при тех слабых наличных силах к их поддержанию, какие в последнее время окружали ректора Григория и которые теперь должны были действовать самостоятельно. Настало время пробы, которая должна была показать, насколько крепок был тот дисциплинарный закал, какой дан был им академии, и насколько были прочны результаты его академического служения. Проба эта была выдержана с честию, несмотря на все неблагоприятные условия, среди которых она производилась, выдержана была именно лишь силою самой дисциплинированности академии, потому что о содействии при этом со стороны оставленной архимандритом Григорием инспекции едва ли можно говорить серьезно. Междуцарствие по отъезде ректора Григория продолжалось довольно долго, почти пять месяцев. Исправляющим должность ректора все это время был архимандрит Макарий, а инспекторствовал за него профессор иеромонах Паисий. Наконец 25 марта 1852 года приехал новый ректор и 27 числа вступил в свою должность. Это был архимандрит Парфений.

__________

Архимандрит Парфений Попов. Мирское имя его было Петр, он был сын священника Воронежской епархии, высшее образование получил в Киевской академии, где в 1835 году кончил курс со степенью магистра. Первоначально он служил профессором физики и математики в Орловской семинарии, потом в 1836 году вышел из духовно-учебной службы и поступил во священники Воскресенской церкви города Ельца: здесь он был присутствующим в духовном правлении, с 1840 года служил протоиереем при елецком соборе и благочинным; наконец в 1841 году 16 ноября после вдовства постригся в монашество и определен в крестовые иеромонахи. С принятием монашества снова началась его духовно-учебная служба. В январе 1842 года он назначен был ректором орловских духовных училищ и преподавателем латинского языка, в октябре того же года инспектором Орловской семинарии и профессором богословия, в 1844 году — ректором той же семинарии с возведением в сан архимандрита, с октября 1845 года переведен в Харьковскую семинарию ректором и настоятелем Старо-харьковского монастыря; в апреле 1848 года — тоже ректором в Одесскую семинарию и настоятелем одесского монастыря. Пред назначением в ректоры Казанской академии он был на чреде служения в С.-Петербурге и получил за хорошее управление Одесской семинарией признательность Святейшего Синода. В Казанскую академию он был назначен определением Святейшего Синода от 24 февраля 1852 года.

Из этого краткого очерка его прежней жизни видно, что он был человек, уже давнишний, двумя только курсами моложе своего предшественника, и много послуживший на своем веку в разных местах; при поступлении в академию он имел уже значительные Высочайшие награды — ордена Святой Анны 2 степени (с 1846 года) и Святого Владимира 3 степени (с 1849 года). Для Казанской академии это была редкость, потому что заслуженные монашествующие лица постоянно избегали в ней служить и после. Приезду нового ректора предшествовала его прекрасная репутация как любимца знаменитого Иннокентия Херсонского и как ученейшего и гуманнейшего человека. Репутация эта вполне оправдалась. Образ его мимоходом немногими, но выразительными чертами очерчен в изданных при «Страннике» воспоминаниях о преосвященном Иннокентии И. Ю. Палимпсестова, знавшего архимандрита Парфения в Одессе: «Что за младенчески-чистая и простая душа была у этого мужа, который был глубокого ума и самой разносторонней образованности! Когда он оставил Одессу, то один продавец французских книг с грустью сказал, что он лишается покупщика, который ежегодно брал у него книг рублей на 500. Из наставников семинарии иные говорили, что ректор семинарии даже больше знаком был с современным состоянием богословских и философских наук на западе, чем сам Иннокентий. От наставника семинарии до последнего питомца ее ректора Парфения боялись, хотя он, при всей своей строгости в исполнении обязанностей, едва ли даже посмотрел на кого сурово; боялись оскорбить эту, можно сказать, воплощенную кротость, эту нежную любовь отца к детям»[footnote]См. об нем Калужск. епарх. вед. 1881 г. №№ 8—10. Некрологи: в Прав. обозр. 1881 г. кн. 4; Московск. вед. 1881 г. №113; Всемирн. Иллюстр. № 23; Восток №100 того же года. См. еще Юбилей Киевск. акад., стр. 385 (Киев. 1869 г.) и Двадцатипятилетний юбилей управления его епархиею — в Калужск. епарх. вед. 1876 г. №№ 23—24. [/footnote]. В тех же чертах рисуется его образ и в воспоминаниях бывших при нем студентов и казанских старожилов. «Это был человек, говорится в мемуарах бывшего студента V курса А. А. Виноградова, с обширными сведениями как в области богословских, так и в области светских наук, отличный администратор, человек неутомимо деятельный, живой и энергический. Самая внешняя его наружность вполне выражала его ум и энергию. Это был человек роста повыше среднего, с большим, но правильным носом, живыми проницательными глазами, с черной окладистой бородой, быстрой походкой, каждое движение которого говорило об его сангвиническом темпераменте. По моему личному убеждению, это был один из лучших ректоров Казанской академии за 50-летие ее существования, стоявший вполне на высоте своего призвания. Были за это время в Казанской академии ректоры, может быть, превосходившие его силой своего ума, глубиной своих богословских познаний или равные ему по своей неутомимой административной и педагогической деятельности, но едва ли в ней был другой ректор, который бы, подобно ему, стоял во главе академической корпорации не по одной должности, но и по своему уму и своим познаниям, который бы был достойным руководителем академической молодежи по своему педагогическому такту, при котором бы дела академические шли более быстро и стройно»[footnote]Странник 1888 г. февр. стр. 268—269. [/footnote]. При этом восторженном отзыве надо однако иметь в виду, что архимандрит Парфений принял академию на свои руки уже вполне дисциплинированною при ректоре Григории и должен был только поддерживать то, чтò этим было заведено.

Сравнивать этих двоих ректоров между собою нелегко уже вследствие самой разности их личных характеров и разности их административных занятий. Общительность ректора Парфения, деликатность, постоянная ласковость со всеми, откровенная разговорчивость особенно поражали после всегда начальственного и сухого обращения ректора Григория. Подобно своему великому образцу Иннокентию, которому Парфений старался подражать по манерам и речи, он очаровывал всех, с кем сходился ближе. Как человек общественный, несмотря на краткость своего пребывания в Казани, он завел в городе много знакомых и даже поклонников, которых любил посещать довольно часто и которые сами по праздникам наполняли академическую церковь и после богослужения заходили к ее гостеприимному настоятелю. Подобно Иннокентию, он любил говорить проповеди и был замечательным оратором, чтò привлекало еще более публики к академическому богослужению. Церковная проповедь на первом году ректорской службы заменяла для него отчасти профессуру, к которой он стремился с самого начала, но которой не мог заняться до 1853 года, потому что все богословские кафедры в академии до этого времени были заняты и самую любимую им из богословских наук — догматику, преподавал инспектор Макарий. Иногда он любил и начальство свое показать, вдруг вмешавшись в какое-нибудь дело с указаниями и поправками, а иногда любил и пристрожить, особенно когда сталкивался в академической жизни с каким-нибудь явлением, которое возмущало его впечатлительную душу, горячился и поднимал такой шум, что хоть самому ректору Григорию в пору; но этим все дело и оканчивалось. Доброе сердце отходило, настоять на своем, изменить или устранить не понравившееся явление не хватало терпения и даже способности к необходимой для того мелочной, школьно-формалистичной или канцелярской работе. К такого рода работе он был вовсе не склонен, тяготея более к благородным ученым интересам, а свободное время отдыха посвящая обществу своих знакомых. Если ректор Григорий сумел соединять в своей деятельности выполнение обязанностей и главного академического администратора, и почти всех вместе взятых второстепенных властей, был администратором преимущественно чернорабочим, то ректор Парфений, кажется, может быть охарактеризован как администратор аристократ. Как первый был постоянно занят, озабочен, торопился везде поспеть, чтобы все переделать своими руками, сердился, бранился; так последний, свободный от этой мелкой, но назойливой и раздражающей черной работы, большею частию был ровен, ясен, благодушен и только изредка вспыхивал, выбитый из своего благородного мирка чем-нибудь слишком уже конкретным, но старался не бороться с неприятным явлением, а поскорее от него уйти. Есть основание думать, что он не особенно высоко ценил самую службу свою в Казани. В одном письме к архимандриту Платону, бывшему в Петербурге на чреде служения, упоминая о неприятностях своей собственной чреды, он писал: «У меня так было мало терпения, что я рад был и в Казань, лишь бы поскорее освободиться из Петербурга»[footnote]Иркутс. епарх. ведом. 1890 г. № 4. [/footnote].

В дела правления он почти не входил; своей предшествовавшей службой, проходившей только по училищам и семинариям, он не был к ним подготовлен и многого, чтò специально относилось собственно к академической администрации, особенно по управлению округом, даже вовсе не знал. Оттого в правлении при нем все шло заведенным порядком трудами секретарей — во внутреннем трудами профессора Соколова, во внешнем профессора Елисеева. Последний был человек ядовитый и, заметивши в ректоре нередко проявлявшееся, особенно на первых порах, желание поначальствовать и вместе неопытность в делах, любил ставить его в затруднительное положение. Подписывает-подписывает ректор, чтò ему дадут, и вдруг на чем-нибудь остановится, это де вовсе не так. — Как же, Ваше Высокопреподобие, прикажете? «Нужно решить вот так; переделайте журнал». — Слушаю-с, только это будет противоречить таким-то параграфам академического устава. — И затем, чтò ни придумает ректор, все оказывается непригодным, то противоречащим параграфам устава, то несогласным с какими-нибудь дополнительными постановлениями духовно-учебного управления. В конце концов ректор с досадой махнет рукой: «Ну, там устройте, как надо, а мне теперь некогда… Вот уже и лошади поданы», и уедет в город. После секретарь подавал тот же самый журнал и ректор спокойно подписывал его уже без всякого замечания. Другие члены правления, инспектор Макарий и профессор Паисий Пылаев, имели еще менее правленской опытности и даже способности к делам. Правление никогда почти и не собиралось на свои заседания, и вся процедура его делопроизводства происходила на столах одних секретарей и письмоводителей.

В управлении экономической частью архимандрит Парфений обнаруживал довольно широкие требования и замыслы: он требовал бòльшей нарядности во внешней обстановке академии, собирался сделать крупные затраты на улучшения в академической церкви, на ремонт зданий и на некоторые к ним пристройки; смета, составленная на все это в 1852 году, простиралась более, чем на 19200 рублей; хозяйственных хлопот предстояло множество, а между тем эконом Аркадий после отъезда ректора Григория стал все более и более опускаться и вследствие своей несчастной слабости, и вследствие действительно пошатнувшегося здоровья; от самого же ректора нельзя уже было ждать, чтобы он лично входил во все мелочи и работал, как его предшественник, за всех, и высших, и низших приставников стройки. Строительные затеи покончились, впрочем, тем, что Святейший Синод отказался их утвердить[footnote]Паст. собеседн. 1889 г. № 47, стр. 173. [/footnote]. Мелкими подробностями текущих дел академической экономии ректор тоже не любил заниматься, предоставляя их вполне распорядительности эконома, и ограничивался только общими распоряжениями, чтобы сделано было то-то и то-то. Раз, впрочем, случилось, что он серьезно остановился на одной мелочи в счете, поданном от эконома правлению и потребовал объяснений и поправок, но только вовсе не с экономической точки зрения. Дело возникло из-за того обстоятельства, что в академическую больницу поставляла пиявки, требовавшиеся тогдашней медициной очень часто и в большом количестве, и занималась самым припусканием их к больным одна почтенная татарка Нагрыфа Гафирова, нисколько не стеснявшаяся лепить свой товар ко всем частям молодого студенческого тела, не возбуждавшая своей персоной никакого стеснения и в академических юношах. Ректор никак не мог примириться с такой чертой казанских нравов и, когда эта самая Нагрыфа Гафирова в декабре 1852 года подала в правление счет, распорядился превратить ее в мужчину, в татарина Гафирова. Так она потом и значилась в делах правления[footnote]Дело внутр. правл. 1852 г. № 108. [/footnote].

К концу 1853 года отец Аркадий совсем слег в постель и был отправлен в университетскую клинику. 12 января 1854 года после тяжкой болезни он помер. Таким образом, не стало и этого человека, участвовавшего в открытии академии, деятельного устроителя ее экономической жизни, достойного в этом отношении сотрудника ректора Григория, высоко ценимого последним и всею академическою корпорацией, несмотря на все его слабости. Честный и бескорыстный служака доброго старого времени, он ничего не нажил для себя в продолжение 11-летнего экономства в академии. По посмертной описи оставшегося после него имущества, в реестр последнего занесено было только очень небольшое количество необходимого носильного платья, небогатого по материалу и большею частию уже поношенного — рясы, подрясники, клобуки, галстухи, несколько белья и карманных платков, два образа, пять небольших гравюр, гардероб, конторка, три простых кресла и стол, ширмы, пятнадцать названий книг — всего 53 номера; правление передало все это его двоим братьям, священникам Казанской епархии, Николаю и Иоанну Смирновым[footnote]Дело внутреннего правления. 1853 г. № 59. [/footnote]. На его место в начале февраля подали прошения разом три кандидата из казанских академистов: соборный священник Петр Аретинский, брат бывшего инспектора Серафима, студент II курса академии, и бакалавры А. А. Бобровников и М. М. Зефиров; последний в то же время заявил желание принять сан священства для служения в академической церкви. 18 февраля определен был М. М. Зефиров[footnote]Дело внутреннего правления. 18554 г. № 6. [/footnote], но был экономом недолго. Это было уже в последний месяц пребывания ректора Парфения в Казани. Новый ректор привез с собою собственного эконома, которому М. М. Зефиров должен был уступить свое место.

К учебной части ректор был более внимателен; он прочитывал программы преподавателей и делал на них критические замечания, посещал лекции, много заботился об увеличении учебных пособий в академической библиотеке и кабинетах, наблюдал за успехами и умственным развитием студентов. Экзамены академические велись при нем очень продолжительно; он просиживал на них, не сходя с места, с восьми часов утра до трех или четырех по полудни и экзаменовал постоянно сам, так что наставники были при нем только ассистентами. Так же усердно он прочитывал сочинения студентов, каждое сочинение пестря множеством замечаний, и умел хорошо определять ученые их достоинства.

«Будучи сам человеком труда и энергии, говорится в поцитованных выше мемуарах, ректор Парфений требовал того же и от студентов; при нем лежебокам не было места в академии. Особенно трудны были для нас при нем экзамены. Билетов при нем не было. Нужно было отвечать то, о чем спросит ректор, а что он спросит, Бог его знает; он иногда проедет чуть ни по всей системе. Следовательно, нужно было готовить по каждому предмету всю систему пройденного…. Здоровье студентов едва ли долго могло бы выдержать такое напряжение умственных сил, какого требовал от них ректор Парфений; усиленные занятия, особенно дни и ночи, проведенные без сна пред экзаменами, вредно начали отражаться на нашем здоровье; я это говорю по собственному опыту; поэтому некоторое послабление в этом отношении при преемнике ректора Парфения было полезно для студентов»[footnote]Там же. №14. [/footnote].

Слишком пристальной, черной работы архимандрит Парфений избегал впрочем и в этой, любимой своей учебной части. Он обладал многосторонней ученостью и верным научным тактом, но по складу своего ума, направленному не столько к специальной работе над подробностями науки, сколько к философским и даже только ораторским обобщениям, не надолго останавливался на скучной процедуре предварительных ученых работ и спешил скорее к последним выводам, чтобы вынести их в живой речи на внимание аудитории или публики. При замечаниях на программы и лекции профессоров он делал обыкновенно только общий намек на то, что ему в них не по вкусу, не пускаясь в частности и руководясь только первым общим впечатлением, которое в другое время могло даже и измениться. Однажды ректор потребовал себе лекции по словесности бакалавра И. Я. Порфирьева и, пробежав их, распорядился, чтобы преподаватель поправил в них некоторые темные и не понравившиеся ему места. Исправлять такого рода систематичную работу, в которой все было связано одно с другим, одно к другому прилажено, работу, стоившую не одного года трудов, было дело крайне трудное, и преподаватель пожелал войти с ректором в подробные объяснения касательно воззрений последнего по литературным вопросам, чтобы узнать, с чем именно он не согласен и в каком роде нужно, по его мнению, сделать требуемые исправления. Но оказалось, что ректору некогда об этом толковать пространно, так как и лошади были уже поданы; исправить лекции все-таки было наказано, как там будет лучше. Очутившись в таком затруднительном положении, молодой бакалавр обратился за советом к Г. 3. Елисееву, и этот, как человек уже опытный, растолковал ему, что следует только переписать указанные им листы, оставя содержание их все, как есть, и подать ему вновь. Так и было поступлено, и все кончилось благополучно.

Как это ни странно ввиду красноречивых фактов последующей горячей ревности преосвященного Парфения к миссионерству в Сибири, но в Казани он, видимо, не жаловал миссионерских академических кафедр, об интересах которых так много заботился тогдашний архиепископ казанский Григорий, подготовлявший в его ректорство открытие при академии особых миссионерских отделений. От чего бы это ни зависело, от преобладания ли в нем тогда общего школьно-богословского интереса, пред которым частные практические интересы борьбы с каким-нибудь глупым язычеством или мухаммеданством казались ему слишком уже низменными, или от того, что вся его служба проходила до Казани в западном крае России, чуждом животрепещущих и настоятельных вопросов восточного края, только он мало вступался в дело об открытии миссионерских отделений и в этом случае не оправдал надежд преосвященного Григория, который, по всей вероятности, и посодействовал определению его в Казанскую академию в расчетах иметь в нем для себя умного сотрудника в своем задушевном деле. Замечательно, что невниманием ректора Парфения был особенно недоволен тогда преподаватель именно монгольского языка, лектор лама Галсан Гомбоев, оставивший при нем и самую службу при академии. К этому предмету нам придется еще вернуться в истории миссионерских отделений при академии.

В конце 1852/53 учебного года (с 30 июня) ректор Парфений сам сделался преподавателем по главной богословской кафедре догматического богословия и с увлечением, можно сказать, всецело предался профессорской деятельности. Это обстоятельство было связано с выходом из академии преподававшего прежде догматику инспектора Макария и с назначением нового инспектора.

Нравственная часть при Парфений шла тоже по заведенному прежде порядку, который мог поддерживаться пока и независимо от личного состава инспекции, но все-таки, разумеется, только пока. Нравы всякого учебного заведения меняются очень быстро, почти с каждым новым курсом воспитанников, а потому нравственная часть школы менее всего способна хранить традиции известного направления, данного ей каким-нибудь сильным ее организатором, и требует постоянной бдительности со стороны приставленных к ней личностей и особенно при смене курсов. Ректор был строг к студентам и требовал точного соблюдения дисциплины, но сам не любил вмешиваться в инспекцию и принимать личное участие в наблюдении за студентами, как архимандрит Григорий. Он и это черное дело предоставлял другим. Если студент попадался в чем-нибудь ему лично, его выговоры имели самую деликатную форму, за исключением только тех случаев, когда он сильно разгорячался. Свои выговоры студентам он делал обыкновенно у себя в кабинете, призвав притом же виновного под каким-нибудь благовидным предлогом, чтобы этого не заметили другие студенты, и запершись с ним наедине, доведя его до ошпаренного состояния, он потом уже и не упоминал об его вине. Постоянное методическое наблюдение над поведением студентов всецело лежало на одних представителях инспекции.

До начала 1852/53 учебного года, когда оба отделения академии, и старшее, и младшее, состояли еще из воспитанников ректора Григория, сохранение порядка, заведенного последним, было обеспечено и при наличной инспекции, состоявшей из архимандрита Макария и бакалавра Гвоздева. Но с началом нового курса в 1852 году для поддержания Григорьевской традиции состав инспекции стал нуждаться уже в других людях, которые бы могли ближе соответствовать требованиям этой традиции. Счастливая случайность подготовила такую перемену в инспекции как раз около этого самого времени. Раньше оставил свою должность сильно тяготившийся ею помощник инспектора Гвоздев. Он чувствовал себя в этой должности тем более не на месте, что в числе бакалавров с 1860 года состояло лицо монашествующее, следовательно по тогдашним порядкам службы более компетентное для инспекторской службы, чем он — человек светский; это был бакалавр иеромонах Вениамин Благонравов, магистр III курса Казанской академии. К этому присоединились еще некоторые обстоятельства личной жизни И. П. Гвоздева. В 1852 году, по ходатайству правления, он получил 258 рублей награды за исправление должности помощника инспектора и вздумал жениться на дочери своего почтенного сослуживца экстраординарного профессора Саблукова. 29 сентября брак этот был совершен, и счастливый супруг немедленно должен был оставить сначала казенную квартиру, которой для женатых наставников в академии не полагалось, потом 30 сентября и должность помощника инспектора[footnote]Иркутск. епарх. вед. 1890 г. №4, стр. 5—6. [/footnote]. На место его тогда же определен был бакалавр Вениамин Благонравов.

Василий Антонович Благонравов, в иночестве Вениамин, был урожденец Тамбовской епархии, сын сельского священника Шацкой округи, родился в 1825 года, учился сначала в шацких училищах, потом в Тамбовской семинарии, наконец, в III курсе Казанской академии. В течение академического курса он отличался своею талантливостью, редкою любовию к занятиям науками и безукоризненным исполнением всех требований тогдашней дисциплины. Инспектор Фотий с своим помощником Серафимом постоянно отличали его как самого благочестивого студента. В начале последнего учебного года своего курса (29 августа 1849 года) он принял пострижение и посвящен в иеродиакона для служения в академической церкви; в 1850 году кончил курс первым магистром и оставлен при академии бакалавром по церковной истории; тогда же (20 ноября) он был посвящен в иеромонаха. С этого времени начался период его усиленной деятельности частию по кафедре, потребовавшей от него множество труда, частию по разным возложенным на него академическим должностям, между прочим и по инспекции. В 1851 году в вакат он исправлял должность помощника инспектора, в 1852 году — тоже в вакат — должность самого инспектора. В четыре года академического студенчества под ферулою архимандрита Григория из него выработался истый Григорьевский студент, замечательно полный представитель тех результатов, какие могли проистекать из тогдашней инспекционной системы при формировании живой личности; он подчинялся строгим требованиям этой системы не за гнев, так сказать, не пред очима точию работающе, но и за совесть, и сделался искренним ее приверженцем. Долго спустя, когда предания Григорьевского времени стали уже ослабевать, а главное — давно уже перестали возбуждать к себе симпатии в самом начальстве академии, он все еще крепко держался основных начал Григорьевской системы и указывал на времена ректорства Григория, как на золотой век академического благоустройства и вместе как на поучительный для нового времени идеал. Кроме ректора Григория, он преклонялся в свое время и пред наиболее способным сотрудником последнего по инспекции, иеромонахом Серафимом Протопоповым. В 1852 году, когда его определили помощником инспектора, он держался на новом поприще еще несмело; так недалеко была позади его собственная студенческая скамья; он был еще молод, мало авторитетен, но и тогда уже был видным помощником архимандрита Макария и значил в инспекции гораздо больше самого инспектора, который до конца своей службы оставался мало видным человеком в академии.

Архимандрит Макарий оставил академию весной 1853 года вследствие состоявшегося от 23 марта определения Святейшего Синода о назначении его ректором Тверской семинарии. Оставив профессорскую кафедру ректору Парфению, а инспекторскую должность иеромонаху Паисию Пылаеву, он 2 мая выехал из Казани. В Твери ему в первый раз пришлось служить на самостоятельном начальственном посте и на первом же этом посте обнаружилась его малоспособность к административной деятельности; кроме того, он подвергся здесь известной слабости русских маловоспитанных людей. 9 июля 1856 года он был уволен от ректорства «за возражение, как сказано в его формуляре, против замечаний академического правления на основании отзывов ревизовавшего Тверскую семинарию», и жил после этого в тверском Отроче монастыре в должности настоятеля. Через год после отставки, 24 июня 1857 году его опять было определили на духовно-училищную службу ректором Александро-Невских духовных училищ; но скоро опять отставили. С января 1858 года мы видим его членом духовно-цензурного комитета в Петербурге, где ему привелось служить вместе с своим предшественником но инспекторству в Казанской академии архимандритом Фотием. В конце 1867 года он был снова определен ректором духовного училища и настоятелем Спасо-Преображенского монастыря в Арзамасе Нижегородской епархии, но вскоре должен был оставить и это последнее свое ректорство. После этого он жил в монастыре на покое до самой своей смерти без должности. В последнее время он пользовался в Арзамасе большим уважением простого народа и местного купечества; к нему прибегали как к чудотворцу и прозорливцу в разных случаях жизни, для лечения, например, запоя молитвою и святою водою, для совета об успехе затеваемого предприятия, даже для узнания будущего. Он скончался 23 марта 1887 года.

Преемник его но инспекторству в академии отец Паисий Пылаев был человек уже давнишний в академии и хорошо знакомый со всеми порядками, заведенными здесь при ректоре Григории. По происхождению он был тверяк, сын бежецкого священника (родился в 1817 году), по академическому же образованию киевлянин. На последнем году академического курса (октября 22 в 1842 году) он был пострижен в монашество; кончил курс в 1843 году со степенью магистра богословия и был определен исправляющим должность инспектора и преподавателем по Священному Писанию в Харьковскую духовную семинарию. В Казанскую академию он был перемещен от 9 октября 1845 года бакалавром по кафедре литургики и каноники. После он преподавал еще нравственное богословие. В сентябре 1847 года его возвели в звание экстраординарного профессора и члена конференции, а в апреле 1851 года в звание профессора ординарного. Как человека рабочего и добросовестного академическое начальство облекало его разными должностями кроме классной его должности. С января 1848 года он был членом внешнего правления, с марта 1851 года третьим членом внутреннего правления, затем членом цензурного комитета; в 1852 году исправлял должность инспектора (с ноября 1851 года по конец марта 1852 года); в 1852 году был посылаем на ревизию Кавказской семинарии. Ко времени своего инспекторства он был человек уже заслуженный и имел сан архимандрита, в который был возведен еще 2 июня 1852 года. Определение о назначении его инспектором последовало от 7 апреля 1853 года; в должность же вступил он непосредственно по отъезде из Казани архимандрита Макария в начале мая.

В характере этого инспектора с особенною силой проявилась та черта старого киевского направления, которая замечалась в Казани и у других монахов, воспитанников Киевской академии, кроме разве одного ректора Григория — это смесь схоластического и мистического направлений в науке и в жизни с заметным преобладанием направления мистического. Были толки, фактически ничем не оправдывающиеся, но тем не менее выразительные, что он принадлежал даже к хлыстовскому кораблю, который в то время существовал в Казани и к которому принадлежало несколько известных лиц из казанского дворянства и духовенства. С некоторыми из духовных лиц, заподозренных и даже заведомо участвовавших в хлыстовстве, он был действительно близко знаком, чтò, вероятно, и дало повод обвинять его в хлыстовстве. По жизни это был совершенно чистый человек, правдивый, благочестивый и непрактичный до наивности; он весь был погружен в свои книги и тетради, живя в полнейшем уединении, не имея никаких знакомств в городе, кроме знакомства с некоторыми духовными лицами и одним, особенно близким к нему, неким учителем духовного училища Лебедевым, после иноком Магном, человеком такого же мистического направления, как и он. Понятно, чего он мог требовать и от студентов по инспекторской своей практике. Все его аттестации отличившихся по поведению студентов выставляют на первый план благочестие того или другого молодого человека, усердие к молитве и богослужению, любовь к слову Божию, благоговейное содержание себя при богослужении, содержание себя в чувствованиях страха Божия, молитвенное настроение; об одном студенте В. Ложкине в аттестациях говорилось даже, что он «ходит пред Господом». К этим главным чертам его аттестаций только изредка прилагались другие черты более житейского характера: благодушие, благожелательность, благородство, откровенность и ревность к научным занятиям. Аттестации помощника инспектора, когда ему приводилось писать их за инспектора, носили более формальный характер: «вели себя сообразно правилам, предписываемым академическим уставом». К инспекторской должности отец Паисий был, впрочем, совсем не способен. «Это был оригинал в своем роде, рассказывается об нем в Воспоминаниях о Казанской академии 1852-1856 годов. Наружностию своею он совершенно пренебрегал, ходил в помятой одежде, с непричесанными волосами. Все его инспекторство ограничивалось следующим. Аккуратно каждый день обходил он студенческие номера во время вечерних занятий, становился посредине номера и спрашивал каждого студента порознь, указывая рукой то направо, то налево: Вы чем занимаетесь? Вы что делаете? А Вы чем занимаетесь? А Вы что делаете? Ответов на эти вопросы не требовалось, да он едва ли обращал и внимание на то, чтò отвечал ему студент. Переспросивши таким образом всех студентов в этом номере, он отправлялся в другой и там проделывал то же»[footnote]Дело внутреннего правления. 1852 г. № 33.[/footnote]. Вся тяжесть инспекции падала поэтому на одного помощника инспектора, иеромонаха Вениамина, без которого дисциплина могла бы даже совсем упасть. Сам по себе отец Паисий был очень строг и требователен, но он ничего не видал и не слыхал, чтò около него делалось.

Дисциплинированность академии вела, кажется, только к еще большим строгостям, чем даже при ректоре Григории. Слабость и бестактность отца Паисия приходила в беспокойство из-за всякого пустяка; из-за каких-нибудь школьных мелочей он спешил с донесениями прямо к самому преосвященному, вероятно, не умея с ними справиться сам, а, может быть, считая, по своему благочестию, даже грехом «утаить» их от владыки, хотя легко мог бы сообразить, что последнему много дела и без разбирательства школьных шалостей. В 1852 году, еще во время только исправления должности инспектора, отец Паисий сильно встревожил преосвященного январским репортом, записав в нем, что некоторые студенты вызвали своими проступками внушение начальства, некоторые отпущены на праздник в городские дома, а в больнице один студент болен язвою. Получив такой небывалый прежде репорт, преосвященный Григорий обеспокоился и написал на нем: «Репорт необстоятелен,

1) потому что не сказано, кто из студентов вел себя так, что им нужно было делать вразумление, и за что именно; 2) не означено, какие студенты отпущены в городские дома, не те ли, коим нужно было сделать вразумление; и 3) какая это язва у студента, не сказано, — не моровая ли? или иного дурного качества? Академическое правление имеет внушить исправляющему должность инспектора донести мне обстоятельно». 30 января в другом донесении отец Паисий разъяснил, какие великие преступления учинили студенты: один (А. Морев) в праздник Рождества оказался на вечерней молитве выпившим и запел не в лад с другими студентами, за что и получил словесное и письменное (на журнале) внушение, но успел уже загладить свою вину добрым поведением в январе; другой (Р. Орлов), отпущенный в третий день Рождества в город до 9 часов, вернулся в половине 10-го и явился только инспектору, а дежурному старшему не успел показаться и потому к подаче журнала инспектору был записан не воротившимся, почему ему, а вместе и другим студентам было внушено, чтобы возвращались вовремя и неявкой чередному таких беспорядков не производили; в городские дома отпущены были трое с билетами, вели себя честно и воротились во время; язва у студента С. Цискарова — простой угорь на подбородке. Но, объясняя все это, инспектор не утерпел, чтобы не сообщить о новом замеченном им великом беспорядке у студентов в больнице: при осмотре больницы 2 января в 9 часов пополудни из 6 больных им найден на месте только один упомянутый Цискаров с вередом на подбородке, двое оказались в студенческих комнатах, двое сошли из больницы вниз к брадобрею Власову, в котором будто бы возымели нужду, а один попался на лестнице возвращающимся от Власова, вследствие чего им, инспектором, и написано в журнале, чтобы студенты к служителям не ходили, а больные не отлучались из больницы. Преосвященный, конечно, оставил все это без внимания и написал только, чтобы студентов далее 8 часов вечера не отпускали в город. Такие же донесения встречаем потом и в действительное инспекторство архимандрита Паисия. Так, в январе 1854 года в одном донесении преосвященному записано, что 20 января на третьей лекции несколько студентов не были в классе и оставлены за то без обеда, два студента опоздали на утреннюю молитву, а четверо (в том числе отличнейший по поведению студент Третьяков, которого инспектор, однако, не пощадил) проспали ее и потому после общей молитвы были собраны помощником инспектора помолиться особо и получили вразумление; 21 и 22 января не был в классе студент Софотеров и прочее. Аккуратно отмечались в донесениях и все пропускавшие лекции преподаватели. Добросовестность таких донесений преосвященному о преподавателях доходила до того, что напр. 8 марта в репорте инспектора записан не бывшим в классе бакалавр Зефиров, потому что по должности эконома академии сопровождал во время своего класса только что приехавшего нового ректора академии архимандрита Агафангела при осмотре последним зданий казанской академии.

Ректор Парфений прослужил в академии очень недолго, а потому образ его в воспоминаниях старых студентов сохранился в довольно бледных чертах. Ни личный его характер, ни система его управления не успели высказаться вполне. По всей вероятности, от него постарался поскорее избавиться преосвященный Григорий, недовольный его не совсем усердным отношением к усилению в академии преподавания миссионерских предметов. Определением Святейшего Синода от 23 января 1854 года он был назначен епископом в Томскую епархию. Он выехал из академии 27 февраля. При прощании с студентами, когда они спрашивали его, доволен ли он остался ими, он выразился, что недоволен, потому что они так себя прекрасно держали, что ни разу не дали ему случая проявить к ним свое начальственное снисхождение. Таким образом, дисциплинированная академия так и осталась дисциплинированною до конца его ректорства.

Пребывание его в Казани, при всей своей краткости, не осталось бесследным для него самого; это было первое место его службы, на котором он мог ознакомиться с насущными церковными вопросами восточного инородческого края России; здесь, вероятно, и положены были первые основания его последующей любви к священному делу христианской миссии среди инородцев, которая руководила его деятельностью во время его последующего служения на святительских кафедрах Сибири. 14 марта он был рукоположен в Петербурге в епископа. Томская епархия с своею Алтайскою миссией после академии была второю степенью для развития в нем миссионерских интересов. С нее в сентябре 1860 года он был переведен на кафедру Иркутской епархии, где через 3 года был возведен в сан архиепископа. В течение многих лет своего святительского служения в Сибири он неоднократно получал знаки Высочайшего внимания за свою усердную деятельность: в 1856 году орден Святой Анны 1 степени, в 1859 году Святого Владимира 2 степени большого креста, в 1868 году Святого Александра Невского. О служении этого святителя в Сибири главные сведения можно почерпнуть из «Иркутских епархиальных ведомостей» 1873 года, где помещено несколько статей по случаю его кончины[footnote]Иркутск. епарх. вед. 1890 г. № 5, стр. 4. [/footnote]. Скончался он 21 января 1873 года. Только перед смертью он распорядился напечатать собрание своих проповедей, которыми славился и в академии, и в Сибири, и оставил на издание их достаточную сумму денег с тем, чтобы их можно было не продавать, а раздавать даром любившим его слушателям по церквам, в учебные заведения и т. д.

__________

Преемником его в академии был архимандрит Агафангел (в мире Алексей Соловьев). Он был родом из Владимирской губернии, сын священника, родился в 1812 году, образование получил сначала во Владимирской семинарии, потом (1832—1836 годы) в Московской академии, в которой кончил курс со степенью магистра. Еще на третьем году своего курса 2 июня 1835 года он постригся в монашество; по окончании курса был оставлен при Московской академии бакалавром по Священному Писанию и сумел заслужить расположение митрополита Филарета. В марте 1842 года был назначен инспектором академии и профессором нравственного богословия и каноники; а в сентябре того же года получил должность ректора в Харьковской семинарии и сан архимандрита. В том же 1842 году на него возложено Святейшим Синодом поручение составлять обозрение и толкование Священного Писания, о чем он упоминает в письме к Иннокентию Харьковскому 1848 года 19 января. В Харькове он сошелся с преосвященным Иннокентием как самый усердный его почитатель; после Иннокентий получал от него разные редкие рукописи и книги и был его покровителем. В 1845 году он был перемещен ректором же в Костромскую семинарию, где и оставался до января 1858 года. Первоначально ему тут не повезло; в 1847 году его постигла неприятность из-за какой-то проповеди; его хотели перевести с ректорства в профессоры Киевской академии. От этой неприятности он освободился, благодаря только ходатайству пред Святейшим Синодом преосвященного Иннокентия, к которому он писал трогательные и изысканно-цветистые письма[footnote]Кроме Иркутских епарх. ведом. за 1873 г. и перепечаток из них в разных газетах и журналах, см. еще в Дом. Беседе 1873 г. №11, в Миссионере 1871 г. №25, Ирк. епарх. вед. 1874 г. №3 и 4; в Пастырском собеседн. за 1889—1890 гг. изданы любопытные и характерные письма его к Платону еписк. костромскому. [/footnote]. Потом его дела поправились, и в 1848 году он получил уже орден Святой Анны второй степени, а в 1853 году знаки того же ордена с императорскою короною. В январе 1853 года его вызвали на чреду служения в С.-Петербург, а отсюда определением от 30 января 1854 года перевели в Казань на должность ректора Казанской академии и профессора богословских наук. К месту новой службы он прибыл 6 марта, а 7 вступил в должность. Первым актом его в академии была ревизия ее по всем частям, какую обыкновенно поручали тогда всем вновь назначаемым начальникам заведений от академии до приходского училища; в донесении его по этой ревизии обер-прокурору Святейшего Синода было коротко и ясно сказано, что академия найдена была в самом удовлетворительном положении по всем частям управления[footnote]Изданы г. Барсовым в I вып. Материалов для биографии Иннокентия. СПб. 1884 г. стр. 89 и далее. [/footnote].

В академии он был встречен с невыгодным для него предубеждением, по слухам об известной истории по безыменному доносу его в 1841 году на знаменитого протоиерея Павского, касавшемуся перевода последним Священного Писания на русский язык. Рассказывалось, что и в ректоры он был назначен не столько за личные свои достоинства, сколько благодаря сильному за него ходатайству архиепископа Григория, которому, как и преосвященному Иннокентию, успел понравиться в Петербурге как необычайный любитель русских древностей, враг русского раскола и собиратель раскольнических рукописей[footnote]Дело внутреннего правления. 1854 г. 17. [/footnote]. Преосвященный Григорий рассчитывал иметь в нем хорошего помощника при открытии в академии противораскольнического и других миссионерских отделений. Предубеждения против него, впрочем, скоро оказались слишком преувеличенными. Несмотря на некоторые недостатки его характера, жить с ним было можно и при том довольно удобно; в разных отношениях он оказался даже весьма полезен академии. Наружность его была довольно представительная: это был невысокого роста, черноватый и сухой на вид монах с аскетической наружностью, геморроидальным цветом лица, величавыми манерами и не допускающей возражений речью, всегда в возвышенном тоне и по московской монашеской привычке, несколько в нос; он держался всегда серьезно и несколько даже натянуто, как человек, привыкший начальствовать и вместе рисоваться своим величием. Привычка рисоваться была главным источником всех его странностей, которые делали его жертвою разных насмешек даже в нашей литературе[footnote]См. об этом в книге Н. Я. Аристова: А. П.Щапов, стр. 16. [/footnote]. Он любил окружать себя всяческой помпой, какая была в его средствах, любил парадные богослужения в академической церкви, и певчие не могли сделать ему бòльшего удовольствия, как разучив к его службе что-нибудь новенькое и торжественное; одевался щеголевато, постоянно носил в руке золотой лорнет, в который и рассматривал студентов, когда с ними разговаривал; когда он шел в класс на лекцию, впереди его шли два служителя — один нес книги, другой отворял перед ним обе половинки дверей; в сопровождении служителя и еще эконома он обходил иногда и академические помещения — столовую, классы и занятные комнаты. Посещение студенческих комнат он никогда, кажется, не производил неожиданно, как ректор Григорий, а посылал перед собой сначала какого-нибудь вестника предупредить студентов, что-де идет и чтобы все были готовы к его посещению. Тайных разузнаваний, подслушиваний, подглядываний, которыми особенно часто страдала инспекция духовных заведений его времени, он был совершенно чужд и пользовался за это похвалами и со стороны студентов, и со стороны наставников. В связи с некоторой слабостью к величию была у него и другая слабость считать себя знатоком общественных приличий и казаться аристократом. Он усердно заискивал знакомств среди казанского бомонда, аккуратно делал визиты и вечерние посещения к более видным людям светского круга и более расположенным к духовенству, и, несмотря на то, что был скучен и тяжел в обществе, был принимаем во многих дворянских домах, часто принимал гостей и у себя. Когда он служил в академической церкви, она вся наполнялась его знакомыми; все это общество после литургии являлось в его гостиную вместе с академическими монахами и некоторыми молодыми бакалаврами, которые, разумеется, держались робко в сторонке, еще более поднимая тем престиж своего великолепного начальника.

Духовенства ректор Агафангел не уважал, а низшее духовенство даже презирал за его низменные пороки; «дьячки, семинаристы» — были самыми бранными словами, какие только он употреблял в раздражении на провинности студентов. Особенным расположением его пользовались студенты чистенькие, хорошо одетые и как следует причесанные, благовоспитанные во внешнем поведении, преимущественно дети городских протоиереев. Когда вновь приезжие студенты являлись к нему на показ, первым вопросом его был, чьи они дети; если студент отвечал, что он сын такого-то протоиерея, ректор принимал его благосклонно и удостаивал нескольких слов, а когда тот докладывал, что он сын деревенского пономаря или причетника, ректор издавал недовольный звук и сейчас же отвертывался в знак того, что аудиенция кончена, особенно если являвшийся студент отличался еще некоторой лохматостью и неотесанностью. «Заметив студента в шалости, рассказывается в Воспоминаниях о Казанской академии 1852—1856 годы, сопровождавшейся криком и шумом, он обыкновенно спрашивал его: «Чей вы сын?» и если студент отвечал: дьячка, ректор говорил ему: Ну, и видно, что сын дьячка, и сами ведете себя по-дьячковски. Но однажды ему попался бегущим по коридору сын кафедрального протоиерея.  «Сын кафедрального протоиерея, — с удивлением развел руками ректор после допроса, — а бегаете, как дьячок! Удивляюсь!»[footnote]См. в той же книге Аристова, стр. 16—17. [/footnote]. Чистенькие студенты много выигрывали у него и при окончании курса. Это была его странность, но она имела и полезную сторону. В ректорство Агафангела студенчество значительно поднялось не только по внешнему своему образованию, но и по внутреннему развитию благородных и эстетических инстинктов, устранявших из его жизни разные грязные наклонности старого грубого бурсачества. Наклонности эти ректор преследовал без всякой пощады, например, пьяных студентов немедленно исключал из академии, как дьячков и пономарей. Он одел студентов в более приличные сюртуки, поощрял их знакомства с порядочными людьми, сам рекомендовал некоторых из них в дворянские дома в качестве домашних учителей, чего прежде никогда не бывало, и нередко принимался учить их хорошим манерам, уменью говорить с приличной дикцией и даже французскому произношению. Наставления его по этой части иногда были забавны; французский язык он и сам плохо знал и коверкал произношение французских слов на костромской лад; но важно было то направление, какое этими наставлениями давалось внешнему поведению студентов. В студенческих комнатах началось усердное упражнение в танцах, хотя уже и помимо ректора; завелись — это даже с прямого его разрешения — музыкальные инструменты.

В административной своей деятельности архимандрит Агафангел, как и его предшественник, занимался только высшим надзором за общим течением дел, не входя в разные мелочи по канцелярии и экономии; но он желал быть настоящим начальником во всем, был настойчив, даже упрям в своих решениях, любил давать резкие и грозные резолюции и терпеть не мог противоречий, а также чтобы в академии что-нибудь делалось помимо него. С преосвященным Григорием он держался, можно сказать, подобострастно, не подпускал к нему для непосредственного сношения ни инспектора, ни секретаря и никого из наставников и обнаруживал при этом даже какую-то необычайную ревность; например он страшно сердился на профессора Ильминского, который как главный деятель по миссионерским противомусульманским делам был весьма любим преосвященным Григорием, имел к нему во всякое время свободный доступ и потому успевал иногда испрашивать у него разные распоряжения по нуждам своего противомусульманского отделения непосредственно, помимо ректора. Ректор начальственно держался со всеми членами академической корпорации, не исключая и монашествующих, и не допускал с их стороны никакой фамильярности, а особенно советов и противоречий. Недаром в 1848 году, когда он, будучи еще ректором Костромской семинарии, попал, как мы видели в опасность переменить это положение на положение простого профессора академии, он писал преосвященному Иннокентию, что уже «привык к начальническим обязанностям» и что «перемена жизни и отношений убьет его».

Канцелярская часть правления при нем нашла самого подходящего для него исполнителя. В конце 1855 года давний секретарь внутреннего правления и конференции профессор Н. П. Соколов подал об увольнении от этой должности[footnote]Иркутс. епарх. вед. 1890 г., № 4, стр. 6. [/footnote]. Он был в это время уже очень авторитетным старожилом академии и потому слишком уже важным человеком для этого поста и не нравился ректору; последний предоставил ему самый благородный выход из секретарской должности — расхвалил его заслуги в длинном донесении обер-прокурору Святейшего Синода, что-де служит он, Соколов, секретарем уже 10 лет и 11 месяцев, несколько раз исправлял должность секретаря, кроме внутреннего и по внешнему правлению, в начале 1855 года составил обширную в 46 листов опись академического имущества по документам за 13 лет и т. д. и исходатайствовал ему в награду полный профессорский оклад. На место его в начале января 1856 года определен был еще более опытный и деловой, но более кроткий и безответный человек, бывший помощник инспектора, потом с 1854 года (после Г. 3. Елисеева) секретарь внешнего правления, бакалавр И. П. Гвоздев. Секретарство по внешнему правлению целый год тоже оставалось за ним, пока в январе 1857 года не был определен на эту должность один из любимцев Агафангела, кончивший при нем курс и определенный им в бакалавры воспитанник VI курса академии Я. В. Рудольфов. По внутреннему правлению и конференции секретарство Гвоздева продолжалось все время ректорства Агафангела и при следующем ректоре Иоанне до 1862 года.

По экономическому управлению ректор имел под рукою, так сказать, собственного своего эконома, который вполне от него зависел; это был некто иеромонах Филарет, (в мире Феодосий Протопопов), бывший служка ректора, вывезенный им еще из Харькова. Он был из исключенных риторов Харьковской семинарии, сын причетника, с 1842 года служил послушником при Старохарьковском монастыре, потом переехал из Харькова вместе с Агафангелом в Кострому, в 1851 году постригся в монашество и по 1858 год был иеродиаконом Богоявленского монастыря гор. Костромы. В 1858 году, когда архимандрит Агафангел был вызван в Петербург на чреду служения, за ним перешел туда и Филарет и был причислен к Троице-Сергиевской пустыни Петербургской епархии; в ноябре того же года его посвятили здесь в иеромонахи. Затем, тоже вслед за Агафангелом, в июне 1854 года он перешел и в Казань. Когда бывший эконом, бакалавр Зефиров определился во священника к Богоявленской церкви и оставил должность эконома, ректор Агафангел немедленно рекомендовал иеромонаха Филарета на его место как лучшего кандидата, известного ему уже более 10 лет, и с 13 июля Филарет стал экономом академии[footnote]Дело внутреннего правления 1855 г. № 43. [/footnote]. Новый эконом был еще молодой человек, 36 лет, свежий, здоровый толстяк, кое-что действительно знал по экономической части, но конечно лишь в мелких размерах бывшего ректорского служки, далеко не похожих на размеры довольно обширного академического хозяйства; оттого многое, особенно по части письменной отчетности, должны были делать за него секретарь с экономским письмоводителем, при том же был весьма недалек своим разумом, порядочно избалован и ленив. Студенты по временам были очень недовольны его хозяйственной распорядительностью, больше, конечно, по части стола, не любили его, но при поддержке его ректором ничего не могли против него поделать. Ректор много заботился о том, чтобы они были всем довольны и распекал своего эконома; но последний, отлично его зная, всегда успевал чем-нибудь перед ним оправдаться. Главным защитником интересов студенчества по экономической части был инспектор Серафим, ведший неустанную войну с неисправностями о. Филарета. Благодаря, главным образом, ему, время Агафангела было лучшим временем относительно содержания студентов как сравнительно с недавним временем последних годов экономства Аркадия, так и с последующим. Одежда и стол студентов были значительно улучшены, да и вся академия выглядывала очень прилично и нарядно. Ректор сам любил такую нарядность во всем, щеголял ею даже пред посторонними, своими городскими гостями; гостей этих он нарочно водил иногда по библиотекам, аудиториям и студенческим помещениям, причем к студентам была посылаема повестка, чтобы они на это время одеты были в праздничные сюртуки; но едва ли бы он мог поддержать эту нарядность с помощию одного только своего эконома, без постоянного и деятельного содействия со стороны инспектора. По выходе из академии о. Серафима поддерживаемый им порядок содержания академии и студентов быстро склонился к упадку.

В учебной части ректорство Агафангела ознаменовалось очень важными переменами в составе академического курса вследствие открытия миссионерских отделений, значительным усилением научных средств академии чрез снабжение ее рукописями Соловецкой библиотеки и большим собранием раскольнических рукописей и старых книг, наконец, открытием при академии духовного журнала, «Православного собеседника». Все эти новости требовали особенно усиленного и просвещенного участия в них со стороны ректора, и надобно отдать ему честь — он оказался во всем этом действительно усердным и не бесполезным деятелем, по крайней мере, умел успешно распорядиться трудами всех ученых сил, какими могла тогда располагать академия. Хотя сам он и не был настоящим ученым, но по крайней, мере пытался казаться таким, значит, все-таки чувствовал значение науки и готов был так или иначе поощрять ученые труды своих сослуживцев. Образование его было довольно одностороннее, исключительно богословское и притом теоретического характера; положительных знаний он не имел даже и в богословской области. При нем ослаблено было изучение математики и физики, которых он не знал и не ценил; естественные науки, преподававшиеся до него в академии, были совершенно изгнаны из академического курса; изучение словесности считал он делом более чем второстепенным и даже прямо высказывал свое неуважение к светской литературе, называя ее на своем изысканном жаргоне «обширнейшей пустотой»; новые языки знал плохо, хотя и учил студентов французскому прононсу; он выписывал для чего-то немецкую газету Allgemeine Zeitung, но пользовался из нее только тем, чтò ему успевали переводить студенты, которых он приглашал иногда вечером читать ее. Зато он горячо принялся за устройство вновь открытых в академии миссионерских отделений и особенно более понятного для него противораскольнического отделения, в котором и сам сделался главным преподавателем. Он был усерднейшим собирателем всякого рода старых рукописей и старых книг. Не довольствуясь[footnote]Дело внутреннего правления 1854 г. № 29. [/footnote] тем, что по распоряжению Святейшего Синода от 21 августа 1854 года в академию в разное время было переслано уже огромное количество старопечатных книг и рукописей из синодального склада, отобранных у раскольников, и несколько вещественных памятников по расколу, икон, лèстовок, кукулей и других предметов, а также несмотря на передачу академии в постоянное пользование библиотеки Соловецкого монастыря и Анзерского скита, ректор в том же году представил чрез преосвященного в Святейший Синод еще длинный реестр книг, требовавшихся для вновь открытых отделений, преимущественно противораскольнического, с просьбой одни из них выслать для академии бесплатно из синодальных складов, другие приобрести на счет духовно-учебных капиталов. От 21 января и 31 октября 1855 года Святейший Синод определил удовлетворить этому ходатайству на сумму до 4923 рублей 50 копеек[footnote]Вместо: Не довольствуясь — было: Недовольстувясь, исправлено по списку опечаток. [/footnote] Много книг приобреталось для раскольнического отделения и на текущие средства библиотеки, по представлениям ректора правлению. Благодаря стараниям Агафангела, библиотечный отдел противораскольнических книг в одно его ректорство разбогател до того, что доселе может считаться самым богатым отделом академической библиотеки. Кроме того, он приобретал много редких книг и рукописей для себя лично, так что у него составилась очень большая собственная библиотека по расколу, из которой он охотно выдавал нужные книги для студенческих работ. Кабинет его квартиры по всем углам был завален книжными пачками, в которых постоянно рылись вместе с ним по нескольку студентов, приглашавшихся помогать разборке новых его приобретений для библиотеки как академической, так и его частной. У него же в кабинете происходила разборка и вновь присланной Соловецкой библиотеки.

С открытием журнала «Православный собеседник» была та же история. Ректор носился с ним, как с новоснесенным яйцом, ходил озабоченный, сам читал корректуры и заказывал статьи преподавателям. Опираясь на волю преосвященного Григория, писание статей в «Собеседнике» он успел сделать для всех преподавателей даже какой-то обязательной повинностью; назначаемо было даже количество листов, какое кто должен был написать каждый месяц. Молодых бакалавров, на которых как на свежие и более послушные силы ректор налегал особенно усердно, он нарочно заставлял читать лекции по печатным руководствам, чтобы они могли иметь более времени для работы на «Собеседник». Но с другой стороны, радение ректора о достоинстве литературных произведений академических писателей, при недалекой его образованности, было и нелегко для авторов. Еще смолоду напуганный строгостию, с какой разбирались тогда разные литературные произведения в Московской академии, он и в Казанскую академию привез с собой самую скрупулезную, даже до крайности утрированную цензурную взыскательность относительно сохранения в литературных работах известного этикета, которая иногда совсем уродовала последние. В таком испорченном виде явились в печати, например, сочинения кончивших курс в 1850 году молодых бакалавров Рудольфова, Лилова и отчасти Добротворского. Сохрани Бог, если автор напишет например «апостол Павел, Василий Великий, протестантская церковь, раскольнический поп, старообрядец» и т. п. Нужно было писать: «Св. Ап. Павел, Св. Василий Великий, протестантское сонмище или соборище, лже-поп, глаголемый старообрядец». Сочинение бакалавра Лилова о деятельности иезуитов в России названо было по поправке ректора: «О зловредных действиях» и проч. Один бакалавр Щапов, со всею вольною горячностью сибиряка, отстоял целость своего сочинения: «Русский раскол старообрядства» и произвел у ректора бурное объяснение по этому случаю даже с повержением своих тетрадей на пол к ногам ректора[footnote]Дело внутреннего правления 1854 г. № 73. [/footnote]. Не щадил ректор в подобных случаях и заслуженных уже преподавателей. Так, от него сильно доставалось всегда своеобразно выражавшемуся профессору А. И. Беневоленскому. Бакалавр И. Я. Порфирьев, один из самых усердных работников для «Собеседника», при издании молитв святого Кирилла Туровского подвергся внушительному реприманду со стороны ректора за то, что в предисловии к своему изданию написал несколько слов о характере произведений этого писателя; ректор строго внушил ему, что, говоря о святом человеке, ни под каким видом нельзя приписывать ему какого-либо человеческого характера. При всех цензурных строгостях подобного рода, он, впрочем, никогда не спускался до того, чтобы разузнавать о направлении преподавательской деятельности профессоров и бакалавров какими-нибудь тайными путями, и оставался в этом отношении неизменно величествен, как и в отношении к надзору за студентами.

Привычку рисоваться он вносил и в свою ученую деятельность. Окружив себя своими книгами и рукописями, постоянно разбираясь в них вместе со студентами, составляя им описи и каталоги, он любил при этом поговорить, как такие занятия его утомляют и как расстроено учеными трудами его слабое здоровье, жаловался на геморрой и болезнь глаз. Призывая к себе студентов для чтения и для корректурных и книжных работ, он принимал их, например, лежа в постели босиком, или ходя по кабинету в туфлях, томным голосом ссылался на свой геморрой и просил помочь ему. На глазах его были постоянно большие синие очки. Осенью 1856 года он жаловался на свои болезни особенно часто и постоянно опускал свои лекции. Во время всенощной на Николин день в академической церкви был такой случай. Ради великого праздника устроен был особенно светлый полиелей; сам ректор вышел на литию, но от блеска свечей, несмотря на свои синие очки, вдруг почувствовал сильную боль в глазах и распорядился загасить перед собой все огни; вся лития, а потом и величание прошли от этого в таинственном полумраке. В декабре он подал в консисторию прошение, в котором изъяснял, что «от множества ученых занятий» сделался болен глазами, и просил дозволения поселиться на зиму в деревянном домике, имеющемся при Феодоровском монастыре, а до отделки его пока в загородном архиерейском доме, так как он совершенно не может выносить имеющегося в академии амосовского отопления; при прошении приложено было и медицинское свидетельство какого-то акушера (?) Немешаева, в котором последний пространно изложил, как при амосовском отоплении выделяется в воздух ожелезненный углерод и как этот самый углерод вредно действует на животный организм, следовательно, может подействовать таким же вредным образом и на организм больного глазами о. ректора. Преосвященный Афанасий велел удовлетворить этой просьбе[footnote]Аристова: А. П. Щапов, стр. 31. СПб., 1883. [/footnote]. Ректор выехал из академии; но жить в загородном архиерейском доме, вероятно, показалось ему слишком далеко, поэтому он бывал там только наездом, проводя большую часть времени в академии, а после святок и совсем в ней остался.

Болезненность ректора имела, однако, полезное влияние на жизнь студентов. Он постоянно внушал им, чтобы они берегли себя, указывая им на свой пример, и сам старался содействовать сохранению их здоровья. Вот, например, одно его распоряжение в этом роде, записанное им в журнале дежурных старших 15 марта 1855 года, между прочим характеризующее манеру и пространное красноречие его наставлений. «Удивляюсь, что студенты дозволяют себе прогулки и отлучки из корпуса, не заботясь о предохранении себя от сырости и холода, как будто им не известны самые первые и простые правила гигиены! Когда кто ходит по снегу (особенно по мокрому) и воде, не защищая себя надлежащею одеждою и обувью, или выходит на холод, напившись чаю и вспотевши, или занимается близ отворенной форточки, то само собою понятно, что у него должна появиться лихорадка, боль в горле, кашель, засорение желудка и т. п. Это знают даже 10-летние крестьянские мальчики, обучающиеся в сельских школах. Посему строго предписывается всем студентам заботиться о сохранении своего здоровья и не подвергаться влияниям, порождающим болезни. Нарушители сего, наказываемые от Бога болезнями, подвергнутся сверх того заслуженному ими невыгодному мнению начальства и даже взысканию. В академии есть все удобства к сохранению здоровья; нужно только собственное благоразумие и внимательность. Объявить это всем студентам, и здоровым, и больным. Старшим вменяется в непременную обязанность наблюдать над правильным открытием форточек в комнатах и коридоре». Тогда же студентам было запрещено выходить из академии в дурную погоду; но в другое время, и зимой и летом, после обеда до 4 часов, для них заведены были почти обязательные прогулки по академическому двору и саду. По зимам ректор Агафангел приказывал устраивать на академическом дворе гору для катанья. Летом 1855 года он заставлял некоторых студентов, изучавших естественные науки, устраивать клумбы и сажать цветы в малом академическом саду (пред корпусом), разделив его между ними на участки. В большом саду, который при нем продолжал рассаживаться, он вместе со студентами занимался рассадкой дерев по группам и, чтобы больше заинтересовать молодых людей, составил особый фантастический план этого сада, называя разные его участки географическими именами, один Финляндией, другой Сибирью, третий Кавказом и т. д. На юго-восточной площадке сада были устроены кегли; студентам понравилась эта игра и многие упражнялись в ней каждый день; в ней подчас снисходительно принимал участие и сам ректор.

В прежнее время многие ретивые к занятиям студенты доходили от усиленных занятий до сильного расстройства здоровья. Ректор Агафангел восстал против такого переутомления молодых людей; при встрече с студентом он прежде всего обращал внимание на то, не болен ли тот, почему имеет несвежий цвет лица и прочее, и постоянно внушал не налегать на занятия свыше сил. В устранение ночных занятий студентов он настойчиво приказал, чтобы в 10 часов вечера огонь обязательно был потушен во всех занятных комнатах, и чтобы студенты все лежали на своих койках. Для семестровых сочинений студентов назначена была нормальная мера, maximum 2 письменных листа, и было строго наказано, чтобы эти сочинения подавались непременно в срок, хотя бы даже не полные, в противном же случае сожигались без рецензии. Курсовые сочинения задавались задолго раньше, чем это было принято прежде; темы их намечали даже еще в младшем курсе, при писании семестровых сочинений, из тем, данных для последних. Длинные Парфениевские экзамены отошли в область преданий; при ректоре Агафангеле экзамены производились быстро, всего часа по два в сутки, по разным предметам в несколько рук, и все продолжались около недели или немного больше. Чтобы не слишком утомлять студентов приготовлением к ним, ректор благодушно попускал молодым людям даже обманывать его разными водившимися тогда хитростями с устройством экзаменских билетов и с подтасовкой их при раскладывании на экзаменаторском столе, показывая вид, что ничего не замечает. Приготовление к экзаменам от этого чрезвычайно упростилось и состояло более в подготовке билетов, чем самых ответов. Оценка студенческих успехов производилась преимущественно по репетициям, а более всего по сочинениям. На экзаменах их не по всем предметам и спрашивали; каждый экзаменующийся отвечал обыкновенно только раз в день, хотя бы экзамен назначался в этот день даже по 3-4 предметам.

Отношения ректора к студентам не отличались ровностью и беспристрастием. С одними он был слишком высокоторжествен и взыскателен, бранил их дьячками и семинаристами; другим, особенно отличавшимся некоторой выдержкой и внешней порядочностью, даже просто красивой наружностью, слишком уже многое спускал; от этого при окончании курса на собраниях конференции возникали длинные споры против его несправедливой оценки разных студентов; но он всегда упрямо отстаивал свое мнение и прибегал для поддержки его даже к своей ректорской власти. Один такой чистенький, исправный, но малоталантливый студент в 1856 году был оставлен даже бакалавром и притом даже без штатной вакансии, на которую требовалось бы его определить. К каким-нибудь грязным и грубым порокам в студенчестве он был беспощаден и не извинял их, несмотря на всю талантливость попадавшихся в них студентов и на ходатайства профессоров.

В 1856 году весной за неосторожную выпивку во время одной рекреации был исключен отличнейший студент, знаток татарского и арабского языков П. А. Турминский, несмотря на крепкое ходатайство за него Н. И. Ильминского как за блестящую надежду противомухаммеданского миссионерского отделения. После этот студент служил по Министерству иностранных дел и между прочим был секретарем при пленном Шамиле. В дела инспекции ректор, впрочем, мало вступался, вполне предоставляя по этой части ведаться со студентами одному инспектору. В студенческие помещения он являлся лично всего раза два-три в год, и то предварительно известивши о своем посещении. Деятельность его по этой части была, пожалуй, и не нужна, могла даже мешать делу тогдашней инспекции. Последняя при нем была устроена так, как ни разу еще не была устраиваема прежде, по крайней мере по 1855 год, пока инспектором был архимандрит Серафим Протопопов.

О. Паисий Пылаев при Агафангеле оставался в академии менее трех месяцев; 6 марта 1854 года приехал ректор, а в конце мая выехал из академии о. Паисий, будучи назначен от 4 мая на должность ректора Тобольской семинарии и настоятеля тобольского Знаменского монастыря. Должность эту он занимал целых 10 лет без дальнейшего движения по службе, пока 3 июля 1864 года не был совсем уволен от духовно-училищной службы с переводом в настоятели Любарского монастыря Волынской епархии; в Волынской епархии он и скончался.

Место его в академии сейчас же после его отъезда занял архимандрит Серафим (утвержден в должности Святейшим Синодом 27 июля). По оставлении в 1850 году должности помощника инспектора о. Серафим как самый деловитый человек из монашествующих профессоров проходил разные должности при академии: был библиотекарем (с сентября 1847 года), членом цензурного комитета, членом внешнего правления (с июня 1851 года), потом внутреннего (с конца мая 1853 года), два раза был посылаем на ревизии семинарий, в последнее время около двух недель исправлял должность инспектора — с отъезда ректора Парфения до приезда ректора Агафангела, когда инспектор Паисий исправлял ректорскую должность. Он был уже человек сановный, архимандрит (с июня 1852 года), достаточно послуживший профессор, и успел приобрести среди академической корпорации солидный авторитет. Помощником его остался тот же иеромонах Вениамин. Время этого инспекторства было временем настоящего апогея прежней строгой дисциплины в жизни студентов, дальше которого она уже не могла, кажется, идти, временем не только торжества и процветания прежних Григориевских традиций, но и дальнейшего их усовершенствования.

Внешние приемы инспекторской практики оставались те же, что и прежде; но архимандрит Серафим внес в нее и нечто новое, выступавшее из границ ее обыкновенного дисциплинарного формализма. Просыпаясь ночью, студент видел из-под своего одеяла, как инспектор неслышною тенью скользил мимо студенческих коек с своим потайным фонарем, но видел затем также и то, как, выходя из дортуара, он оборачивался назад и благословлял спящих. Это был уже не формализм, а нечто более теплое и симпатичное. Как человек многостороннего ума и чуткий к требованиям жизни он не мог не заметить в старой школьной дисциплине самой слабой ее черты, разрушавшей всю ее силу, подрывавшей нравственную силу и самого начальства, — того, что превращая представителей инспекции только в неприятных ловцов студентов, а студентов заставляя изощрять все силы только на то, чтобы спрятаться от этих ловцов, она в своем практическом приложении производила глубокий и вредный разлад между обеими сторонами. Не делая никакой уступки в обычных требованиях этой дисциплины и пользуясь всеми ее прежними приемами, он постарался сообщить им в глазах студентов по крайней мере некоторую разумность и практическое жизненное значение, подложить под них новую подкладку общечеловеческих разумных резонов. Средством для этого служили ему личные беседы со студентами, в которых, со всею неотразимостью своего сильного ума, он доказывал им необходимость и практическое значение того, чего от них требовал; на такие беседы не был способен ни один из прежних инспекторов, опиравшихся только на принцип послушания и на свою собственную власть. Разлад, который успел образоваться между начальством и воспитанниками, он старался ослабить, принимая живое участие в студенческих нуждах и пытаясь вызвать с их стороны сыновнее доверие к своей доброжелательности. Встречая новых студентов VII курса (в августе 1854 года) и давая им предварительные наставления, наряду с разными дисциплинарными и формальными требованиями — не пить водки, не курить табаку и исполнять правила внешнего студенческого благоповедения, он, кроме того, просил их обращаться к нему с полным доверием во всех недоумениях. Это доверие всегда искупало в его глазах многое в поведении студента. В своих аттестациях студентов, надобно, впрочем, сказать, очень не щедрых на похвалы, он чаще всего отличал студентов, показывавших покорность, скромность, благородное чистосердечие, искренность и т. п. черты. Насколько можно судить по этим аттестациям и по многим его заметкам на журналах, при определении отношений между инспекцией и студентами ему предносился своего рода семейный идеал отношений между умным отцом-педагогом и дисциплинированной, преданной ему и вполне доверчивой к его благожелательности семьей. С такими доверчивыми студентами он был ласков, отчасти даже и сам доверчив и приближал их к себе домашним образом; но зато неумолимо преследовал своим надзором и нотациями студентов скрытных, имевших поползновение принадуть инспекцию и впадавших в грубые проступки. Такие студенты не любили его, звали «пилой», и он действительно пилил их. Но и это пиленье было особенного рода. Инспектор не раздражал им студента, не оскорблял его лично и ни одним словом не давал ему повода пожаловаться на несправедливость и обиду; во время самых длинных объяснений, в течение которых студент не знал, куда деваться от смущения, о. Серафим был постоянно ровен и деликатен, казнил провинившегося, так сказать, психологическою казнью, метким анализом проступка и выставлением настоящей сущности вины пред здравым рассудком и совестью пилимого грешника; слушая неотразимую речь и вынося на себе проницательный взгляд инспектора, студент чувствовал, что его видят и пробирают насквозь. Силой своего редкого аналитического ума и проницательности инспектор Серафим имел вообще громадное влияние на студентов и сильную власть над ними, несравненно более, чем сам ректор. Он и сам сознавал это и, например, в своих заметках на журнале как имеющий власть писал: «Желаю, чтобы впредь не было того-то»; или: «Таким-то студентам объявляю свое неудовольствие». Напиши так даже сам ректор Агафангел, молодежь про себя наверное подняла бы это: «желаю, не желаю, объявляю неудовольствие», на зубок. Над о. Серафимом не смеялись; его мнением дорожили; а это важное и редкое явление в кругу веселой молодежи.

Кроме его сильного ума, такой авторитетной постановке его в глазах студентов весьма много способствовало и то, что из всех монашествующих да и светских лиц в академии того времени он, кажется, один только не имел ни одной из тех маленьких странностей, которые всегда особенно увеселительно действуют на молодежь. Вся его манера держаться отличалась безукоризненной благовоспитанностью и строгим вниманием к себе, не допускала и возможности со стороны студента не только какой-нибудь грубой выходки или дерзкого ответа, но даже легкой вольности пред его лицом, и сдерживала перед ним в границах приличия самых невозделанных людей. Своей полной порядочностию он действовал и на упорядоченность самих студентов. Кроме того, он руководил их в этом направлении и прямыми внушениями. Разговаривая со студентом, он, например, вдруг со всей своей деликатностью начинал снимать с его сюртука разные пушинки или обращался к нему с вопросом, есть ли у него гребенка причесать волосы, и предупредительно предлагал свою; обходя в столовой студенческие столы и заметив у кого-нибудь пыль или известку на спине, вынимал платок и начинал смахивать эту нечистоту. В собраниях студентов, чаще всего после вечерней молитвы, он вступал в продолжительные объяснения о том, как много вредит духовным воспитанникам их небрежное отношение к внешности, и читал целые лекции о житейском обращения и правилах, как держаться в обществе, действовавшие несравненно сильнее, чем подобные же, но часто странные и забавные наставления великолепного ректора Агафангела, хотя, как мы уже заметили, и ректор имел тоже немалую долю участия в этой отрасли воспитания студентов. Замечательно, что в течение своего непродолжительного инспекторства архимандрит Серафим успел наложить на студентов своего времени какой-то даже общий отпечаток порядочности, которым они заметно отличались от других студентов, учившихся раньше и позже их, даже в то же ректорство Агафангела; особенно заметен был этот отпечаток на студентах VII курса, которые учились при нем в младшем отделении, более податливом для педагогических влияний.

Нельзя не привести здесь отзыва об архимандрите Серафиме одного из студентов этого курса, Н. Я. Аристова, вообще не отличавшегося милостивыми отзывами о начальниках старой академии: «Человек строгий, — говорит он об о. Серафиме, — но дельный и хорошо образованный. Хотя мы и звали его пилой за придирчивость и мелочные нападки, но уважали его за то, что он старался приготовить всегда отличный стол, белье и платье студентам. Тут действительно он пилил эконома ежедневно и без всякого милосердия, несмотря на то, что эконом состоял под покровительством ректора». Еще далее: «Могу засвидетельствовать, что студенты обязаны ему благодарностию за его руководство практического общежития: он нередко после вечерней молитвы сообщал студентам самые дельные правила житейского обращения, поведения в чужом доме» и пр.[footnote]Дело внутреннего правления 1856 г. № 46.[/footnote] В этом отзыве обращает на себя невольное внимание наивное указание на главное обстоятельство, которое возбудило в авторе уважение к инспектору, — наблюдение за качеством студенческого содержания. В общежитиях учебных заведений это действительно, впрочем, составляет довольно серьезный стимул привязанности воспитанников к своим приставникам и к самому месту воспитания. Умный инспектор хорошо это понимал. Он действительно любил, что называется, прикормить студентов. Ради своих именин (он праздновал их на другой день академического праздника 8 ноября в честь бесплотных сил) он задавал студентам на свой счет богатый обед, лучше казенного. В некоторых случаях прикармливание это носило характер каких-то отеческих отношений инспектора к студентам, как к детям. В Рождество 1854 года он послал им 10 рублей на гостинцы; на них, по его распоряжению, купили орехов, карамелек, урюку и изюму, и студенты целый день угощались этими лакомствами по своим комнатам. Некоторые студенты, более близкие к инспектору и к монашествующим лицам, а также старшие студенческих комнат по праздникам приглашались к инспектору и его помощнику в гости, где их тоже угощали лакомствами, чаем с булочками, вареньем или морсом, урюком, пастилой и т. д. Подобные же угощения делались инспектором за разные услуги, которые оказывали ему студенты, например за то, что одно время составляли ему каталог для его довольно обширной библиотеки, заключавшей в себе свыше 250 №№. Он был предупредителен и ласков с такими гостями и производил на них самое приятное впечатление. Многие студенты, ближе подходившие к его требованиям, питали к нему не только одно уважение, но и любовь, и жалели, когда он был переведен из академии на другой, высший пост служения. Конечно, многие были и недовольны его инспекторской системой; одни тяготились господствовавшей при нем строгой дисциплиной, от требований которой, при его проницательности, положительно невозможно было уклониться даже для небольшого отдыха от постоянной бдительности за каждым своим шагом; другим не нравилось то полуребяческое положение, в какое их ставила инспекция своими отеческими приемами и т. д. Но личное обаяние сильного умом и характером человека так было велико, что самое это недовольство держалось при нем пока в форме одних только темных впечатлений и ощущений и в более ясных чертах стало формулироваться уже после его удаления из академии, когда в ней пошли другие порядки и время его инспекторства стало отходить понемногу в область преданий.

Из академии определением 22 сентября 1855 года архимандрит Серафим был перемещен на должность ректора и профессора богословских предметов в Симбирскую духов<ную> семинарию. В начале октября он оставил академию. Проводы его были торжественно-трогательные. Студенты все собрались в церковь для слушания его прощальной речи, после которой все прощались с ним взаимными земными поклонами; отъезжавший начальник пригласил студентов, кто пожелает, гостить к нему на вакат, чем некоторые после и воспользовались. Все провожали его на крыльцо, а некоторые доходили до ворот, чтобы принять его последнее благословение. В Симбирске он пробыл всего год и был перемещен в ректоры Тверской семинарии. Здесь пробыл он до 1860 года; 6-го апреля этого года он был рукоположен в епископа Старорусского, викария Новгородского. 4 апреля 1869 года определен самостоятельным епископом в Смоленск на место скончавшегося в этом году известного епископа Иоанна Смоленского. От 2 октября 1874 и до 1877 года занимал пост епископа Рижского и Митавского; наконец, в 1877 году переведен на самарскую кафедру, на которой и скончался 11 января 1891 года[footnote]Аристова: А. П. Щапов, стр. 17. СПб., 1883. [/footnote].

Проводя его из академии, помощник инспектора о. Вениамин обещался неуклонно держаться его системы инспекции и поддерживать ее во всех подробностях; то же намерение изъявлял и ректор Агафангел; но без твердой руки о. Серафима это оказалось им не под силу, тем более что с 1855 года, с началом нового царствования, настали уж другие времена, времена всяческих освобождений и развития более свободолюбивого духа в обществе, не замедлившего отозваться и на всех учебных заведениях, проявляясь здесь прежде всего разными послаблениями старой школьной дисциплины. Дошел этот дух понемногу и до Казанской академии, и не ректору Агафангелу можно было удержать неудержимое течение новой жизни, тем более что главный приставник инспекции, преемник Серафима, был сам против той системы, которую в академии порешили было поддерживать. Это был известный в свое время архимандрит Феодор Бухарев, назначенный в инспекторы указом Святейшего Синода от 22 сентября.

Архимандрит Феодор (в мире Александр Матвеевич Бухарев) был по происхождению тверяк, сын диакона Тверской епархии, родился в 1822 году, обучался в Тверской семинарии и в Московской академии. Пред окончанием курса ректор Евсевий как самого благочестивого студент, уговорил его принять монашеское пострижение, и 8 июня 1846 года он был пострижен. По окончании курса он был оставлен при своей академии бакалавром библейской истории и греческого языка, потом в 1847 году переведен на Священное Писание. На талантливого и религиозного молодого инока обратил свое благосклонное внимание митрополит Филарет и сделался его руководителем. Эти добрые отношения между ними продолжались несколько лет, и во все это время служебная карьера о. Феодора подвигалась вперед довольно успешно. В 1852 году он был сделан экстраординарным профессором, потом в 1853 году помощником инспектора и архимандритом. Лекции по Священному Писанию, которые о. Феодор читал в академии несколько курсов, отличались необыкновенною увлекательностью по глубине и оригинальности своего содержания. Доволен ими был и митрополит; но потом о. Феодор стал выбиваться из-под ферулы строго консервативного святителя, пустился в своеобразные религиозные толкования тогдашних политических событий и состояния мира (это было в начале восточной войны) по Апокалипсису святого Иоанна Богослова и сделался для своего высокого покровителя предметом беспокойства. Богословская наука и церковная проповедь привыкла до тех пор вращаться только в отвлеченных сферах, не спускаясь с них до обсуждения с христианской точки зрения текущей земной действительности, тем более что это было тогда и небезопасно. Духовная публицистика была положительно невозможна. Не мудрено, что первые, попытки ее со стороны даже такого невинного христианского учителя-идеалиста, каким был о. Феодор, показались тогда неуместными. В своих воспоминаниях покойный Гиляров-Платонов, описывая его каким-то полусумасшедшим эксцентриком и мистиком, рассказывает об нем, что с Апокалипсисом и историей Лоренца в руках он стал толковать судьбы мира, библейски оценивая Наполеона III, лорда Пальмерстона и лорда Непира, так как, кроме Лоренца, других историков не читал, а новейших языков не знал, да и в древних был слаб, что митрополит увещевал его смирить гордость самомнения, притом неосновательного, но потом постарался сбыть его от себя с повышением в Казанскую академию, где на свободе он развернулся в своем направлении еще более[footnote]См. некролог в Самарской газете 1891 г. № 10. [/footnote]. В рассказе этом, вероятно, есть доля правды; сам о. Феодор вспоминал о митрополите с горечью и укором за то, что по его милости попал в Казань. Но отзыв приведенного автора об этом замечательном русском богослове все-таки далеко не справедлив. О. Феодор вовсе не был так необразован, как он здесь представляется; это был лучший в свое время воспитанник, некоторого рода феномен в своей Тверской семинарии [footnote]Об ученьи его в Тверской семинарии см. в статье Г. А. «Благие деятели». Прав. обозр. 1890 г., январь. [/footnote] и лучший студент в Московской академии, учившийся очень много, как это можно видеть и из его сочинений. О профессорской службе его в Московской академии сам митрополит Филарет выразился при переводе его в Казань: «Он был полезный человек; желаю, чтобы был полезен и там»[footnote]С. Смирнова Ист. Моск. акад. стр. 463. М., 1879. [/footnote].

Студенты с самого его приезда от души полюбили его, потому что он и сам весь дышал любовью. Это был маленького роста, очень худой, изможденный, почти бескровный монах с крупно развитым черепом, постоянно улыбающимся, милым лицом и каким-то мечтательным взглядом больших ясных глаз; нечто похожее на выражение этого лица и взгляда можно видеть в лице главной фигуры на известной картине Васнецова «Человек Божий». Он весь жил возвышенною, все обнимающею идеею Единородного Сына Божия, Который есть жизнь всего мира, Агнца, принявшего в существо Своего Я все человеческое и все освятившего и искупившего кровью Своего заколения. Каждый человек и все человечество, по его убеждению, собственность Христа, каждое действие наше должно совершаться во Христе и по образу Христа, как бы оно ни было маловажно, совершаться как дело Божие богослужение, участие в единой искупительной тайне Единородного, заколенного Агнца; дело дурное или только совершенное не по Христе — это отделение от Него — единого источника жизни, омертвение, и все мы должны принимать эго омертвение, кем бы оно ни было допущено, как свое собственное, потому что мы все уды одного тела, следовательно и жизнь и омертвение у нас общие, страдать за него во Христе, сраспинаться Христу и за себя и за других одинаково. Он говорил всегда с величайшим одушевлением, горячо, нервно, с неровными интонациями голоса, доходившего то до шепота, то до выкрикивания, и поминутно срывавшегося от слабости дыхательных органов, причем то останавливался от недостатка слов для выражения своей высокой и трогательной идеи, или как бы в услаждении ее созерцанием, слегка похлопывая кистями рук одна о другую, то вдруг начинал быстро-быстро выбрасывать и развивать одну мысль за другой в порывистых выражениях, хватая собеседника за руку выше локтя или держась за пуговицу на его груди и нервно теребя ее, как будто в гневе или в сильном испуге. Сильная научная диалектика постоянно перемешивалась у него с самыми простодушными заверениями лично убежденного человека: «Уж вы поверьте, батенька мой, что Он есть любовь! Уж, батенька мой, это так; уж не сомневайтесь, батенька мой! Он потому и Троичен, что есть любовь»… И трудно сказать, чтò более действовало на слушателя — его научная диалектика или эти искренние, простодушные заверения. Во время своих разговоров, наставлений, лекций, он совершенно забывал и время, и свои силы, и говорил до изнеможения, стараясь влить в душу собеседника всю свою мысль и всю свою любовь к Единородному. Встретив возражение или просто заметив рассеянный взгляд студента, показывающий, что тот не вник в его мысль, он призывал такого студента к себе и целые часы, ходя с ним по своей комнате под руку, теребя его изо всех сил, все внушал и внушал ему, с любовию и душевным страданием, пока не встречал в нем, наконец, действительного или наружного согласия с собой. Таков он был и в аудитории, и у себя дома, и в гостях у разных городских его почитателей. В некоторых домах завелись даже особые «вечера с о. Феодором», на которые нарочно собирались его почитатели и особенно почитательницы, сажали его на диван и располагались все кругом него, и он читал им Евангелие с толкованием или просто говорил что-нибудь назидательное, говорил далеко за полночь, так что некоторые слушатели и слушательницы не выдерживали и удалялись спать, а он и не замечал этого и все говорил и говорил. Конечно, большинство вовсе его не понимало. Случалось, что среди самых возвышенных и одушевленных речей о таинстве Агнца, заколенного за мир, когда оратор весь был одушевление и созерцание, вдруг иная великосветская слушательница, умевшая только говорить и вовсе неспособная слушать, озадачивала его каким-нибудь вопросом, обрисовывающим всю глубину ее религиозной и душевной пустоты, вроде например: «Почему же Марии Магдалине явились два ангела, а не один?» или: «Что значит число пойманных в Евангельском рассказе рыб 153?» и после этого, оставшись чрезвычайно довольна своим вмешательством в умные речи, уже вовсе не заботилась о самом ответе на вопрос. Когда он служил в церкви, богослужение грозило затянуться дальше пределов всякого студенческого терпения. В эго время он весь был религиозный энтузиазм, способен, кажется, при первых же словах возглашения имени Отца и Сына и Святого Духа погрузиться в свои умилительные и молитвенные размышления о тайне Святой Троицы до тех пор, пока его не натолкнут на продолжение возгласа со стороны. Однажды он вздумал один служить в академической церкви всенощную, заперся в ней, встал пред престолом и простоял тут в молитвенном умилении так долго, что уже никто из студентов не мог видеть, когда он удалился в свою келью.

Такова была эта личность, которой привелось управлять целой толпой молодых людей, поддерживать между ними школьную дисциплину со всеми подробностями ее правил, требовавшую мелкой, чисто практической работы и практической проницательности, быть преемником о. Серафима — этого инспектора из инспекторов. Он приехал еще за год до окончания инспекторства о. Серафима 5 октября 1854 года, будучи назначен (от 31 августа) в Казанскую академию только профессором догматического богословия на место ректора Агафангела, избравшего себе для преподавания предметы противораскольнического миссионерского отделения, так что имел достаточно времени освоиться с местом нового своего служения и заранее приобрести авторитет между студентами своей профессорской деятельностью. Профессорский авторитет он действительно приобрел, близко познакомился и с делами академии, будучи сделан сейчас же по приезде членом внутреннего и внешнего правления и конференции; но школьному инспекторству своего предшественника так и не научился.

С самого своего приезда он стал в совершенно отрицательное отношение к господствовавшему в академии строю жизни и как душа вполне откровенная и чистая от всяких задних мыслей начал высказываться прямо, резко и даже раздраженно; ему не нравились в этом строе формализм, видимость исполнения буквы устава, фарисейство, как он называл это. Отрицательно он встал и к самому инспектору Серафиму. Нельзя было, кажется, нарочно придумать контраста более того, какой был между этими людьми, из которых один должен был сделаться преемником другого. Недоволен был он и ректором.

С нового 1855 года, вскоре же по приезде, тяготясь окружающей обстановкой, он начал настойчиво толковать о своем желании даже вовсе оставить академическую службу. На Страстную неделю и Пасху он ездил в Раифскую пустынь; эта обитель так ему понравилась, что после отставки он хотел избрать ее местом постоянного своего жительства. В мае, когда правление разослало по наставникам академии обычный ежегодный запрос о том, намерены ли они продолжать в будущем году свою службу, он написал в ответ: «По расстройству здоровья нахожу неудобным проходить службу в будущем году». 30 мая собралось по этому случаю правление и решило оставить его при академии, так как правление «находит его службу полезною для академии и готово с своей стороны содействовать поправлению его здоровья, например исходатайствованием ему временного отпуска, если это окажется нужным, о чем, предварительно донесения высшему начальству, и дать знать ему выпискою»[footnote]Дело внутреннего правления. 1855 г. № 22. [/footnote]. После такого почетного для него определения он остался на службе, но не перестал тяготиться ею и глядеть вон из академии. 9 декабря того же года он опять подавал просьбу об увольнении от должности на покой в Раифскую пустынь, но его не уволили и теперь. Преосвященный Григорий написал на его просьбе: «Внушить просителю, чтобы возобновил просьбу, ежели найдет нужным, по окончании курса»[footnote]То же дело 1855 г. № 22. [/footnote].

Постоянно занятый своими идеями, он приложил к строю тогдашней академической жизни свой научный и глубоко выработанный взгляд на Ветхий Завет в сравнении с Новым Заветом. Вся дисциплинарная система прежней инспекции представлялась ему в чертах подзаконного пестунства, уже негодного и даже греховного в новой благодати, основанного на одном внешнем мертвенном законе без духа, на ветхозаветном страхе без любви и свободы чад Божиих, работающем точию пред очима. Нервный и впечатлительный человек не таил этих мыслей и пред студентами. Поэтому они сильно надеялись на ослабление при его инспекторстве всех господствовавших доселе строгостей и действительно не обманулись в этой надежде. По самой натуре своей, а тем более по своим понятиям, он положительно не мог поставить себя начальственным образом, как было принято до него у всех других инспекторов. Смотря на свое служение, как на богослужение, сообразуясь по своей религиозной системе Единородному, он сам, так сказать, принимал на себя зрак студента, старался жить студенческою жизнью, как член со студентами одного тела, одной маленькой церкви, смотрел на все студенческое, как на свое и Христово, самые вины студента считал своими и страдал за них, как за свои, как за проявление своей собственной мертвенности вследствие удаления от Единородного. Со всеми студентами он обращался с одинаковой лаской и любовью, с теми, за кем что-нибудь замечал, даже еще лучше, чем с благонравными. При явке к нему как инспектору первого же студента, когда последний, по старому обычаю, до оклика начальника остановился за порогом его залы в передней, о. Феодор взял его за руку и, втянув в залу, заметил с улыбкой: «Вот и видно, что чадо закона».

На первых порах он даже вовсе отказывался от наблюдения разных формальностей внешней дисциплины, предоставя это подзаконное дело своему помощнику, деятельному о. Вениамину, а сам ограничившись только чисто нравственным руководительством студентов ко Христу. Наблюдение, все ли студенты бывают в классе и исполняют ли другие обязанности, за отпусками их в город, за явками по возвращении, даже некоторое время прием ежедневных донесений передних старших — все это нес на себе один о. Вениамин, поневоле сделавшийся теперь единственным представителем подзаконности, а потому один должен был выносить на себе и все неудовольствия студентов, устремившихся в состояние новой благодати, разумеется, очень охотно. С его стороны требовалась очень большая вера в прежнюю систему инспекции, чтобы выдерживать из-за нее такое неприятное положение, не опуская рук. Вскоре по вступлении о. Феодора в должность, в ноябре, около академического праздника, один студент попался в нетрезвости. Помощник инспектора, поддерживаемый самим ректором, настаивал на строгих мерах и требовал исключения виновного. Инспектор с своей стороны заступился за последнего и настаивал на милости. Он волновался, страдал, жаловался студентам, что ничего не может сделать для спасения молодого человека, что он бессилен пред о. Вениамином, инспектор только по имени, что он распинается, во гробе полагается и проч. Виновного студента, по настоянию инспектора, помиловали и оставили при академии. Но после этого как должны были относиться студенты к о. Вениамину? и как такое разделение в среде инспекции должно было отозваться на заведенных доселе порядках академической жизни?

В иге законном не замедлили начаться разные послабления. По настоянию о. Феодора, сам ректор, например, дозволил студентам выходить каждый день от 2 до 4 часов после обеда без записи на прогулку. Потом все чаще и чаще стали обнаруживаться манкировки старших студентов лекциями. Помощник инспектора пожалуется на это — и услышит от инспектора: «А вы уже не смотрите на это так строго, у них ведь так много дела». При таких отношениях инспекции к студентам дисциплинарные порядки только и держались одной своей внутренней силой, тем крепким закалом, какой дан был студенческой жизни в прежнее подзаконное время. На долю помощника инспектора выпадало писать и самые аттестации студентов в инспекторских донесениях об их поведении; студенты только его да еще немного ректора и остерегались. При полном разладе с инспектором во взглядах на инспекцию, он очутился в самом тяжелом положении и имел терпение дотянуть прохождение своей должности только до ваката 1850 года, потом подал прошение об увольнении от нее и 3 июля был уволен. Кстати, незадолго до этого, 9 июня, он получил звание экстраординарного профессора, после чего должность помощника инспектора стала уже ниже его служебного положения. Осенью того же года он был возведен в сан архимандрита и в звание ординарного профессора.

После него того же 3 июля помощником инспектора сделан был бакалавр иеромонах Диодор Ильдомский (до пострижения Александр Николаевич). Он был родом рязанец, сын кафедрального рязанского протоиерея (род. в 1830 году), высшее образование получил в Петербургской академии; кончил курс в 1855 году в первом разряде, постригшись в монахи незадолго до окончания курса (21 апреля 1855 года), и в том же году от 6 ноября был определен в Казанскую академию бакалавром по классу нравственного богословия и литургики. Это был самый красивый, светский и щеголеватый монах, какого только видала Казанская академия во все время своего существования. Как он попал в монахи, неизвестно, но монах он был не очень усердный и, вероятно, тяготился своим званием. Со студентами сошелся довольно близко и они могли бы держаться с ним вполне откровенно, если бы не стеснялись его несколько насмешливого и краснословного направления. Как человек молодой, сам недавно бывший студентом и, как казалось, не без студенческого прошлого, он был очень снисходителен к слабостям молодых людей, в разных интимных беседах, которые, конечно, составляли секрет полишинеля, не прочь был даже прямо высказаться за студентов и против стеснительных для них строгостей, а официально старался казаться ничего не видящим и не слышащим. В то время как у других академических монахов при поздравлениях в праздники и в подобных случаях студенты угощались невинным мармеладом, розанцами с вареньем, сиропом и проч., о. Диодор, подсмеиваясь над их невинностью, угощал их настоящим вином. Когда ему случалось заменять инспектора в отсутствие последнего, он сейчас же ослаблял дисциплину. Студенты, конечно, очень любили за это доброго помощника инспектора. Да легче при нем было и самому о. Феодору, потому что никто теперь не беспокоил его представлениями о недостатках студенческого поведения. Кругом царствовали мир и благоволение. Благодушествовал и ректор Агафангел. Студенты держались, впрочем, и в самом деле безукоризненно. Частию дисциплинарная школа прежнего времени, частию общая атмосфера какой-то порядочности в академии, водворившаяся при инспекторе Серафиме и ректоре Агафангеле, удерживали от сколько-нибудь грубых беспорядков даже самые невозделанные натуры. Сам о. Диодор в этом отношении сумел поставить себя с студентами довольно удачно: они не смотрели на него как на опасного поборника дисциплинарных форм, но все-таки стеснялись допускать при нем что-либо не подходящее к этим формам, по чувству даже простой деликатности к его доверию.

О. Феодора они искренно любили и с какою-то даже нежностию берегли его от огорчений. Он был такое нервное, хрупкое существо, так близко все брал к сердцу, так страдал, сраспинался за них Единородному, что было бы бессовестно в чем-нибудь преступаться перед ним. В нем видели противника деспотизму формы, поборника новой благодати, человека сердца и любви; хотя соблюдать его требования было безмерно труднее, чем требования одной внешней дисциплины, но он с такой любовью высказывал эти требования, что его слушались во всем и спускали ему многое, чтò не прошло бы даром другому инспектору. Например, он делал длинные прибавления к утренним и вечерним молитвам, так что молитвы эти затягивались очень значительно; но это делалось в такой форме, что решительно невозможно было на него сердиться. В начале инспекторства он ходил на вечерние молитвы, а утренние читались при помощнике инспектора. Раз он заметил, почему же не читаются тропари бесплотным силам и Казанской Богородице. Ему сказали, что их читали утром. «Ах, что же это? — затужил он. — Вот о. Вениамин слышит их, а я не буду иметь этого утешения; уж чем же я виноват?» И тропари стали читаться, а иногда, по его желанию, и петься общим хором студентов. Так потом ввелось еще пение догматиков, Взбранной Воеводе, Достойно… А то иногда он вдруг умилится стройным и осмысленным пением студентов и заставит спеть еще все ирмосы канона: «Отверзу уста моя». И студенты охотно пели по целым получасам, потому что он так умилялся этим, так трогательно слушал, что для его религиозного удовольствия можно было петь и дольше этого. Когда студент попадался ему в уклонении от молитвы, инспектор не сердился на него, не началил его, а оплакивал его вину, делая участником ее и себя самого; это было в его глазах уклонение от союза с Единородным и с Его телом — церковию; он готов был часа два то с ужасом, то с истинной скорбью толковать об этом, призвав провинившегося к себе, нервно ходил с ним по комнате, теребя его за пуговицу или судорожно обнимая его голову и ни на минуту не присаживаясь на место. Беседы такого рода продолжались после молитвы далеко за полночь, и несчастный грешник все это время мучился, не зная, как бы ему избавиться от инспектора и уйти к себе в комнату.

При о. Диодоре случаи эти бывали чрезвычайно редко; все шло гладко и благополучно. Одни только дежурные старшие иногда должны были слушать по вечерам длинные задушевные беседы инспектора. Он постоянно был благодушен, принимал старших с доброй улыбкой, угощал их, как детей, яблочками, вынимая из кармана. В святки 1856 года он вздумал сделать студентам праздник, дал им 3 рубля на лакомства и утром обещал придти к ним в 1 № в гости послушать их пение. В назначенное время студенты принесли в комнату все свои музыкальные инструменты, гусли и скрипки и составили музыкальное утро, продолжавшееся с 10 до половины 12 часа, пели и играли разные духовные пиэсы и в заключение «Боже, Царя храни». Нужно было видеть, как восхищался о. Феодор, присутствуя на этом импровизованном концерте, и с какой любовью относился к своим молодым хозяевам. Последняя половина 1850 года и начало 1857 года до отъезда ректора Агафангела были вообще едва ли не самым счастливым временем для о. Феодора во все его инспекторство при академии. Сам ректор, несмотря на ревность к своей власти и своему влиянию в академии, относился к нему довольно благодушно. Только в последнее время, в начале 1857 года, между ними пробежала тень неудовольствия. Ректор как-то выпросил у о. Феодора его записки на Апокалипсис (которыми недоволен был митрополит Филарет), под предлогом почитать, но вместо того, как собиратель всякой всячины, получив пока только первую половину этих записок, отдал ее тайно от автора переписать. О. Феодор узнал об этом и другой половины записок уже не дал. Потом после святок ректор был задет за живое тем, что обер-прокурор граф Толстой в своем ответном письме на рождественское поздравление академии с особенным удовольствием вспомнил о. Феодора и свои назидательные беседы с ним еще в Москве. О. Феодор с своей стороны огорчился на ректора за то, что тот не пропустил его отчета по ревизии Симбирской семинарии 1856 года, где проведены были его задушевные идеи, и распорядился, чтобы этот отчет был переделан в более официальном тоне. Но эти небольшие размолвки не помешали ректору все-таки высоко ценить личные и служебные достоинства о. Феодора. В январе 1857 года, представляя его к ордену Святой Анны 2 степени, ректор, перечислив разные служебные его заслуги, писал: «Особенно достойно внимания высшего начальства нравственное влияние его на студентов по инспекторской должности и глубоко основательному преподаванию богословских истин, при изъяснении которых он вводит студентов в самый дух и силу божественного откровения и глубоко утверждает в студентах живое чувство веры и сердечное расположение к осуществлению учения веры в жизни и поступках»[footnote]Дело внутреннего правления. 1857 г. № 10. [/footnote]. Орден этот он получил от 17 апреля 1857 года.

С отъездом из академии ректора Агафангела положение о. Феодора стало делаться день ото дня хуже; стали изменяться даже его отношения к студентам. Еще в августе (26 числа) 1856 года высокий покровитель архимандрита Агафангела преосвященный Григорий Казанский был переведен на митрополичью кафедру в Петербург. Назначение это ректор отпраздновал торжественно. 2 сентября, по получении Высочайшего рескрипта, вечером около академии зажгли плошки, а наутро было отслужено торжественное молебствие в церкви, после которого у ректора была закуска; студентам предложен праздничный стол. Преосвященному Григорию послано было от лица академии поздравление и адрес. Заслуги его вспоминались в этом году и на торжественном акте академии 8 ноября; на праздничном молебне провозглашалось ему многолетие. Преосвященный Григорий не забыл почтительного к нему ректора и вскоре перевел его к себе в викарии. По его ходатайству, Высочайшим указом от 4 марта 1857 года архимандрит Агафангел возведен в епископа Ревельского, викария Санкт-Петербургского митрополита, и 20 марта оставил академию. Дальнейшая судьба его известна из многочисленных его некрологов[footnote]См., наприм., Волынск. епарх. вед. за 1876 г. №№ 8 и 11; Вятск. епарх. вед. 1876 г. № 9; Голос 1876 г. № 71; Гражданин № 11; Донск. епарх. Вед. № 7; Дух. Бесед. №№ 11 и 23; Странник кн. 4; Прав. обозр. кн. 3 и мн. др. См. об нем еще: Чистовича История перевода Библии на русск. язык в Христ. чт. 1872 г. № 5; Барсова: Г. П. Павский в р. Старине 1880 г. № 5; Сушкова о м. Филарете в Чт. общ. ист. и древн. 1860 г. кн. IV, Смесь стр. 184. — Обширная биография его напечатана в Вятских епарх. ведомостях за 1891 г. [/footnote]. Викарием митрополита он был до конца митрополитствования преосвященного Григория. 6 февраля 1860 года ему повелено быть самостоятельным епископом Вятским и Слободским. Из Вятки в 1866 году (17 июня) он был перемещен епископом в епархию Волынскую с назначением вместе с тем священно-архимандритом почаевской Успенской лавры. В 1868 году был пожалован архиепископом.

Скончался в этом сане 8 марта 1876 года в Житомире. Он имел ордена Анны 1 степени (с 1859 года) и Святого Владимира 2 степени (1871 год). В последнее время жизни своею ревностью о правах церковной иерархии он встал в сильный разлад с обер-прокурором Святейшего Синода графом Д. А. Толстым, выступив незадолго до своей смерти с резким протестом против выработанного по мысли графа проекта новой духовно-судебной реформы. Смерть спасла его, по всей вероятности, от многих грозивших ему за это неприятностей.

__________

После ректора Агафангела в академии явились новые люди и новые порядки. После короткого междуцарствия, во время которого о. Феодор исправлял должность ректора, а архимандрит Вениамин инспектора, в начале апреля 1857 года приехал новый ректор, архимандрит Иоанн, ректорство которого составило своего рода эпоху в истории Казанской академии. Об этом замечательном человеке в нашей литературе писано довольно много[footnote]Кроме кратких заметок и некрологов в разных изданиях за 1869 г., год его смерти, см. Смоленск. епарх. вед. 1869 г., стр. 251—314; Прав. соб. 1869 г. т. I, 377; Странник 1869 г. IV, 43; Христ. Чт. I, 639; 1872 г. III, 420—440; 1876, I, 541—553; Истор. вест. 1880 г. декабря статья Аристова, и особенно в Чт. общ. любит. дух. просв. 1889 г. стат. Н. Романского, с февраля книжки по сентябрьскую. Об управлении его Казанск. академией мы имели, кроме документов архива, еще сведения из современных писем двоих студентов VII и XI курсов; знаем и из личных воспоминаний. [/footnote], а потому мы ограничимся только теми сведениями из его жизни, которые относятся к пребыванию его именно в Казанской академии, коснувшись остальной его жизни только в кратком curriculumстуденте.

Архимандрит Иоанн Соколов (в мире Владимир Сергеевич) был кровный москвич, сын священника московской Вознесенской церкви в бывшем Варсонофьевском монастыре, родился 5 июля 1818 года, образование получил в Московской же семинарии и академии. Академию он кончил в 1842 году вторым магистром и немедленно по окончании курса, в августе того же года, постригся в монашество. Митрополит Филарет относился очень ласково к новому даровитому монаху, которого самого с тех пор прозвали Филаретиком. В сентябре иеромонах Иоанн был сделан бакалавром Московской академии по классу нравственного и пастырского богословия. В сентябре 1844 года он был определен помощником библиотекаря и перемещен с нравственного богословия на кафедру Священного Писания, но в декабре того же года, по желанию графа Протасова, был переведен в Петербургскую академию на кафедру каноники, которую и преподавал по 1854 год включительно. Занятия его по этому предмету, плодом которых был его курс церковного законоведения, доставили ему в октябре 1853 года редкую тогда степень доктора богословия и репутацию первого русского канониста. Кроме классных занятий, он был облекаем за это время разными поручениями и должностями по академии: с 1845 года был помощником инспектора и членом комитета для рассмотрения конспектов по разным предметам семинарского курса, с 1848 года действительным членом академической конференции и членом с.-петербургского комитета духовной цензуры, с 1850 года членом комитета по переводу богослужебных книг на татарский язык, членом же комитета для рассмотрения программ философских и богословских наук для высших заведений министерства народного просвещения, с 1851 года инспектором академии; не упоминаем о некоторых временных поручениях, которые давались ему за этот период времени. Служба его, по крайней мере на первых порах, высоко ценилась начальством, пока он не лишился благоволения последнего за свой гордый характер: в 1847 году он был возведен в сан архимандрита. В 1851г. получил орден Святой Анны 2 степ. и возведен в звание экстраординарного профессора, а в 1852 году — ординарного, в 1853 году получил орден Святой Анны 2 степ. с императорскою короной. Ученая академическая служба его закончилась на время определением его в январе 1855 года в ректоры Петербургской семинарии; но он остался при академии членом конференции и внешнего академического правления. В ректорство свое при семинарии он сделался известен своим проповедничеством, которое и после составляло его главную славу. Семинарская служба тяготила его, как слишком низменная для его ученых стремлений. В одном письме к Иннокентию Херсонскому от 7 августа 1856 года он писал: «Что касается до нас, о которых Вы так снисходительно изволите судить, то скажу только о себе: семинарская служба слишком мало дает удобства для ученых трудов. Академия совсем другое дело»[footnote]Дело внутреннего правления. 1857 г. № 55. [/footnote]
. Стремление его к поступлению снова на академическую службу было вскоре удовлетворено: от 17 марта 1857 года он был назначен ректором в Казанскую академию. Вскоре после этого, в апреле, он получил важную награду — орден Святого Владимира 3 степ.

Слухи об его необыкновенном уме, суровости нрава и строгости распространились в академии еще задолго до его приезда и заставляли академическую братию со страхом ожидать нового ректора. Приставали с расспросами об нем к о. Диодору, который его хорошо знал по Петербургу. Диодор дал довольно верную его характеристику, что по наружности он действительно грубоват и нелюдим, но в душе человек добрый, что у него очень крепкая голова, что очень трудно угодить ему и сочинениями и устными ответами, от наставников держится далеко, но со студентами часто болтает запросто и умеет у них выведать, чтò ему нужно, хотя наушников не любит, любит выпускать из заведения монахов, но и на светских не смотрит неприязненно, зла не делает, не мстит даже за свои личные обиды, в свое инспекторство в Петербурге свободно отпускал студентов даже в театр и на ночь к знакомым, богослужение любит скорое и для этого сам размечает богослужебные книги карандашом. Характеристика эта оправдалась в Казани до мельчайших подробностей, так что ее можно поставить настоящим эпиграфом к истории Иоаннова управления Казанской академией. В обществе кпразанских знакомцев прежних академических архимандритов тоже толковали об нем очень много; все с любопытством ждали его приезда и готовились к знакомству с ним; слава об его уме проникла и в эту сферу и породила своеобразные толки. «Он такой умный, — говорила, например, одна приверженная к церкви и духовным лицам особа, — такой умный, что сочинил новый канонник, imaginez-vous! за это его и доктором сделали».

Он приехал на Страстной неделе в Великий четверг в то время как студенты причащались Святых Таин, и явился к ним прямо в столовую во время обеда, в сопровождении о. Феодора и Диодора. Наружность его всем показалась грозной и внушительной. Он был очень небольшого роста, но с помощью больших внутренних и внешних каблуков на обуви казался значительно выше, а своей манерой держаться гордо, презрительно и крайне серьезно придавал себе даже некоторое величие. Лице его было некрасиво, неправильно, с глубокими складками на щеках и несколько искривленными губами, чтò еще более сообщало презрительности его постоянной мине; но высокий, хорошо развитый лоб, сильный, часто уничтожающий и всегда проницательный взгляд больших глаз, замечательно менявших свой цвет, казавшихся то совершенно бесцветными и мертвенными, то совсем темными, и умное выражение придавали этому лицу невольно обращающую на себя внимание оригинальность, даже своего рода красоту. Обычная поза его была горделивая, движения нетерпеливы и порывисты: голос негромкий, но ясный, твердый и повелительный; речь докторальная, довольно медленная и внушительная, без запинок, поправок и присловий и на одной почти ноте, разнообразящаяся только силою и подчеркиваньем слов. В разговоре он становился к собеседнику боком, подняв голову и опустив глаза вниз, только изредка бросая на него боковые пытливые взгляды и озадачивая быстрыми отрывистыми вопросами и замечаниями. Так он держался со всеми: и с студентами, и с преподавателями, которых всех принимал, обыкновенно стоя боком в дверях между своей гостиной и залой, и с самим даже преосвященным, когда не было особенной надобности быть с ним любезным. В тех случаях когда он хотел быть любезным, лице его прояснялось, речь делалась увлекательной, блестела анекдотами и остротами, большею частью, впрочем, тоже в презрительном роде; в это время он до того был умен, светски приличен и даже красив собою, что им можно было очароваться. Таков он был при приемах разных влиятельных посетителей академии и с немногими своими знакомыми, которые все были в него просто влюблены.

При первом своем поступлении в академию он, видимо, старался прежде всего задать страху. В столовой, в студенческих помещениях, в церкви всем остался недоволен; все казалось ему мизерным, грязным, бедным. Первая встреча его по приезде со студентами в столовой была суровая и грозная.  «Вы кто такой?» — спросил он одного студента, подойдя к первому столу. — «Студент академии №№». — «Разве такие бывают студенты академии? чтобы завтра же все были острижены, да глаже». Целый день после этого студенты стриглись в комнате своего парикмахера Егора Власова, для которого этот день был настоящим бенефисом, и хохотали друг над другом; но в пятницу явились в церковь все остриженные наголо, под гребенку. Иоанну понравилось такое послушание. В субботу, при явке к нему вечером старших, он держал пред ними свою тронную речь — заметил в студентах добрую черту — готовность к послушанию, нашел их только несколько угрюмыми и угловатыми, вероятно, от глуши этого края, но тут же заметил, что одной внешностью, исправностью и обыденною учтивостью ето обмануть трудно, что он требует от студента благородства души, благородства в образе мыслей, чувств, в поведении, в отношениях к наставникам, друг к другу, что он строг, но умеет различать и прощать вины, особенно не терпит пьянства — даже в малом виде, в большом он даже и не предполагает его в студентах — и непослушания. «Так как у вас нет здесь родителей, а у начальников нет детей, то будем, — сказал он в заключение, — жить семейно», кивнул боком головой и ушел. Аудиенция кончилась даже без обычных благословений, и семейного студенты не увидали в ней ровно ничего. Пред ними было серьезное начальство, которое намерено было держать себя в отношении к ним честно и грозно.

Скоро обозначилось его отношение и к казанскому обществу, которое так много им интересовалось. Настала Пасха, когда все знакомые академических начальников и множество другой, так называемой чистой, публики наполняли академическую церковь. Некоторые рассчитывали познакомиться с умным архимандритом Иоанном тут же при христосовании. Но он не допустил этого; встал на амвон с крестом и, подняв глаза вверх чрез головы, не обращал внимания ни на какие любезные улыбки, с которыми подходили к нему разные господа, желая с ним заговорить. Являвшихся к нему с пасхальными визитами он не велел принимать. Потом он завел в академической церкви небывалые прежде порядки: при целовании креста, Евангелия, при подхождении к принятию Святых Таин и проч., прежде студенты постоянно должны были ждать, когда подойдет вся посторонняя публика; по новому распоряжению первыми всегда должны были подходить теперь они, раньше всех посторонних; им давалось предпочтение, даже когда ректор говорил в церкви свои знаменитые проповеди; он обыкновенно давал при этом студентам знак рукой, и они сейчас же выступали с своих мест и плотной стеной окружали амвон, отделяя его от публики; уже после этого оратор начинал говорить. Все это очень не нравилось разным людям, которые привыкли прежде считать себя в академической церкви почти хозяевами. В 1858 году, когда он отстранил таким образом пред студентами от причащения дам, направившихся было к Святой Чаше по обыкновению первыми, он возбудил этим даже очень серьезный ропот, смутив души причастниц в такую священную минуту их говения. Многие навсегда отказались после этого причащаться в академической церкви. Да и вообще академическая церковь при нем совсем опустела и потеряла все свои доходы. Популярность ее в обществе продержалась при нем всего года два, и то благодаря только тому, что от времени до времени он привлекал в нее публику своими проповедями. Притом же он редко служил сам; церковная служба совершалась при нем обыкновенно кем-нибудь из академических монахов, без всякой торжественности и, по желанию его, очень скоро. От скорого служения пал и студенческий хор, славившийся прежде во всем городе. Разные лица несколько раз пытались завести знакомство с архимандритом Иоанном, хоть на стороне, например, во время приемов у преосвященного или у игуменьи Казанского монастыря, потому что у себя он не принимал никого; но все эти старания оставались тщетными. Он дорожил своим временем и не хотел терять его на болтовню с людьми, вовсе для него неинтересными, которых даже презирал. Едва ли не единственное знакомство его в Казани было с семейством вице-губернатора Андреева. От этого он у всех прослыл человеком грубым и нелюдимым.

Живя замкнуто и неприступно, как божество, в своем кабинете, он только изредка обнаруживал свой житейский общественный такт и знание общественных приличий и приемов; это, главным образом, при академических торжествах, где ему нужно было неизбежно фигурировать на первом плане, при приемах высоких посетителей академии, на публичных экзаменах и везде, где нужно было показать академию, как товар, лицом. В этих случаях, едва ли кто-нибудь мог с ним соперничать. В первый раз его увидали таким, до неузнаваемости изменившимся, представительным и любезным при посещении академии в сентябре 1857 года принцем П. Г. Ольденбургским. В академии все было заранее прибрано и вычищено от крыши до подвала, так как было известно, что принц любил осматривать учебные заведения до самых интимных их закоулков. Ректор повсюду сам водил своего высокого гостя, расхваливая академию и вызывая комплименты посетителя, потом съездил благодарить его за посещение на его квартиру и в тот же день велел составить донесение обер-прокурору, что 12 сентября Его Высочество изволил посетить академию, осматривал ее по всем частям и нашел все в хорошем состоянии, чтò и изволил выразить тут же и еще вторично при свидании с о. ректором[footnote]Дело внутреннего правления.  1861 г. № 33. [/footnote]. Немного спустя после этого академию посетил обер-прокурор Святейшего Синода граф А. П. Толстой и тоже был очарован ректором. Товар тоже был показан лицом: ректор сводил его на лекции уважаемого графом о. Феодора и на интересное чтение о мухаммеданстве Н. И. Ильминского; при посещении студенческих помещений без остановки давал ему ответы на все вопросы, решительно выдавая ему старших студентов за младших, младших за старших, рассказал ему, что в округе 9 семинарий (вместо 13), удивлялся вместе с ним тому, как студент VII курса Масловский поразительно похож на покойного государя Николая Павловича. Правдивый о. Феодор постоянно порывался его поправлять, подсказывая ему правду, и все время возмущался его докладами. Обер-прокурор нашел академию даже слишком уже хорошей и изъявил опасение, что студентам по окончании курса трудно будет отвыкать от такой прекрасной обстановки. В сентябре 1858 года в академии был необычайный посетитель — посланник Североамериканских штатов. Ректор Иоанн объяснялся с ним чрез переводчика, лектора английского языка Бересфорда, приглашенного тогда в академию преподавать новые языки, и пред лицем студентов рисовал посетителю красноречивую картину казанского округа, как он простирается от финских хладных скал до пламенной Колхиды и от стен нижегородского кремля до стен недвижного Китая; он заметно желал блеснуть пред этим иностранным человеком, сам держался совсем по-английски и, видимо, возбуждал в холодном натянутом янки большой интерес к своей личности. В 1860 году 6 февраля был в академии товарищ обер-прокурора Святейшего Синода князь С. Н. Урусов; ректор водил его на лекции профессоров Порфирьева и Соколова. В 1861 году 18 августа академия <была> осчастливлена первым со времени ее существования, посещением Высочайшей особы из Императорской семьи — Государя Наследника Николая Александровича. Ректор сопровождал его на лекции лучших тогдашних профессоров, иеромонаха Хрисанфа и И. Я. Порфирьева, которыми Его Высочество остался очень доволен; академия тоже ему понравилась[footnote]Дело внутреннего правления. 1858 г. № 59. [/footnote]. Во всех подобных случаях ректор Иоанн был таким дорогим представителем для академии, какого она еще никогда не видала во главе своего управления.

Ближайший начальник академии преосвященный Афанасий сначала тоже был им очарован. Когда вскоре по приезде архимандрит Иоанн опасно заболел, он написал по этому случаю на донесении инспектора от 15 мая 1857 года: «Жаль, душевно жаль отца ректора. Да спасет его Господь Бог для спасаемых». Но потом, по разным обстоятельствам, добрые отношения его к ректору стали постепенно расстраиваться. Преосвященный Афанасий был истинно праведный человек и замечательно начитанный ученый, но, по своему благочестию, выказывал мало уважения к науке и даже ко многим богословским научным исследованиям, особенно составленным под руководством иностранных ученых. На богословских экзаменах он нередко грубо обрывал студента: «Чего ты там плетешь? Скажи, как сказано об этом в Священном Писании; мы все и поверим тебе» или: «Что ты привязался к какому-то немцу? И пусть его врет; нам-то что до него за дело? Это все равно, как если бы в Кайском уезде медведь явился, а мы бы здесь в Казани колья да рогатины на него похватали». Ректор Иоанн смотрел на него как на простеца и даже явно показывал к нему свое неуважение, чего не мог не заметить и сам преосвященный. Последний считал его поэтому человеком гордым выше меры, а за то, что он постоянно отказывался от участия в архиерейских служениях, человеком даже неблагочестивым, нередко раздражался против него, даже письменно; например, на одной бумаге ректора в марте 1859 года о пожертвованиях, по предложению губернатора, из жалованья ректора и наставников академии в пользу только лишь открывшегося тогда высшего женского училища, ныне Мариинской женской гимназии, владыка, еще раньше высказавшийся против этих пожертвований, написал: «Сказано, что не нужно; слушать ушами да помнить» и даже надорвал самую бумагу. Кстати заметим, что эти пожертвования все-таки посылались в училище[footnote]Никодим Казанцев, викарий с 1854 по 1861г., потом епископ Енисейский; в 1870 г. уволен на покой, † 1874 г. [/footnote]. Несмотря на такие отношения, каждый раз, как ректор Иоанн вступал с преосвященным в непосредственные сношения, последний невольно поддавался его влиянию, делался веселым, довольным и разговорчивым. Это особенно заметно было, когда преосвященный являлся на академические экзамены, и особенно в качестве ревизора академии. Ректор, сам экзаменовавший всегда строго, на архиерейском экзамене стоял на стороне студентов и облегчал их всеми мерами, давая им полную возможность отличаться; сидя около преосвященного, он зорко следил за тем, чтобы преосвященный не заметил разных проделок студентов с билетами, или того, что студент стесняется своим ответом; он сейчас же заводил с экзаменатором какой-нибудь занимательный разговор и отвлекал его внимание. Только после длинного и борзого чтения студентом всего, что попадало в голову, преосвященный, опомнившись, вдруг обращал на него глаза и заметив, что тот читает бойко и громко, отпускал его с похвалой: «Ступай, ты хорошо выучил» и ставил высшую отметку. Студенты прекрасно понимали, что ректор их «выручает», были ему за это очень благодарны и живо смекали, как нужно держаться на этих экзаменах. С преосвященным викарием Никодимом[footnote]Собран. мнений и отзывов м. Филарета т. V, ч. I, стр. 105. М., 1887. [/footnote] он менее был сдержан. В 1801 году преосвященный Никодим отзывался об нем, в официальном отчете об академии, что он «человек ученый, и с счастливыми талантами, но, к сожалению, держит себя отдаленно, надменно и повелительно»[footnote]Материалы для биографии Иннокентия. Вып. I, стр. 144, письмо XLVIII. Твор. св. отцев 1885 г., IV, стр. 447. [/footnote].

Черта эта была замечаема за ним и прежде и возбуждала в отношении к нему неприятные чувства со стороны всех, кто с ним имел столкновения по вопросам администрации и учености. Сильный критический талант и неуважение к чужим мыслям и ученым трудам, в бытность его цензором в Петербурге, возбудили против него даже такого почтенного ученого, как преосвященный Филарет Гумилевский. В одном письме к Иннокентию Харьковскому преосвященный Филарет писал по поводу цензуры V тома своей Русской Церковной Истории (Синодальный период): «Заносчивый юноша изволил дать так много предписаний, что нелегко и смиряющемуся самолюбию покориться им. Видно, что высшее начальство сочло нужным поучить меня смирению, что прислало мне приказы к исполнению, писанные малограмотною молодостью». Такую же жалобу встречаем у него на архимандрита Иоанна еще в одном письме к А. В. Горскому[footnote]Вероятно, именно этот случай разумел преосв. Кирилл Мелитопольский, когда от 19 сентября 1857 г. писал преосв. Макарию, что обер-прокурор А. П. Толстой поехал в Казань «для допроса о. Иоанна, почему он на Пасхе запер в академ. церкви двери во время совершения литургии и продержал там инспектора с сослуживцами 3 часа». Р. старина 1889 г. декабрь, 797. [/footnote]. Замечательно, что ректор Иоанн никогда почти не принимал у себя проезжавших чрез Казань архиереев, отзываясь то болезнью, то тем, что его дома нет; исключений было очень мало. Начальство смотрело на него как на непокорного слугу и систематически обходило его наградами и повышениями. Замечательно, что только чрез 23 года своей монашеской службы он получил самостоятельную епархию. На казанской ректуре он не раз получал сверху неприятные внушения, вследствие чего, особенно с 1859 и 1860 годов, постоянно выказывал какое-то желчное и презрительное раздражение против разных представителей духовной власти, даже с немалым для себя риском. Так, он очень небрежно отнесся к преосвященному Никодиму, когда этот производил в 1860 году ревизию академии, и после в своих объяснениях на запросы Святейшего Синода о последствиях этой ревизии постарался обратить в ничто все замечания преосвященного ревизора, представив их или несостоятельными, или неприложимыми к делу. В 1861 году, когда в академию назначена была следственная комиссия для расследования дела об участии студентов в панихиде по убитым в возмущении крестьянам с. Бездны Спасского уезда, он не пожелал даже принять приехавших следователей, отвел им для допросов одну из аудиторий, а сам заперся в своем кабинете, не позаботился распорядиться даже о том, чтобы им дали чаю и чего-нибудь закусить для завтрака.

В делах академических он распоряжался всем совершенно единовластно. Чрез несколько дней по приезде он сильно нашумел, когда инспекторы распорядились служить всенощную под среду Святой Пасхи, и грозно объявил, «чтобы без него никто не смел пальцем шевельнуть в академии». Он было распорядился сначала запереть самую церковь, но всенощная уже началась[footnote]Дело внутреннего правления. 1857 г. № 3. [/footnote]. Правление при нем вовсе не собиралось. Он сам собственноручно писал правленские решения — обыкновенно карандашом на клочке серой бумаги — и отдавал их секретарю или отсылал с служителем в канцелярию с надписью: изготовить немедленно журнал «нынче же» или «завтра»; потом журнал отсылался для подписи членам правления, иногда даже не всем, а одному инспектору. Так же точно делались дела по правлению внешнему и по конференции, которая до 1862 года не собиралась даже для удостоения кончивших курс студентов учеными степенями. Студенты первых двух курсов при ректоре Иоанне (VII и VIII) были удостоены степеней в величайшем секрете, в кабинете ректора в присутствии одного секретаря, который сам собственноручно писал и беловые списки студентов, чтобы об них не узнали письмоводители; потом эти списки под величайшим же секретом разносились по некоторым членам конференции для подписей. В начале своего управления ректор завел было еще запись словесных своих приказаний, которую должен был вести секретарь[footnote]Дело внутреннего правления. 1858 г. № 114.[/footnote], но потом скоро такие приказания перестали записываться, потому что давались не чрез одного секретаря. На разные формы канцелярской процедуры ректор не обращал внимания, возлагая всю ответственность за них на секретарей. Оттого секретарская должность была при нем весьма нелегка. В своих записках, по которым составлялись правленские журналы, ректор был довольно обстоятелен, писал свои распоряжения по строго и логически составленным пунктам и с сильной логической же мотивировкой; но ссылки на §§ устава и существующие постановления высшего начальства и другие законные справки должен был подбирать уже секретарь; а это не всегда было легко и даже возможно, потому что распоряжения властительного начальника бывали нередко очень своеобразны и даже произвольны. С начала 1856 года до 1862 года должность эту послушно нес на себе И. П. Гвоздев и, по своей скромности, исполнительности и опытности в делах, был драгоценным помощником для ректора. В 1859 году последний, при всей скупости в назначении наград, представил его к награде в 172 рубля. В феврале 1862 года на его место, по назначению самого ректора, определен был молодой бакалавр В. Я. Михайловский, но пробыл секретарем недолго, за переходом своим на службу в Петербург. С 3 октября 1863 года до конца ректорства Иоанна секретарем был бакалавр К. В. Мысовский; в это время ректор, впрочем, уже мало занимался делами правления, предоставляя им идти, как идется, по заведенному порядку. С 1861 года, потерпев несколько неприятностей от высшего начальства, о которых мы еще будем иметь случай говорить, он с какой-то досадой бросил все дела и заключился в своем кабинете. Самыми замечательными годами по разным распоряжениям с его стороны были 1858—1860 годы, когда он особенно энергично проявлял свою административную власть. Самый состав правления в это время был усилен введением в него еще в конце 1857 года нового временного члена Д. Ф. Гусева, которому ректор поручил заняться лучшим устройством экономической части и составлением нормальных расписаний для студенческого стола на целый год с обозначением примерной ценности его на каждый день[footnote]Дело внутреннего правления.1858 г. 40. [/footnote]. Трудолюбивый и добросовестный профессор протрудился над этой задачей около полугода и успел составить образцовое расписание, которое потом долго служило нормою для экономических смет и соображений по части содержания студентов пищею. Но, кажется, для этой только работы и потребовался усиленный состав правления. В текущих делах члены правления никогда не участвовали и вовсе не собирались на заседания. После отставки Гусева с февраля 1859 года преемником его по внутреннему правлению сделался профессор Н. П. Соколов, служивший по февраль 1862 года. На место Соколова ректор назначил безответного и кроткого профессора Г. С. Саблукова; но этот прослужил только до половины сентября того же года, после чего совсем вышел из духовно-учебной службы.

Вскоре по приезде архимандрит Иоанн заявил серьезное намерение заняться улучшением экономической части и внешней обстановки академии. Ему почти все в ней не понравилось после обстановки петербургских учебных заведений. Академию и снаружи и внутри стали ремонтировать и красить; во внутренних ее помещениях заводилась новая дорогая мебель; для столовой покупалась новая посуда; служители облечены в казенную форменную одежду; в церкви устроены новые хоругви, клиросы, облачения на престол и жертвенник, более богатые ризничные принадлежности и т. д. Между тем от усиления общей дороговизны в академических суммах к его времени и особенно в его время стали оказываться уже значительные дефициты. Кое-какие сбережения экономии от прежних более дешевых лет год от году все уменьшались, а при нем были израсходованы все до конца. В своих властных распоряжениях — купить немедленно то-то, устроить такие-то предметы и прочее он не любил входить в мелочные расчеты; было бы только сделано, чтò ему хотелось и чтò он приказывал, а на какие средства, это было уже дело эконома, который обязан был сам рассчитывать, из каких статей и каким образом покрывать ему требуемые расходы. Притом же множество такого рода приказаний было даваемо только словесно; эконом должен был сам уже оформливать по ним расходы; но иных расходов нельзя было и оформить; поэтому приходилось негласно относить их на счет таких статей академического бюджета, из каких можно было удобнее делать произвольные урезки. Другой более дельный эконом, чем иеромонах Филарет, может быть, и благополучно преодолел бы трудности и опасности такого рода хозяйственных операций, к удовольствию и ректора, и себя самого; но эконом Филарет был к этому не способен. Дела свои он всегда вел очень халатно, путаясь даже в обычном ходе экономии. Теперь же, по причине дорогих требований ректора, он и совсем запутался. В июле и августе 1858 года от двоих купцов (Молоденкова и Урванцова) и от академического портного (Матишева) в правление поданы были заявления, что эконом Филарет не платит им по счетам и требованиям. Вследствие этих заявлений 18 августа состоялось определение правления: все уплаты по счетам производить впредь не иначе, как или в присутствии правления, или же эконому вместе с секретарем в канцелярии 1-го и 15-го числа каждого месяца; в случае неявки получателя деньги отдавать в запечатанном конверте эконому на хранение под расписку; сверх того эконому ежемесячно доносить правлению о всех произведенных уплатах особыми записками[footnote]Там же. №№ 41 и 42. [/footnote]. Между тем еще 29 июля, по требованию ректора, иеромонах Филарет подал прошение об увольнении от экономской должности, ссылаясь на слабость здоровья, на самом деле на редкость у него цветущего. 1-го августа правление решило уволить его, но предварительно поручить иеродиакону Савватию в качестве исправляющего экономскую должность счесть его по уплате счетов и по наличности академического имущества и припасов и затем принять от него все относящиеся к экономской должности документы[footnote]Дело внутреннего правления.1858 г. № 119. Сравн. 41. [/footnote]. Прием экономии был очень внимательный и строгий, так что Савватий и Филарет при этом даже поссорились; первый начал придираться к малейшим неисправностям последнего, а этот в своих объяснениях винил Савватия в недоброжелательности к себе и в корыстных видах, в желании попользоваться на его счет. За Филаретом открылись огромные неисправности в ведении дел — смешение с казенными деньгами своих собственных и частных денег, покупки разных предметов за один счет и в казну, и частным лицам, отсутствие экономических донесений правлению, расписок по уплатам и т. п.; казенных вещей не хватило на 17 рублей 63 копейки, впрочем, мелких и старых, из-за которых правление не стало и вязаться, припасов для содержания студентов на 260 рублей 65 копеек, не очищенных расписками денежных выдач на 1207 рублей 46 копеек, всего на 1468 рублей 11 копеек. Заплатить эту сумму вдруг эконому, конечно, не было возможности, а между тем правление и поставщики, не получившие по счетам, ждать этой уплаты в рассрочку не могли. Чтобы разрешить это затруднение правления и вместе дать иеромонаху Филарету рассрочку в платежах, которые, по его заверению, на деле, при дальнейших разъяснениях, должны были оказаться значительно меньше, ректор в сентябре согласился на позаимствование потребной для того суммы до 2000 рублей у редакции «Православного собеседника» и даже сам вошел с запиской об этом займе в правление, предложив для всех обозначившихся и имеющих потребоваться расплат брать деньги в счет бывшего эконома Филарета прямо из редакции, с тем чтобы после взыскать с него эти деньги чрез начальство того места, где он будет служить. Правление согласилось[footnote]Дело. 1858 г. №60. [/footnote]. Ректор был вынужден прибегнуть к такого рода сделке, потому что немалая доля ответственности за неисправность эконома падала на само правление. Кроме того, в своих объяснениях иеромонах Филарет не раз очень ясно намекал на то, что запутался в делах, благодаря некоторым властным распоряжениям самого ректора, который-де «вероятно не откажется подтвердить» и т. д.; а это во всяком случае тоже сулило впереди только разные лишние неприятности.

Устроив дело о займе и обеспечив таким образом интересы правления, архимандрит Иоанн затем круто повернул дело с самим Филаретом, войдя от 17 ноября в правление с запиской такого содержания: «Бывший эконом академии иеромонах Филарет, по увольнении от академической службы, имеет нужду в определении к числу братства какого-либо монастыря. Принимая во внимание, что он по должности эконома оказался весьма нерадивым и неисправным, так что при сдаче имущества оказались и недостатки в наличности разных запасов по академии, и недоимки денежные по счетам, представленным от многих поставщиков и мастеров, имевших с ним дела по академии, что с другой стороны, хотя заимообразным взятием из редакционного комитета академии до 2000 рублей серебром он покрывает все эти недостатки и недоимки, но остается должным редакции, я полагаю справедливым просить высшее начальство, дабы благоволено было иеромонаха Филарета, как для исправления нравственности, так и для доставления ему способов к уплате редакции занятых денег, переместить в Соловецкий или иркутский Вознесенский монастырь, с тем, чтобы все содержание, какое ему будет следовать в монастыре, обращено было в уплату состоящего на нем долга редакции чрез непосредственное сношение монастырского начальства с правлением академии»[footnote]Дело. 1858 г. № 119. [/footnote]. Святейший Синод оказался милостивее в своем решении; от 11 февраля 1859 года, утвердив представление правления о взыске с иеромонаха Филарета по долгу его редакции «Собеседника», Святейший Синод определил причислить его к братству ставропигиального Новоиерусалимского Воскресенского монастыря и самый взыск с него назначил только в размере одной трети его монастырского жалованья[footnote]Дело. 1858 г. №№ 60, 119 и 123. [/footnote]. Но ему еще долго нельзя было выехать из академии и после такого решения, потому что в академии все еще продолжалось дело об определении величины его долга.

Неоплаченные счета один за другим подавались в правление в течение всего 1858 и 1859 годов; правление принимало их и требовало от Филарета объяснений; этот объяснялся и отписывался, стараясь всеми возможными мерами уменьшить свой долг и часто не без успеха. Полный начет на него по счетам определился первоначально до 1630 рубля 86 копеек; но еще до ноября 1858 года он успел понизить эту цифру до указанной выше в 1468 рубля, воспользовавшись для этого тем, что в документах правления, может быть по его же собственной небрежности, еще со времени ректора Агафангела, считалась неоплаченною часть построенной тогда казенной мебели и мебели в квартире ректора; оценив эту мебель подороже и показав ее оплаченной из своих собственных денег, он настоял, чтобы деньги эти поставлены были в уплату суммы его долга. Потом вскоре на разных мелочах, купленных на собственные деньги, в ноябре успел и оставшуюся сумму начета понизить до 1103 рублей 26 копеек; в 1859 году она еще спустилась до 1041 рублей 99 копеек, на чем и остановились. Для уменьшения начета он прибегал к всевозможным средствам, отрывал у себя разные старые счеты, оплаченные, но не проведенные чрез правление, от 1856 и даже от 1855 годов, и такие же счеты издержек, произведенных им вследствие той же небрежности и забывчивости без формального разрешения правления, например, по пошитию разного платья студентам взамен изношенного (до 87 рублей), по покупке дров (на 119 рублей), по столярным поделкам и т. д. Но правление такие счеты отстраняло как не законные. В 1859 уже году он потребовал 80 рублей за одну казенную лошадь, показав ее своею и даже заявив при этом на о. Савватия претензию за утайку этой лошади при приеме казенного имущества; правление доказало, что лошадь эта была казенная, что сам эконом на прокормление ее и на ковку постоянно получал деньги из казны, да, кроме того, и цена, показанная им за нее, очень высока — свыше 75 рублей в казне не было никогда ни одной лошади, и определило ответить на его заявление отказом с замечанием[footnote]Дело. 1859 г. № 31. [/footnote]. В 1859 году разными купцами и подрядчиками были поданы новые счеты, и пошла новая канитель объяснений и взысков с эконома. Не перечисляя всех этих счетов, можно указать на некоторые более любопытные, относившиеся к неоформленным расходам по словесным приказаниям ректора. Так, в этом году поднялись дела о такого рода расходах по покраске здания академии в 1857 году и по некоторым работам в квартире ректора, по устройству в церкви клиросов, хоругвей, облачений на престол и жертвенник, церковных столиков и табуретов и по заведению на несколько сот рублей разных ризничных вещей. Эконому удалось доказать, что хотя эти расходы и не были проведены законным порядком, чрез правление, но большая часть из них признана была в свое время самим правлением, которое по экономским запискам производило даже и некоторые по ним расплаты, а относительно счета по ремонтам 1857 года, за неимением денег в казне, само отложило платежи до будущего года. Ректор признал свои словесные приказания и распорядился уплатить по поданным счетам, сделав Филарету только замечание, что эти приказания не избавляли его от обязанности провести дело формально. Небольшая остановка произошла в уплате 123 рублей за 2 ризы и 2 стихаря, о которых инспектор Филарет заметил, что по скудости церковной суммы этот расход, совершенно уже незаконно сделанный, правлению не следует принимать на себя. Тогда эконом потребовал эти ризы и стихари себе, доложив правлению, что сделал их от себя, желая пожертвовать в академическую церковь, но что теперь по нужде в деньгах должен отказаться от такой жертвы. Не желая путаться в это дело, ректор уговорил тогдашнего ктитора церкви, купца Дубровина, взять уплату этих денег на себя. В 1859 году явились еще два курьезных счета — один от рыбного торговца за рыбу, которая никогда не была расходовала на студенческий стол, другой от виноторговца за разные вина, не употребляющиеся для церковного богослужения. По объяснению эконома оказалось, что эти предметы покупались для закуски 1858 года после экзамена. Правление замяло дело, обозначив этот расход под именем расхода по поручению частных лиц[footnote]Дело. 1858 г. № 119. [/footnote]. Кто уже произвел эту уплату, из дел не видно.

Пока шла эта процедура рассматривания неоплаченных счетов, иеромонах Филарет все жил в академии и не получал отпуска. Уже 15 января 1860 года он выехал, наконец, в Воскресенский монастырь. Последняя цифра его долга редакции, который, после всех начетов на него, должен был покрываться вычетами 1/3 из его жалованья в монастыре, простиралась до 1050 рублей. В том же январе 1860 года ректор, чувствуя, вероятно, некоторую неловкость пред сотрудниками редакции из-за такого произвольного с его стороны риска ее суммами, почел нужным, «в видах того, — как писал он в своей записке правлению, — что полной расплаты от бывшего эконома Филарета долго ждать, да еще неизвестно и то, не остановится ли она по какому-либо случаю до своего окончания», представить в редакционный комитет в качестве обеспечения этой расплаты 1000 рублей из своих собственных денег, под тем условием, чтобы внесенный им капитал оставался в билетах неприкосновенным, а проценты его употреблялись в награду одному из лучших студентов; в случае же прекращения вычета 1/3 из жалованья Филарета шли один год на уплату за него редакции долга, а другой год в пользу студента, по совершенной же уплате долга употреблялись в пользу студента за каждый уже год. Правление представило об этом Святейшему Синоду на утверждение. Но Святейший Синод отстранил от себя это дело как частное предоставив решение по нему на волю самого ректора и редакционного комитета. 31 октября 1860 года комитет, то есть сам ректор, постановил: так как это дело совершенно частное, а Святейший Синод с своей стороны не требовал никакого обеспечения редакционного долга, так как ректор сделал свое предложение без всякого обязательства к тому, и так как в редакционном комитете особенной нужды в этих деньгах не настоит, а уплата иеромонахом Филаретом уже начата; то внесение означенной суммы ректором предоставить личному его усмотрению[footnote]Дело внутреннего правления. 1864 г. № 105. [/footnote]. Деньги внесены не были. С 1860 года Воскресенский монастырь действительно стал присылать 1/3 Филаретовского жалованья, но по самым ничтожным количествам, которые показывали, что уплате редакционного долга не будет конца; в этом году прислано было 20 рублей 60 копеек, в следующем около того же, в 1862 году — 52 рубля 17 копеек, за 1863 год — 62 рубля 50 копеек. После этого получение денег в делах правления уже не значится; а всего долгу за уплатами оставалось еще 886 рублей 21 ¼ копейки.[footnote]Дело. 1859 г. № 33. [/footnote]

По увольнении иеромонаха Филарета правлению пришлось искать нового эконома, потому что исправляющий экономскую должность иеродиакон Савватий был к ней не совсем способен по своему малому образованию. 13 мая 1859 года ректор представил в экономы агронома Евфима Степановича Фалькова, преподавателя сельского хозяйства в Казанской семинарии. Он был из духовного звания, из Тобольской епархии, по окончании курса в Тобольской семинарии учился в Горыгорецком институте, где и кончил в 1856 году курс с званием агронома. За неимением в академии преподавателя математики, он еще в феврале 1859 года приглашен был в академию в преподаватели этой науки; потом ему же поручена и кафедра физики. Вместе с представлением на должность эконома ректор сделал представление об определении его в бакалавры математики. Эго последнее представление было удовлетворено не вполне; в октябре от обер-прокурора Святейшего Синода было отвечено на него, что Фальков еще не выслужил в семинарии своего обязательного срока за воспитание в Горыгорецком институте, определенного для таких воспитанников института указом 1843 года в размере не менее 10 лет; а потому может читать математику в академии только совместно с преподаванием сельского хозяйства в семинарии. Утверждение его экономом последовало 13 июня. Он было довольно деятельно принялся за свою должность, но при тогдашних дурных отношениях между ректором и инспектором Филаретом, отражавшихся особенно на вопросах экономического управления, очень скоро к ней охладел и стал смотреть вон из академии. В конце 1859 года он был приглашен читать сельское хозяйство в Казанский университет и, воспользовавшись этим, в декабре поспешил отказаться от экономства[footnote]Дело. 1859 г. № 33. [/footnote].

На его место от 31 декабря того же года был определен бакалавр Я. В. Рудольфов, бывший доселе секретарем внешнего правления. Он был родом из Саратовской епархии, родился в 1831 году, учился в Саратовской семинарии и в VI курсе Казанской академии, кончил курс в 1856 году магистром и был оставлен в академии бакалавром. Экономская должность была далеко ему не по душе и даже не по силам, особенно после изрядного расстройства академической экономии при иеромонахе Филарете, конечно, вовсе не понравившейся после короткого экономства Фалькова. Новый эконом был простодушный добряк, слабый характером, мнительно-робкий, очень медленный в работе и малоспособный к хлопотливой и чисто практической деятельности, какая от него теперь требовалась; он взялся за эту должность, кажется, только вследствие своей бедности и по необходимости помогать своим бедным родным. Он постоянно опаздывал во всех экономических делах и никогда не успевал вовремя написать не только какого-нибудь сложного экономического отчета, но даже небольшой записки в правление. Письмоводители, состоявшие при экономе, имели при нем еще больше работы и значения, чем даже при экономе Филарете. При этом, чего-нибудь не поспевши сделать, он, по своей мнительности, начинал хандрить и еще более опускал руки. С самого же начала им не довольны были и ректор, делавший иногда довольно язвительные замечания насчет его неторопливости, и студенты; одна только репутация честности и выручала его, по крайней мере, в первые годы. При секретарстве доброго И. П. Гвоздева бумажные дела по экономии шли у него еще довольно сносно; но с преемником Гвоздева Б. Я. Михайловским он имел несчастие поссориться и стал по этому случаю подвергаться разным неприятностям из-за своих вольных и невольных промахов. В мае 1862 года новый секретарь, например, формально жаловался, что эконом не представляет экономических отчетов для ревизионного комитета, несмотря на двукратные о том напоминания из канцелярии[footnote]Дело. 1862 г. № 85. [/footnote]. Ссора эта доходила иногда даже до крайне мелочных придирок; например, в ноябре того же года секретарь написал резкий протест против одной записки Рудольфова, в которой этот просил себе нового письмоводителя на праздную письмоводительскую вакансию и указал даже желательного для него кандидата на эту вакансию из студентов; записка была разобрана секретарем по нитке: студент оказался земляком Рудольфова и человеком неспособным к письмоводительству, да плохим и по ученью, а вакансия письмоводителя оказалась вовсе не по экономической, а по правленской части; задет был даже самый стиль записки и высказано несколько колкостей насчет фразы «праздная вакансия», как будто-де вакансия может быть не праздною, когда она и есть именно вакансия[footnote]Дело. 1862 г. № 63. [/footnote]. Мнительный эконом постоянно жаловался на какие-то интриги, которые будто бы против него кто-то предпринимает, забавно кому-то грозился: quos ego… но дела экономические запускал все более и более. Его комиссар и фактотум Евфим мог бы сильно нажиться около него в это время, если бы не был очень глуп. Казенные деньги, иногда весьма крупные, валялись без призора в его незапертой конторке, так что некоторые близкие к нему товарищи, случалось, нарочно уносили их к себе для сбережения от расхищения в его отсутствие. К несчастию, у него скоро завелись еще дурные знакомства с разными подрядчиками и поставщиками, сопровождавшиеся, конечно, усердными угощениями; знакомства эти, при его слабохарактерности, дурно подействовали и на его безукоризненное прежде поведение, даже на его доброе здоровье, он быстро стал опускаться и стареть. Ректор Иоанн, с 1860 года забросивший все дела, не обращал на это никакого внимания и держал его на экономстве до конца своего управления академией; но за свою неряшливость Рудольфову со временем все-таки пришлось жестоко поплатиться при следующем ректоре.

Какое-то несчастие преследовало все административные порывы архимандрита Иоанна; по всем частям его управления неизменно повторялась одна и та же история; в первые два года и отчасти в третий год он проявлял кипучую и решительную деятельность, писал предложения в правление, делал твердые и грозные распоряжения, поддерживая их всею силой своей воли и власти, но потом все бросал из рук и запускал, можно сказать, донельзя, делая это вовсе не по какой-нибудь слабости своих сил, — имя его продолжало оставаться постоянно честным и грозным по всей академии, а как будто из какого-то презрения ко всему и назло кому-то там выше. Кто-то сравнивал его с Никоном. Было действительно что-то схожее между ним и этим властительным патриархом как в манере браться за дела во имя одних собственных своих идей и убеждений, без всякого внимания к людям, которых эти дела касались, так и в самой судьбе этих дел. Знаменитый великий государь-патриарх, как известно, слишком уже крепко натянул бразды своего великого государствования, так что они не выдержали и лопнули, а вместе с тем сорвалось и самое его великое государствование, оставив после себя печальное разрушение и раскол. В великом государствовании небольшого академического муравейника при Иоанне происходили подобные же явления. В учебной части они были еще заметнее, чем в экономической, потому что ректор Иоанн был администратор по преимуществу ученый и на постановку учебной части обращал особенное внимание.

В первый год управления он не делал никаких особенно важных распоряжений и только присматривался к существовавшим уже учебным порядкам, выражаясь относительно всего, чтò видел около себя, большею частию неодобрительно и наводя своими отзывами на всех невольное смущение. Летние экзамены он произвел быстро в четыре дня, не обращая никакого внимания на те вспомогательные средства, какие употребляли студенты для своего облегчения, но почти всех отвечающих сбивал своей диалектикой и всем ставил очень низкие отметки. Он и после никогда не признавал значения экзаменов, считая их самым плохим средством узнавать таланты студентов, и всегда предпочитал им устные ответы на возражения и особенно письменные сочинения; все экзамены шли у него дня в 3-4; внимательнее других он относился только к экзаменам по философии, на которых ощупать студенческие головы ему казалось легче и удобнее. В начале нового 1857/58 учебного года он сам составил новое расписание лекций и семестровых сочинений, увеличив число последних до 9 в год, кроме проповеди, и назначив для писания их 20-тидневные сроки, и на первых порах строго следил за выполнением того и другого расписания. Он ходил по аудиториям и наводил страх не только на студентов, но и на самих преподавателей, которых тоже любил ставить в тупик при своих возражениях студентам. Свое неудовольствие бывшими до него учебными порядками он высказывал резко и беспощадно. Ему не нравился даже общий строй академического курса, отличавшийся от строя других академий включением в него особых миссионерских отделений, важности которых для специальных потребностей Казанского учебного округа он не признавал и не понимал. «Какие-то курятники понастроили», — выражался он об них презрительно и находил, что их кафедры занимаются не стоящими никакого внимания глупостями какой-то там татарвы да бурят и только мешают развитию в академии преподавания более солидных наук. В личном составе наставников академии ему не нравилось слабое развитие монашествующего элемента, который он особенно ценил в интересах науки. «Понатолкали в академию, — говорил он, — женатых да попов! Что-нибудь одно — либо баба, либо наука». Более талантливыми он признавал только немногих преподавателей, главным образом из молодых бакалавров, недавно кончивших курс и усердно работавших для академического журнала.

Самые ранние его преобразования по учебной части коснулись академического журнала, за который он взялся еще осенью 1857 года. Он принял энергичные меры для того, чтобы поднять «Православный собеседник» и придать ему живой интерес. С 1858 года журнал стал выходить ежемесячными книжками с увлекательным содержанием. Ректор привлек к сотрудничеству в нем самые лучшие научные силы академии и сам принимал в нем деятельное участие, напечатав в 1858 году 18 своих собственных статей до 30 печатных листов. Как эти его статьи, так и статьи сотрудников, писавшиеся иногда тоже по мысли и на темы самого ректора, отличались редкими достоинствами, особенно по тому времени. Редактор желал сделать свой журнал сильным органом церковного слова по отношению к тогдашним жгучим общественным вопросам и движениям и действительно в первый же год успел доставить ему замечательную популярность в обществе и произвести им целый переворот даже во всем строе тогдашней духовной журналистики вообще. «Собеседник» архимандрита Иоанна дал инициативу всему ее последующему общественному направлению, проявившемуся особенно с 1860 года с появлением новых духовно-общественных журналов. Первый год редакторства Иоанна был самым цветущим временем «Православного собеседника», когда он имел самое большое число подписчиков и платил своим сотрудникам по 100 рублей за лист. Но такое общественное и современное направление его статей на первых порах оказалось еще не по плечу духовному ведомству, привыкшему к своей вековой тиши и глади, обеспокоило духовное начальство своей небывалой прежде смелостью и возбудило против себя сильное неудовольствие влиятельных духовных лиц. В марте следующего 1859 года, по указу Святейшего Синода, редакции и цензуре «Собеседника» сделано было замечание, и цензура оригинальных статей журнала переведена была в Московский цензурный комитет. Указ этот был громовым ударом и для ректора, который тогда даже опасно захворал и был едва отхожен доктором Скандовским, и для «Собеседника», равнявшимся совершенному уничтожению журнала. Он действовал недолго, всего до конца 1860 года; но судьба «Собеседника» была уже решена; число его подписчиков стало быстро уменьшаться, а в 1861 году сотрудники и редакция не получили за свою работу уже никакого гонорара, и академические писатели стали обращаться с своими статьями в другие редакции, более богатые средствами. После этого, конечно, ничего не оставалось делать, как только кое-как поддерживать журнал, уменьшивши число его экземпляров и наполняя его даровыми статьями какого попало достоинства, чтобы он только не прекращался вовсе[footnote]Подробнее об это в статье Н. Ф. Красносельцева в «Прав. соб.» 1885 г.: Краткая история журн. «Прав. собеседник». [/footnote]. Это было самое жестокое фиаско, потерпенное ректором Иоанном в самом лучшем его деле во время службы при Казанской академии. И, должно быть, сильна была его привязанность к этому делу, что он и после этого фиаско все-таки не опустил рук, как он делал после неприятностей от начальства по разным частям академической администрации; он продолжал печататься в «Собеседнике» почти так же усердно, как и прежде, старался всячески удержать при нем и других академических сотрудников.

В том же 1858 году, который был апогеем его редакторской деятельности, он энергично принялся и за устройство учебной части. Летом предстоял выпуск из академии VII курса, который ректор не считал своим курсом; на этом курсе и сорвалось его неудовольствие прежним учебным направлением академии. Еще в правилах для курсовых экзаменов он распорядился, чтобы преподаватели в своих списках ставили в I-й разряд не более 4-5 студентов. При самом выпуске в число магистров из 27 человек курса попало всего 5 человек, да один с правом получить магистерскую степень через 2 года одобрительной службы; 6 человек выпущены просто студентами, из них двое даже без прав на кандидатство. Замечательно, что это распределение степеней было сделано не только без ведома наставников и конференции, которая по уставу только одна и имела на то право, но даже в величайшем от всех секрете, так что и самый список студентов был весь написан набело рукой самого секретаря Гвоздева и уже после пред самым представлением в Синод дан на подписание инспектору и еще двоим более надежным по части сохранения секретов профессорам, Н. П. Соколову и Г. С. Саблукову[footnote]Д. конфер. 1858 г. № 7. [/footnote]. Так же секретно произведено было потом назначение этих кончивших курс студентов на места духовно-учебной службы, причем ни один из них не был оставлен при академии, хотя бакалаврские вакансии при ней тогда и были, и хотя корифеем этого опального курса был такой студент, как А. С. Павлов[footnote]Дело внутреннего правления. 1858 г. № 48. [/footnote]. Такой произвол в делах конференции сильно возмутил тогда всю академическую корпорацию. После, через 2 года, точно таким же порядком и с таким же секретом был выпущен ѴIII курс академии. На представлении о распределении этого курса видим даже всего только 3 подписи — ректора, инспектора и секретаря[footnote]Дело внутреннего правления. 1860 г. № 40. [/footnote]. Но это был курс уже самого архимандрита Иоанна; из 25 человек 7 были выпущены магистрами и 7 старшими кандидатами, со степенью студента ни одного; один из кончивших курс был оставлен при академии.

В вакат 1858 года, после выпуска из академии ѴIII курса, реформаторская деятельность ректора прорвалась со всею силою. В отсутствие наставников академии, большею частью разъехавшихся из Казани на вакат, 3 июля он подал в правление обширную записку, в которой, высказав свои воззрения на состав академического курса, произвел радикальную перетасовку всех предметов преподавания, тоже никого предварительно не спросясь, ни с кем не посоветовавшись и положившись во всем на силу только одного собственного ума. Он начал с миссионерских отделений, которые называл курятниками, пристроенными к академии; ему не нравились в них и добровольный характер занятий студентов миссионерскими предметами по собственному их выбору, и широта миссионерских курсов, мешавших будто бы главному академическому курсу, подробность изучения какого-нибудь глупого, по его мнению, ислама, и вообще все с начала до конца. Записка находила, что гораздо разумнее и справедливее, отменив разделение студентов по отделениям, обратить изучение раскола и ислама в общие, для всех студентов обязательные классы, притом так, чтобы студенты младшего курса изучали науки против ислама, а старшие против раскола. О предметах противобуддийского отделения автор записки забыл, но они потом сделаны были тоже обязательными для младшего курса студентов, который таким образом был обременен, кроме изучения означенных вероисповеданий, еще изучением разом четырех, совсем новых для студентов языков — арабского, татарского, монгольского и калмыцкого. Особое изучение ислама записка нашла совсем излишним и предлагала, уничтожив его особую кафедру, присоединить его к кафедре арабского и татарского языков, обязав наставника, чтобы он, не вдаваясь в специальное изучение ислама, прямо и положительно руководил воспитанников к самому обличению магометанства в его главных основаниях. Некоторые науки раскольнического отделения — миссионерскую педагогику и славянскую палеографию — предлагалось тоже отменить. Из других наук обличительное богословие признано необходимым перевести в высшее отделение, взамен же его в низшее перевести церковное красноречие, присоединив его к словесности, чтобы младшие студенты занимались составлением проповедей и изучением «не одной светской литературы и многих пустых и бесплодных ее видов и произведений, но и образцов духовного красноречия, древних и новых, отечественных и иностранных»; для философии назначить двоих наставников, как прежде было в Казанской академии и есть теперь во всех других академиях; открыть (закрытый при архимандрите Агафангеле) класс математики и определить на него особого наставника. В заключение записки ректор обещал представить новое распределение предметов между наличными наставниками. Только лишь правление утвердило эти соображения ректора, как 11 июля им подана была новая записка, которой произведена была радикальная перетасовка самих преподавателей, причем, конечно, не требовалось согласия ни от одного из них. Профессор философии Н. П. Соколов был переведен на церковную историю, философия же разделена между бакалавром палеографии А. И. Лиловым и бакалавром обличительного богословия П. Г. Рублевским; преподавание ислама оставлено за одним профессором Г. С. Саблуковым, а профессор Н. И. Ильминский переведен на математику; бакалавр М. Я. Предтеченский с каноники и литургики переведен на греческий язык; для преподавания двух новых языков приглашен лектор, англичанин Бересфорд, и самое изучение этих языков сделано обязательным для всех студентов. Кроме этого, бывший профессор пастырского богословия и гомилетики священник М. М. Зефиров еще с 1857 года, когда ректор стал вытеснять из академии «попов» и уже вытеснил одного из них, бакалавра обличительного и основного богословия священника В. А. Ложкина, был назначен к переводу на монгольские предметы. К 3 ноября Святейший Синод утвердил решение правления, не согласившись только на перевод с противомухаммеданского отделения на математику профессора Ильминского[footnote]Приведенные записки ректора см. в деле внутреннего правления 1858 г. № 36. [/footnote]. Но было уже поздно; этот дорогой для академии человек, на котором противомусульманское отделение, да и все миссионерское дело в казанском крае только и держалось, ушел уже на светскую службу. Вслед за ним началось бегство с академической службы и других преподавателей. В том же 1858 году выбыли из академии бакалавр каноники и литургики М. Я. Предтеченский (в преподаватели Петербургской семинарии) и заслуженный ветеран академии профессор физики Д. Ф. Гусев; в феврале 1859 года ушел в надзиратели тифлисской гимназии дорогòй специалист палеографии, превращенный в философа, А. И. Лилов; в 1860 году перешел в Киевскую академию другой невольный философ — бакалавр П. Г. Рублевский. Число вакантных кафедр все возрастало и все по наиболее важным предметам.

Того же 11 июля 1858 года ректор подал в правление еще записку, в которой, озаботившись замещением двух вакантных кафедр, одной по литургике и канонике, другой по основному и обличительному богословию, писал: «Принимая во внимание особенную важность и пользу служения в академии монашествующих лиц и то обстоятельство, что в настоящее время в академии число таковых лиц недостаточно, между прочим и для постоянного совершения богослужения в академической церкви, предлагаю правлению академии ходатайствовать пред высшим начальством о назначении на имеющиеся в академии вакансии наставников из монашествующих лиц. К сему считаю нужным присовокупить, что в казанском округе способных к такому назначению лиц в виду не имеется». Ходатайство было послано; но через неделю 19 июля, потом еще 28 июля Иоанн подал две другие записки с определенным указанием на самые лица, которых он желал иметь в академии; указаны были профессоры Костромской семинарии иеромонахи Хрисанф и Сергий и инспектор Харьковской семинарии иеромонах Павел. Представления об них тоже были посланы. Но из указанных монахов попал в академию только иеромонах Хрисанф; Павла оставил у себя преосвященный Филарет Харьковский, отпросив его у Святейшего Синода; а Сергий, по ходатайству Филарета митрополита Московского, переведен был в ректоры Вифанской семинарии. Кафедру каноники пришлось заместить светским бакалавром А. С. Павловым, воспитанником опального VII курса академии[footnote]Дело внутреннего правления. 1858 г. № 24. [/footnote]. В 1861 году ректор ходатайствовал еще о переводе в Казанскую академию иеромонаха Владимира, инспектора Томской семинарии; но и этот монашествующий кандидат, мимо Казани, переведен был в инспекторы Петербургской академии. Казанских воспитанников Иоанн презирал, чтò было, конечно, обидой для академии, и даже светских кандидатов на вакантные кафедры приглашал из других академий. Число академических вакансий оставалось все-таки очень велико, особенно в 1859 году, когда сам ректор отказался от преподавания догматики; все эти вакансии замещались временно наличными наставниками, которые от этого все были обременены тогда лишними предметами, конечно, в ущерб делу преподавания, тем более что на вознаграждение их за эти лишние труды ректор был крайне скуп, нуждаясь в остаточных от жалованья деньгах для восполнения разных нужд по расстроенной академической экономии.

Таким образом, вся реформа учебной части, предпринятая архимандритом Иоанном на основании чисто личных и чисто теоретических соображений, потерпела всестороннее фиаско в первый же учебный год, не принеся никаких плодов, кроме опустения личного состава академии и лишнего раздражения наставников, оставшихся на службе. Раздражение это усиливалось еще гордым, даже презрительным обращением ректора с наставниками. Он держался от них очень далеко, принимал их у себя даже хуже, чем студентов, и не стеснялся унижать их в присутствии самих студентов. Выговоры делались даже на классных журналах, где при записях содержания лекций встречаем разные поставленные ректором знаки вопросов, замечания касательно пропуска лекций или занятий, не совсем относящихся к предмету лекций. В октябре 1858 года на одном классе еврейского языка в журнале было записано, что наставник занимался разбором студенческих проповедей; на это последовало замечание ректора: «Разве проповеди студентов писаны на еврейском языке?»  Словесные объяснения его с наставниками имели грубую форму даже в тех случаях, когда он нуждался в человеке, например, когда поручал представить ему сбор фактических сведений для какой-нибудь затеваемой им работы, или когда ему подавали статьи для «Православного собеседника», после 1860 года имевшего очень ограниченное число сотрудников. Сбор фактов для своих статей он заказывал почти в таком же тоне, как учителями задаются сочинения ученикам, и принимал их без всякой благодарности, как совершенно должный знак повиновения начальству. Когда кто представлял ему свою работу для «Собеседника», он принимал ее с таким видом, как будто делал этим великое снисхождение автору, кто бы он ни был, хотя бы из самых лучших сил журнала, и, прочитав статью, объявлял с гримасой, что, за неимением пока лучших статей, вероятно, ее напечатает. При определении наставников на какую-нибудь должность по академии или при поступлении на кафедру нового наставника он любил читать им разные сильные наставления, например, хоть бакалавру Порфирьеву при определении его библиотекарем: «Понимаете ли Вы, что такое библиотекарь?  Он должен стоять на современном уровне образования, следить за движением науки» и прочее. Любопытно, что новых наставников он никогда не вводил в должность сам лично, как это делали прежние ректоры, сами сопровождая каждого новичка в аудиторию и рекомендуя его студентам. Иоанн поручал это делать инспектору, а то, приняв нового бакалавра, явившегося к нему пред своим дебютом за благословением, просто говорил ему: «Ступайте на лекцию; если не знаете, куда идти, спросите швейцара — он Вам укажет». Множество подобных мелочей делали положение преподавателей невыносимо тягостным и обидным. Поощрений в своей нелегкой службе они не видели от ректора никаких; разные поручения и сверхштатные труды по занятию многочисленных вакантных кафедр должны были нести на себе без всякого вознаграждения, о котором мудрено было даже и просить ректора, не наталкиваясь на сарказм или грубость.

После общей перетасовки преподавателей в 1858 году отношения их к ректору делались все хуже и натянутее. Наконец, в святки 1860/61 года общее раздражение прорвалось коллективной жалобой их на ректора на имя синодального обер-прокурора, в которой приняли участие даже такие незлобивые люди, как И. П. Гвоздев и Г. С. Саблуков. «Позвольте, Ваше Сиятельство, — писалось в этой жалобе, — предложить на Ваше благоусмотрение справедливую просьбу наставников Казанской духовной академии.  Истощивши всякое человеческое терпение, мы наконец вынуждены прибегнуть под защиту и покровительство Вашего Сиятельства и доложить Вам, что мы не можем более служить вместе с о. ректором, архимандритом Иоанном. Совершенный произвол о. Иоанна в управлении делами академии, выражающийся в перемещении наставников с одной кафедры на другую без ведома и желания перемещаемых, а также без действительной нужды и без разумной цели, в оставлении нескольких кафедр праздными на продолжительное время и поручении занятий по предметам праздных кафедр большею частию без вознаграждения, чтò, при ограниченности средств нашего содержания, очень обидно, в непредставлении к повышению наставников по должности, т. е. из бакалавров в экстраординарные и потом ординарные профессоры, а также в непредставлении их и к другим наградам, какие получают наставники прочих академий; произвол по правлению, канцелярии и редакции, хотя и частному учреждению, но такому, которое требует нашего общего участия и должно удовлетворять нашим общим желаниям; полное пренебрежение к голосу наставников, где бы он ни выразился — в составлении ли списков на экзаменах, или в разных законных представлениях; наконец, обращение с нами резкое, грубое, презрительное, доходящее до оскорбительных ругательств на словах и на бумаге — все это вынудило нас просить Ваше Сиятельство употребить свое ходатайство пред Святейшим Синодом о назначении в Казанскую академию нового ректора, на место о. архимандрита Иоанна, такого, который имел бы в виду не свои только интересы и преследовал не свои только цели, но, главным образом, благо служащих в оной и воспитывающихся. Прибегая под защиту Вашего Сиятельства, мы надеемся, что Вы не заставите нас обратиться с просьбой прямо в Святейший Синод». Но эта жалоба наставников произвела неожиданный разлад между ними же самими. Некоторые из них испугались такого решительного шага и тайно от других воротили посланную бумагу чрез почтовое ведомство обратно. Долго это никому не было известно и все, подписавшиеся под жалобой, с нетерпением ждали ее результатов. О возвращении ее стало известно уже в мае 1861 года, когда в Казань приехала следственная комиссия по делу об участии студентов академии в университетской панихиде по безднинским крестьянам. Следователи, собирая тогда всякие сведения о состоянии Казанской академии, добрались и до жалобы профессоров; жалоба эта, в свое время не дошедшая по адресу, была ими восстановлена и пущена в ход.

Насколько можно заключать из нескольких известий, помещенных в Ѵ томе «Мнений и отзывов» митрополита Филарета[footnote]Мнения и отзывы, т. V, ч. И стр. 109—112. [/footnote], дело это стоило больших неприятностей ректору. Он думал отписаться на последовавшие ему запросы, завинив самих протестовавших против него наставников, и написал против жалобы их сильные объяснения, в которых характеризовал их с самой дурной стороны, но, увлекшись своим красноречием, сделал эти объяснения чересчур уже сильными. Бакалавр М. Я. Красин, например, явился у него «либералом в высшей степени, проникнутым до крайности современными идеями» и главным возмутителем всех против ректора; иеромонах Григорий, упомянутый в объяснении несколько раз — ленивым преподавателем, гордым, раздражительным, грубым ругателем, вооружившим против себя своим ругательным обращением по должности помощника инспектора всех студентов; проф. Н. П. Соколов — плохим преподавателем, которого и с церковной истории следовало бы перевести на другой предмет; профессор Ильминский — каким-то пропагандистом в академии ислама, бакалавр Добротворский — человеком «с слабыми способностями и мертвенным преподаванием, наводящим тоску и уныние на слушателей, как ректор на себе это испытал во время его лекции»; все вообще бакалавры, пожелавшие судить ректора — зараженными «особенным духом, духом самостоятельной свободы, неизвестным в других академиях, на который следует обратить внимание, надменными, не знающими благодушного послушания начальству, малоспособными и малоблагонадежными в службе, не уважающими даже самого преосвященного архиепископа и не обращающими ни малейшего внимания на его замечания по службе». На все эти аттестации преосвященный Филарет сделал однообразные замечания, почему же ректор до сих пор терпел таких подчиненных, не исправлял их, не увольнял или сам не отказался от службы, по писанию: Не ищи, да будеши судия, аще не возможеши отъяти неправды. Не оставил ректор в покое и профессора Гусева, уже вышедшего тогда из академии; он воспользовался этою личностью в доказательство доброты своих отношений к наставникам академии. «Гусев, известный своим постоянным пьянством, грубейшим вольномыслием, буйством характера и сутяжничеством, уволен мною из академии не только с честию, даже с полною пенсиею, которой он еще не выслужил, даже с орденом (Анны 3 степ.)». Преосвященный Филарет заметил, что ректор в оправдание себя и тут написал обвинение на себя. Вот еще оправдание его против обвинения в незаконном ведении дела о выпуске студентов: «В 1860 году, когда действительное и полное собрание конференции (в июле) было затруднительно, потому что профессоры академии были в разъездах по загородным местам и приезжали в город врознь, по одиночке, еще было весьма важное затруднение для созвания конференции: студенты, окончившие курс, с заметным беспокойством и волнением ждали конференции и в ней решения своей участи. Зная по опыту, что напряжение молодых голов в подобных случаях не обходится без разных беспорядков между ними и неприятных столкновений с начальством, я решился повести дело, сколько можно, секретно, так, чтобы студенты до времени не знали определений конференции[footnote]Преосв. Филарет заметил на это: «Это донос ректора на студентов и на себя». [/footnote]. Именно, вместо открытого собрания членов конференции, я употребил такую меру: составив вчерне окончательный список студентов с примерным распределением их по ученым степеням, на основании частных списков бакалавров и испытаний, произведенных в присутствии преосвященного Афанасия и потом преосвященного Никодима, я поручил секретарю передать этот список секретно по рукам членов конференции, когда они будут являться в город»… О ведении дел по правлению он писал: «Я даю мысль и направление делу; затем журнал, только еще вчерне составленный, передается сперва членам правления, каждому порознь (их всех 4 и со мною вместе), начиная с младшего, как велит устав». Последние объяснения, как это заметил и преосвященный Филарет, служат между прочим лучшим доказательством того, что было сказано о незаконном ведении им дел по правлению и конференции. Понятно, что вся эта история еще более обострила взаимные отношения между ректором и наставниками. Последние постоянно держались в отношении к нему отрицательно, уклоняясь от всяких с ним сношений; с своей стороны и он тоже замкнулся от них в своем кабинете и при всяком случае выказывал им свое гордое презрение.

Со студентами сначала он держался очень строго, но потом смяк, сделался добродушнее и ласковее, доходил даже до некоторого рода заискивания между ними популярности. Мы уже видели, какого страха задал он всем по приезде. При первом своем обозрении академии он явился даже весьма строгим ригористом. Увидав в 6 № фортепьяно, он по своему обыкновению ткнул в него палкой и, оборотясь к инспектору, спросил: «Это у вас дозволяется?» — Ответ был утвердительный. «Да! — продолжал ректор. — Заведется фортепьяно, потом скрипка, а потом гитара, а там барабан — и пошло». Озадачив своей грозой все академическое юношество, он несколько времени продолжал держаться все в таком же тоне. На такие преступления, как курение табаку, питье чая до обедни и т. п. особенного внимания он не обращал; все это при нем допускалось довольно свободно. Но внешняя форма соблюдалась весьма строго. С самого же начала он ввел строгую униформу в одежде студентов, точно расписав, когда они могли носить свои домашние сюртуки и когда надевать суконные праздничные пары; в этих праздничных парах они должны были присутствовать по праздникам не только в церкви, но и в столовой. В церкви для красы они размещаемы были в своих рядах по росту — маленькие впереди. Велено строго наблюдать, чтобы в 10 часов все студенты были уже в спальнях и чтобы занятные комнаты были в это время все заперты старшим служителем и отпирались только в 7 часов утра. Выход из академии без записи в журнал был воспрещен. В посте 1858 года вышло предписание ректора о порядке разных шествий студентов в церковь или в столовую и обратно попарно, который успел уже совсем забыться со времени инспектора Серафима. Сейчас же по издании этого предписания ректору попался в одиночестве при шествии в столовую студент А. С. Павлов, и ректор так на него грозно напал, что с несчастным преступником сделался было нервный припадок. Других студентов ректор благодарил за послушание и выразил надежду на их благородство и на то, что в будущем, при послушливом исполнении этого, хотя не важного самого по себе порядка шествия, но важного как выражение послушания дисциплине ему, ректору, не придется прибегать «к иным мерам». Гордый человек, очевидно, сам стыдился крепко стоять за дисциплину и, не желая сделаться из-за нее предметом насмешек или низкого мнения студентов, сам парализовал силу своих распоряжений и маскировал их выдуманными предлогами. Студенты все-таки страшно его боялись и даже избегали случаев с ним встречаться. Зимой и в ненастное время он имел обыкновение каждый день ходить по нескольку часов вдоль нижнего коридора; коридор этот сделался для всех опасным местом и по нему проходили только по необходимости в столовую, избирая для прохода в другие места, например в сад или во двор, задний ход из корпуса. Но дальше этого коридора он редко куда ходил; в студенческих номерах и аудиториях появлялся только на первых порах по приезде в академию. Летом местом его прогулки был сначала академический сад; но потом он выселился из него к академической ограде на улицу и ходил вдоль академии, нахлобучив клобук вперед на самый лоб и положив на плечо трость. При встрече со студентом он поражал последнего каким-нибудь совершенно неожиданным вопросом или замечанием, от которого тот непременно сбивался с толку; озадачив его таким образом, ректор потом скоро отпускал его в крайнем недоумении, чтò, мол, это обозначает, попался я в чем или нет. В VII курсе сложили про него даже стихи, начинавшиеся:— «Ходит ректор, Иван Грозный, Палкою стучит».

Чувство некоторого страха пред грозным ректором не отпускало самых храбрых юношей даже тогда, когда от скуки он принимался по-своему балагурить с ними. По нескольку раз в неделю, по вечерам после ужина, он имел обыкновение призывать к себе то того, то другого из студентов в кабинет для беседы и в это время своими быстрыми отрывистыми вопросами успевал разузнавать почти все, чтò делалось у студентов и чем они особенно заняты были в данное время, большею частию озадачивая при этом собеседника своим близким знанием всех студенческих проделок и привычек, так что оставалось невольно только подтверждать его слова. Аудиенция начиналась всегда чтением газеты или какой-нибудь книги, причем ректор устало ходил по комнате или полулежал на кушетке; потом начиналась беседа, вроде, например, такой (при первой, кажется, такой аудиенции по приезде): «Ну, что? хороши ли здесь студенты?» — «Хороши». — «Вам нравятся? Чем же, например?» — «Между собой дружно живут». — «То есть одни других не выдают? Ну, да это не у Вас спрашивать. А курят?» — «Курят». — «Что же, трубки, сигары?» — «Папиросы». — «Да, это понежнее. Сами и делаете?» — «Сами». — «А где курите? В комнатах?» — «Нет, как можно!» — «Где же? За стенкой, внизу??»… «Ну, а другие запрещенные товары?» — «Еще никаких нет». — «Никаких?» — «Никаких».  Потом так же точно — о чтении романов, о картах, о посещении театра, о знакомствах в городе, с студентами университета, с профессорами, городскими земляками и т. д. До кабинета доносился иногда шум из помещений студентов, и ректор начинал рассказывать, где они теперь шумят, что делают, какую шалость придумали, сколько купили вина и где его распивают, и большею частию угадывал необыкновенно метко. Аудиенции эти бывали большею частию крайне тяжелы; студент около часу должен был напрягать все свое внимание, чтобы ответить на неожиданные вопросы впопад и в то же время ничего неподходящего не выдать. Иоанн особенно любил ловких, находчивых и энциклопедически образованных студентов, допускал даже остроумные шутки с их стороны и сам рассказывал смешные анекдоты, представляя карикатуры профессоров своего времени или синодских чиновников вроде Сербиновича, Карасевского и проч. В разговорах о студентах с иеромонахом Хрисанфом (Ретивцевым), единственным из бакалавров, с которым он входил в некоторые интимности, он в виде похвалы и удовольствия называл этих студентов мошенниками, в смысле людей, которые не пропадут нигде и лицем в грязь не ударят. Другой класс студентов, нравившихся ему, был класс крепкоголовых философов и диалектиков, которым ректор прощал даже некоторую их угловатость и непонимание житейских мелочей; с ними он вел больше серьезные научные речи, на которые они только и были способны. Подобного рода сближение с студентами нисколько не роняло его ректорского престижа, напротив, как-то даже усиливало в студентах и страх, и благоговение пред ректором, потому что каждый студент, побывав у него, выходил от него, положительно ошеломленный силой его ума, диалектики, разнообразных — и научных, и житейских знаний и вместе силой его характера и власти, которая постоянно чуялась и давила молодого собеседника среди самых шуток начальника и при всей его снисходительности. В сознании своей силы ректор многое даже спускал студентам, в которых видел признание этой силы и покорность себе. Иногда в праздник студент призывался к нему, только лишь выпивши изрядную порцию пред ужином; ректор заставлял его читать газету, и чтец, при всех усилиях своей воли, не мог иногда не выдать себя в произношении некоторых мудреных слов. Например, при передаче известия о смерти какого-нибудь покойника от апоплексического удара, удар этот у него выходил не столько апоплексическим, сколько апокалипсическим. Ректор искоса взглядывал на чтеца и переспрашивал: «Какой?» но продолжал слушать, как ни в чем не бывало; потом заводил разговор и вел его по обыкновению, будто не замечая, что собеседник старался не дышать и сидел, как на шиле — этой пыткой наказание и ограничивалось. Все были убеждены в подобных случаях, что ректор видит все, не хочет только этого показывать, и что как только ему необходимо будет показать это, он сейчас же без разговоров выгонит попавшегося ему из академии. Его неприступный кабинет, где он сидел с своими думами и крутой властью, редко оттуда показываясь, для всей академической жизни был чем-то вроде смирной пока, но постоянно готовой разразиться громами и молниями тучи, на которую- все, занимаясь довольно беспрепятственно всякими своими добрыми и худыми делами, постоянно оглядывались с невольным опасением. Он хорошо понимал внушаемое им чувство и старался поддерживать его, держась от всех высоко и далеко — не спускаясь с этой высоты ни до кого и никого не поднимая до себя. Все члены академической корпорации, не исключая инспектора — ближайшего к ректору участника в академической администрации — были поставлены в отношении к нему совершенно так же, как и студенты. Но этим страхом он зато только и удовлетворялся, не заботясь больше ни о чем и предоставляя всем жить и за его глазами обделывать свои дела, как знают, только бы признавали его власть.

Студенты, конечно, скоро к нему приспособились и нашли, что при нем еще свободнее жить, чем под благодатной свободой о. Феодора. И в первой своей речи к студентам по приезде, и в разных других речах с студентами он требовал главным образом повиновения и совершенного во всем благоприличия и очень прозрачно давал понять, что в существе дела он и сам не придает никакого самостоятельного значения разным мелочам заведенной им дисциплины и смотрит на их исполнение, только как на знак желательных для него отношений студентов к начальству. Молодежь быстро сообразила, что ректор прогрессист, человек передовой, либерал, насколько позволяло ему его положение, что по этому самому ему стыдно пускаться в мелочи дисциплинарной формалистики, на которую передовые люди смотрели тогда очень низко. Этой слабой струной его можно было при случае даже попользоваться. Все его распоряжения были, очевидно, сделаны ради формы; высказав свои дисциплинарные требования, так сказать, по долгу своего звания, самый надзор за их исполнением студентами он затем целиком сдал инспекции, а сам стал держаться в стороне, как человек, вовсе непричастный таким пустякам. Если что будет неладно, за это отвечает инспектор; на инспектора же, кстати, можно свалить и всю тяжесть недовольства формалистикой и неуважения за нее студентов, а самому оставаться в их глазах по-прежнему высоким и либеральным умом.  С глазу на глаз с студентами, расспрашивая их об их проказах, увеселениях, о том, что они курят, знакомятся ли с студентами университета, у которых-де можно поучиться бòльшей развязности, и с светскими людьми, имеют ли они понятие о театре, он не высказывал против всего этого никаких с своей стороны претензий и положительно отрицал только неповиновение начальству и пьянство. Кабинетные речи делались, разумеется, общим достоянием всей студенческой компании и принимались к сведению и руководству в потребных случаях. Ясно было, что жить с таким ректором было еще можно, да он и держался так высоко и далеко, что студентам легко было поставить свою жизнь совершенно вне пределов его зрения. При таком отношении к студентам их высшей власти, связывались руки и у самой инспекции; ее собственные мероприятия без содействия ректора не могли иметь надлежащей силы и могли вести только к лишнему против нее раздражению студентов. Не удивительно, что архимандритом Иоанном были недовольны все бывшие при нем инспекторы; своею собственною властью и значением он совсем парализировал их инспекторское значение, а между тем, сваливая на них все неприятное в дисциплине, выдавал их студентам головою и ставил в крайне фальшивое положение. Случалось, что в своих quasi-откровенных беседах с студентами он допускал даже довольно прямые подсмеиванья над разными представителями инспекции, равно как и над профессорами. Студенты имели полное право заключать отсюда, что ректор стоит на их стороне.

Нельзя не обратить здесь внимания на одну очень ваяемую черту тогдашних нравов во всех, особенно в высших и преимущественно светских учебных заведениях — это какой-то общий культ пред учащейся молодежью, от которого самомнение последней[footnote]В издании 1891 г. ошибочно: последнего [/footnote] возросло тогда до таких громадных размеров, что с ним действительно трудно стало считаться всем школьным начальствам. Студенты университета с пресерьезною искренностью считали себя главными носителями всяких передовых идей, вполне компетентными судьями и искусств, и науки, и социальных явлений, и даже хода государственной жизни России, и в грош не ставили всякого, кто не подпевал им, как отсталого, хотя бы такой человек сам только лишь сошел со школьной скамьи. Скоро обозначились и результаты такого самомнения, выражавшиеся, например, в Казанском университете, не в одних только ссорах студентов с офицерами или будочниками, в деспотическом клакерстве какой-нибудь смазливой актрисе в театре и т. п. выходках молодого увлечения, но и в более серьезных формах, в освистывании того или другого не угодившего им профессора, в шумном требовании его увольнения, в разнообразных манифестациях против университетского начальства и даже в манифестациях политического характера [footnote]См.: Н. А. Фирсова. Студенческие истории в Казанском университете. Р. Старина 1889 г. [/footnote]

В академии, несмотря на близкое знакомство ее с университетом, таких проявлений студенческого самомнения не было ни разу, но известное, специфическое для того времени, уважение к собственному студенческому достоинству было очень сильно развито между студентами и в ней. Оно воспитывалось здесь с давнего времени — в строго нравственных границах как лучший стимул к выполнению академических правил благоповедения, внушалось студентам и самим начальством академии, особенно в ближайшее время ректорства Агафангела и инспекторства Серафима, когда все внушения, адресуемые к ним, обращались именно к их благородству и студенческому достоинству. За эту чувствительную струну студенческой психологии любил задевать и ректор Иоанн; своим обращением с ними, как оно ни было гордо, он даже еще более возвышал их, чем его предшественники. Его знали за человека, который всех презирает и ставит ни во что, и вдруг в его речах с тем или другим студентом, к великому удовольствию для студенческого сердца, неожиданно промелькнет иногда такая черта, которая ясно даст понять, что этот гордый человек не считает для себя унижением спуститься до несравненно большей интимности с студентами, чем с профессорами, и как будто глубоко верует и в достоинство, и в благородство, и даже в силу студенчества. Среди студентов VIII курса толковали, например, будто бы когда-то кому-то сам ректор высказался, что каждый студент сам по себе существо слабое, которое сломить легко, но студенчество как масса, как твердо сплоченная корпорация есть такая сила, с которой не справиться. Такое убеждение в силе студенчества очевидно было отголоском тех общих толков, которые распространены были среди всех студенческих корпораций того времени, накануне длинного ряда повальных студенческих волнений 1860-х годов.

С инспектором Феодором у архимандрита Иоанна с самого начала возникли неприятные отношения. Характер и первые приемы ректора до глубины души возмущали этого сердечного человека. Он был против высоты и недоступности ректора, против сокращений в богослужении, против новой системы управления студентами, в которой видел, по-своему, иудейское фарисейство, работание только пред очима, для соблюдения формы. Приходилось испытывать от ректора и личные обиды. Своей диалектикой архимандрит Иоанн в пух разбивал благочестивые мечтания и теоретические построения о. Феодора, который между тем стоял за них всеми силами своей души, как за дело всей своей жизни; это делалось даже публично, на экзаменах — ректор глумился над ним, как над каким-то юродивым. Распоряжения о. Феодора бесцеремонно отменялись; ректор прямо требовал, чтоб без его дозволения никто ничем не распоряжался в академии. Осенью 1857 года он запретил давать о. Феодору даже казенную лошадь, кроме тех случаев, когда ему нужно будет ехать на служение в собор — это была уже обида. Установившиеся отношения между инспектором и студентами с приездом ректора, отвлекшего внимание всех исключительно к своей личности, тоже стали портиться. Прежде студенты были довольны тем, что при о. Феодоре не находятся уже под гнетом внешней формы, и не замечали, что требования его были тяжелее всяких дисциплинарных требований, особенно при посредстве такого покладистого помощника инспектора, как о. Диодор, многое не доводившего[footnote]В издании 1891 г. ошибочно: не доводивший [/footnote] до инспектора и устранявшего[footnote]В издании 1891 г. ошибочно: устранявший [/footnote] всякое раздражение между студентами и инспекцией. Новый ректор требовал одного: чтобы только все было гладко и прилично; дисциплину, введенную им, исполнять или, точнее, казаться исполняющими было не трудно, и студенты снова обратились от благодати к закону, тем более, что новый законодатель неуклонно требовал, чтобы все преклонялось только пред его волею, послабляя в других отношениях. О. Феодор почуял, что пора ето влияния проходит, заскорбел, стал опять стремиться к выходу из академии, на этот раз куда-нибудь в семинарию, где мечтал найти еще неиспорченные души для вкоренения в них истинного живота, и даже отвернулся от студентов. Когда являлись к нему старшие, он уж не говорил с ними по-прежнему, а сухо брал книгу журнала, подписывал и сейчас же их отпускал. К этому присоединились разные неприятности, например, из-за студенческого стола, которые еще более убедили его, что молодежь от духа обратилась к плоти. В день академического праздника 1857 года студенты даже очень шумно манифестировали против эконома из-за дурного масла за обедом. Можно представить, как это действовало на инспектора, который хворал дня по 2-3 от проступка даже одного студента, сраспинаясь за него Христу.

К несчастию его, около него не было уже и о. Диодора, который умел прежде все так удобно устроить, не доводя его до огорчений. Вскоре по приезде ректора определением Святейшего Синода от 11 мая 1857 года он был переведен на кафедру церковной истории в С.-Петербургскую академию и 25 июня выехал из академии, провожаемый общим сожалением студентов. Вскоре он там умер в начале 1860 года[footnote]Некролог его был напечатан и Страннике 1860 г. в февр. книжке. [/footnote].

На место о. Диодора, по предложению ректора от 2 июля, назначен помощником инспектора бакалавр иеромонах Григорий (Полетаев) из воспитанников Казанской академии. Он был родом нижегородец, сын сельского причетника Сергачского уезда с. Ляпни, родился в 1826 году и поступил в V курс академии из Нижегородской семинарии. Мирское имя его было Лев Петрович. По окончании в 1854 году курса первым магистром он, по прошению, был пострижен (10 октября) в монашество и назначен (от 27 октября) бакалавром по кафедре Священного Писания. В должность помощника инспектора вступил 4 октября. Должность эту было очень мудрено нести теперь после[footnote]Далее в издании 1891 г. было ошибочно: и [/footnote] любимого студентами о. Диодора кому угодно; иеромонах же Григорий был для нее еще слишком молод и неопытен в житейских делах, не смог угадать ни общего направления нового времени, ни тогдашних требований своего собственного положения в частности и стоял на точке зрения еще прежней дисциплинарной системы инспекции, даже без тех корректур, какие в ней сделаны были ректором Иоанном и еще раньше инспектором Серафимом. Он не усвоил себе даже новой манеры обращения с студентами, к которой они привыкли уже в последнее время, по своему горячему характеру стал делать им обидные для них выговоры и ссориться с ними. 4 октября он вступил в должность, а 22 того же месяца встречаем уже крупное столкновение его с студентом VIII курса И. Морошкиным, которого он поздно застал утром в спальне и разбранил. М<орошки>н как человек гордый и не оставлявший никакого оскорбления без сдачи сам наговорил ему дерзостей; об этом сейчас же донесено было инспектору; но вслед за этим доносом студенты чрез старших все встали за М<орошки>на и донесли, что он высказал только то, чтò у всех на уме. Можно представить положение такого младенца о Христе, каким был о. Феодор, когда он очутился между двух огней: он два дня плакал, во гроб полагался, хотел уйти из академии, сердился, толковал, что, кто не хочет повиноваться власти по Евангелию, того нужно принудить к повиновению законом, и забавно грозил студентам, из которых каждый был вдвое выше его ростом, наступая на них с сердитым лицом: «Еда с палицею прииду к вам?» Дело кончилось наказанием виновника «по закону» — голодным столом. Долго после этого о. Феодор не мог успокоиться, пока не нашел исхода из своей нервной борьбы в уступке студентам.

В одном из его сочинений[footnote]О современных духовн. потребностях мысли и жизни, стр. 481. М., 1865. [/footnote] находим любопытный автобиографический эпизод, относящийся к описываемому времени; здесь видим, как смотрел он на свое положение в академии и на тогдашние отношения академических людей с своей оригинальной точки зрения. «Относясь к студентам, — пишет он, — с сочувственным вниманием к личным особенностям каждого, внушая и им такое же уважение к индивидуальным особенностям друг друга, я имел редкое счастие видеть в обществе моей молодежи точно живой организм, в котором каждый член знает свое дело и все члены свободно и самостоятельно следуют одному началу. Случилось однако, что несколько молодых людей стали обнаруживать в нашем общественном организме нечто похожее на конвульсивные движения холеры, корчились, упрямились, выходя из общего настроя. Это меня огорчало… Но остановился я на счастливой мысли: не гну ли я, не ломаю ли в чем эти молодые ветви под свою мерку против моих собственных правил? Можно ведь и утонченным образом подавлять духовную самостоятельность, вместо ее направления и исправления. С этою мыслию я стал присматриваться к упрямцам, не подавляю ли я в них чего лучшего, Христова, и этим не возмущаю ли их дух, так что от его глубины подымается всякая тина и грязь. Внутренно я стал более себя, чем их винить в их беспорядочности, хотя по наружности ничего особенного не вводил в наши отношения. Что же? Прежде всего в жестких и упрямых их взорах я стал примечать живительный огонек возникающего в них сочувствия ко мне; потом оказались в них действительно не примеченные прежде мной лучшие черты, нужные и для всего нашего общества и особенно желанные для меня». Примирение, в котором нуждалась любящая душа, совершилось, по крайней мере, для него самого. Но он все-таки оставался одинок в академии как человек не от мира сего. Жизнь академическая ушла от него и никто уже его не понимал, кроме только самых близких его почитателей, преклонявшихся пред его идеями. Академические монахи толковали, что он не дойдет до добра, если не переменит своих религиозных убеждений. Ректор старался поскорее его выжить из академии. В Петербурге тоже, кажется, считали его не подходящим для административных должностей чудаком. От 10 января 1858 года он был перемещен в члены петербургского Комитета духовной цензуры и 28 января выехал из академии.

Печальная судьба его более или менее известна. С одной стороны, крепость убеждений в своих богословских идеях, непреодолимая потребность распространять их и устраивать по ним жизнь общества, с другой — раздражение от внешних тормозов в их проповеди, тормозов, которые представлялись ему от самого духовного начальства и которые были особенно тяжелы для него в его монашеском положении, натолкнули его в 1860 году на роковой шаг в жизни; так как монашеское звание мешало ему действовать на мирское общество и мирскую жизнь, то он решился сложить с себя это звание и войти с своей проповедью в самую эту мирскую жизнь в качестве простого мирянина. В изложении его богословской системы мы после еще увидим, как такое решение его вытекало из самой сущности его миросозерцания. Этого мало — в Переяславле, где он жил после этого, он даже женился на одной своей ученице и благоговейной поклоннице, А. С. Родышевской, дочери помещика с. Башки Переяславльского уезда. Жизнь его по расстрижении была самая бедственная, потому что кормиться приходилось одним только неблагодарным литературным трудом, да от помощи близких людей. В 1868 году Казанская академия узнала об нем, что он искал себе учительского места в юнкерском училище г. Варшавы. Начальник училища от 9 июля прислал по этому поводу в академию запрос «о нравственных качествах и способности к педагогической деятельности бывшего профессора академии Феодора, а в данное время Александра Михайловича Бухарева за время бытности его в академии»; из правления академии отвечали на это выпиской архиерейских аттестаций архимандрита Феодора на его формулярных списках за 1855—57 годы[footnote]Дело внутреннего правления. 1863 г. № 41. [/footnote]. Но ему не удалось попасть ни на искомое место, ни на какую иную службу. Он скончался в крайней бедности 2 апреля 1871 года на 47 году своей жизни[footnote]См. об нем в Ист. Моск. акад. Смирнова. Еще: Голос 1871 г. № 121; Дом. беседа: Тяжелое объяснение, 1871 г., № 19; Воспомин. Погодина в Моск. ведом. 1874 г. № 48 и Церк.-общ. вести. 1874 г. № 43; Бедственное положение бывшего архим. Феодора, Петерб. газ. 1868 г. № 74. [/footnote].

Исправление должности инспектора после отъезда о. Феодора поручено было архимандриту Вениамину, который слыл у студентов грозой формализма. Таким образом, инспекция вся теперь очутилась в руках представителей прежней инспекционной системы. Но восстановить последнюю в прежнем виде не было теперь уже никакой возможности, и все усилия ее ревнителей обращались только во вред их же собственному влиянию на студентов. Студенты очень хорошо знали, что на дисциплинарные правила сам ректор смотрит как на мелочи, важные только для выражения студенческого послушания и для внешнего порядка, что, по его требованию, было бы только все в академии прилично, а остальное можно предоставить благоразумию и благородству самих студентов. После столкновения помощника инспектора с студентами в октябре 1857 года в начале февраля следующего 1858 года произошло новое, более крупное столкновение, на которое должны были обратить внимание и ректор, и сам преосвященный. Это было 2 февраля, в прощальное воскресенье; студенты вечером, заговевшись, собрались после ужина в крайний 6 № и стали провожать здесь масленицу. Все эти проводы кончились бы тем, что молодежь пропела бы несколько песен, может быть, немного потанцевала и затем спокойно разошлась бы спать; но помощник инспектора вздумал сам лично явиться на веселое собрание, чтобы поразить преступление страхом при самом процессе его совершения, как это, бывало, делал ректор Григорий. Но оказалось, что студенты не испугались, напротив, нанесли ему какое-то «личное оскорбление», как он писал в донесении. На другой день двое из студентов, по определению правления, были подвергнуты наказанию одиночным заключением в карцере на двое суток, со внесением их поступка в книгу поведения, и отданы под особое наблюдение инспекции до исправления. Несколько времени эти февралисты, как их назвал ректор, действительно писались в кондуитных донесениях инспектора особо, но потом, во внимание «к их христианскому раскаянию», были прощены и освобождены от надзора[footnote]Дело  внутреннего правления. 1858 г. № п76. [/footnote]. Отношения студентов к инспекции обострились еще более. Замечательно, что это происходило совершенно независимо от личных характеров ее представителей, особенно главного из них архимандрита Вениамина, который сам по себе был человек очень добрый, с характером вовсе не тяжелым, любивший студентов от души и искренно желавший им всякого добра. Он был именно только жертвой нового времени и новых нравов. В том же феврале на первой неделе поста был такой факт, характеризующий и его добрую личность, и тогдашние отношения к нему студентов. Во время говенья студентов он вспомнил, что при ректоре Григории у начальников академии был обычай выдавать студентам чай в именины ректора и инспектора и после причастия, и ему очень захотелось сделать такую же раздачу от себя, но в то же время это казалось ему и опасным — кто знает, как еще примут его дар сами студенты?  Он посоветовался об этом предмете конфиденциально с старшим дежурным; тот тоже не поручился за студентов, и на общем совете их порешено было замаскировать дело тем, будто раздача чая идет от казны. О. Вениамин позаботился даже о самом порядке раздачи, разделив чай и сахар на порции так, чтобы каждая порция шла на пару студентов, и чтобы в каждой паре был один бедный, другой богатый студент, который бы не взял своей части себе, а отдал ее первому. Так и было сделано; студенты так и не узнали, кто их угощал, а для многих бедняков, никогда не имевших своего чаю, это было действительно дорогое угощение в торжественный день причащения Святых Таин. В последнее время о. Вениамин и сам даже ослабил свой строгий надзор за студентами, поняв, что это только раздражает их, но не мог уже ослабить их злопамятности.

Вскоре по приезде нового инспектора определением Святейшего Синода от 22 апреля 1858 года архимандрит Вениамин был назначен ректором вновь открывшейся в 1858 году Томской семинарии и 31 мая выехал из академии. После он числился недолгое время (с 1861 до 5 февраля 1862 года) ректором Костромской семинарии, затем с 5 февраля 1862 года был назначен епископом Селенгинским, первым викарием Иркутской епархии и первым начальником Забайкальской миссии, и 20 мая был рукоположен в святительский сан в Иркутске преосвященным Парфением, архиепископом Иркутским. С этого времени началась его благотворная миссионерская деятельность в восточной Сибири, доставившая ему высокое историческое значение. 18 марта 1868 года он был назначен на самостоятельную кафедру епископа Камчатскаго, Курильского и Алеутского; наконец, в марте 1873 года перемещен на кафедру иркутскую; в 1878 году возведен в архиепископа. Имеет ордена: Святого Александра Невского, Святого Владимира 2 степ., Анны 1 степ. и бриллиантовый крест на клобуке. О деятельности этого добрейшего, сердечного и неутомимо ревностнейшего к благу своей паствы святителя можно получить довольно подробные сведения из брошюры: «Двадцатипятилетие епископского служения Высокопреосвященного Вениамина архиепископа иркутского и нерчинского». Ирк. 1888 г.

Новый инспектор архимандрит Филарет Филаретов (в мире Михаил Прокофьевич) приехал в академию на 6-й неделе Великого поста 12 марта. Он был сын священника Воронежской епархии, родился в 1824 году, образование получил в Воронежской семинарии и в Киевской академии, в которой кончил курс в 1851 году первым магистром. По окончании курса в том же году 18 ноября был пострижен в монашество и определен в своей академии бакалавром по Священному  Писанию, которое и преподавал до 1858 года; с сентября 1853 года он проходил в академии еще должность помощника инспектора; в 1857 году получил сан архимандрита. В инспекторы Казанской академии назначен от 10 января 1858 года. С виду это был радушный, улыбающийся и словоохотливый человек, держал себя просто, без напускной важности и скоро сошелся с новыми сослуживцами; с студентами любил поболтать и каждый день велел являться к себе всем старшим вместо одного дежурного. Поудобнее усевшись на диване и рассадив всех их около себя, он подолгу толковал с ними о разных разностях, и всего реже о студенческих делах, но говорил довольно тягуче, слово за словом, и наводил на всех порядочную скуку. С самого же начала за ним упрочилась репутация очень умного, деловитого и проницательного человека, но скучного и ленивого. Уже долго спустя по его приезде обозначилось, что под этой видимой ленью у него скрывалась упорная энергия и сила воли, способная к неутомимой борьбе с препятствиями, и что он способен был иногда разгорячаться так, что становилось страшно. Как только он приехал, так и должен был вступиться в разбирательство нового столкновения студентов VIII к<урса> с помощником инспектора, которое случилось после вечерней молитвы в Пасху и было почти повторением прежнего дела февралистов. Все старшие отозвались, конечно, что виновников беспорядка они не знают; после этого к инспектору были позваны все студенты VIII курса и были допрашиваемы порознь до 12 часов ночи, но допросы эти тоже ничего не выяснили, кроме того, что человека 4 оказались немного выпившими. Инспектор обошелся с ними довольно мягко, наказал их голодным столом, не доводя дела до ректора из опасения, чтобы их не исключили из академии. Вскоре после этого он должен был расследовать еще одно дело, доставшееся ему от прежней инспекции, об одном отличном студенте ѴIII к<урса> К. Мысовском, о котором его предупредили, как о каком-то вольнодумце и демагоге. Студент этот был великий философ, увлекался Гегелем и, по своей неотесанности, держался довольно грубо с высшими, чем, по всей вероятности, и заслужил свою невыгодную репутацию, хотя был на прекрасном счету у самого ректора Иоанна. Инспектор Филарет почему-то заинтересовался этим quasi-либералом, вздумал разузнать об нем у его старшего, П. Залесского, одного из самых скрытных, упрямых и с студенческой точки зрения благородных людей, несколько раз приставал к нему, под конец даже изменил своему хладнокровию и разгорячился, но ничего не доспел. Вероятно, он вполне убедился в редком единодушии студентов — по крайней мере, после ни разу не делал таких розысков и постоянно относился к студентам благодушно. По вечерам он иногда посещал их занятые комнаты, но всегда в одно и то же время, около 8 часов, так что к посещениям этим легко было приноровиться и приготовиться. На проступки студентов смотрел сквозь пальцы, не стараясь об них разузнавать; скажет только иногда дежурному, я-де знаю, что студенты в город без записи ходят или на молитве не бывают — и только.

Так шло дело до конца 1857/58 учебного года, когда студенты VII курса, бывшие последними свидетелями прежней академической дисциплины, вышли из академии, унося с собой и последние остатки той дисциплинированности, в которой были воспитаны. Во главе студенчества остался ѴIII курс, воспитанный уже во времена не подзаконные, и расстройство прежних порядков пошло вперед быстрыми шагами. Еще в августе и сентябре, при съезде студентов этого курса с ваката, между ними обнаружилось несколько случаев нетрезвости, которые невольно обратили на себя внимание ректора, несмотря на все его старании держаться в стороне от подобных явлений, и побудили его дать студентам острастку. Для этого он составил оригинальный проект о мерах к устранению нетрезвости между воспитанниками академии. Проект этот был представлен им правлению для донесения прямо обер-прокурору Святейшего Синода 24 ноября 1858 года.

«Нравственное поведение студентов академических, — писал он, — при всем достоинстве его в общем направлении, омрачается отдельными неприятными случаями, к сожалению, не очень редкими, именно случаями пьянства… Это пьянство до такой степени безобразит наши учебные заведения, что наконец они стали публично, в печати, во всеуслышание оглашаться посторонними людьми, как безнравственные» и пр. Самую главную причину этого несчастия ректор Иоанн усматривал в студенческом «общежитии, в котором нетрезвость гораздо легче распространяется, прививается и поддерживается взаимными примерами и увлечением», поэтому, кроме самой крайней меры — исключения из академии, которая не всегда пригодна, так как в увлечения по молодости впадают и хорошие студенты, могущие впоследствии исправиться и быть полезными церкви, он предлагал в виде опыта принять следующие меры: 1) «Воспитанников, впадающих в нетрезвость, удалять от общежития студентов и из академического корпуса на жительство вне академии; 2) так как помещение их вне академии на вольных квартирах соединялось бы со многими важными неудобствами и даже могло бы способствовать, вместо исправления, усилению пьянства, то помещать таких студентов в монастыри, ближайшие к академии, где они могут иметь и удобства в помещении, и удобства в занятии науками, и не оставаться без хорошего надзора. Такими местами для здешних студентов могут быть монастыри Ивановский и Спасский, находящиеся под управлением, первый — ректора семинарии, последний — преосвященного викария; 3) такое удаление из академического корпуса может быть временное, на известный срок, смотря по поведению виновных; 4) такие отделенные студенты не должны иметь никакого общения с прочими, кроме посещения классов и церкви, но надзор за ними инспектора и его помощника не прекращается; 5) содержание им на первый раз может быть сохранено полное казенное; в другой раз они могут быть оставляемы на собственном содержании, если же не имеют способов к сему, то на монастырском, на общих основаниях с людьми, призреваемыми в монастырях; 6) если бы студент не захотел перейти на содержание монастырское или монастырь стал обременяться его пропитанием, то увольнять нетрезвого по прошению из академии, но с прописанием в свидетельстве причин увольнения; 7) в случае неисправления и безнадежности к исправлению, исключать из академии, уже не принимая прошения. В видах утверждения нравственности духовных воспитанников на прочных основаниях, я, — заключал ректор свой проект,— предлагаю правлению убедительнейше просить высшее начальство о разрешении таких мер, дабы, по крайней мере, испытать действие их при дознанной опытами слабости других средств».

На журнале 24 ноября профессор Гусев заявил, что он подаст об этом предмете особое рассуждение. Рассуждения этого не сохранилось в делах правления; вероятно, оно было изъято отсюда вследствие той резкости, с какой всегда писал профессор Гусев. Кроме Гусева, против проекта ректора поднялись еще студенты. Как ни секретно велось это дело, они все-таки подробно узнали содержание проекта, страшно разобиделись и решились написать против ректора коллективное заявление со своей стороны преосвященному; с этой целью составилось студенческое собрание и на нем общими силами написано было сильное прошение к преосвященному о защите студентов от крайне постыдной для них ссылки на исправление в монастыри наравне с пьяными и штрафованными причетниками. Сколько известно, о том же было писало от студентов частно к некоторым членам Святейшего  Синода. Преосвященный держал журнал правления у себя больше недели, наконец, 4 декабря сдал его с распоряжением: правлению представить 1) подробную ведомость о студентах, замеченных в нетрезвости, 2) выписку из существующих законов о мерах, которые должны быть употребляемы в исправлении студентов академии и 3) особое рассуждение, о котором упоминается в подписи членов; в ведомости он велел указать все случаи нетрезвости за каждым замеченным студентом и то, какие меры употреблялись для его исправления. Ведомость эту правление поручило составить инспектору; она была представлена владыке уже 9 марта, но вышла бедна фактами, потому что в ней только и записано было два случая (23 августа и 8 ноября 1858 года)[footnote]Дело внутреннего правления. 1858 г. № 61. [/footnote]. Так это дело и заглохло, и жизнь студентов пошла тем же порядком.

К вящему расстройству дисциплины, между ректором и инспектором скоро начались разные несогласия. Из-за чего они вышли, про то знали только они сами. Главною виною этих несогласий, по всей вероятности, было почти неизбежное столкновение между собою их личных, одинаково властных и упорных характеров. Внешним поводом к размолвке легко могли послужить известные отношения ректора к студентам, против которых возмущался даже и такой инспектор, как о. Феодор. Отлично понимая систему ректора, архимандрит Филарет не стал с ним чиниться и с самого начала своего инспекторства постоянно выдавал его студентам головой, разоблачая все его действия. Потом, особенно с того времени как поднялось дело об экономе Филарете, между ними начались столкновения по правлению. Архимандрит Филарет не желал быть только номинальным членом правления и безмолвно подписывать одиночные распоряжения ректора. Борьба на этом поприще велась между ними сначала только словесно, чрез посредство секретаря. Несчастный И. П. Гвоздев должен был сильно страдать, попав между двух огней и очутившись в необходимости переносить от одного к другому — от ректора к инспектору властные распоряжения, а от инспектора к ректору твердые возражения против этих распоряжений. В деле эконома, который попал в беду главным образом по вине самого же ректора, инспектор часто открыто брал сторону эконома, делал на обвинения против него деловитые замечания, требовал справок и заставлял ректора оправдываться[footnote]См. дело 1859 г. № 31. [/footnote]. В канцелярии рассказывали, что ему удалось захватить в свои руки какое-то письменное распоряжение ректора эконому, чтобы этот покрыл какой-то негласный расход разными урезками по экономии, и что этот документ был у него очень неприятным для ректора камнем за пазухой. Осенью 1859 года они вступили между собою уже в письменную борьбу.

Еще в феврале 1859 года ректор представил к награде за годичную безмездную службу при академии доктора Скандовского; но это представление в текущем году запоздало к сроку и назначено было к отсылке куда следовало на будущий год. Между тем в сентябре Скандовский, недовольный ректором, по прошению уволился от академической службы. Журнал об увольнении был написан, конечно, без собрания правления и вдруг воротился к ректору с мнением инспектора, что, по случаю увольнения доктора, благовременно было бы представить его снова к награде за его безмездные заслуги, о которых прежде 24 февраля свидетельствовал и сам о. ректор. Ректор рассердился и написал на том же журнале резкое опровержение этого мнения: «В порядке службы награды даются чиновникам во время прохождения службы, а не по оставлении ее… собственно же за безмездие г. Скандовский уже получил благодарность высшего духовно-училищного начальства; притом в настоящее время уже обнародывают (в газетах) новые Высочайше утвержденные правила о наградах… но они еще не вполне публикованы. Во всяком же случае, предложения о награждении лиц, служащих при академии, должны идти от ректора, как от начальника и надзирателя их, а не от инспектора». Преосвященный распорядился обсудить это дело и войти в соображения о награждении Скандовского по получении распоряжения обер-прокурора об его увольнении[footnote]Журн. 24 сент. 1859 г. и дело 1859 г. № 20. [/footnote].

В октябре на одном журнале 5 октября о производстве торгов на ремонт академических ледников на сумму до 375 рублей, произведенный уже давно раньше по единоличному распоряжению самого ректора, архимандрит Филарет написал еще более сильное мнение, имевшее форму уже прямого протеста: «Ремонтные исправления ледников уже произведены, кем и с чьего разрешения, мне не известно. Какой смысл после этого имеет постановление правления о назначении торгов, не понимаю. В продолжение моей службы в звании члена правления при Казанской академии многократно уже приходилось встречать подобные обороты в экономическом делопроизводстве, закрытые от меня. Вынужденным себя нахожу донести о сем высокопреосвященному и просить его о побуждении правления к исполнению правил академического устава (§§ 233, 234, 276), для экономического управления постановленных. Журнал, означенный 5 числом октября, принесен ко мне для подписи 13 октября». Ректор почел нужным тут же на журнале написать и свое объяснение, замечательное по своей софистике, затемнению факта подбором разных побочных обстоятельств и сваливанием своей вины на других: «По поводу этого мнения должно заметить следующее: 1) на записке эконома 24 сентября о исправлении ледников мною того же числа сделано замечание о необходимости торгов и тогда же записка сдана в правление; следовательно, нельзя сказать, что торги назначены после исправления ледников; если же журнал, составленный 5 октября, и представлен к подписи уже 13 числа, то это произошло от канцелярии, но еще не доказывает какого-то закрытого делопроизводства; 2) что ледники уже исправлены, этого я до сего времени не знал (!) и лично видеть не мог по той причине, что в болезненном состоянии не выхожу на двор; эконом не доносил мне об этом, следовательно, дела этого нельзя относить к делам правления, якобы оно действует не по правилам — это есть дело одного эконома. 3) Если инспектор знал о том, что ледники уже исправлены, он должен был тотчас донести мне, но это не сделано. А выше изложенное мнение инспектора не есть донесение правлению; это уже обвинение правления в таком деле, которое сам инспектор, зная о нем и не препятствуя ему своевременно, допустил до окончания. 4) О назначении торгов инспектор не мог не знать заранее, потому что даже подписывал отношение об этом в градскую думу, и опять не сообщил ни мне, ни правлению (которое, заметим от себя, и не собиралось, и торги явились сюрпризом в одном только журнале, на котором сделано самое замечание) о бесполезности торгов, если исправление ледников уже сделано; такой образ действий слишком странен. 5) По общему порядку дел прежде, чем доносить высшему начальству, надобно чрез ближайшее начальство истребовать объяснений от того лица, которого дело касается. Мнение инспектора и в этом отношении нарушает порядок». Таким образом, виноватыми оказались все, кроме ректора — и секретарь, и эконом, зачем-то действовавшие как будто совсем за глазами ректора, и сам инспектор. От эконома ректор в заключение распорядился потребовать объяснения «здесь же», т. е. на том же журнале. Экономскую должность исправлял тогда учитель семинарии Фальков; поставленный между двумя ссорившимися панами, он написал что-то о своей неопытности в делопроизводстве, по новости своего положения, о крайней необходимости ремонта ледников, грозивших опасностию обвалов, о том, что подрядчик Тихонов взял за работу крайне дешево, и о том, что инспектор действительно с ним предварительно не объяснялся. Инспектор все-таки остановил эту комедию с несвоевременными торгами, да кроме того, правление должно было остановиться и с уплатой подрядчику денег. Преосвященный Афанасий все это дело забрал к себе для рассмотрения. Оно кончилось уже по отъезде инспектора. В феврале 1860 года Фальков подал записку об уплате денег, а правление, не делая никаких справок о прежнем ходе дела, распорядилось уплатить, чтò следует[footnote]Дело внутреннего правления. 1859 г. № 103 и журнал правления 1859 г. 24 сент. и др. указанных чисел. [/footnote].

В последнее время, вероятно, зная, что ему не придется долго оставаться в Казанской академии, архимандрит Филарет не обращал никакого внимания на то, чтò поделывают студенты у себя на верху академического корпуса, держался с ними почти по-товарищески, забросил самые рекомендации их в своих донесениях, отделываясь одними общими фразами, что все вели себя хорошо. При отъезде его из академии (11 декабря 1858 года) студенты искренне об нем жалели. От 4 декабря 1859 года он был перемещен снова в Киев на должность ректора и профессора богословских наук Киевской семинарии, а спустя год, от 6 октября 1860 года, был определен на должность ректора и профессора Киевской академии. С 22 марта 1866 года до 6 февраля 1867 он состоял членом Высочайше утвержденного комитета по преобразованию духовно-учебных заведений. Ему же пришлось вводить в Киевской академии и новый устав. В 1874 году 26 марта, оставаясь ректором академии, он был назначен епископом Уманьским, вторым викарием Киевской епархии. 31 декабря 1877 года, после 17-летнего управления Киевской академией, он был назначен, наконец, самостоятельным епископом в Ригу. Это было место его последнего служения. Через 4 года 23 февраля 1882 года он скончался[footnote]Кроме кратких некрологов его в разных изданиях за 1882 год, как то: Руков. для сельских пастырей № 11, Ворон. епарх. ведом. № 6, Волынских № 8, Калужск. № 7, Полтавск. № 6, Труд. Киевск. Акад. № 5, Киевск. епарх. вед. № 7, Моск. вед. № 61, Прав. Обозр. № 3 и др.; см. об нем: Некролог, вышедший в Риге с речами при погребении; Поминки по преосв. Филарете в Кишиневской семинарии, в епарх. вед. № 8 и отдельно с портретом; Истор. вест. 1883 г. кн. II, стр. 260—269; особенно речь г. Королькова на акте Киевской акад. 1882 г.: Преосв. Филарет как ректор Киевской академии, в Трудах К. акад. и отдельно с портретом К.,1882 г. [/footnote].

После кратковременного исправления инспекторской должности о. Григорием, 11 февраля 1860 года в академию явился новый инспектор архимандрит Вениамин Платонов. Он был родом из Курской губернии, сын священника, родился в 1819 году, был, стало быть, человек уже пожилой сравнительно с прежним инспектором. Образование получил в Курской семинарии и Киевской академии, в которой кончил курс магистром в 1845 году; потом он был определен на богословскую кафедру помощником ректора в родную Курскую семинарию. Через три года 29 июля 1848 года постригся здесь в монашество и вскоре за тем определен помощником инспектора семинарии. 20 декабря 1851 года перемещен инспектором и профессором логики и психологии в Литовскую семинарию. В 1853 году награжден наперсным крестом, а в 1856 году возведен в сан архимандрита. В июне 1859 года получил орден Святой Анны 3 степени. Наконец, от 4 декабря 1859 был назначен на место Филарета инспектором и профессором в Казанскую академию. Он был человек весьма добрый и уступчивый, жил уединенно, занимаясь своими кабинетными делами, и не любил вступаться в тревожные дела академической администрации даже по своей инспекторской должности, ректора побаивался и ни в чем ему не противоречил. Студенты видели его очень редко, и то лишь в классе, да когда должны были являться к нему по своим надобностям. Воспрепятствовать все более и более усиливавшемуся расстройству академической жизни он не мог ни по своему характеру, ни по своему положению в академии, придавленному властью ректора. Официальные отчеты лиц, ревизовавших Казанскую академию в 1861 году, представляют особенно печальную картину расстройства ее за это время по всем частям управления; прежней дисциплины в строе студенческой жизни не оставалось уже никаких следов, особенно с началом 1860/61 учебного года[footnote]См. Собрание мнений и отзывов м. Филарета, т. V, ч. I, стр. 104—105. М. 1887 г. [/footnote]. Между тем время было очень опасное, вследствие распространения тогда либерального духа по всем учебным заведениям и вследствие тревожных движений в самом обществе по случаю освобождения крестьян. В университетах начинались студенческие беспорядки, которые, вследствие близких сношений академии с Казанским университетом, начавшихся тоже преимущественно в ректорство Иоанна, могли отразиться печальными явлениями и в жизни академического студенчества. Бытовую сторону тогдашнего состояния студентов мы еще будем рассматривать особо, чтобы не выходить здесь из специально-административной сферы академической жизни, в которой теперь пока вращаемся.

Преосвященный Афанасий отвернулся от академии, крайне недовольный и ею, и особенно ее начальством. В 1861 году он говорил: «Нынче дух везде не хорош… В академии не лишнее было бы припугнуть кого следует, а пожалуй, дать ей другого начальника»[footnote]Там же, стр. 106. [/footnote]. Студенты по-прежнему боялись ректора, но до него было высоко, а кроме него, еще никакого страха не было; оттого они не имели никаких внешних побуждений к необходимой внимательности к себе и привыкали жить совсем без оглядки. Гроза со стороны ректора разражалась лишь в особых чрезвычайных случаях, когда дело близко касалось чести самой академической администрации. Чтобы спасти репутацию последней, он прибегал даже к незаконному способу увольнения студентов — увольнению задним числом. Летом 1860 года был такой случай. Двое студентов-пермяков, Я. Попов и А. Лавров, поздним вечером 22 июня гуляли на озере Кабане с приезжим родственником первого, колежским регистратором из Перми, тоже Поповым. Во время купанья их в озере гость утонул, и поднялось уголовное дело. 24 июня судебный следователь прислал в правление требование выслать студента Лаврова к следствию вместе с депутатом от академии. Но 25 июня ректор велел объявить на это, что Лавров еще 22 июня уволен из академии по прошению для поступления в одно из светских учебных заведений, а 23 июня, получив билет, уже и выехал из академии в Пермскую губернию; так же и тогда же уволен будто бы и студент Попов. Увольнение это, для чести администрации и избежания лишних хлопот, было сделано очевидно задним числом, потому что в делах правления значится, что инспектор от 23 июня, узнав о событии (вероятно и того позднее, когда уже пришла бумага от судебного следователя), подал в правление донесение о неявке означенных студентов в академию из отпуска в город, данного им 22 июня; следовательно, 23 июня он мыслил их как студентов, еще не уволенных из академии; а 24 июня правление постановило сделать им выговор в присутствии всех студентов и иметь их поступок в виду при даче им увольнительного свидетельства из академии; следовательно, они еще не были уволены и 24 числа и даже находились в самой академии[footnote]Дело 1860 г. №№ 21 и 24. [/footnote].

1861-й год особенно тяжело достался и ректору Иоанну, и самой академии. В святки 1860/61 года последовала на него известная коллективная жалоба преподавателей, а в апреле разразилось над академией пресловутое дело о панихиде по убитым Безднинским крестьянам. Панихида эта долго лежала черным пятном на репутации Казанской академии и была поводом к самым тяжелым на нее нареканиям, которые были тем для нее несноснее, что она не могла в них и оправдываться, потому что о подобных вещах говорить было не принято, да и самый ход дела о панихиде оставался в секрете. Только в недавнее время Святейший Синод соблаговолил публиковать важнейшие сведения по этому делу в «Собрании мнений и отзывов» Филарета, митрополита Московского[footnote]Изд. по определению Святейшего Синода. М., 1887 г. см. т. V, ч. 1, стр. 54, 60, 64, 83, 95—106. [/footnote]. Документы академического архива говорят то же самое, что известно и из мнений покойного святителя, подробно разбиравшего эти документы, по просьбе обер-прокурора Святейшего Синода[footnote]В академ. архиве документы эти см. при деле внутр. правл. 1861 г. № 20. [/footnote]. Считаем необходимым остановиться на этом эпизоде как на одном из самых крупных в истории академии.

Нигде так не выразилась та безоглядная жизнь тогдашнего студенчества и вместе участие ректора к судьбе молодежи, по его, впрочем, вине и страдавшей этой безоглядностью, как именно в этом эпизоде, когда студенты, не имевшие тогда никакой склонности к политическим движениям, вдруг попали в очень крупное политическое дело и едва спаслись из беды, благодаря главным образом стараниям о том архимандрита Иоанна. Повод к этому делу состоял в том, что в с. Бездне Спасского уезда, по случаю беспорядков при введении уставной грамоты после эмансипации бывших помещичьих крестьян, по распоряжению присланного из Петербурга флигель-адъютанта, употреблена была для усмирения восставших крестьян военная сила, и несколько крестьян было убито. Университетская молодежь была сильно возмущена этим фактом, особенно после того как некоторые казанские дворяне задали виновнику такого печального усмирения крестьян торжественный обед. Против этого крайне бестактного обеда высказалось тогда много весьма солидных и уважаемых людей из среды самого же казанского дворянства. В студенческих университетских кружках много об этом шумели и порешили сделать контрдворянскую манифестацию, отслужив по убитым крестьянам торжественную панихиду на кладбище. 16 апреля, в Вербное воскресенье, после обеда, когда студенты академии гуляли около академии и на академическом дворе, по Арскому полю мимо академии к кладбищу проходили на панихиду многолюдные толпы университетских студентов. Вслед за ними туда же направились и студенты академии, некоторые зная, другие вовсе ничего не зная о предполагавшейся манифестации; в числе их было два духовных лица, принявшие потом участие в самом служении манифестационной панихиды — священник Иоанн Яхонтов, бывший инспектор томского училища, с начала 1861 года приватно слушавший академические лекции, человек, кажется, уже изрядно тронутый современным либерализмом, и иеродиакон Мелетий Якимов, бывший действительным студентом IX курса, человек еще очень молодой, мягкий характером, совершенно неопытный в жизни и едва ли даже понимавший важность того шага, который делал. Местный причт принял участие в панихиде, будучи сбит с толку студентами университета и священником Яхонтовым. При эктениях местный священник и иеродиакон Мелетий с местным дьяконом поминали просто «убиенных рабов Божиих», а священник Яхонтов с прибавлением: «убиенных за свободу и любовь к отечеству». По окончании службы на амвон проворно вскочил экзальтированный бакалавр русской истории А. П. Щапов, преподававший тогда русскую историю и в университете и совсем запутавшийся там в тогдашнем либеральном движении, и своей обычной быстрой скороговоркой, захлебываясь от волнения, произнес либеральную речь, которую большинство богомольцев хорошенько даже не разобрало; она потом ходила по всему городу, записанная почему-то в двух редакциях, хотя и довольно близких одна к другой. Речь эта, представлявшая Христа демократом, одним из пророков свободы, погибшим от военного Пилатовского суда, приравнивавшая к числу таких пророков и безднинского возмутителя крестьян Антона Петрова, затем прославлявшая убитых крестьян как мучеников за политическую свободу и в заключение провозглашавшая vivat народно-демократической конституции, придала всей этой студенческой манифестации окончательно политический характер. Всех участников на панихиде было свыше 400 человек. Часам к 5 вечера она кончилась; студенты академии вернулись домой, и дело это тотчас же сделалось известно их начальству. На вечернем донесении дежурного, что в академии все благополучию, ректор написал: «Хотя внутри академии не было беспорядков, но день нельзя назвать благополучным».

Архимандрит Иоанн понял, чем грозит это дело, и 3 дня производил студентам допросы, каждому порознь, стараясь выяснить им всю затруднительность того положения, в какое они поставили себя своим необдуманным поступком, и в то же время доставить им возможно лучший из него выход. 19 апреля он донес правлению, что из произведенных допросов он убедился, «что присутствие студентов на панихиде было дозволено ими себе без всякого предварительно обдуманного намерения и без точных сведений о сущности сего дела»; вместе с этим он представил правлению письменное объяснение события самих студентов, числом 37, участвовавших в панихиде, «написанное ими и врученное ему, ректору, как он писал, по собственному их побуждению». Объяснение это, адресованное на имя ректора, составляло краткий свод того самого, что говорили они ректору на допросах. Рассказав ход всего дела, они тоже главным образом настаивали на том, что присутствовали на панихиде «без всякого предварительного плана, не зная в точности и самой цели панихиды, единственно побуждаемые при этом состраданием к крестьянам, падшим жертвами неясного понимания дела и обманчивых увлечений». Правление от 19 апреля постановило: «Объяснение их принять к сведению и надлежащему в потребных случаях соображению, но при сем строжайшим образом обязать студентов, чтобы впредь, во избежание подобных неприятных случаев, они с величайшею осмотрительностию обдумывали свои поступки и ни под каким видом не позволяли себе присоединяться к посторонним делам, совершающимся вне академии и их, как и вообще академии, не касающимся; дело сие представить в журнале сем на архипастырское усмотрение Его Высокопреосвященства».

Относительно студентов на этом решении правление пока и остановилось. Что касается до бакалавра Щапова, то ректор поспешил поскорее уволить его от академической службы задним числом. На другой же день после панихиды он заставил Щапова подать прошение об увольнении от должности и из духовного звания по болезни с прощением полученного им классного оклада за все время его службы. Прошение было помечено Щаповым 17 числом, но ректор велел переправить эту помету на 8 число апреля, а журнал правления о самом увольнении надписал 15 числом. По требованию преосвященного, от 18 числа к прошению было приложено медицинское свидетельство от того же 18 числа. 19<-го> преосвященный утвердил журнал с некоторым изменением: «С мнением об увольнении Щапова от должности бакалавра и из духовного звания я вполне согласен. Что же касается до прощения ему полученного им оклада, то академическому правлению войти в особое рассуждение, взяв в рассмотрение имеющееся в виду правления произнесение Щаповым в кладбищенской церкви речи после панихиды об убитых крестьянах с. Бездны». Представление об увольнении его к обер-прокурору было помечено тоже 18 числом[footnote]Дело внутреннего правления. 1861 г. № 17. [/footnote]. Из мнений об этом деле митрополита Филарета видно, что такое увольнение бакалавра задним числом было совсем излишне; фикция ректора была вполне разгадана и к оправданию академии не послужила[footnote]Собр. мнений и отзыв. V, ч. I, стр.60. [/footnote]. Преосвященный Афанасий в свою очередь надеялся, что что-нибудь может сказать в свое оправдание сам Щапов, и еще от 17 апреля секретно потребовал от него объяснения; объяснение это было подано Щаповым 19 апреля, но тоже ни к чему не послужило.  «По требованию Вашего Высокопреосвященства, — писал он, — объясняю, что я сказал речь в кладбищенской церкви после панихиды по убитых крестьянах Спасского уезда с. Бездны, по невольному состраданию к несчастным, согласно с общехристианским человеколюбивым сочувствием к ним. Когда на кладбище толпами собирались студенты, я пошел вслед за ними и узнал, что они хотят отправить панихиду по убиенных в смятении. Это стечение с христианско-человеколюбивою целью возбудило во мне слезы, и я тут же на кладбище набросал на бумаге краткую речь, предполагая сказать ее на какой-нибудь могиле, где сначала думали служить панихиду. Когда панихиду решились служить в церкви, то, как ни удерживался я, но вместе с слезой речь моя невольно излилась из глубины души, когда человек 400 в один голос, многие со слезами, пели: вечная намять. Это церковное собрание напоминуло мне известные в древнехристианской церкви агапы, когда все пели и всякий, кто вдохновлялся, говорил какое-нибудь назидание. Я говорил не возмутительные слова, почему и не было и не могло быть на кладбище никакого смятения. Я говорил: »Христос Бог наш, возвещая истинную свободу и братство, от Пилатова суда умер на кресте, искупив Своею кровию всех нас. Вы, други, увлеклись ложною свободою, возвещенною вам ложным пророком». Тут я вкратце говорил об историческом происхождении ложных пророков в России, которые в первой половине XVIII в. являлись в России и называли себя христами. Потом из этого я вывел, что убитые увлеклись ложной свободой, потому что мы не уяснили им истинной свободы, не заботясь почти несколько об их просвещении. Я заключил: »Вы пали по повинному неведению жертвой за то, что мы, служа просвещению, не просветили вас, заблудших сынов отечества. Простите нас. Мир праху вашему и вечная память». Когда я только что кончил речь и весь был в волнении, кто-то из студентов университета взял у меня речь. Я даже не обратил на это никакого внимания, потому что в речи ничего возмутительного не было. Речь эта, говорят, изорвана, как ненужная более никому»[footnote]Н. А. Фирсова: Студ. история в Казанск. университете. Р. Стар. 1889 г. июнь, 624—627. [/footnote].

Объяснение это найдено было неудовлетворительным и неискренним, и панихидная речь фигурировала потом на следствии по этому делу, как самое главное доказательство политического значения студенческой демонстрации. 29 апреля Щапов был увезен в Петербург с жандармами. Более его собственного оправдания помогла ему рекомендация, данная об нем попечителем округа князем Вяземским. Еще 22 апреля в донесении о происшествии министру кн. Вяземский писал: «Профессоры университета осуждают его (Щапова) выходку, но многие полагают, что он преподаватель весьма полезный и должен исправиться при большем столкновении с людьми практическими. Условия его затворнического воспитания и вообще всей его жизни объясняют отчасти его промахи и увлечения; но трудолюбие его, ученость, талант — несомненны, и в отсутствии всякого вероломства я тоже вполне убежден. По моему убеждению, надобно действовать примирительно — и лица, и сословия действуют неосторожно и не имеют политического такта; раздражительность и выходки одних вызывают раздражение и выходки других. Может быть, карать иногда необходимо и за ошибки, и за проступки, но опасно увеличивать раздражение». Потом, вслед за Щаповым, либеральный попечитель послал об нем новую рекомендацию министру как о человеке «трудолюбивом, ученом и с особенным навыком» и просил обратить на него особенное внимание[footnote]Н. А. Фирсов: там же, стр. 625, 628. [/footnote]. Благодаря подобным рекомендациям, Щапов, можно сказать, даже много бы выиграл от своего ухода в Петербург, если бы сам же не испортили своей судьбы своею бесшабашностью. Дальнейшая его судьба подробно описана в монографии об нем профессора Аристова.

Благодаря заступничеству своего начальства, студентам университета удалось отделаться от всех неприятностей этой истории тоже очень легко сравнительно с студентами академии. Несмотря на все старание ректора Иоанна представить все участие последних в панихиде в виде только необдуманного и легкомысленного вмешательства в чужое, для них постороннее дело, по первым телеграфным известиям от казанского губернатора, они представлены были почти главными виновниками происшедшей демонстрации и именно политического, противоправительственного характера. По основанному на этих телеграфных известиях донесению министра внутренних дел, Государь Император изволил собственноручно написать: «Щапова необходимо арестовать, а двоих монахов (так названы были в телеграмме губернатора священник Яхонтов и иеродиакон Мелетий) заключить в Соловецкий монастырь»[footnote]Мнен. и отзывы стр. 54—55. [/footnote]. Обер-прокурор Святейшего Синода граф А. П. Толстой признал после этого нужным командировать в Казань особую следственную комиссию для дознания о происшествии и вообще о состоянии Казанской академии на месте, а означенных духовных лиц задержать под арестом пока при академии. Последнее распоряжение было исполнено правлением 30 апреля. Того же 30 апреля оба арестованные подали правлению академии особое подробное объяснение, в котором старались подвести себя под силу прежнего общего объяснения студентов академии от 19 апреля. Они писали, что приняли участие в панихиде, как и другие студенты академии, тоже без всякого предварительно обдуманного намерения, сначала даже вовсе и не думали служить ее сами, но потом, видя, что местный священник с дьяконом согласились на убеждения студентов университета, и притом недоразумевая о сущности панихиды и предполагая, что она отправляется не без ведома университетского начальства, и сами приняли участие в ее служении, занимая, впрочем, только вторые после местного причта места. Но это объяснение в некоторых пунктах не сошлось с другим объяснением по тому же делу, именно с объяснением, какое на особом дознании по епархиальному ведомству было дано членами кладбищенского причта. Плены причта показали с своей стороны, что священник Яхонтов еще во время вечерни объяснял местному священнику, будто студенты намерены отправить панихиду по убиенным своим родственникам, и просил дать ему дозволение на эту панихиду в кладбищенской церкви, а потом два студента университета упросили принять участие в этой панихиде и самого местного священника с причтом; таким образом священник Яхонтов являлся не только сознательным участником в панихиде, но даже ее зачинщиком, введшим причт кладбищенской церкви в обман. Это заставило его написать новое, более длинное объяснение, на котором подписался и иеродиакон Мелетий. В этом втором объяснении они опровергали свидетельство кладбищенского причта шаг за шагом, напирая особенно на то, что у студентов и не могло быть никаких родственников между убиенными крестьянами, да и сами члены причта, начавши панихиду, прямо стали поминать огулом избиенных православных христиан, а не каких-либо родственников по именам. Слова свои, сказанные местному священнику пред панихидой, о. Яхонтов передавал иначе, чем сказано было в показании причта: «Когда-де он здоровался с священником и тот выражал удивление такому собранию студентов и спрашивал, зачем они собрались, то он, Яхонтов, отвечал: не знаю, может быть, собрались они по христианскому сожалению к падшим жертвам невежества, а быть может, они думают, что некоторых убиенных, за неимением у них родственников, некому и помянуть». Правление с своей стороны сделало по этому поводу совсем лишние для дела допросы нескольким казанским своим студентам о том, не имели ли они родственников между убитыми крестьянами; оно очевидно тоже хотело этим опровергнуть показание кладбищенского причта и, получив от допрошенных, конечно, отрицательные ответы, 5 мая решило: сообщить духовной консистории, что объяснение священнослужителей кладбищенской церкви «правление находит несообразным 1) ни с сущностию самого дела, так как, при необычайном собрании в церкви со стороны университета, местный причт с самого начала уже не мог считать панихиду частным поминовением только нескольких лиц, родственников убитых крестьян, и, как оказывается по делу, и сам поминал при отправлении панихиды не некоторые только имена усопших, а безлично и вообще убиенных; 2) ни с понятием о студентах духовной академии, так как сии студенты все, происходя из духовного звания, имеют родственников обыкновенно между священно-церковнослужителями, а не имеют и не могут иметь родства между крестьянами»; приглашение с их стороны причта к совершению панихиды об убитых родственниках-крестьянах «никак не могло бы и не должно бы убедить причт к отправлению панихиды, при такой особенно обстановке, при какой она совершена им».

Эти лишние и вредные пререкания были прерваны, наконец, 8 мая извещением от преосвященного Афанасия, что для расследования дела о панихиде назначена особая следственная комиссия, состоящая из даниловского архимандрита Иакова и обер-секретаря Святейшего Синода Н. И. Олферьева. Комиссия эта была снабжена секретной инструкцией от митрополита Филарета[footnote]Издана в Мнениях и отзыв. стр. 55—58. [/footnote], который принимал весьма близкое участие в расследовании дела. Медлить более было нечего. Того же 8 мая ректор подал в правление записку, что студенты, независимо от объяснений 19 апреля, решились обратиться к Его Сиятельству обер-прокурору Святейшего Синода с изъяснением своего образа мыслей и общих чувствований своих в форме адреса и представили такое изъяснение ему, ректору, сего 8 мая — что находя выражаемые ими мысли и чувства вполне одобрительными и нисколько не сомневаясь в искренности самого выражения их, с другой стороны, находя его не излишним и не бесполезным при деле о панихиде, он, ректор, сего числа препроводил их адрес к Его Сиятельству, что вместе с тем студенты представили ему еще новое подробнейшее изложение всего, что касается совершения панихиды, с целию показать степень действительного отношения их к панихиде и доказать, что все это дело от начала до конца есть дело университета. Изъяснение это было последней редакцией всех прежних студенческих изъяснений и составляет полный их свод, а потому мы приводим его в более подробном виде.

1) «Когда мы около 4 часов пополудни заметили толпы студентов университета, отправлявшихся на кладбище, и, пользуясь свободным от занятий временем, пошли туда же, тогда узнали от них, что они для служения панихиды по убиенных крестьянах пригласили из града Казани Иоанновского монастыря находящегося в нем в числе братства священника Василия Роева, за коим, как говорили студенты университета, один из них уже отправился. 2) Войдя в кладбищенскую церковь во время вечерней службы, мы нашли в ней уже более 50 человек студентов университета; во все время вечерней службы толпы студентов университета постоянно прибывали, так что под конец ее церковь совсем была полна народа до тесноты. 3) Соскучившись ждать приглашенного для своей цели священника, студенты университета (два или три из среды их) обратились с просьбою о совершении панихиды к местному священнику, который, согласившись на их просьбу и нашедши придельный храм тесным по множеству собравшегося народа, отворил холодную церковь, которая вся наполнилась народом, не вместившимся в ней и в довольном количестве оставшимся в придельном храме. При этом вообще одних только студентов университета было более 300 человек, между коими они заметили между прочим двоих профессоров университета. 4) Несколько человек студентов университета, видя такое множество народа и тесноту в церкви, начали просить священника о совершении панихиды на улице или на могилах. На последнее предложение студентов университета священник согласился было, вызвавшись приискать удобное для сего место. 5) Спустя минут около 10, прошедших в совершенном безмолвии и тишине, местный священник и дьякон объявили присутствовавшим, что они будут совершать панихиду в холодном храме, которую тотчас и начали, причем явились в священном облачении и двое студентов академии священнослужителей и заняли второстепенные после местного причта места. Панихида как началась, так и продолжалась до конца с полным благоговением и умилением. 6) Покупку и раздачу свеч церковных, употребляемых при совершении панихиды, производили студенты университета. 7) Тотчас по совершении панихиды косвенно участвовавшие в служении ее двое из нас, священнослужители — вышли из храма; г. Щапов произнес краткую речь, из коей, по нераздельности его дикции, по множеству народа и потому, что он говорил прерывающимся голосом, мы слышали едва только несколько отрывочных слов. О произнесении речи предварительно совсем не было нам известно. 8) По окончании речи Щапова студенты университета за совершение местным священником и дьяконом панихиды дали им плату. 9) Выходя из церковной ограды, мы встретили подъезжавшего к ней, прежде упомянутого, священника Василия Роева с одним студентом университета и двумя неизвестными нам лицами, показавшимися нам причетниками. 10) Наконец, мы в совершенной тишине и спокойствии возвратились в академию, и тотчас отец ректор академии, узнав об нашем присутствии при панихиде в таком многочисленном собрании, потребовал от нас объяснения по этому делу. С сыновнею искренностию излагая пред о. ректором академии факты, свидетельствующие о начинании университетом панихиды… и томимые душевным беспокойством с тех самых пор, как отеческие внушения о. ректора показали неизвестную нам дотоле политическую точку зрения на эту панихиду, мы, наконец, в составленном нами адресе на имя нашего попечителя и покровителя Его Сиятельства, г. обер-прокурора Святейшего Синода, графа Александра Петровича, решились изложить образ своих мыслей и убеждений, всегда присущих нам, каковой адрес при сем и просим Ваше Высокопреподобие подвергнуть на милостивое благовнимание Его Сиятельства». Подписалось 37 студентов.

В адресе, кратко рассказав о деле, о показанной ректором новой точке зрения на происшествие и о своем смущении, студенты писали: «Прежде всего, никакой противной видам правительства и благу отечества мысли у нас не было, ни прежде панихиды, ни по время совершения ее, ни после. И невозможно выработаться у нас мыслям и убеждениям, не согласным с видами правительства. Все направление воспитания нашего с самого детства укореняет в нас дух смирения и благопокорливости. Отечески же заботливые действия настоящего нашего начальства приготовляют нас к священнослужению церкви, во благо отечества и в строгом подчинении законам и правительственному и общественному порядку. С другой стороны, мы и сами слишком ясно понимаем, что Всемилостивейший Государь наш даровал, дарует и стремится даровать новые вполне благодетельные постановления для всех сословий нашего отечества, и что теперь, при совершающихся преобразованиях во всех ведомствах, всякое неуместное вмешательство в распоряжения правительства было бы препятствием ему в осуществлении благих его намерений. Мы сознаем, что, при таком положении дел, спокойствие умов необходимо для нашего отечества и что это спокойствие нераздельно с спокойствием нашего общего Отца отечества, столько благодеющего ему. Поэтому всякая, какого бы то ни было рода, демонстрация среди нас не возможна и не мыслима для нас самих. Случайно сделавшись участниками в молитве за убиенных крестьян, мы при этом имели в душе не другое что, как только христианское соболезнование о гибели людей, вследствие своего непонимания дела и невольных увлечений, не умевших воспользоваться новыми милостями Государя. Мы поражены душевною скорбию при мысли, что присутствие наше при панихиде и случайное участие двоих из нас в служении ее с одним только молитвенным выражением христианских чувств могли повести к недоразумениям о цели нашего поступка, и никак не можем успокоиться, если бы по этому поводу нам могли приписать какие-либо политические мысли, еще раз уверяем Ваше Сиятельство, совершенно чуждые нашему духу». В заключение они просили обер-прокурора, если возможно, засвидетельствовать их верноподданнические чувства и пред лицем самого Государя Императора. Под адресом подписались 44 человека, т. е. 7 человек лишних против прежнего числа 37, участвовавших в панихиде Это обстоятельство после тоже обратило на себя внимание высшего начальства.

По приезде в Казань следователи немедленно приступили к своему делу. Они облечены были весьма широкими поручениями произвести дознания не только по одному делу о панихиде, но и по вопросу об общем состоянии Казанской академии. Архимандрит Иаков, человек известный уже по своей опытности в следственных делах по духовному ведомству, принял на себя обязанность сделать дознания — и явные, и секретные — между духовными лицами Казани; обер- секретарь Олферьев, прежде живший в Казани и имевший в ней много близких знакомых, взялся за собирание нужных сведений в среде светских лиц казанского общества, с которым сейчас же и возобновил свои связи; во все пребывание свое в Казани, насколько позволяло ему время, он ездил по разным домам, в дворянский клуб, в университет и проч. Допросы производились всем студентам порознь. Мы не имели под руками актов этого следственного дела, но, насколько знаем из личных рассказов многих из самих допрошенных, показания их не заключали в себе ничего нового, отличного от тех объяснений, какие были поданы студентами еще прежде академическому правлению. При личном знакомстве с попавшимися в этом деле студентами духовного сана следователи вынесли убеждение, что виновнее из них был священник Яхонтов, пытавшийся при следствии прибегать к изворотливым оправданиям и обнаруживший «лукавство и недобросовестность», иеродиакон же Мелетий, по своему характеру, заслужившему общие добрые рекомендации, заслуживал полного снисхождения[footnote]Мнения и отзывы, стр. 99 [/footnote]. Прочие студенты, при всех усилиях следователей вырвать у них какие-нибудь[footnote]В издании 1891 г. ошибочно: как-нибудь — исправлено по списку опечаток. [/footnote] особенные показания, утверждали то, чтò нам известно уже из прежних показаний;  видно лишь было, что некоторые из них участвовали в панихиде не без предварительного об ней сведения и соглашения с студентами университета, и что в этом участии выразилось не одно только сострадание к убитым крестьянам, но и манифестация против дворянства; политический же, противогосударственный характер этой манифестации отрицали все единодушно, настаивая на том, что о самой возможности приписать ей такой характер они догадались уже только после разъяснений своего начальства. Впрочем, некоторые студенты, грубые, нетерпеливые и действительно несколько тронутые современным либерализмом, успели обнаружить во время следствия разные дурные черты своего характера, отвечали следователям грубо, горячились за то, что им не верят на слово и продолжают подвергать их более точным и беспокойным для них допросам, и держали себя неприлично; один из них, выходя из комнаты, где производился допрос, в сердцах так хлопнул дверью, что удар раздался чуть не по всему академическому зданию.

22 мая к студентам академии пришло на помощь одно совсем неожиданное обстоятельство. 20 мая к ректору явились 9 человек студентов университета и заявили горячую претензию на то, что академики совершенно незаконно отбивают у них честь инициативы в деле панихиды. Ректор ухватился за это заявление, нарочно поддержал его и выразил сомнение в том, что едва ли он может восстановить истину одним только своим авторитетом и на основании одного только словесного заявления такого притом же небольшого числа неизвестных ему студентов. Горячие головы вспыхнули и сейчас же выразили готовность повторить свое заявление письменно. Ректор тут же дал им первый попавшийся под руку клочок серой бумаги, и на ней в несколько рук написан был следующий акт: «До нас дошли слухи, что инициатива панихиды, совершенной 16 апреля, приписана преимущественно студентам духовной академии. Мы же, нижеподписавшиеся, утверждаем, что она принадлежит студентам университета, равно как и переговоры с куртинским (кладбище носит в Казани название куртин) священником и все распоряжения и расходы по этому случаю; вследствие чего мы считаем долгом заявить это правлению академии».  «Вообще студенты академии были посторонними и случайными посетителями при панихиде, и мы даже не знаем, как они тут случились» (последние слова: «Вообще» и проч. приписаны довольно разгульной рукой после и оговорены студентом Н. Н. Протопоповым, что им следует верить). Подписали: М. Кулаевский, Н Протопопов, Н. Беневитский, В. Умнов, К. Федяй, И. Ягодинский, Н. Песков, А. Пребстинг, П. Тутолмин. «P. S. Подписалось под этим объяснением так мало, потому что большая часть студентов, бывших на панихиде, разъехались на каникулы, а некоторые считают излишним подписываться теперь, думая, что их спросят после». Ректор сейчас же распорядился принять это объяснение к сведению, представить в журнале к Его Высокопреосвященству, а следователям сообщить в копии. Акт этот сообщен следователям уже по окончании ими допросов студентов.

От 14 июля отчет следователей о произведенных дознаниях, по Высочайшей воле, был препровожден от обер-прокурора графа Толстого к московскому митрополиту для рассмотрения и заключения. Московский святитель следил за этим делом во все его продолжение и еще раньше дал по нему уже несколько отзывов. Первые его отзывы от 21 мая, по донесению о происшествии ректора Иоанна и по двум первым объяснениям студентов, и 16 июня, вероятно, по поводу первых известий о результатах следствия, были весьма тяжки. Мудрый и осмотрительный святитель никак не мог спуститься до степени студенческих понятий, не мог и представить себе той горячей непосредственности, какая господствует обыкновенно во всех молодых волнениях и увлечениях студентов и которая всецело бывает занята именно только ближайшими своими раздражениями и целями, не глядя ни по сторонам, ни вперед. Дворяне задали обед в честь стрелявшего в крестьян, нужно манифестировать против дворян за крестьян, служить панихиду — этого было совершенно довольно для того, чтобы молодежь толпой повалила на кладбище, и не думая о том, что из этого выйдет дальше, и занятая только тем, чтобы выразить свой протест против возмутившего ее факта. «Что панихида есть демонстрация против дворян, — писал митрополит Филарет, — это есть неловкое прикрытие цели, а не цель. Напротив, для массы горячего студенчества это именно и было самою настоящею целью». Ректор Иоанн писал в своей записке, что ему немалого труда стоило объяснить студентам политическую точку зрения на панихиду, что политический смысл ее ими был не мыслим и не понимаем;  так оно и должно было быть, хотя преосвященный Филарет и на это резко заметил: «Бессовестно говорит ректор, что понятий о политике у студентов не было»[footnote]Мнения и отзывы, стр. 83 и 84. [/footnote]. Потом, когда митрополиту был прислан весь отчет следователей, он и сам должен быль смягчить свой первоначальный взгляд на дело, и в мнении своем от 26 июля 1861 года, которое было представлено обер-прокурору, склонился ближе к настоящей точке зрения, той самой, какую высказало прежде и правление академии. Из всех участников панихиды несомненно политическую вину он признал только за Щаповым и за священником Яхонтовым как более других сознательными участниками поминовения погибших «за свободу», об остальных же студентах писал, что некоторые только из них «подлежат подозрению в принятии участия в незаконной панихиде не без предварительного сведения и соглашения с студентами университета, все же виновны в необдуманном и опрометчивом участии в деле, которого незаконность, по крайней мере отчасти, была для них видима, и в том, что свое неправое дело защищали неправильными средствами»[footnote]Мнения и Отзывы, стр. 96-103. [/footnote].

Мнение, представленное митрополитом, имело решающее влияние на конец дела. По рассмотрении всех обстоятельств и по соображению с заключением преосвященного митрополита Московского, Святейший Синод 16 сентября 1861года постановил: 1) священника Яхонтова, как наиболее прикосновенного по делу панихиды, согласно Высочайшему повелению, заключить в Соловецкий монастырь с тем, чтобы он там был вразумляем к исправлению образа мыслей его и нравственных расположений, и чтобы об успехах в сем были доставляемы срочные донесения Святейшему Синоду, 2) что же касается до иеродиакона Мелетия, которого также Высочайше повелено послать в Соловецкий монастырь, то, по вниманию к высказанному начальниками и наставниками духовной академии о нем одобрению и удостоверению об участии его в панихиде только по уступчивости характера, а также имея в виду из особого дела отзыв ревизовавшего академию преосвященного Никодима, епископа Чебоксарского, о хороших способностях сего студента, следует иеродиакона Мелетия послать в посольский Спасопреображенский монастырь Иркутской епархии, где он под надзором епархиального начальства может быть полезен в миссионерских занятиях, о чем и представить Высочайшему милосердию; 3) бакалавра Щапова отрешить от занимаемой им в академии должности и исключить из духовного звания; 4) при настоящем окончании академического года в списке поведения 37 студентов духовной академии, из коих некоторые подозреваются в принятии участия в незаконной панихиде не без предварительного сведения и согласия с студентами университета, а все виновны в необдуманном и опрометчивом участии в деле, которого незаконность, по крайней мере отчасти, была для них видима, и в том, что свое неправое дело защищали неправильными средствами — поставить во 2 разряде, но чтобы сие не было преградою для получения степеней магистра и кандидата тем из них, которые в следующем году окажутся достойными по успехам в науках и по поведению; 5) относительно тех 7 студентов, которые вмешались в чужое дело и подписали адрес, до них не принадлежащий, представить начальству взять от них по сему объяснение и поступить сообразно с тем, что окажется; 6) поступки кладбищенского причта предоставить рассмотрению епархиального начальства. Затем, имея в виду объяснение следователей, что во время допроса студентов академии по делу о совершении на кладбище панихиды, студенты Порфирьев, Кочкин, Шашков, Лебединский, Боголюбов и Новицкий выказали непочтительность и некоторые из них даже неприличия в поступках, Святейший Синод постановил: Порфирьеву заметить, что если он впоследствии не заслужит своим поведением полного одобрения начальства, то будет удален из академии; Кочкина и Лебединского предоставить в распоряжение епархиального начальства с степенью студента семинарии, а остальных, т. е. Шашкова, Боголюбова и Новицкого, исключить из духовного звания и академии. Постановление это, по Высочайшей воле, было доложено Главному комитету об устройстве сельского состояния. Затем Государь Император, по рассмотрении бывших по сему делу в главном комитете суждений, Высочайше соизволил повелеть: а) утвердить постановление Святейшего Синода относительно лиц духовного звания, прикосновенных к сему делу, как то: священника Яхонтова, иеродиакона Мелетия, церковного причта и студентов Казанской академии; б) бакалавра Щапова, вменив ему в наказание содержание под арестом, удаление от должности преподавателя Казанского университета и взыскание с него начальством Казанской духовной академии 450 рублей, подвергнуть сверх того вразумлению и увещанию в монастыре, по распоряжению Святейшего Синода. От 9 декабря на имя преосвященного Афанасия пришел указ Святейшего Синода о приведении этого Высочайшего решения в исполнение. В январе, феврале и марте 1862 года последовало и самое исполнение по всем пунктам синодального и Высочайшего указов. Последним актом правления по этому делу была высылка священника Яхонтова и иеродиакона Мелетия от 31 марта к местам их назначения.

В мнении митрополита Филарета между прочим обращено было внимание на то, что под адресом студентов на имя обер-прокурора подписались не только 37 студентов — участников панихиды, но еще 7 человек, не участвовавших в ней. Святейший Синод, по его предложению, распорядился потребовать от каждого из них отдельное объяснение по сему предмету в том отношении, по какому побуждению и с каким намерением они подписывали этот адрес наравне с принимавшими участие в панихиде, и о последующем постановить особое заключение. В марте они дали требуемые объяснения письменно в присутствии правления. Все эти объяснения были почти дословно одинаковы, что, подписываясь под адресом, имевшим целью восстановить поколебленную репутацию академии и высказать настоящие общие чувства студентов, они вовсе не думали заявлять тем какого-либо сочувствия к делу панихиды, напротив, считали эту подпись делом общим для всех студентов, независимо от того, участвовали они в панихиде или нет, и нисколько для себя не предосудительным и не опасным После этих объяснений об этом предмете не было больше никакой речи

Так, наконец, кончилось это тревожное дело, расстроившее тогда много нервов, и кончилось для многих членов академической корпорации очень нелегко. Из студентов 7 человек было исключено; остальные долго числились во втором разряде, и еще в течение 1862 года состояли под особым надзором инспекции и писались ею в особых отчетах по поведению; из двоих духовных лиц, сосланных в отдаленные монастыри, только один иеродиакон Мелетий снова успел восстановить свою служебную репутацию и выбиться из своего опального положения, и то после долгих тяжких испытаний и по особенному вниманию к нему высокопреосвященного Вениамина Иркутского. Прошло много лет после злосчастной панихиды, а разные начальства все еще попрекали ею казанских студентов, приезжавших на службу в разные места России. Легче всех поплатился Щапов, которого разные рекомендации и ходатайства успели избавить даже от посылки в монастырь. Несчастные члены причта кладбищенской церкви потерпели жестокое похмелье в чужом пиру — были отрешены епархиальным начальством от мест и долго находились в самом печальном положении, особенно диакон, только лет чрез 15 успевший добиться порядочного дьяконского места в Казани в Воскресенском приходе. Для университета вся эта история кончилась сравнительно благополучно. Сам московский первосвятитель заметил в своем мнении по отчету следователей: «Невольно рождается вопрос, как согласить то, что по делу, за которое студенты академии подвергнуты ответственности, виновниками открыто объявляют себя студенты университета и остаются без всякой ответственности? По сему вопросу духовному ведомству принадлежит не суждение, а только удивление»[footnote]Мнения и отзывы, стр. 103. [/footnote]. 

Тяжко отозвалось это дело и на репутации начальников академии. В отчете следователей по второму их поручению — обозреть общее состояние академии — состояние это изображено было в самых мрачных чертах по всем частям управления — и по учебной, и по нравственной; по сведениям от разных лиц, знакомых с академическою жизнью, было дознано, что при ректоре Иоанне академия заметно стала становиться на ложный путь. Приведя отзыв преосвященного Афанасия, что «не лишнее было бы припугнуть, кого следует, а пожалуй, дать академии другого начальника» митрополит Филарет заметил: «Должно согласиться с сею последнею мыслию преосвященного Афанасия» и прибавил, что надобно дать ей и другого инспектора[footnote]См. там же, стр. 103—106. [/footnote]. То же самое мнение он повторил в своей записке от 31 июля при обсуждении присланных ему объяснений ректора Иоанна по жалобе на него преподавателей академии[footnote]Там же, стр. 107—112. [/footnote]. В 1862 году в письме обер-прокурору Толстому он предлагал назначить архимандрита Иоанна настоятелем Воскресенского монастыря в Москве и членом синодальной конторы на место преосвященного Антония Радонежского[footnote]Письма м. Филарета, т. II, стр. 107, 122—123. [/footnote]. В Святейшем Синоде была мысль даже о закрытии академии; но митрополит Филарет в письме к Толстому 21 мая 1862 года высказался против этой мысли: «Моя мысль была не открывать, по крайней мере до времени, Казанскую академию. Не раскаиваюсь в ней и теперь. Но закрыть Казанскую академию иное дело. Это не обойдется без ропота своих и чужих. Мы уже и так пресыщены порицаниями»[footnote]Там же, стр. 126. [/footnote].

Прошло более двух лет после неприятной ревизии академии чрез следственную комиссию, а репутация начальников академии все еще не поправилась в глазах Святейшего Синода. В конце 1863 года, при представлении преосвященному Афанасию от правления академии формулярных списков лиц, служащих при академии, он велел изготовить от своего лица представление о награде инспектора архимандрита Вениамина орденом Анны 2 степ., так как он, по выражению преосвященного, долго служил без награды. Представление было послано, но от 28 апреля 1864 года на него получен ответ: «Отложить ходатайство о награде архимандрита Вениамина впредь до оказания им дальнейших заслуг».  Ректор успел поправить свои дела несколько скорее. Он нисколько не изменил характера своего ректорства, по-прежнему, даже более прежнего держался системы невмешательства в дела академической жизни, замкнулся в своем кабинете и с каким-то упорством ни на что не хотел обращать внимания. Все, кто его видал в это время ближе, замечали, что он был в каком-то озлобленно-разочарованном состояния и бросал жестокие сарказмы направо и налево. Такое состояние продолжалось у него приблизительно до зимы 1862 года, когда он, вероятно, соскучившись своим опальным положением, решился попробовать поправить свою служебную репутацию. В этом помогли ему его ум и перо. В 1862 году в газете «День» (№№ 25 и 30) был возбужден вопрос о том, составляет ли монашество необходимое условие для поставления в епископы. По поручению обер-прокурора Святейшего Синода А. П. Ахматова, об этом предмете написал статью в «Прибавлениях к творениям святых отцев» (ч. XXI) профессор Московской академии А. В. Горский. За разработку того же вопроса принялся и архимандрит Иоанн. Фактический материал был собран для него, по его поручению, молодым бакалавром А. С. Павловым; Иоанн обработал этот материал, дал ему известное расположение и обстановку, и вышла знаменитая его статья «О монашестве епископов». 2 декабря 1862 года он отправил ее при письме к обер-прокурору Ахматову, а последний отдал на рассмотрение митрополиту Филарету. Отзыв митрополита помещен в I ч. V т. Собрания его «Мнений и отзывов» (стр. 414—417). «Утешительно видеть, — писал преосвященный Филарет в заключение, — сочинителя, как он понимает епископство и монашество и с каким сочувствием защищает оные. Издание сего сочинения в скорости соответствовало бы потребности». То же желание выражено было и в письме обер-прокурора к самому архимандриту Иоанну при возвращении рукописи от 24 марта 1863 года. В частном письме к обер-прокурору от 17 марта 1863 года митрополит Филарет писал: «Ободрить ректора Казанской академии желательно, чтобы он благодушествовал для пользы службы. Но, если вспомнить, чтò открыто по бывшему делу, каково его отношение к кругу его службы, чтò изрек преосвященный Казанский, то отличие, которое его утешит, вероятно, многих удивит. После бывшего дела не видно, чтобы он чем-либо показал себя в лучшем свете. Почему не напечатана его записка о монашестве епископов? Она могла бы иметь вид заслуги, и представится основание благоволения к нему… Не может ли случиться, что значительное отличие придаст ему более самостоятельности и решительности? А какова она будет, трудно угадать. Впрочем, все сие пишу для Вашего рассуждения. Вывести отрицательное заключение не желаю, а положительное боюсь»[footnote]Письма, т. II, стр. 168. [/footnote]. Сочинение было немедленно напечатано в «Православном собеседнике»[footnote]За 1863 г., т. I, стр. 442; II, 99, 193. [/footnote] и по напечатании осенью представлено обер-прокурором Святейшего Синода на милостивое воззрение самому Государю Императору. 20 ноября автор был Всемилостивейше награжден кабинетным наперсным крестом, украшенным драгоценными камнями, в знак благосклонного внимания Его Императорского Величества к его ученой деятельности. Это была первая его награда в течение 7-летнего ректорства в Казанской академии. Служебная карьера его очевидно пошла на повышение. Еще 24 июня митрополит Филарет писал об нем обер-прокурору Святейшего Синода, что было бы полезно архимандрита Иоанна поставить викарием при таком архиерее, которого суждения и действия могли бы производить полезные на него впечатления. Зная очень хорошо, от кого зависит его карьера, архимандрит Иоанн, наконец, смирился пред влиятельным святителем и написал ему покорное письмо. От 4 февраля 1864 года митрополит извещал обер-прокурора: «О. ректор Казанской академии по получении креста писал ко мне и по сему случаю я написал к нему слово Мира»[footnote]Письма, II, 199, 227—228. [/footnote].

Определением Святейшего Синода от 31 марта 1864 года оба начальника Казанской академии разом были переведены — ректор Иоанн в ректоры С.-Петербургской академии, а инспектор Вениамин в ректоры Харьковской семинарии. 16 апреля архимандрит Иоанн был уволен от всех занимаемых им в академии должностей, а 24 выехал из Казани. В день отъезда при прощании с студентами он говорил им замечательную для характеристики его управления академией речь, которая записана в письме на родину одного из лучших студентов XI курса[footnote]Не имеем права упоминать его имени. [/footnote]. «В пятницу на Пасху, — пишет он, — мы простились с бывшим нашим ректором о. Иоанном. На прощании он сказал нам такую речь: »Поняли ли вы меня, господа? Я руководился вот какими правилами: если имеешь дело с людьми развитыми, учеными, образованными, то их нужно предоставить собственному рассудку и сознанию. Из этого ничего дурного не выйдет. Если же выходили крайности, то против крайних поступков оставалось и средство крайнее. Промежуточных мер я не считал нужными. Если поняли, хорошо; если не поняли, так вот я вам сказал. Когда я буду в Петербурге, то буду иметь сношения с высшим начальством. Можете обращаться ко мне с просьбами, само собою разумеется, разумными и основательными. Это я к тому говорю, что во время здешнего моего ректорства многие обращались ко мне с серьезными просьбами. И что можно было сделать — сделано. Что касается до моих личных к вам отношений, то я доволен и вами, и прежними курсами; поэтому передайте мою благодарность и вашим предшественникам. Прощайте. Желаю счастливо вам окончить курс; жаль, что мне не удалось окончить вместе с вами курса. Ну, без меня, может быть, будет лучше»». Прощание его с преподавателями вышло сухо и официально. Из отзывов о составе преподавательской корпорации Казанской академии, какие он делал при проводах из Петербургской академии вновь назначавшимся из воспитанников последней бакалаврами в Казань, было видно, что он сохранил довольно неприязненное чувство к своим бывшим казанским сослуживцам, за исключением только некоторых, начавших службу уже после известного его столкновения с преподавателями. Дальнейшая его служба не принадлежит к истории академии. 4 января 1865 года он был назначен и 17 посвящен в епископа Выборгского, викария Претербургского митрополита, с оставлением и в должности ректора академии. 9 ноября 1866 года переведен на самостоятельную кафедру в Смоленск, где и служил до смерти. Умер скоропостижно 17 марта 1869 года. Об его ученых трудах и проповедничестве нам придется говорить еще после, при обозрении его профессорской и вообще ученой деятельности.

Архимандрит Вениамин выехал из Казани 4 мая. Ректором Харьковской семинарии он пробыл до 1872 года, когда был посвящен в епископа Сумского, викария Харьковской епархии. В 1883 году он был переведен в викарии Костромской епархии в звании епископа Кинешемского, в каковом состоит и доселе. Имеет ордена Святой Анны 1 степ. и Святого Владимира 3 степени. Состав главных лиц академического управления таким образом весь изменился в один год; на место ректора Иоанна от 31 марта назначен и 30 апреля вступил в должность архимандрит Иннокентий.

__________

Архимандрит Иннокентий Новогородов был сын священника Воронежской епархии, родился в 1823 году, учился в Воронежской семинарии и в Киевской академии, в которой кончил курс в 1851 году с степенью магистра[footnote]В издании 1891 г. ошибочно: мигистра — исправлено по списку опечаток. [/footnote] богословия. В этом же году 24 июня он был пострижен в монашество и определен на кафедру помощника ректора по преподаванию богословских предметов в Екатеринославскую семинарию. В ноябре 1854 года в той же должности перемещен в Казанскую семинарию, в которой затем и служил до академической службы сначала инспектором, потом с 23 сентября 1855 года ректором. С 1857 года он был членом академической конференции. В 1861 году пожалован орденом Святой Анны 2 степени. Во время семинарского ректорства с 1860 года он был членом строительных комитетов, сначала по пристройке зданий Казанской семинарии, потом в 1861 году по постройке духовной консистории, с 1862 года по постройке сгоревших зданий Казанской семинарии и считался весьма опытным человеком по ведению этого рода дел.

На место инспектора академии, после довольно продолжительного исправления этой должности помощником инспектора бакалавром Григорием, от 18 июля 1864 года был определен и 25 сентября вступил в должность архимандрит Вениамин Быковский, родом из Полтавской губернии, сын священника (род. в 1819 году). По окончании курса в Полтавской семинарии в 1844 году он 5 лет был сельским священником, потом, овдовев, в 1849 году поступил для высшего образования в Киевскую академию и здесь в 1851 году (в мае) постригся в монашество. В 1853 году, по окончании академического курса со степенью кандидата, он был назначен смотрителем Орловского духовного училища. В 1856 году ему дали степень магистра богословия. В 1858 году в сентябре он был перемещен на кафедру помощника ректора и вместе в должность инспектора в Херсонскую семинарию. 24 апреля 1861 года возведен в сан архимандрита, а через 3 года определен инспектором Казанской академии. Оба главных начальника академии, таким образом, прежде вовсе не служили на академической службе, чтò было само по себе уже крайне невыгодно для Казанской академии, особенно при том состоянии, в каком она осталась после долгого бездействия архимандрита Иоанна. Архимандрит Вениамин был кроткий и смиренный человек и, по своей скромности, вовсе почти не вступался в академические дела. По инспекторской службе он не только не раздражал студентов, но был даже любим ими. Редко, и то только по особенно выдающимся случаям, он доносил об их проступках правлению, главным образом по настоянию ректора, даже как-то совестился следить за ними, оттого редко и показывался в их жилых помещениях. Помощником его во все время его инспекторства был бакалавр А. И. Гренков, конечно, еще менее имевший влияния на студентов.

Ректор Иннокентий представлял своею личностью совершенный контраст с ректором Иоанном во всем, начиная с наружности, Насколько слабая и болезненная фигура последнего была грозна и внушительна, вся проникнутая выражением властной силы воли и силы крепкого, несколько презрительного и озлобленного ума, настолько рослая, здоровая фигура архимандрита Иннокентия, с длинной полуседой бородою, с крутым упрямым лбом и прячущимися в глубоких впадинах маленькими серыми глазами, представлялась какою-то мелкой, подозрительной и темной и возбуждала представление не столько об уме и силе воли, сколько о практической житейской сметке и упрямстве. Один из студентов XI курса, поклонник Шекспира, сравнивая этих ректоров, применял к ним известный монолог Гамлета пред портретами Гамлета отца и короля Клавдия. Ректор Иннокентий держался со всеми почти запросто и был по-своему приветлив: ни один из прежних ректоров не был так близок и к студентам, и к наставникам, как он. При нем завелись в первый раз общие праздничные собрания профессоров вместе с начальством, устраивавшиеся большею частию по случаю служебных промоций и наград того или другого наставника и сопровождавшиеся посильными угощениями; ректор называл эти собрания «пирогами» и держался на них по-товарищески; ни при одном также ректоре не бывало столько производств в высшие звания и наград орденами. Студенты также могли свободно беседовать с ним даже о совершенно партикулярных материях, спорить, подчас делать ему даже дерзости, нисколько его не стесняясь, как начальника. И все-таки в течение всего своего ректорства он ни у кого не заслужил ни уважения, ни любви. Работал он и по правлению, и по редакции, и по всем своим должностям с необычайным усердием и неутомимостию; все бумаги академического архива его времени — и важные, и пустые — с первой строки до последней испещрены его мелким бисерным почерком, многие и совсем переделаны;  не было дела, в которое бы он не вникал самым внимательным образом. Судя по тому, что он был вовсе не быстр в письменной работе, надобно думать, что деятельность этого рода стоила ему много времени и усидчивости. По учебной части он прочитывал, кажется, все семестровые и курсовые сочинения студентов, потому что на них постоянно встречаем поправки и часто довольно длинные заметки, писанные тем же его бисерным почерком. Ни одна статья в «Православном собеседнике» тоже не проходила без его поправок. И вся эта деятельность тратилась совсем даром, отличаясь в высшей степени своеобразным, странным, часто забавным, а иногда даже и вредным направлением. Он был администратор юрист, но юрист без юридических и нравственных принципов, приверженец исключительно формальной стороны закона, вроде старинных приказных дельцов, работавших не во имя самой законности, но во имя одной ее формы, и всю свою деятельность тративших на изучение многочисленных указов, постановлений, определений, параграфов и пунктов законодательства и на составление из них различных комбинаций при помощи более или менее замысловатых крючков, даже без практической цели, по одной любви к этому искусству.

Самым любимым занятием его в делопроизводстве было прежде всего отыскивание справок — и никогда еще в бумагах правления, и к делу и не к делу, не приводилось столько ссылок на разные статьи устава и Свода законов, сколько при нем — потом подлавливание ошибок за секретарями, когда они сами составляли бумаги, и в бумагах, поступивших в академическое правление со стороны, даже от посторонних ведомств, случайно приходивших в соприкосновение с академией. Он как-то даже детски радовался, когда, прочитывая представленную ему бумагу, что-нибудь находил в ней такое, к чему можно было прицепиться, показывал свое открытие другим и старался уколоть им тех, кто допустил ошибку. Беда, если ему возражали, не соглашаясь с его мнением; он немедленно завязывал целое бумажное дело и готов был до положения риз спорить с противной стороной, роясь во всех томах Свода законов, с каждой бумагой все усиливая свою претензию и наклоняя дело к тому, чтобы завинить противника, даже как-нибудь по уголовному порядку; человек добрый в обыкновенных отношениях, он был беспощаден, когда дело касалось формальной законности. Такого рода юридические приемы прилагались им и к таким делам, где они были вовсе никому не нужны и вели только к лишним для него самого неприятностям. Пришлет, положим, какой-нибудь книгопродавец изданную им книгу с просьбой о ее покупке в академическую библиотеку и об ее распространении по округу; ректор посылает ему пикантный ответ, где на основании справок по библиотечным документам, по уставу и проч. докажет, что книга эта не была выписываема, а потому не может быть принята правлением, что академия не лавочка для продажи книг, а ректор ее не книжный торговец и т. п. В мае 1865 года он завязал было длинный спор с губернским правлением, которое требовало от правления академии уплаты денег за напечатание в своей типографии 2000 отдельных экземпляров заказанного академией объявления о годичных торгах на припасы. На это требование был послан грубый отзыв, что правление академии заказало это объявление напечатать в губернских ведомостях, а отдельных оттисков не заказывало и платить за них не желает. Губернское правление нашло этот отзыв «исполненным выражений, не совместных с достоинством высшего в губернии места, не приличных и академическому правлению», и настаивало на уплате, доказывая необходимость отдельных оттисков объявления для рассылки их по закону в соседние губернии. Ректор не отставал от спора и приготовил еще более сильный ответ. В дело, грозившее сделаться серьезным, вступился, наконец, преосвященный Афанасий и приказал уплатить требуемые деньги. Количество этих денег было всего 1 рубль 25 копеек.[footnote]Дело 1865 г. № 113. [/footnote] Секретарям правления немало доставалось от ректора за неполноту справок и несоблюдение разных форм. В ноябре 1864 года от него ушел с должности секретарь внешнего правления М. М. Митропольский, а 6 февраля секретарь внутреннего правления К. В. Мысовский; на место последнего определился новый бакалавр В. В. Миротворцев.

В отношении к преосвященному архимандрит Иннокентий держался по правилам строгого монашеского послушания, так что чрез преосвященного на него всего лучше можно было действовать и для укрощения его слишком рьяных порывов к бумажному делопроизводству. Преосвященный Афанасий любил его за это послушание, а равно и за то, что он выступил на академическую деятельность восстановителем академических порядков. Престарелый и больной святитель, тогда уже сильно ослабевший, особенно после постигшей его в августе 1865 года апоплексии мозга, видел в нем единственную надежду в деле восстановления академии от упадка и был к нему очень ласков; в 1867 году, по своем удалении в Кизический монастырь, он отдал ректору огромную часть своей богатой библиотеки, которую тогда раздаривал разным духовным лицам и в пользу академии. Преемник преосвященного Афанасия (с ноября 1866 года) преосвященный Антоний Амфитеатров, особенно серьезно занимавшийся учебными заведениями как в прежней своей Смоленской, так и в новой Казанской епархии, сначала тоже возлагал большие надежды на ректора Иннокентия, особенно потому, что последний был из питомцев Киевской академии, к которым преосвященный особенно благоволил. По приезде в Казань он был горько разочарован положением епархиальных и учебных дел и в одном письме к бывшему нижегородскому архиерею Иеремии от 6 мая 1867 года изобразил самую безотрадную картину тогдашнего состояния Казанской епархии, встревоженной отпадением более 9000 крещеных татар, кишевшей расколом и скудной духовенством; в частности, об академии и ее ректоре он писал: «Академия что-то обездушена. Теперешний ректор — хороший человек, но он застал ее после предместника своего, теперешнего смоленского, в крайне расстроенном виде. Она ославила себя паче университета в дурном современном направлении»[footnote]Письма к преосв. Иеремии в Чт. общ. любителей дух. просвещ. за 1887 г. февр. 57—58. [/footnote]. Но, по своей деловитости и проницательности, он скоро должен был разубедиться в достоинствах архимандрита Иннокентия, потому что ему скоро пришлось распутывать по академическому правлению такие дела, которые вели только к еще большему расстройству академии, а начаты были уже не при ректоре Иоанне, а самим Иннокентием. Особенно бросались в глаза некоторые весьма темные дела по экономическому управлению академии.

Перейдя из одного учебного заведения в другое в одном и том же городе, архимандрит Иннокентий явился в академию с прежними семинарскими связями и обстановкой по части экономического управления. У него был свой доверенный подрядчик и поставщик, с которым он долго вел разнообразные денежные дела в семинарии и имел близкое знакомство, купец Д… С 1862 года они вместе строили обгорелые здания Казанской семинарии на сумму, отпущенную из духовно-учебных капиталов заимообразно, в 118,895 рублей; потом пред переходом в академию архимандрит Иннокентий успел завести в семинарском правлении дело об отдаче этих, уже оканчивавшихся перестройкой, зданий в аренду самому же подрядчику Д… на чрезвычайно выгодных для последнего условиях: аренда назначалась на 12 лет с платою семинарии, в возврат отпущенных на постройки 118,895 рублей, в первый год 3000 рублей, в последующие 5 лет по 6000 рублей, в остальные 6 лет по 7000 рублей, следовательно, каждогодно по 6250 рублей, а во все 12 лет только 75,000 рублей, с очевидной невыгодой для казны. Сколько казна могла бы получить от зданий без этой отдачи их аренды в одни руки, видно из того, что до утверждения контракта с Д… семинарией получалось всего лишь с 8 магазинов и 1 лавки, отданных внаймы даже еще в не вполне отстроенном виде, 3,380 рублей в год, а всего в здании устроялось 20 магазинов, 5 лавок и 5 подвалов в нижнем этаже, да большие магазины и квартиры в верхнем этаже и в боковых зданиях; со всех этих помещений можно было предполагать по крайней мере 20,000 рублей годового дохода[footnote]См. Истор. Казанск. дух. семинарии А. Благовещенского, стр. 203—204. К., 1881. [/footnote].  Вместе с новым ректором перешел на службу академии и купец Д… В августе 1864 года в академическом правлении начато было дело об определении его уже в почетные попечители академии; определение это не состоялось, потому что на него не согласилось городское общество[footnote]Дело 1864 г. № 38. [/footnote]; но зато с того же года Д… сделался неизменным поставщиком для академии дров и подрядчиком по всем ее ремонтам и постройкам.

На должности ректора академии архимандриту Иннокентию пришлось оказать Д… еще большие услуги. В декабре 1865 года обер-прокурор Святейшего Синода уведомил преосвященного казанского, что, по всеподданнейшему докладу его от 6 октября, Государь Император повелеть соизволил для увеличения окладов наставников Казанской академии обратить на этот предмет доходы с перестроенного дома Казанской семинарии; вследствие этого духовно-учебное управление распорядилось сдать семинарские здания из ведения семинарского правления в ведение академического, а последнему самому уже озаботиться об отдаче их в аренду или одному лицу, или по частям, как найдет для себя выгоднее, донося о своих распоряжениях и о последствиях оных своевременно обер-прокурору[footnote]Журн. правл. 21 дек. 1865 г. [/footnote]. Духовно-учебное управление выслало в академическое правление для обсуждения и применения к потребностям академии и составленный в семинарии контракт по отдаче Д… семинарских зданий в аренду вместе с условиями, предложенными самим арендатором касательно желательных для него изменений в этом контракте, тоже очень для него выгодных. Особенно настаивал он на изменении наиболее для него важного IV п. контракта — на уничтожении прописанного здесь условия доставлять в правление семинарии копии с контрактов частных нанимателей, которым он будет сдавать разные помещения от себя, т. е. желал сдавать эти помещения без всякого ведома правления; из других условий замечательно условие, которым он выговаривал себе право отказа от аренды и ранее 12 лет, но правление семинарии лишал права отказывать ему ранее этого срока; по желанию семинарского правления, он великодушно уступал для наставников семинарии 2 квартиры в зданиях, а в случае открытия для него надобности в этих квартирах обещался вознаградить жильцов деньгами. В заседании своем 29 декабря академическое правление нашло, что как в этих, так и в других изменениях контракта нет ни одного пункта, который бы клонился к ущербу казны, что сумма в 75,000 рублей за 12 лет вполне достаточна для добавочного жалованья наставникам академии, которое по расчету равно за этот срок только 74,712 рубублей, наконец, что сумма аренды на первый раз удовлетворительна и сама по себе, так как арендатору требуется еще много сделать затрат, чтобы здания приносили ему нужный доход, в настоящее же время они остаются большею частию пустыми. Обеспечив таким образом интересы арендатора, правление заметило только, что для увеличения окладов наставникам невыгодно контрактовое распределение сумм аренды по годам, так как 3,000 рублей за первый год мало для всего прибавочного жалованья, и решило отнестись к Д… с предложением, не найдет ли он удобным назначить плату аренды за каждый год поровну, по 6500 рублей, «взяв для этого во внимание, что доход от зданий тех имеет употребляться на доброе дело, именно на содержание воспитателей Казанской академии, образующих наставников для семинарий, из коих выходят пастыри церкви». Арендатор, конечно, растрогался этим последним резоном и согласился платить в первые 6 лет по 6000 рублей, а в прочие по 7000 рублей, уплачивая эти суммы каждогодно в три срока (в январе, мае и декабре)[footnote]Дело 1865 г. № 106. [/footnote].

На другой же день 30 декабря правление семинарии выслало в академическое правление, по требованию последнего, все относящиеся к семинарским зданиям документы, сдаточную опись и проект аренды, прося в своей препроводительной бумаге, чтобы правление академии благоволило утвердить частные контракты семинарии с другими лицами, кроме Д…, и вызовы к торгам на частный наем помещений, уже назначенных семинарским правлением на 1866 год, а также чтобы не отказало в обещанных квартирах двум наставникам семинарии; упомянуто было здесь и то, что семинария еще не успела принять от Д… зданий законным порядком, а потому и законная передача их академии еще не может пока состояться. Но правление академии на последний пункт не обратило внимания и сейчас же вступило в права хозяина зданий, причем бывший ректор семинарии, председатель семинарского строительного комитета и главное ответственное лицо за постройки, сделавшись ректором академии, вместе с тем стал и главным приемщиком отстроенных зданий. Отложив всякие формальности пока в сторону, он поспешил кончить поскорее главное для него дело об аренде зданий. 30 декабря пришли из семинарии документы, а 31 составлен был уже журнал правления с необходимыми распоряжениями по аренде: 1)[footnote]В издании 1891 г. ошибочно: 1) — исправлено по списку опечаток. [/footnote] объявленные семинарией торги на 1866 год были отменены и семинарскому правлению решено дать знать, чтобы оно напечатало об этой отмене торгов контр-объявления; 2) с семинарией сведены счеты по домовой сумме, причем 603 рубля, уже полученные семинарским правлением с некоторых арендаторов вперед на 1866 год и уже зачтенные на содержание семинарии за 1865 год, были зачтены теперь в счет арендной суммы на 1866 год, следующей с нового арендатора; в пользу академии зачтены даже 72 рубля повинностей, внесенных в думу; 3) в квартире учителям было немедленно отказано, потому что «здания те поступили в ведение академического правления с Высочайшего соизволения не для отвода квартир наставникам семинарии, но для увеличения жалованья наставникам академии, так что об отводе квартиры той нужно утруждать просьбой Государя Императора, а самая дача этой квартиры может повлечь за собой уменьшение арендного с семинарских зданий дохода». Арендатору было решено дать знать повесткой, что правление решило утвердить его аренду с 1 января 1866 года и чтобы он немедленно готовил гербовую бумагу. Того же 31 декабря журнал был поднесен на утверждение преосвященному Афанасию и был утвержден[footnote]Дело внутреннего правления. 1865 г. № 106. См. также Ист. Каз. семинарии Благовещенского, стр. 205. [/footnote]. 8 января Д… внес уже и надлежащий залог, как значится в черновом журнале; в беловом 8-е января переправлено на 3-е. Того же 8 января заключен с ним и самый контракт. Огромный журнал о заключении контракта с длинным изложением всего дела о передаче зданий и с разными справками и самый акт контракта писались секретно и наспех чуть не целую ночь на 8 января в кабинете ректора и при личном его участии (в составлении черновых бумаг) письмоводителем из студентов, который и получил за эту тяжелую работу от арендатора 40 руб. При этом не был приглашен даже секретарь правления бакалавр Миротворцев; секретарскую скрепу на журнале ему дали подписать уже после, перед самым представлением журнала к преосвященному. 11 января арендатору была вручена копия с контракта. От 11 февраля обо всем ходе дела было послано длинное донесение обер-прокурору[footnote]Дело 1866 г. № 100. [/footnote].

Торопиться с этим делом было в самом деле необходимо, потому что каждый день можно было ждать перемены обстоятельств. В Петербурге что-то такое узнали… Только лишь донесение обер-прокурору было отправлено, как 20 февраля на имя ректора пришла телеграмма от чиновника за обер-прокурорским столом Сухотина, которая гласила: «Пришлите мне копию с контракта, уведомьте, утвержден ли он преосвященным, доставьте распределение между наставниками добавочного содержания». Ректор отвечал, что журнал о контракте утвержден преосвященным еще 31 декабря 1865 года, а 8 января заключен и самый контракт, оклады же добавочного жалованья выдаются с 6 декабря 1865 года, со времени Высочайшего о том повеления; к ответу прибавлена даже справка из Свода законов о том, чему подвергаются нарушители контрактов. Все это дело кончилось определением Святейшего Синода от 15 июня, в котором было сказано: Святейший Синод по выслушании дела об отдаче семинарских зданий в 12-летнюю аренду купцу Д… и о назначении из арендной платы добавочного жалованья академическим наставникам, нашел, что на основании состоявшегося в 6 день декабря 1865 года Высочайшего повеления, распоряжение об отдаче означенных зданий в наем предоставлено было правлению Казанской академии с тем, чтобы о количестве доходов, которые будут получаемы с тех зданий, доведено было до сведения Святейшего Синода для увеличения из этой суммы содержания наставникам академии; между тем из донесения академического правления от 11 февраля за № 59 видно, что им не только заключен контракт на отдачу зданий, но и назначено уже и прибавочное жалованье с 6 декабря, каковое уже и выдается из внесенной части арендной платы за первую треть текущего года. Хотя правление академии поступило бы более согласно с существующими постановлениями, если бы предварительно заключения контракта с Д… представило проект контракта на утверждение Святейшего Синода, но так как контракт сей уже заключен и как в оном не усматривается значительных изменений против проекта контракта, утвержденного Святейшим Синодом 8/28 июля 1864 года, то Святейший Синод определением от 12 мая/15 июня текущего года постановил: сделанное академическим правлением, с утверждения епархиального преосвященного, распоряжение об отдаче зданий и т. д. утвердить; что касается до распределения и выдачи добавочного жалованья наставникам академии, то, хотя правление и не имело права делать о том распоряжений без предварительного утверждения Святейшим Синодом, но как распоряжения его согласны с Высочайшим повелением, то утвердить и их; за отступление же от порядка, каковым должно было последовать назначение добавочных окладов, сделать академическому правлению замечание[footnote]Дело 1865 г. № 106 и 1866 г. № 100. [/footnote]. Формально дело этим указом и кончилось; но оно имело крайне неприятные неформальные следствия для доброй репутации академии. Посетивший ее в сентябре 1866 года обер-прокурор Святейшего Синода граф Д. А. Толстой очень тяжко отзывался об отдаче семинарских зданий в аренду, виня в этом деле вообще академию; очень много толковали об этом деле и в обществе, тоже кивая на академию вообще. Семинария была положительно обижена произведенной на ее счет операцией; здания ее были отобраны от нее, по-видимому, без возврата, а между тем, не получая от них ничего, она крайне бедствовала в тесных помещениях духовного училища, куда была поселена еще после пожара 1842 года.

В конце того же 1866 года в правлении началось дело о приеме семинарских зданий от строительного комитета; при этом оказалось, что комитет, который вел свои дела под председательством того же архимандрита Иннокентия (в бытность его ректором семинарии), не имел у себя никаких документов, по которым могла бы производиться сдача отстроенных им зданий. 21 декабря правление академии назначило для приема этих зданий профессора Гвоздева, эконома иеромонаха Григория и бакалавра Гренкова и дало им для этого только две сдаточные описи зданий за подписью архитектора Бечко-Друзина. 21 января 1867 года они донесли, что по данным им описям, составляющим выдержку из строительных смет, употребляемых только особыми техниками при свидетельстве работ, они не могут производить порученного им приема, что для этого им нужна подробная опись (применительно к ст. 1180, 1181, 1895 X т. 2 ч. Свода законов) с показанием всех помещений, печей, дверей, окон, замков и т. д. и с обозначением качества всех принадлежностей зданий. На требование такой описи от строительного комитета член комитета архитектор Бечко-Друзин прислал в правление грубый ответ (написанный, судя по стилю, самим ректором Иннокентием): если-де приемщики правления хотят принимать здания как следует (?), не ограничиваясь одной подписью, то никто не препятствует им взять полную опись работ архитектора, планы и сметы, ходить с ними по зданиям и проверять, отмечая, чтò увидят на документах тех, а затем отметки те, переписав, представить правлению, что и будет составлять именно ту опись, которую они требуют, не указывая оснований в Своде законов, так как указанные относятся к имуществам, назначенным к продаже, что сюда нейдет.  7 апреля на этот ответ дал отзыв профессор Гвоздев, что 1) с своей стороны он желает принять здания, устроенные на суммы Святейшего Синода и сданные в аренду постороннему лицу как следует, не ограничиваясь только подписью к описи, которую представил один член комитета Бечко-Друзин; 2) опись эта техническая, имеет особое назначение и принимать с ней здания нельзя; 3) на замечание, что «никто не препятствует вам взять» и прочее, нужно сказать, что такой прием неудобен, так как приемщикам нужно будет ходить по помещениям, занятым уже жильцами, магазинами и т. д., и очень длинен, да приемщики и не обязаны сами составлять приемную опись — составленная ими опись не будет иметь даже и формального значения; 4) опись должна быть подробная на основании документов строительного комитета и по-надлежащему скрепленная подписями членов последнего — по такой только описи и можно принимать здания, по ней же, дав с нее копию арендатору, можно будет и требовать с последнего, чтобы он в свое время сдал здание обратно в том виде, в каком принял их в аренду; что же касается до неточности в ссылке на статьи Свода законов, то эти статьи все-таки близко идут к делу — по ним же имения сдаются в опеку, чтò близко к сдаче арендатору, а комитет с своей стороны и вовсе не выставил оснований, дав для приема упомянутые описи. Последнее замечание было невыносимым уколом такому юристу, как ректор. Гвоздев был отстранен от приема зданий. Прием их произведен был 31 мая только двумя остальными членами вместе с архитектором Бечко-Друзиным. По словам их донесения правлению, они принимали здания по сдаточной описи комитета и по относящимся к ней документам, составив при этом с Бечко-Друзиным еще особую, домашнюю опись, которую и представили правлению[footnote]Дело внутреннего правления. 1866 г. № 58. [/footnote].

Дело это оформлено было очень кстати и вовремя, потому что в том же 1867 году академическому правлению пришлось снова возвратить семинарские здания семинарии. Новый казанский преосвященный еще с марта 1867 года начал усердно устраивать дело об этом возвращении, ходатайствовал о нем пред Святейшим Синодом, заручившись предварительно согласием самого арендатора на уступку для семинарии части арендуемых им зданий с соответствующим при том изменением контракта аренды. Святейший Синод, признав необходимость вывести семинарию из занимаемых ею тесных и неудобных училищных зданий, особенно ввиду скорого ее преобразования по новому уставу, и приняв во внимание то, что постройка для нее нового здания потребует до 200,000 рублей из духовно-училищного капитала, тогда как на затраченную из того же капитала по возобновлению семинарских зданий сумму всего свыше 125,000 рублей получалось менее 5 % в год, а приспособление зданий к помещению семинарии потребует только до 2000 рублей и что в устрояемые помещения семинария может быть переведена с 1868 года, в июле 1867 года определил: 1) поместить семинарию в ее собственных зданиях; 2) казанскому преосвященному сделать распоряжение, чтобы уступаемые для нее Д-м помещения одни были приняты в ведение семинарского правления немедленно, другие по мере их освобождения от постоев и приспособления к потребностям семинарии, а в контракте, заключенном с Д-м академическим правлением, было сделано соответствующее условиям уступки изменение и проект этого изменения был представлен на утверждение Святейшего Синода, с присовокуплением сведения, сколько за сим потребуется отпустить в Казанскую академию суммы на пополнение уменьшенного дохода по контракту с Д-м; 3) училищный дом, по выводе из него семинарии, передать духовному училищу. 15 августа 1867 года, после разных переговоров с Д-м, члены семинарского правления приняли от него верхний этаж семинарского корпуса, а летом 1868 года в нем кончены были нужные для семинарии переделки, и 1 сентября того же года семинария водворилась на своем старом месте. Отношения академического правления к ее зданиям и к их арендатору прекратились еще с августа 1867 года[footnote]Ист. Каз. сем. Благовещенского стр. 214—217. Дело внутр. правл. 1868 г. № 56. [/footnote].

В делах внутренней академической экономии ректор Иннокентий держался самой скрупулезной формальной законности и мучил и секретарей, и эконома разными хозяйственными справками и придирками, а для уменьшения расходов прибегал к разным урезкам от содержания студентов и от жалованья личного состава, стараясь как можно менее платить за преподавание наставниками посторонних предметов по вакантным кафедрам. Он зорко следил за всеми, кто только имел соприкосновение с делами экономии, чтобы чего-нибудь за кем-нибудь не пропало. Довольно полную характеристику его деятельности по экономической части можно составить по его отношениям к эконому Рудольфову, который, как мы уже видели, далеко не отличался исправностью в отношении к формальной стороне своей должности. Иннокентий невзлюбил его с самого начала своего ректорства, и еще в мае 1804 года напал на него с разными щекотливыми допросами из-за одного его представления к исключению из описи академического имущества разных казенных вещей, из которых некоторые, по справкам с документами оказались однако же или уже исключенными в прежние годы, или переделанными и обмененными на новые, а из описи имущества почему-то не были вычеркнуты. Делом этим ректор успел встревожить самого преосвященного Афанасия, который был очень мнителен, особенно в последнее время. Из длинных справок оказалось, что неисправности в ведении описи имущества постоянно допускались и при прежних экономах. Дело это пришлось кончить простым распоряжением, чтобы вещи, исключенные из имущества академии, были вычеркнуты из описи, а незаписанные записаны; но до этого простого результата правление и преосвященный дошли уже в ноябре, через 7 месяцев после начала дела[footnote]Дело 1864 г. №№ 70 и 101. [/footnote]. Обиженный Рудольфов еще с 21 июля подал прошение об увольнении от экономства, но ректор не увольнял его до 22 сентября, все продолжая преследовать его запросами о незаписанных в опись вещах; потом, когда это дело кончилось, начал против него другое, длинное и криминальное дело о растрате казенных дров. Не мудрено, что при таких обстоятельствах правление нигде не могло найти преемника Рудольфову и держало прошение последнего без движения целых два месяца. Бакалавры отказались от принятия экономской должности все наотрез; посторонние же кандидаты боялись репутации ректора как человека не совсем удобного в экономических делах. По убеждению знакомых наставников академии, кандидатом на эту должность явился было один прекрасный и честный человек, вполне известный в академическом кружке — дьякон Воскресенской церкви А. М. Черняев и подал даже прошение, но потом, справившись о состоянии академической экономии и приняв во внимание личность главного хозяина академии, взял это прошение обратно. Правление пришло было даже в немалое затруднение, не находя себе эконома. Наконец, 21 сентября, по уговору самого ректора, принять эту должность согласился бакалавр и помощник инспектора иеромонах Григорий[footnote]Дело 1864 г. № 70. [/footnote]. При нем и начато было упомянутое дело о дровах.

28 ноября он донес правлению, что при приеме от Рудольфова экономии он принял всего 85 сажен дров и их достало только до 28 октября, а затем отопление зданий пришлось производить дровами, заготовленными на следующий 1865 год, каковых до 1 января потребуется 180 сажен. Такая передержка в дровах и расходование их в счет будущего года допускались и раньше и были самым обычным явлением, особенно в последнее время, вследствие постоянных дефицитов по домовой статье экономии, поэтому правление сначала не обратило на заявление иеромонаха Григория никакого внимания. Но потом, почти уже через год, в октябре 1865 года по его записке вдруг состоялся правленский журнал, о том, что правление, по наведении нужных справок, нашло совершенно справедливым закупить недоставшие 180 сажен дров на счет бывшего эконома Рудольфова и, кроме того, потребовать от него объяснения о том, куда эти 180 сажен он девал. К концу декабря требуемое объяснение было представлено; сущность его заключалась в указании на упомянутую практику передержек в дровах, тянувшуюся уже несколько лет и хорошо известную прежнему правлению академии, далее на то, что донесение эконома Григория опровергается его же собственным отчетом за 1864 год, в котором 180 сажен, израсходованных в этом году в счет 1865 года, вовсе не значатся, что вообще в течение всего своего экономства он, Рудольфов, соблюдал даже значительную экономию в дровах сравнительно как с урочным положением об отоплении зданий, так и с сметами на покупку дров правления академии, наконец — что в последнее время его экономства дрова были не совсем доброкачественны и потому расходовались несколько в большем количестве. Но это объяснение только подзадорило ректора к продолжению начатого дела, тем более что Рудольфов задевал здесь лично его самого, отвергая справедливость его распоряжения об отнесении 180 сажен дров на счет бывшего эконома;  8 января 1866 года правление уже начало даже и самый взыск денег за эти дрова с Рудольфова посредством вычета одной трети из его жалованья впредь до рассмотрения его объяснения, а потом, по рассмотрении, с 1 июля вычет этот был еще увеличен до 2/3. Уступить Рудольфову в объяснениях значило теперь сознаться в опрометчивом решении, чтò было позорнее всего для такого любителя бумажной деловитости, как архимандрит Иннокентий. И началась длинная кляузная полемика, в продолжении которой Рудольфов подавал от себя объяснительные записки, а ректор всячески старался опровергать эти записки и завинять Рудольфова во всяких криминальностях. Правление (или, точнее, сам ректор) против каждой объяснительной записки делало длинные справки и вычисления о приходе и расходе дров по экономическим документам, начиная с 1855 года, за 5 лет до экономства Рудольфова, и за все время его экономства, сверяя с этими документами каждое его показание, и, стоя на чисто формальной точке зрения, не признавало ни одного его оправдания. Трудно даже психологически понять, каким образом ректор мог так усердно, даже напряженно заниматься подобными, чисто формальными крючками, едва ли не лучше самого Рудольфова зная действительное, а не бумажное ведение экономического дела при тогдашних хронических дефицитах экономии. Во всем этом длинном споре, тянувшемся до 1868 года, Рудольфову сделана была одна только уступка 7 1/2, сажен дров, так как ему удалось доказать, что в 1864 году в академии прибавилось две новые голландские печи, на которые эти 7 1/2 сажен дров и были вычтены из 180 сажен всего взыскания. До чего доходила правленская критика объяснений Рудольфова, можно видеть из таких, например, образчиков. Прочитав уже помянутое его объяснение, что в последнее время дрова были несколько хуже дров прежних годов, правление обратилось за справками к контрактам с поставщиками за прежние годы и к актам свидетельства дров и, найдя, разумеется, что в них везде говорилось только об удовлетворительных дровах и нигде не было сказано о дровах худых, признало объяснение бывшего эконома ложным. При рассмотрении другого объяснения, где указывалось на то, что в конце года дефицит в дровах постоянно и прежде покрывался из дровяной закупки будущего года, ректор, притворяясь не понимающим этого указания, выражал крайнее удивление, каким это образом можно отапливать печи в настоящее время какими-то будущими, следовательно еще не существующими дровами, хотя самое дело Рудольфова из-за того и началось, что с Рудольфова назначили взыск именно за такие будущие дрова, изведенные в 1864 году за 1865 год. В третьем объяснении Рудольфов между прочим заметил, что еще раньше, в 1863 году, у него не достало 150 сажен дров и правление разрешило ему купить это количество в счет будущего 1864 года, и что покрытие этого дефицита за прошлый год не могло не отозваться на экономии дров 1864 года и действительно отозвалось в новом дефиците уже в 180 или, за вычетом 7 1/2 сажен, в 172 1/2 саженях. Объяснение это наделало ему только новых неприятностей; указанные им 150 сажен по отчету за 1864 год действительно оказались в расходе, но в приходе нигде не были обозначены, поэтому правление поспешило поставить и их в излишек расхода, на счет самого Рудольфова и, приводя их в общую меру из 10-вершковых, какими они были, в 12-вершковые, т. е. в количество 120 сажен, стало взыскивать с него деньги уже не за 172 1/2 сажен, а за 292 1/2, т. е. второй раз за одни и те же дрова.

Новый эконом иеромонах Григорий почему-то был тоже против Рудольфова и усердно помогал ректору, так что после, при разъяснении всего дела, дал ректору полную возможность свалить на него даже всю вину этой длинной кляузы. В конце мая 1867 года иеромонах Григорий, по случаю новых объяснений Рудольфова, подал в правление очень резкую записку, в которой винил Рудольфова в глупости и недобросовестности объяснений, в утайках, даже подлогах, колко отзывался о прежних членах правления, особенно об инспекторе Вениамине, который будто бы подписывал все акты свидетельства, не читая, вспомнил давно уже уплаченный (частным образом) Рудольфовым недочет при сдаче экономии за 9 п. 20 ф. сальных свеч и за неоказавшуюся налице часть постельного белья для студентов — всего на сумму до 200 рублей и т. п. Между тем вычет из жалованья Рудольфова производился своим чередом. До ноября 1867 года было взыскано с него уже 557 рублей 67 копеек, тогда как по первому начету следовало взыскать за 180 сажен дров всего 486 рублей. Находясь в постоянной тревоге и дойдя до сильно угнетенного состояния духа, несчастный бакалавр просил правление подвести его даже под милостивый манифест 28 октября 1866 года; но эта просьба в глазах ректора послужила только лишним доказательством его виновности. В разных счетах и учетах правление, наконец, и само запуталось, так что не заметило за собой крайне грубой ошибки; мы уже видели, что оно допустило двойной взыск с Рудольфова за одни и те же дрова; этого мало — в 1864 году, закупив в счет Рудольфова 180 сажен дров, оно почислило их израсходованными за этот самый год, что значилось и в годовом отчете 1864 года, но потом 22 декабря 1865 года эконом иеромонах Григорий, принявши новую поставку дров на 1866 год в количестве 195 сажен, донес, что в этом числе принято им и 180 сажен дров Рудольфова, а правление от 3 января 1866 года распорядилось выдать за них деньги поставщику; таким образом, один и тот же недостаток дров был восполнен и покрыт платежем два раза.

Бог знает, до чего бы дошла вся эта сложная кляуза, если бы за Рудольфова не вступился, наконец, новый преосвященный Антоний, к которому в феврале 1867 года Рудольфов обратился с слезным прошением войти в его положение и распутать это тяжелое дело. По требованию преосвященного, правление представило ему обширную записку с изложением всего хода дела, в котором крепко настаивало на законности своих действий и уступало только в том, что отказывалось от взыска с Рудольфова денег за 120 сажен дров, начтенных на него во второй раз; но зато намекало при этом, что, кроме настоящего дела, намерено вскоре поднять еще другое об оказавшейся при приеме от Рудольфова экономии недостаче спального студенческого белья.

Ректор до того втянулся в этот кляузный спор, что, лежа уже на смертном одре, все еще заставлял секретаря отыскивать против Рудольфова разные статьи в XV томе Свода законов, стараясь подвести своего подсудимого под уголовную ответственность. 5 февраля 1868 года преосвященный поручил заняться разъяснением этого дела ревизионному комитету из двоих священников — о. С. Адоратского и о. Андрея Ясницкого и профессора академии Порфирьева. К 24 апреля 1868 года комитет, наконец, распутал это запутанное дело и представил об нем обстоятельный доклад. Оставив в стороне все кляузы и крючки, которыми доселе пробавлялось правление, как только запутывающие дело и не заслуживающие внимания, он встал в решении спорного вопроса прямо на практическую почву. Для этого он собрал справки о действительном расходе дров на отопление академических зданий за 5 лет до экономства Рудольфова, в 5 лет его экономства и за 4 года после него, до 1868 года, и сравнил этот действительный расход с сметными, на основании законов, исчислениями количества дров на каждый год, с урочным положением о топке печей в IV томе Свода законов и даже с брошюрою: «Краткое понятие об Амосовском отоплении». После этого сравнения по вычислениям его оказалось, что в первое пятилетие до Рудольфова дров расходовалось на год средним числом 584 сажени, во второе при Рудольфове — 602 сажени, после же Рудольфова при экономе Григории — 693 сажени; следовательно, против прежнего Рудольфов расходовал дров более на 18 сажен в год, а так как при нем были устроены 2 лишние голландские печи, требовавшие 15 сажен в год, то за вычетом этих 15 сажен, всего на 3 сажени в год: зато против последующих годов менее на 91 сажен, а так как в это время явились еще 2 новые печи, то на 76 сажен; далее, против сметного исчисления в первое пятилетие экономии в дровах соблюдалось по 107 сажен, во второе по 92 сажени, на 15 сажен менее, при о. Григории только по 14 сажен — следовательно, Рудольфов делал экономии сравнительно с ним гораздо более. При этом комитет распутал и ошибку правления в двойном восполнении одного и того же недостатка дров. На основании всех своих вычислений и соображений члены комитета пришли к заключению, что 1) недостаток дров в 1864 году мог действительно образоваться из дефицитов прежних лет, как утверждал Рудольфов, или от недостаточной заготовки дров, как это бывало не раз и прежде, как это видно и из самых отчетов; правление поправляло эти дефициты, делая от времени до времени бòльшие заготовки дров, каких при Рудольфове ни разу не было, в 1852 году в 659 сажен, в 1858 году — в 653; эконом же иеромонах Григорий делал еще бòльшия заготовки дров каждый год; 2) Рудольфов за недостачу дров в 1864 году не мог поэтому считаться виновным ни в передержке дров против урочного положения, ни в злоупотреблении, ни в растрате, ни даже в небрежности как человек, делавший каждый год даже экономию сравнительно с урочным положением и с расходами последующих лет; 3) стало быть, и взыск с него был неправильный, и вся взысканная сумма должна быть ему возвращена. О непроизводительном двойном расходе дров правлением комитет предоставил на благоусмотрение самого преосвященного. Вся эта многолетняя паутина, в которой путали Рудольфова, была разрушена сразу, и ректор Иннокентий поспешил свалить всю вину на о. Григория, которого, кстати, давно уже не было налицо; 3 апреля 1867 года он выбыл в ректоры Уфимской семинарии. 29 апреля 1868 года на докладе комитета последовала такая резолюция преосвященного Антония: «Признавая разбирательство сего дела и заключение по нему ревизионного комитета вполне основательным и соглашаясь с ним во всем, предлагаю академическому правлению: 1) Рудольфову, признав его невиновным ни в чем по сему делу, возвратить удержанные из его жалованья деньги; 2) расход дров на пополнение недостаточного запаса оных в 1864 году принять на счет экономических сумм академии; 3) как дело сие довел до крайней запутанности бывший эконом академии архимандрит Григорий, то ему следовало бы учинить за сие замечание, по поелику он вышел на другое место службы, оставить сие без исполнения; 4) академическому правлению впредь не допускать ни по экономии подобных недоразумений и замешательств, ни по производству дел правленских такой запутанности, по которой человек невинный подвергся напрасно ответственности и взысканию; 5) тем дело и кончить, если не видится основательных причин представить его на усмотрение высшего начальства»[footnote]Дело внутреннего правления. 1865 г. № 107. [/footnote]. Рудольфов, как дитя, радовался своему оправданию; но оно явилось слишком уже поздно; он был в это время в сильной чахотке, как и сам ректор; оба в том же году и умерли один за другим, ректор Иннокентий в мае, Рудольфов в декабре.

Бакалавр Григорий был эконом особенный, делавший своей экономской службой одолжение правлению, а потому особенно энергичной деятельности по этой должности от него ожидать было нечего; с ректором он состоял все время экономства в добрых отношениях. После его отъезда в Уфу выбор в экономы пал на старого сослуживца ректора по Казанской семинарии, бывшего с ним в близких отношениях, священника Никололяпуновской церкви Константина Павловича Полетаева. Он был из студентов Казанской семинарии выпуска 1840 года; с 1843 года служил священником сначала в городе Арске, потом в Казани при указанной церкви; с 1859 года нес на себе экономскую должность при семинарии, участвовал и в перестройке ее зданий в должности смотрителя работ. 10 мая 1867 года состоялось определение его в экономы академии, после чего в июле экономскую должность при семинарии он оставил. Сначала ректор к нему благоволил и они жили между собою даже в дружеском согласии, но это продолжалось только до ваката того же года. Потом доброе согласие между ними было нарушено из-за некоторых денежных между ними счетов. Ректор стал постоянно подлавливать его на разных экономических операциях; например, посылал комиссара, дьякона Виноградова, после разных закупок эконома в те лавки, в которых были произведены последние, осведомляться о ценах, чтобы сличить их с ценами, какие выставит эконом и т. п.; кроме того, жаловался на неисправности его преосвященному Антонию. Полетаев все-таки пережил его в академии. Увольнение его состоялось уже при следующем ректоре, по желанию преосвященного, который нашел, что для академии неудобно иметь экономом священника, занятого приходскими делами, даже и живущего не при академии, а при своей церкви. 26 августа 1868 года Полетаев подал прошение об увольнении и 3 сентября был уволен[footnote]Дело 1868 г. № 21. [/footnote].

Учебная часть менее интересовала ректора Иннокентия. Главное внимание свое в управлении ею он обращал тоже больше на юридическую, уставную сторону дела. Первым актом его по учебной части перед самым экзаменом в 1864 году было уничтожение на экзаменах билетов и конспектов, составлявшихся самими студентами, чем были озадачены тогда все студенты; они долго упрашивали его отложить эту меру до другого экзамена, волновались, делали ему грубости, но он упрямо устоял на своем. Ему почему-то еще не понравилась 5-балльная система экзаменских отметок и он ввел свою новую 8-балльную систему. Потом с нового учебного года он обязал всех наставников делать репетиции после каждой лекции или, как он писал, повторение уроков[footnote]Дело 1864 г. № 69. [/footnote]; никто, впрочем, и не думал исполнять этого обременительного для студентов обязательства, как ректор ни настаивал на своем распоряжении, и как ни опасно было ему перечить, потому что он всегда был готов завести письменное дело о манкировке такого-то наставника своими обязанностями. В 1865 году в мае перед летними экзаменами пропустил класс репетиции экстраординарный профессор К. В. Мысовский, читавший философию, но в классном журнале расписался как бывший в классе. Ректор немедленно подал о том записку в правление; инспектор с своей стороны заметил, что профессор Мысовский поступил так же и еще раз прежде. Пропуски репетиционных классов водились за всеми преподавателями, и это допускалось прежде самим начальством академии с той целью, чтобы студенты имели более времени для самостоятельного приготовления к экзаменам. Ректор Иннокентий восстал против этого обычая как противного уставу и подал в правление такую записку: «Принимая во внимание, что ни в проекте устава духовной академии, ни в других постановлениях по духовно-учебному ведомству нет даже и намека на то, что наставник академии должен обучать студентов ее тому, как им обманывать свое последующее начальство даже открыто, на письме, нахожу нужным для положения конца такому обучению и предотвращению его вперед, вопреки самочинию, учинить следующее: 1) всем наставникам объявить, чтобы каждый из них когда по какой-нибудь причине не может быть на классе своем, сообщал мне о том надлежащим образом благовременно, чтобы я мог ра